+ 9

 

Е в г е н и й Г р и ш к о в е ц. Асфальт. М., “Махаон”, 2008, 576 стр.

Интересно, что такое объемное произведение автор назвал повестью. Сейчас ведь все стремятся называть коротюсенькие повестушки романами, так что здесь как бы вызов наоборот, снижение пафоса.

А ведь действительно повесть — центральный герой только один, Миша.

В полной мере обыватель, не умен, но и не глуп, не глубок, но и не сказать чтобы мелок, этакий Чичиков, только не подлец, а так. Обыкновенный москвич средних лет, женатый, с двумя дочерьми, руководитель фирмочки, иной раз впадающий, как говорится, того не желая, в интрижки. Впрочем, он хороший человек. Он-— за “хорошее поведение”, и сограждане раздражают его тем, что все у них через край: то лезут целоваться, то по морде бьют, не спросясь. Мише можно посочувствовать-— в глубине души он бюргер, хотя и русский, с русским лицом, которое отчасти ему досаждает этой своей русскостью: как с бачками ни экспериментировал — не помогало, и на гранда не смахивает он ни в фас, ни в профиль, в своем пальто, которое купил в Европе и бережет. Ему, в общем-то, неведомы сильные чувства, а если его и настигает любовь, то она — вроде серьезных проблем на работе, к тому же приходится врать жене, а этого он не любит.

Роман написан скрупулезным Гришковцом очень трудолюбиво.

Евгений Гришковец известен как писатель с большим пониманием драматургии события. Чего-то такого и теперь ожидаешь, и когда ожидания кажутся совсем уж не исполненными, наконец-то все и случается. Где-то ближе к последней трети монотонного и довольно подробного рассказа незнакомая красавица, женщина-рысь, просит на улице у Миши телефон для одного звонка, а потом на этот телефон сыплются угрозы. Бедный Миша совершенно не знает, как на них реагировать. Посмотришь на коллизию — анекдот, а ведь трагедия. Что-то по типу “Смерти чиновника”. Но угрозы в конце концов тоже прекращаются, когда там разобрались, что Миша говорит правду.

Хотя нет, “случается” с самого начала: подруга Миши, старший товарищ, советчик и наперсник, Юля сорока девяти лет, всем всегда помогавшая, кончает с жизнью — вешается. Вокруг этого, собственно, все и крутится: действия Миши, брата умершей — Володи, других персонажей. На работе не получается сосредоточиться (подробно о работе — об изготовлении дорожных знаков), отвлечься выходит лишь с друзьями (подробно о друзьях), жена подозревает попусту (тоже довольно подробно)…

Резало слух: “нервозно”, “благородно” — что-то вроде “он почувствовал себя нервозно”, “он почувствовал себя благородно”. Эти примерно (сейчас мной по памяти приведенные) факты “новаторского” употребления наречий удачными не показались.

В целом произведение оказалось похоже на гигантскую “объективку”. У меня на рабочем компьютере давно висит забытый кем-то файл, который так и называется: “Объективка”. Я его не открывала, но боюсь, что если открою, то увижу что-нибудь из повести Гришковца, практически с любого места открываешь — и

читаешь: “Он с детства был полноват, спортом никогда не занимался, всякими сугубо мальчишескими затеями не увлекался, рано стал носить очки, много

сидел дома, читал книжки, но учился при всем этом довольно средне и лениво”-— это о брате Миши Диме. И вот так, без взлетов и без падений, на протяжении полутысячи с лишним страниц. Тут, наверное, система. Тут, наверное, такое особое понимание реалистической традиции русской литературы. Читать, бесспорно, очень даже можно.

Название “Асфальт” скорее вызывает недоумение своей показной, нарочитой несимволичностью — по сути, пустое название. Ну, асфальт, и что? Что за этим стоит? Кроме как “закатать в асфальт”, никаких ассоциаций. Жизнь, что ли, закатывает героя в асфальт? Так ведь нет, не закатывает…

С трудом верится в Сёпу, Сергея и Соню — персонажей повести; как-то их в Москве не встретишь. Но в них можно легко поверить, если не живешь в Москве. Общее впечатление, что это роман о москвичах для немосквичей.

