В начале 1976 года в Вашингтоне, в типографии русского книгоиздательства «VIKTOR KAMKIN INC», была отпечатана одна из последних книг известного литературного критика, искусствоведа, поэта, переводчика, мемуариста, русского эмигранта «первой волны», родившегося в Петербурге, парижского профессора Владимира Васильевича Вейдле (1895 — 1979) «Зимнее солнце. Из ранних воспоминаний».
Почти весь небольшой тираж этой книги по составленному заранее самим Вейдле списку был разослан из Вашингтона сотрудниками книгоиздательства в разные концы США и Европы, в подарок соотечественникам — коллегам, ученикам, друзьям, издателям, книгочеям и библиографам. Но прежде всего — своим сверстникам 1 .
Среди них едва ли не первым «получателем» и читателем был давний друг Вейдле, ровесник и земляк по Петербургу, профессор университета Беркли (США, Калифорния) Глеб Петрович Струве (1898 — 1985).
Сохранилась их обширная и весьма доверительная переписка (из США в Париж и обратно — более сотни писем) за почти сорок пять лет творческой дружбы и делового сотрудничества. Мне также посчастливилось ознакомиться с письмами Г. П. Струве из государственных и частных собраний к его отцу и братьям, критику Николаю Ефремовичу Андрееву, профессору Ричарду Пайпсу, Кириллу Львовичу Зиновьеву, Владимиру и Вере Набоковым, Нине Берберовой, княгине Зинаиде Шаховской и другим.
Предлагаемый ниже короткий фрагмент этого эпистолярного наследия — два больших письма Г. П. Струве к В. В. Вейдле — подробный мемуарный «рассказ-отзыв» Глеба Петровича на только что полученную им из Вашингтона и «в миг единый прирученную» книгу своего друга.
По письмам можно представить, как сильно затронули маститого профессора «на покое» эти детские, школьные, лирические и семейные петербургские воспоминания почти восьмидесятилетнего сверстника, если Струве, несмотря на почти утраченное к этому времени зрение, очень быстро прочитал и столь же быстро и нетерпеливо (словно боясь не успеть) отозвался на книгу, которая была набрана (по-видимому, ради удешевления издания) небрежно, весьма мелким, почти слепым, едва читаемым шрифтом. Ни дать ни взять наш совсамиздат...
И это обстоятельство (равно как и сам текст нижеследующих посланий) придает облику старого Глеба Струве особую сердечную теплоту и внушает к нему расположение, которого, насколько мне известно, ему не хватало, особенно в последние годы, несмотря на довольно удачно сложившуюся в зарубежье научную карьеру и благополучную бытовую и семейную жизнь.
Биография Г. П. Струве еще не написана. Однако не будет большим преувеличением сказать (перефразируя известные слова Д. С. Мережковского о Чехове), что если бы почти все, что касается истории русской эмиграции и ее вклада в русскую и мировую культуру, вдруг исчезло с лица земли, только по сохранившемуся эпистолярному наследию Глеба Струве можно было бы с достаточной достоверностью восстановить подробную картину этого важнейшего культурного феномена XX века.
Источник публикуемых текстов Г. П. Струве — бережно сохраненные им машинописные и слегка правленные копии (то есть вторые экземпляры) его писем к Вейдле, которые при тщательной обработке своего громадного архива (перед передачей его в Гуверовское собрание) были вложены автором в папку с письмами Вейдле согласно датам и сюжету переписки (примечательно, что Глеб Струве, равно как и Владимир Вейдле, до конца дней писали письма друг другу по старой орфографии и пользовались пишущей машинкой с алфавитом, принятым в России до реформы 1918 года). В настоящей публикации тексты воспроизводятся по новой орфографии в тех случаях, когда подобные изменения не затрагивают авторскую стилистику.
Публикатор выражает искреннюю благодарность за бескорыстную помощь и поддержку директору Библиотеки Архива Гуверовского института в Станфорде Елене Даниэльсон, сотруднице Архива Гуверовского института Элеоноре Сорока, профессору Университета Санта-Барбары Дональду Бартону Джонсону, а также Никите Алексеевичу Струве (Париж).
1 Почти все экземпляры книги воспоминаний Вейдле, которые нам удалось просмотреть в разных библиотеках и в частных собраниях в России, имели на последней странице обложки вклеенный листочек со стандартной надписью: «В дар от Автора».
1
Глеб Струве — Владимиру Вейдле
16 марта 1976 г. Gleb Struve 1154 Springs Street Berekeley, Calif. 94707
Дорогой Владимир Васильевич!