Нельзя не сказать и о том, что брезжит на горизонте и громкое имя довольно далекого, но все же литпредка Гришковца: Хемингуэя. В общем, это добрая книга.

 

О л ь г а А р е ф ь е в а. Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной.

М., “Гаятри”, 2007, 352 стр. (“Современная женская проза”).

Фантасмагорическое повествование с элементами ритмизованной прозы. Чудесная в своем роде книга. Ольга Арефьева — замечательная певица, театральный деятель, ведущая психологических тренингов… Когда-то мы все ее слушали, и теперь, созерцая мысленным взором это ее вдруг написанное прозаическое произведение, трудно удержаться от того, чтобы пойти к ней на сайт, послушать, что же она делает теперь.

Может быть, многие вспомнят среди своих знакомиц двух или даже трех красивых девушек, которые ходят всегда в безразмерных свитерах, с бисерными браслетиками, распущенными волосами и бездонными глазами. Они много курят и хохочут низкими хриплыми голосами, рассказывают странные сны, немного пробовали легкие наркотики, ходили на концерты в маленькие задымленные клубы и зачитывались Гессе, Маркесом, Кортасаром. Книгу Ольги Арефьевой они тоже, с уверенностью можно сказать, оценят очень высоко. Поскольку мне искренне симпатичен подобный архаичный тип читателя, постольку мне понравилась и книга Ольги Арефьевой. Нет, а действительно: почему не воспринимать книгу сквозь призматический образ ее идеального читателя, который сам собой возникает в воображении? В тексте Арефьевой пропасть инверсий, удивительных находок (многие из которых не работают, повисают в воздухе, как надорванная пружинка, — но так и нужно, ведь перед нами не механизм, а инсталляция),

ритмических перебоев и всего того, что предназначено истинному ценителю

подобного.

Есть здесь также симпатичная линия со святым Тимьяном, золотошвейкой Улитой... Не Гарсия Маркес, конечно, но небольшой русский женский Маркес, что уже довольно много.

А пронзительнее всего — “Непридуманное”, миниатюра в середине книги, она, как и все прочее, о любви, а производит такое впечатление, будто единственное важное письмо спрятали в целом ворохе раскрытых и наспех запечатанных писем.

 

А н т о н Б о р и с о в. Кандидат на выбраковку. М., “Третья смена”, 2008, 336 стр.

К такой книге не подойдешь с обыкновенным критическим инструментарием. Перед нами история жизни человека, страдающего редким заболеванием — несовершенным остеогенезом. У него от малейших движений ломаются кости. Семья отказалась от него, он воспитывался, по сути, в лечебном санатории для детей, больных совсем другими болезнями. Лечение привело к тому, что мышцы, которые при надлежащих упражнениях могли бы служить поддержкой для слишком хрупкого скелета, ослабли, и встать на ноги человек не смог. Несмотря на все медицинские прогнозы, на характерную установку отечественной медицины: врач должен заниматься только теми, кто имеет реальный шанс на “выздоровление”, — несмотря на подлость окружавших его людей, считавших за правило обирать калеку, потому что ему эти деньги “все равно не понадобятся”, — он продолжал жить. Долгие годы скитаний по больницам, где с ним не хотели иметь никакого дела, привели его наконец к хирургу, который взялся за него и прооперировал, восстановив левую руку уже на том этапе, когда кости крошились от попытки взять ручку или ложку. Хотели восстановить и правую — не получилось.

Однако и после этой относительной удачи молодой человек оказывается в провинциальном доме престарелых, больше напоминающем дурдом или место призрения безнадежных, — чем, впрочем, и является абсолютное большинство наших домов престарелых до сего дня.