Вчера получил из Вашингтона Ваше «Зимнее солнце». Вчера же начал читать и буду продолжать читать с интересом и, не сомневаюсь, с удовольствием. Хотя мы оба выросли в Петербурге (я, впрочем, не совсем, так как между 4-мя и 8-мью годами жил по заграницам: в эмиграции, а потому тщательно оберегаемый матерью от иноязычных влияний), я вижу, что наши детства во многих отношениях прошли в довольно разной обстановке. Интересно мне было узнать — не знал этого, — что мы с Вами, хотя и не одновременно, и опять-таки при очень разных обстоятельствах, но довольно близко по времени друг к другу (я раньше Вас, а потому значительно моложе) жили в Монтрё. Там родился один из моих младших братьев — тот, который потом писал Рильке из Давоса, — и его крестили в русской церкви в Вене, где я побывал в 1964 году1. Монтрё принадлежит к моим самым ранним детским воспоминаниям (мне было тогда около 4-х лет). Читая дальше, увижу, может быть, могли ли у нас быть в детстве и в юности какие-нибудь общие знакомые. Дачи в Финляндии, и вообще какой-либо недвижимости, собственности, у нас не было (но, в отличие от Вас, я в детстве живал в имении, небольшом, но с интересным историческим прошлым и совершенно необыкновенным по красоте местоположения (Федосьин Городок на Шексне) и позднее тоже гащивал в имениях). Несколько раз мы ездили летом в такие близкие «чухонские» места, как Оллила и Куоккала, а позднее я лучше всего знал Уусикирко: два лета моя семья проводила там на даче, а кроме того, я ездил туда на рождественские каникулы ходить на лыжах.
17 марта
Дочитал детскую часть «Зимнего солнца». Чем дальше читал, тем яснее мне были всякие различия в той обстановке и атмосфере, в которой мы с Вами — с некоторой существенной разницей и в том историческом периоде, на который пали наши с Вами детство и отрочество, — росли в одном и том же городе (тут тоже надо сделать оговорку: не говоря о том, что годы 1911 — 13 мы жили в совсем другой части города, в 1913 г. мы переселились в профессорский дом в Сосновке (правда, учиться я продолжал в Петербурге, ездил туда каждый день — сначала на паровике, а потом на трамвае). Так как я едва ли когда-нибудь напишу свои — во всяком случае, сколько-нибудь связные — воспоминания, то хочу сказать кое-что об этих различиях2. Пожалуй, наиболее разительными были два различия: 1) то, что у меня было четыре брата, почти все погодки (только самый младший был на три года моложе предшествовавшего ему), так что рос я не один; и 2) та атмосфера «политики», которая очень многое проникала в нашей семье и которая Вас, видимо, совсем не коснулась. Это относится не столько к периоду эмиграции, хотя и тут «политика» играла видную роль (я, например, помогал матери и секретарше «Освобождения» в Париже3 запаковывать номера журнала в двойные конверты для отсылки в Россию), сколько позднее, когда я сам начал интересоваться политикой и читать газеты (главным образом «Речь», но и другие). А началось это с убийства Столыпина. В дальнейшем большую роль в моей жизни сыграла война (Вам к тому времени было уже 19 лет).
По-видимому, большую роль в моей жизни сыграла школа4 — в частности, в развитии литературных (а отчасти и художественных) интересов и увлечений. В последних трех классах моим самым близким товарищем был Сережа Никольский, брат Ю<рия> Ал<ексан>дровича5 (которого Вы, может быть, знали по университету: он занимался Фетом, Тургеневым; был значительно старше Сережи). Сережа был очень талантливый, многообещающий художник, увлекший и меня современным искусством (впрочем, тут, может быть, еще большую роль сыграл «Аполлон», усердным читателем котораго я стал с 14 или 15 лет). Помню, что мы оба с Никольским написали для нашей «Школьной газеты», редакторами которой мы были оба, статьи о выставке «Трамвай В». Как и Вы, я в дальнейшем жалел, что не получил классического образования. Мой отец был ярым сторонником такового, придавая особенное значение греческому языку, на котором до конца жизни свободно читал. Но мать боялась всего казенного. А кроме того, выйдя из семьи естественников (дед и брат6), была сторонницей всего «передового». А потому решительно воспротивилась отдаче нас в классическую гимназию, да еще с греческим языком (таких оставалось тогда немного: одна из них была 3-ья гимназия, где учился мой отец, а также В. Д. Набоков). И учились мы четверо в Выборгском коммерческом училище, которое было отпрыском Тенишевского 10 (его основал преподаватель русского языка в Тенишевском училище Петр Андреевич Герман7, который ушел оттуда из протеста против культивировавшейся там игры в футбол, когда во время одного из состязаний один мальчик был убит). Герман был нашим директором в течение всего моего учения и преподавал у нас русскую словесность. Коммерческим училище было, в сущности, по имени, для проформы, чтобы не находиться в ведении Министерства Народного Просвещения, а зависеть от более либерального Министерства Торговли и Промышленности (министром был С. И. Тимашев — отец Н. С.8, к<ото>рого Вы, наверное, знавали в Париже). Конечно, это требовало преподавания в старших классах таких предметов, как товароведение (это, впрочем, было довольно занятным лабораторным дополнением к урокам химии), политическая экономия, законоведение (даже интересный предмет, и хороший был учитель, хотя лично и не очень симпатичный) и даже бухгалтерия, которую преподавала женщина и к которой никто серьезно не относился. У нас не было своего Гиппиуса9, но были хорошие учителя (у меня, в частности, был интересный преподаватель истории, который мне много дал; у брата моего Алексея историю преподавала Нат<алья> Ив<ановна> Лихарева, жена Н. К. Кульмана10). От Тенишевского училища наше Выборгское отличали две главные особенности: 1) оно было дешевым, и состав учащихся в нем был соответственно несколько другой, хотя были и очень богатые дети, особенно из еврейских семей; и 2) у нас было совместное обучение — это была первая такая крупная школа в Петербурге. Между прочим, от нас вышли две молодые женщины, впоследствии стяжавшие себе некоторую известность в советской науке, — Катя Малкина, которая оставила несколько работ (о Блоке и др.)11, ее как курсистку очень ценил Эйхенбаум; она погибла довольно трагически в конце 30-х — была убита вломившимся в ее квартиру бандитом; и Вера Лейкина12, специалистка по «петрашевцам» и истории русской интеллигенции. Малкина была классом старше меня, а Лейкина — классом моложе. Обе были моими коллегами по редакции «Школьной газеты». Латинский язык не входил у нас в обязательную программу, но преподавался факультативно с 6-го класса. Преподавал его небезызвестный К. А. Вогак13, сотрудник журнала «Любовь к трем апельсинам». Вы, может быть, его знали? Он дал мне очень много в этих занятиях латынью (у нас была совсем небольшая группа — тех, кто хотел идти на историко-филологический факультет, чего я, правда, когда пришло время, по разным причинам не сделал). Вогак потом оказался в эмиграции (на Ривьере, кажется), но куда-то быстро пропал. Ничего о нем не знаю: преждевременно скончался? Вернулся в Сов. Россию? Сошел как-то на нет? Позднее, когда я поступил в Оксфордский университет, мне, при существовавших тогда порядках, пришлось сдавать т. н. responsions (вступительные экзамены), включавшие испытания по латинскому и греческому языкам и по арифметике. Для греческого языка мне пришлось в течение трех, помнится, летних месяцев усиленно заниматься со специальным натаскивателем — читать Ксенофонта. Я выдержал и по латыни и по греческому и провалился по арифметике — не позаботился освежить предмет в своей памяти (у меня всегда были пятерки по математике), а главное — подучить английские меры. Но почти сразу же выяснилось, что я мог быть освобожден от этого экзамена на основании своей — правда, очень кратковременной — службы в союзной армии. И я был принят без переэкзаменовки.
Маленькое общее в наших детских и отроческих биографиях: я тоже часто болел ангинами. Но брюшного тифа в серьезной форме у меня не было (был, помнится, у Алексея14). Зато я болел скарлатиной. Это приключилось летом на даче в знаменитом имении Петрункевичей «Машук» в Тверской губернии. Там жило много знакомых семей с детьми (Франки, Лосские, разные Ольденбурги), и из-за них меня поместили в уездную земскую больницу в Торжке, где доктором был хорошо знавший Чехова доктор Черномордик. Моя мать жила там со мной. Продолжалось это долго, так как скарлатина осложнилась у меня сердечным заболеванием, а кроме того, не вылечившись еще от скарлатины, я заболел корью, когда в соседних деревнях началась эпидемия и понавезли множество больных крестьянских детей. (Одного крестьянского мальчика моего возраста моя мать потом взяла к нам в палату.) Не знаю, умирал ли я от скарлатины, но, во всяком случае, был on critical list (не зная об этом). А последствием кори было воспаление бронхиальных желез, и по совету д-ра Нечаева15, который, если не ошибаюсь, лечил мать Блока, меня до конца следующего лета увезли в Крым. Я прожил с матерью в Олеизе, у Токмаковых, которых хорошо знали Булгаковы16, больше шести месяцев. В Ялте меня осматривал д-р Альтшуллер17, хорошо известный по биографиям и Чехова и Толстого. А лечил (или периодически осматривал) д-р Михайлов18, тоже, кажется, знавший Чехова. Не вижу пока из Ваших воспоминаний, насколько хорошо Вы знали Крым, хотя и снимались в Ялте, но Вы, наверное, знаете, что Олеиз находится под Гаспрой, где умирал (но тогда выжил) Толстой19. А как раз в тот год, когда я жил в Олеизе, Толстой и умер. Следующее лето (1911 г.) мы в первый раз проводили лето (на даче) в Московской губернии, недалеко от Бородина, которое нам показывал, иллюстрируя своей «лекцией», А. А. Кизеветтер20, тоже живший не очень далеко, в Можайском уезде. Нашими соседями была, помнится, семья Кончаловского21, художника (а м. б., его брата). Там я в первый раз видел Брюсова, который приезжал к отцу по делам «Русской мысли». За завтраком (или ранним обедом) у нас он декламировал Пушкина и какие-то свои переводы. Никогда не забуду, как он читал «Шипенье пенистых бокалов...», иллюстрируя что-то, что он говорил. Единственный другой раз я видел его уже во время войны, когда он приезжал с фронта и у нас (в квартире над редакцией «Русской мысли») обедал. Нет, ошибаюсь, вру — это, должно быть, еще в 1913, ибо в 1914 г. мы уже жили в Сосновке. Но помню хорошо его приезд с фронта — из Вильно, кажется. Это могло быть в квартире при редакции, которая и после начала войны оставалась на Нюстадской улице (переименованной позже в Лесной проспект)22.