История эта, однако, обрамлена сюжетом о перелете Антона в США. То есть мы уже заранее знаем, что из дома престарелых ему суждено поистине чудесным образом выбраться. Предисловие к книге другого автора отчасти раскрывает сюжет: названы имена людей, которые помогли Антону Борисову получить квартиру,

работу, затем возможность проживания в США, соответствующее пособие и, наконец, написать эту книгу.

В повести множество страниц, читать которые без содрогания невозможно. Эта невозможность происходит не от какой-то особой художественности, а, напротив, от отсутствия всякой художественности. Произведения такого рода в новейшей литературе — не такая уж редкость. Достаточно вспомнить Рубена Давида Гонсалеса Гальего, несколько лет назад потрясшего читающую публику. Те люди, которые до сих пор годами и десятилетиями умирали, не произнося ни слова, — безнадежно больные, инвалиды, “кандидаты на выбраковку” — заговорили.

Что они говорят нам прежде всего? Прежде всего они, понятно, несут в себе и собой укор. Укор в жестокосердии, в отсутствии сострадания — обывателю, в неумении и халатности — медицине, в наплевательстве — стране. И они более чем вправе ожидать, что их слова будут услышаны.

Антон Борисов между тем чуждается обвинительного приговора. Он все время оговаривается, что не хотел бы никого ни в чем упрекать. Он прощает свою семью, утверждая, что в советских условиях и не было возможности поступить иначе, чем его близкие поступили с ним. Так ли это? Определенно не так или, по крайней мере, не до конца так.

Когда закрываешь подобную книгу, перед тобой стоит выбор: отнестись ли к

автору как к инвалиду, закрыв глаза на недостатки его прозы, или же — как к писателю, без всяких скидок? Я скорее выберу второй путь, тем более что мужество Антона Борисова дает мне все основания отнестись к нему, как того заслуживает человек с сильной волей.

И тут необходимо сказать: в сюжете книги есть провал. Без предисловия другого автора перемещение героя в США из дома призрения в российской глубинке осталось бы полностью непонятным и непроясненным. Автор как будто устал писать, прежде чем досказал свою повесть. Не исключено, что он готовит второй том; но все же это не тот случай, когда имеет смысл затевать сиквел.

И еще — книга, по сути, публицистична, часто неоправданно, поверхностно и к тому же неприятно. Это публицистичность типичного эмигранта, из тех наших бывших соотечественников, которые, уехав и устроившись в другой стране, всё продолжают доказывать себе и окружающим, что они поступили правильно.

Безусловно, книга представляет собой ценный человеческий документ, и если рассматривать ее как такой документ, то она выполнена на достойном литературном уровне. Но если совсем без скидок, автор, хотя и явил поразительное жизнелюбие, психологически не до конца совладал со своей болезнью — в том смысле, что провоцирует нас на жалость. Остается понять, книга ли это инвалида — или те, кто воспринимает ее таковой, инвалиды по сравнению с автором?

 

Д м и т р и й Г л у х о в с к и й. Cумерки. М., “Популярная литература”, 2007, 312 стр.

Непонятно, почему из чувства собственного достоинства автор не воспретил издателю заявить на обложке, что это — российский ответ Дэну Брауну. А также что Глуховский — “наш Стивен Кинг”.

Кстати, в отличие от Брауна, занятого натужным интерпретированием вымышленного текста, в случае Глуховского текст, насколько можно понять из сообщения на его сайте, действительно существовал, и то ли его перевод, то ли стилизация легли в основу книги. На мой взгляд, это единственное, что есть в книге собственно ценного. Что уже немало. Подспорьем в интерпретации текста герою служат один научный труд сродни энциклопедии и популярные книжки. Для интеллектуала

маловато, но ведь и сведений о древней цивилизации почти нет. Речь идет о цивилизации майя.

Перед нами заведомый продукт массовой литературы. Не страшны в книге убийства, несмотря на то что совершаются с особой жестокостью: у убитых рассечена грудная клетка и вырвано сердце. Не держит в напряжении сюжет. Не до конца прояснен герой.