Ну, простите, я заболтался. И к тому же еще на Ваши воспоминания откликаюсь какими-то не столько уж интересными фрагментами из собственной автобиографии. Это даже непростительно...
Буду уж бесцеремонным и прибавлю еще кое-что...
Гувернанток у нас никогда не было, и полиглотом я с детства, как Вы, не был. Да и сейчас не владею свободно (в смысле разговора или письма) несколькими языками (Вы, вероятно, теперь и по-испански говорите?). По-немецки, например, мне теперь говорить и писать совсем трудно, хотя именно для немецкого языка у нас в раннем отрочестве была приходящая немецкая учительница, внушавшая мне и Алексею любовь к искусству, разговаривающая с нами о картинах. Читаю и понимаю по-немецки, конечно, свободно; если нужно, могу намаракать письмо. Преподавание языков в Выборгском училище было поставлено хорошо, преподавались они всегда natives, полностью избегавшими русского языка (не очень даже хорошо, помнится, говорившими). Английский преподавался факультативно в 7-м и 8-м классах, и я брал эти уроки, как латынь, так что в 1916 г. ездил с отцом в Англию уже со знанием (некоторым) английского языка23. В тот год я кончил школу, но в университет не поступил, а уехал вместо того на фронт заведовать пропитанием строительных рабочих в Лесистых Карпатах для Земского Союза. В начале 1917 г. пробовал поступить в Михайловское артиллерийское училище, но был отвергнут из-за якобы у меня порока сердца (хотя «порока» у меня не было). По призыву потом получил отсрочку. Но позже, в апреле, поступил добровольцем в гвардейскую конную артиллерию, так что в высшее учебное заведение так и не попал, хотя и записался в Политехнический институт. Только по советской КЛЭ я кончил Петербургский университет24.
Возвращаясь к языкам: по-итальянски научился читать сам, во время каникул в Оксфорде, прочтя «Un uonio finito» Папини25! Во время войны, работая «слухачом» на радиостанции агентства «Рейтер», помогал с переводами речей Муссолини и Гитлера (не говоря о Сталине), когда нужно было запрячь всех, кого можно, и работать (с валиком) в несколько рук. Но Данте читать не могу.
Вдруг вспомнил, что, если не считать стихов, одним из первых литературных опытов, еще в 7-м классе, кажется, вместе с одним товарищем (не Никольским), был перевод «Letters de mon moulin» Додэ26, которые мы читали в классе.
По оглавлению Вашей книги вижу, что во 2-ой части будут общие со мной воспоминания — о пушкинском спектакле в Художественном театре, на котором я был, когда жил вне дома, так как в семье у нас опять была скарлатина...
Ну, пора и честь знать...
Г. С.
2
Владимир Вейдле — Глебу Струве *
Париж, 5.IV.76
Дорогой Глеб Петрович,
Спасибо Вам за интересное письмо, где Вы о разных годах Ваших вспоминаете в связи с моей книгой. Вот бы и рассказать Вам о них в печати! А уж я, во всяком случае, жду продолжения, когда дочитаете «Зимнее солнце». Как кого, а меня оно греет. Перечитываю, совсем по-глупому, самого себя на сон грядущий и переношусь, хоть ненадолго, в те сказочные времена...
3
Глеб Струве — Владимиру Вейдле *
14 апреля 1976 г.
Дорогой Владимир Васильевич!
Ко второй части Вашего «Зимнего солнца» у меня гораздо меньше «комментариев», хотя я и ее прочел с большим интересом и много из нее почерпнул. Но тут наши пути и впечатления как-то меньше совпадают, а вместе с тем и меньше наводят на размышления о контрастах.
И я, и брат мой Алексей тоже брали уроки музыки. Я сейчас вспоминаю не без некоторого удовольствия, что дошел до того, что играл «Турецкий марш» и еще что-то из Моцарта. Матери нашей очень мечталось, что на старости лет мы будем услаждать ее игрой на рояле. Но сами мы как-то быстро разохотились — музыкальными мы не были. И уроки оказались недолговечными. То же самое было примерно тогда же и немного позже с уроками танцев, и ни из одного из нас не вышло танцоров. Младших братьев уже и не учили ни музыке, ни танцам.
Мариинский театр вообще, можно сказать, не вошел в мою жизнь. Думаю, что был в нем всего два раза: в очень раннем возрасте, вскоре после приезда из Парижа в 1906 году, на «Жизни за Царя» (со Збруевой) и немного позже (но тут даже не совсем уверен) на «Руслане и Людмиле». Позднее опера вошла в мою с братом (мы тогда были почти неразлучны) жизнь через Музыкальную драму...
Имя Никиша27 в те годы говорит мне что-то только потому, что я помню, что мать ездила на его концерты. А вот имя Моттля28 как-то даже не дошло до меня. О Бузони29 я больше слышал только уже позже, в Германии. Скрябин был только именем.
Больше всего воспоминаний и откликов пробудили во мне Ваши главы о «Где тонко, там и рвется» и о тургеневском спектакле. О тургеневском спектакле вспоминаю с большим удовольствием, но то «особенное», о чем Вы пишете, не выпало на мою долю: я видел этот спектакль только раз, и не с Лилиной, я думаю, а с Гзовской. Что касается пушкинского спектакля30, то я полностью подписываюсь под всем, что Вы говорите: неумение читать стихи — особенно у Станиславского (больше, я бы сказал, чем у Качалова) — меня глубоко шокировало. И на всю жизнь запомнилось, кроме того (м. б., потому, что я был прирожденным петербуржцем и в Москве до 1918 года никогда не живал, да и в 1918 г. недолго), что в первом монологе Сальери Станиславский говорил: «Труден первый шаг и скушен первый путь...» Этого «скушен» я просто не мог переварить, и на моем дальнейшем отношении к Станиславскому это как-то отразилось.
В Михайловском театре на «французах» я никогда не бывал. Мейерхольдовского «Дон Жуана» и «Царя Эдипа» в цирке Чинизелли не видел. Все это читал у Вас с интересом и удовольствием.
Теперь два небольших вопроса-замечания: 1) На стр. 162 Вы пишете: «Стахович был очень хорош в роли Степана Трофимовича». Разве Стахович играл его31? Я этого почему-то не помню. Может быть, кто-то другой еще, более известный, в очередь (не могу сейчас припомнить, кто именно)? Должен при этом сознаться, что я «Братьев Карамазовых» в Художественном театре не видел32 (кажется, считалось, что я слишком молод еще), но помню, что очень интересовался этой постановкой, много читал о ней, у меня до сих пор хранится фотография Германовой33 в роли Грушеньки. А вот Стаховича в связи с этой пьесой просто не вспоминаю. А казалось бы, должен бы запомнить: с братьями Стаховича, известными общественными деятелями, отец мой был хорошо знаком, и я одного из них хорошо помню с 1913 года (с другим познакомился потом еще лучше в Париже и в Лондоне, а одно лето мы с ним жили вместе на Ф. Джерси у одних общих знакомых).
2) На стр. 136 у Вас есть фраза: «...в России ничего похожего... на „Аполлон”, на „Старые годы”, на „Золотое руно” (выходившие до „Аполлона” в Москве)...» Здесь «выходившие», вероятно, опечатка вместо «выходившее», т. е. это причастие относится только к «Золотому руну»? Ведь «Старые годы» выходили в Петербурге34.
КОММЕНТАРИИ
1 Один из моих младших братьев — Лев Петрович Струве (1902, Монтрё — 1929, Давос), талантливый историк, славист и политолог. Письмо Р. М. Рильке к Л. П. Струве напечатано в «Русской мысли» (1927, № 1). О творческой судьбе Л. П. Струве и его безвременной кончине см. в парижской газете «Россия и славянство» (1931, № 112).
2 «Но это и не мемуары, — писал Вейдле в начале своего повествования, пытаясь оправдать самого себя в выборе жанра. — И не совсем автобиография уже и потому, что будет она очень не полна...» Эпиграфом ко всей книге была строка одного из стихотворений обожаемого Вейдле Владислава Ходасевича: «...Лети, кораблик мой, лети...» И хотя книга Вейдле уступает изданным в эмиграции и всем русским миром признанным мемуарным шедеврам — скажем, Ходасевича, Набокова, Георгия Иванова, Сергея Маковского, Нины Берберовой — по части философских обобщений и суждений, по обилию значительных (и иных) имен, по резкости и эмоциональности личных оценок, — она нисколько не уступает им по достоверности и по горячему чувству к утраченной России, детству в родительском доме и петербургской юности. «Навыворот взяв бинокль, в большие стекла гляжу и вижу крошечного себя, на дорожке идущего меж сосен и оглядывающего свои владения...» Думается, все это душевно расположило к мемуарам Вейдле «суховатого» Глеба Струве.
3 «Освобождение» — журнал русских либералов, издававшийся под редакцией П. Б. Струве в 1902 — 1905 годы за границей (Штутгарт — Париж) и переправлявшийся в Россию нелегально; подготовил создание «Союза освобождения» (1904 — 1905), объединения либеральной интеллигенции, «предпартии» конституционалистов-демократов («кадетов»).
4 Жизнь и быт Лесновской школы, в том числе и пребывание в ней юного Глеба Струве, подробно освещены в книге: Селиванова И. В., Лейкина-Свирская В. Р. Школа в Финском переулке. Л., 1989.
5 Сережа Никольский — Сергей Александрович Никольский (1898 — 1918), талантливый художник и искусствовед. Сын известного петербургского врача, публициста, депутата Государственной думы третьего созыва. Трагически погиб в Гражданскую войну от рук красноармейцев. Его брат, Юрий Александрович (1893 — 1922), — литературный критик, историк литературы. Выпускник Выборгского коммерческого училища. О его трагической гибели см. в воспоминаниях Г. П. Струве («Русская мысль», Париж, 1978, 4 мая).
6 Дед — Герд Владимир Александрович (1870 — 1926), дед Г. П. Струве по материнской линии; ученый-естественник, известнейший в Петербурге преподаватель естествознания, директор Путиловского коммерческого училища. Соученик И. М. Гревса, Д. С. Мережковского, В. В. Гиппиуса и В. Д. Набокова по 3-й Петербургской гимназии.
Брат — сын В. А. Герда Сергей Владимирович (1897 — 1961), гидробиолог, профессор Петроградского университета, ученик профессора-зоолога В. А. Догеля.
7 Петр Андреевич Герман (1868 — 1925) — известный педагог, директор Выборгского коммерческого училища.
8 Н. С. — Тимашев Николай Сергеевич (1886 — 1970), социолог и правовед, публицист. Профессор Петроградского Политехнического института (1916 — 1920). С 1921 года в эмиграции (с 1923 в Праге; с 1936 — в США). Преподавал в Гарвардском и других университетах.
9 Гиппиус Владимир Васильевич (1876, Петербург — 1941, Ленинград, блокада) — историк русской литературы, поэт и переводчик. Преподаватель литературы Тенишевского училища и Стоюнинской гимназии. Здесь намек на превосходную репутацию В. В. Гиппиуса, который был в Тенишевском училище любимым учителем и поэтическим наставником О. Э. Мандельштама, юного В. В. Набокова, Виктора Жирмунского, оставивших о нем благодарную память.
10 Наталья Ивановна Лихарева (1876 — ?) — историк-медиевист, ученица профессора И. М. Гревса, автор нескольких хрестоматий для средней школы, брошюры «Как произошла революция во Франции» (Пг., 1917) и др. Ее муж, филолог Николай Карлович Кульман (1871 — 1940), в эмиграции в Париже в числе других трудов выпустил книгу «Как учить наших детей русскому языку» (1932).
11 Катя Малкина — Малкина Екатерина Романовна (1899, Царское Село — январь 1945, Ленинград). Внучка А. В. Острогорского. Литературовед, редактор, преподаватель ряда ленинградских вузов. Ученица Эйхенбаума, Тынянова и Жирмунского в Институте истории искусств. Кандидат филологических наук, научный сотрудник Эрмитажа и Русского музея, автор исследований о Лермонтове, Блоке, Маяковском и других. Внучка известного петербургского историка и педагога, первого директора Тенишевского училища.
12 Вера Лейкина — Лейкина-Свирская Вера Романовна (1899 — 1997), историк и источниковед. В 70-х годах побывала в Калифорнии, в Беркли, встретилась с Глебом Струве (своим школьным товарищем) и передала ему в дар сохранившиеся номера училищной «Школьной газеты»; в одном из них (за 1912 год) была напечатана рецензия Струве на поэтический сборник Гумилева (которой он в старости очень гордился).
13 К. А. Вогак — Вогак Константин Андреевич (1887 — 1938), поэт, сформировавшийся в начале века в Петербурге. Окончил Петербургский университет по юридическому и историко-филологическому факультетам. Преподавал языки в Лесновской школе и в Выборгском коммерческом училище, где в то время директором был П. А. Герман. Вогак был адресатом Блока, был знаком с Ахматовой, Гумилевым. Принадлежал по своим поэтическим пристрастиям к акмеистам. С другой стороны, его увлекали лингвистические и фольклорные искания в духе Велимира Хлебникова, Андрея Белого, Стравинского. Почти не печатался, за исключением участия в журнале молодых Всеволода Мейерхольда и Виктора Жирмунского «Любовь к трем апельсинам». В эмиграции с 1929 года, жил в Ницце, где и умер. В 1985 году родственниками, проживающими в США (городок Салинас, Калифорния), был разобран его архив, и в России в том же году была напечатана сказочка К. А. Вогака «Золотая птица» («Христианское издательство», редактор и автор предисловия М. Пахомова).
Эти сведения предоставлены Ростиславом Борисовичем Вогак (псевдоним — Евдокимов), ныне здравствующим петербургским писателем, литературоведом и переводчиком с китайского, внучатым племянником К. А.
14 Алексей — средний брат Г. П. Струве Алексей Петрович (1899 — 1976), библиограф-славист.
15 Д-р Нечаев Александр Афанасьевич (1845 — 1922) — профессор Обуховской больницы в Петербурге; ученик С. П. Боткина; редактор газеты «Русский врач».
16 Токмаковы, Булгаковы — Иван Федорович Токмаков (1856 — 1922), известный библиограф, историк московской старины. Его дочь Елена Ивановна (1873 — 1845) была замужем за философом и богословом Сергеем Николаевичем (о. Сергием) Булгаковым (1871 — 1944). У Токмаковых было имение в Крыму, в Олеизе.
17 Д-р Альтшуллер Исаак Нотович (Наумович; 1870 — ?) — крымский врач-терапевт, знакомый Чехова и Толстого, лечивший их обоих в Крыму в 1902 — 1904 годах; член Ялтинского благотворительного общества врачей. О его судьбе в эмиграции см. в кн.: Кудрова И. В. Марина Цветаева в Праге. СПб., 1997.
18 Д-р Михайлов Николай Федорович — известный врач и московский домовладелец, знакомый и адресат Чехова и Суворина.
19 О болезни Толстого в Гаспре в 1902 году см. в кн.: Гусев Н. Н. Жизнь и творчество Л. Н. Толстого 1891 — 1910. М., 1960.
20 Кизеветтер Александр Александрович (1866, Петроград — 1933, Прага) — петербургский историк, близкий друг Петра Бернгардовича Струве по службе в Политехническом институте, участник сборника «Вехи», один из основателей Русского заграничного архива в Праге. В частности, см. о нем в кн.: Андреев Н. Е. То, что вспоминается. Таллинн, 1996.
21 Семья Кончаловского — Петр Петрович Кончаловский (1876 — 1956), известный художник; Максим Петрович Кончаловский (1845 — 1942), врач-хирург; Дмитрий Петрович Кончаловский (1878 — 1952), историк-латинист.
22 О визитах В. Я. Брюсова к П. Б. Струве и об их отношениях как по петербургской «Русской мысли», так и вне ее в военные годы см. публикацию А. Н. Михайловой «В. Я. Брюсов. Письма к П. Б. Струве» в весьма редком на сегодняшний день сборнике «Литературный архив» АН СССР, 1960, № 5, стр. 257 — 349.
23 В 1916 году отец Глеба Петровича был приглашен в Кембридж для получения степени почетного доктора и для чтения лекций о положении в России (см.: Казнина О. Русские в Англии. М., 1997, стр. 174).
24 КЛЭ — «Краткая литературная энциклопедия», т. 7, М., 1972; автор статьи о Г. П. Струве Н. Щукина.
25 Папини (Papini) Джованни (1881 — 1956) — итальянский писатель и журналист, близкий к футуризму. В начале 30-х годов симпатизировал Муссолини, но гитлеризм резко отвергал. Автор книги «Un uonio finito», 1919 («Конченый человек». Перевод Р. Да-Рома под редакцией Ф. Л. Вольпина. Л.-М., 1923). Папини также автор большой книги о жизни Данте.
26 По-видимому, речь идет о книге Альфонса Доде (1840 — 1897) «Впечатления солдата-пехотинца» («Рассказы по понедельникам»), выдержавшей на русском языке множество переизданий.
27 Никиш (Nikisch) Артур (1855 — 1922) — немецкий концертный дирижер и композитор. Особой популярностью пользовался в России как музыкант-модернист и авангардист, создавший здесь своеобразную школу пианистов-исполнителей. Поклонник Рихарда Вагнера и Н. Метнера. О его концертах в Москве, вызывавших постоянные споры, см. в частности: «Театр и жизнь», 1922, № 7; Шнейдер П. Записки старого москвича. М., 1970.
28 Моттль (Mottl) Феликс (1856 — 1911) — немецкий дирижер и композитор, часто выступавший в России вместе с А. Никишем и Н. Метнером.
29 Бузони Ферруччо (1866 — 1924) — итальянский композитор, пианист, дирижер, музыковед, музыкальный критик. В 1916 году в русском переводе вышла его книга «Эскизы новой эстетики музыкального искусства». Оказал сильнейшее влияние на Рахманинова и впоследствии на Николая Набокова. Многочисленных знатоков и поклонников исполнительского мастерства Ф. Бузони критика называла «бузонистами», и этот термин вскоре стал среди посвященной публики нарицательным.
30 Пушкинский спектакль (см. о нем упоминание в предыдущем письме Г. П. Струве), по воспоминаниям актера МХАТа Леонида Мироновича Леонидова, был одним из немногих в истории Художественного театра провалов, хотя Станиславский (один из «виновников» провала) никак этого не мог ни понять, ни принять. См.: Леонидов Л. М. Воспоминания, статьи, переписка, записные книжки. Статьи и воспоминания о Л. М. Леонидове. М., ГИЗ, 1960.
31 Стахович Алексей Александрович (1856 — 1919) — адъютант московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Из семьи камергера, сын известного мецената и знатока искусств Александра Александровича Стаховича. Друг К. С. Станиславского со времен Общества искусства и литературы. С 1902 года — пайщик и член правления Московского художественного театра. В 1907 году уходит в отставку и посвящает себя целиком МХТ. Один из основателей Второй студии МХТ (1916). С 1911 года выступал как актер МХТ. Роли: князь Абрезков («Живой труп» Л. Толстого, 1911), Клеант («Тартюф» Мольера, 1913), Степан Трофимович Верховенский («Николай Ставрогин» по Достоевскому, 1913), Репетилов («Горе от ума» Грибоедова, 1914), граф Любин («Провинциалка» И. Тургенева, 1915), Дон Карлос («Каменный гость» А. Пушкина, 1915) и др. В 1919 году покончил с собой.
Ценнейшие воспоминания о Стаховиче оставили К. С. Станиславский, Вл. И. Немирович-Данченко, Л. М. Леонидов, М. И. Цветаева.
32 У Вейдле речь идет об инсценировке «Бесов» Достоевского на сцене Художественного театра (спектакль «Николай Ставрогин»).
33 Германова Мария Николаевна (1884 — 1940) — актриса МХТ в 1902 — 1919 годах; исполнительница ролей Софьи («Горе от ума»), Грушеньки («Братья Карамазовы»), Ольги («Три сестры») и др.
34 Автор письма прав: «Аполлон» — СПб., 1909 — 1914; «Золотое руно» — М., 1906 — 1909; «Старые годы. Ежемесячник для любителей искусства и старины» — СПб., 1907 — 1916.
На этом в письме заканчивается отклик Г. П. Струве на «Зимнее солнце» В. В. Вейдле. В дополнение, однако, считаем небесполезным процитировать (уже без комментариев) письмо до конца, поскольку это может дать представление об общем характере интереснейшей переписки.
«...По поводу Вашего „Алданова”. Когда появилась Ваша первая статья о нем, один человек спросил меня: „Скажите, почему Вейдле так едко написал об Алданове?” Человек этот один мой здешний коллега, не славист, а романист, редактор (уже много лет) журнала „Romance Philology”. Зовут его Яков Львович Малкиель. Семья его была знакома с Чеховым, а сам он находится в родстве и в свойстве с Жирмунским и с Тыняновым. Мать Алданова была не то сестрой, не то двоюродной сестрой его деда. Он тогда же сказал мне, что как-нибудь расскажет мне кое-что об Алданове, чего я могу не знать. Вчера я снова с ним разговаривал, и действительно он рассказал мне об Алданове кое-что новое для меня. Он хорошо знал мать Алданова («Мало о ком можно, пожалуй, сказать это», — прибавил он). Она почти не говорила по-русски, и Алданов вырос совершенно без знания русского языка (а также русской природы, почему никогда и не писал о природе, по его словам; я думаю, что, кроме того, не хотел соперничать, скажем, с Буниным или даже Алексеем Н. Толстым). Русский язык он воспринял много позже, в Петербурге, и потому язык этот был «искусственный», литературный скорее, чем разговорный. Я не помню сейчас биографии Алданова, а потому не помню: учился он в Париже (он ведь учился там химии) до Петербурга или после? Малкиель этого тоже не помнит: его знакомство с самим Алдановым относилось к более позднему времени (он значительно моложе меня, кончал университет в Берлине в начале 30-х годов; я познакомился с ним уже здесь, но фамилию его знал раньше, по «России и славянству», где он напечатал статью о Рильке).
Рад, что Вам понравилась статья моя о «Континенте». Я мог бы написать острее, резче (вижу больше недостатков, чем упомянул), но не хотел «обижать» их. И то Померанцев написал мне, что Максимов был очень статьей огорчен, к чему он прибавил, что «они», новые эмигранты, вообще не выносят критики, страшно чувствительны к ней. Но потом тот же Померанцев написал мне, что Максимов взял свои слова назад, что кто-то неверно перевел ему мою статью.
«Историю женитьбы Ивана Петровича» Марамзина я нашел лучше другой беллетристики у них, но ничего особенного и в ней не увидел. А стихи все, по-моему, очень слабые. Иваску почему-то понравились два стихотворения Льва Мака, но я нашел их совсем слабыми. Номера 5 я до сих пор не видел, хотя Терновский уверяет, что послал мне. Номер 6 на днях получил от него, но до сих пор не удосужился прочесть. По оглавлению он показался мне скучным.
Надеюсь, что здоровье Ваше лучше: мне писал Александр Васильевич, что поездка Ваша в Испанию была отсрочена из-за здоровья.
P. S. Я послал сегодня ксерокопию Вашей статьи о Бальмонте В. Ф. Маркову, который как-то прозевал ее в «НРСлове». Вы, вероятно, знаете, что Марков недавно издал в Германии (у Финка) собрание стихов Бальмонта (м. б., даже видели издание?). В какой-то момент он почувствовал неожиданную слабость к Бальмонту. Я его издания не видел и не знаю, сходятся ли его предпочтения с Вашими. В недавнем письме я упомянул мимоходом Вашу статью, и Марков просил прислать ее ему. Сейчас он готовит двухтомное издание Кузмина (тоже у Финка)».