И все же книга не вызывает раздражения. Герой ненавязчиво интеллигентен. Автор не игнорирует мистическую сторону жизни. Книга написана довольно гладким, нормальным, человеческим языком.

 

Н а д е ж д а Г о р л о в а. Покрывало Ребекки. Повести и рассказы. М., “Молодая гвардия”, 2008, 365 стр.

Это первая книга Надежды Горловой, писателя, уже достаточно известного. Она неоднократно публиковалась в толстых журналах, лауреат нескольких премий. В отличие от многих, кто одновременно с ней заявил о себе, Горлова не торопилась с публикацией первой книги. Книга дозрела, и она предъявляет нам Надежду Горлову как состоявшегося прозаика со своим художественным миром, мастера слова, чьи интонации просты и обдуманны.

Проза Надежды Горловой исключительно фактурна: “велюровая мякоть

банана”, “ручьи грызли снег”, “черная лыжня проводов”, одуванчики, “густо накрахмаленные пыльцой”, — едва ли не на каждой странице все признаки густого добротного слога. Горлова принадлежит к той же линии русской литературы, что и Александр Иличевский, притом она справляется с метафорой, которая не уносит ее по прихотливой воле своего движения, а пригибается в ту сторону,

куда нужно автору. К тому же у Горловой исключительный слух на устную речь, все эти точные “шумни2 своей подружке” расставлены где надо и как надо работают.

Название “Покрывало Ребекки” отсылает к Библии. Ребекка (Ревекка) не снимала покрывала с лица, когда выходила замуж за Исаака, — выбрал ее в жены не он сам, а слуга его отца, Авраама. Этот символ настолько глубок, что любая интерпретация, пожалуй, больше скажет об истолкователе, чем о самом символе.

Книга представляет собой собрание совершенно различных жизненных сюжетов — тут и беженцы из Грозненского района (рассказ “Женские четьи минеи”), и летопись быта на протяжении нескольких поколений в русской деревне (повесть “Паралипоменон”), и московская жизнь молодой женщины, которая пережила развод (повесть “Луна на ощупь холодная”), и множество других обстоятельств, событий, судеб. И книга эта предназначена для долгого чтения, для перечитывания.

Сама ткань текста тоже афористична: “Мне приснились слова: „Вся еврейская литература сводится к одной фразе: ‘Парик замужней женщины сидел на ней косо‘””. Есть в книге и смерть, увиденная без трепета (“Трепет смерти”), и бесконечная, смешная и трогательная жизнь (“Записки и надписи”), сны и бодрствования (“Мои сны глазами очевидцев”).

На мой взгляд, это редкая книга.

 

П а в е л Б а с и н с к и й. Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина. М., “Вагриус”, 2008, 432 стр.

Книга автора, которого знаешь как зрелого, состоявшегося критика, — это очень большие ожидания. Он высказал столько убийственно точных суждений, что сам-то уж должен написать нечто поистине необыкновенное.

И действительно, книга оказалась не совсем обыкновенная. Но все равно некоторые вещи обескураживают. Ждешь от Басинского чего-то большего. Особенно в плане языка. Но и сюжета. “И тогда она подняла на него взгляд, исполненный такого гнева и в то же время такой жалобной беспомощности, что Борис Викторович, будучи мужчиной чувствительным, сам едва не зарыдал”. Тут все уже как будто читал в некоем поистине мифическом “русском романе”. Может, это и есть в своей окончательной воплощенности тот самый русский роман? Может быть, так и надо, может, таким языком писать и правильно? Как бы усредненный литературный язык, которого не замечаешь, когда читаешь, не спотыкаешься

на нем.

Сюжет довольно сложен, пересказать его не так-то легко из-за нагромождения событий. Действующих лиц, за исключением Джона Половинкина, капитана Максима Максимыча (ну куда ж тут без литературных реминисценций), Недошивина, попа и попадьи, отца Тихона и еще кое-кого к концу книги уже невозможно

отлепить друг от друга; Чикомасов, Палисадов, Рябов и прочие — весь этот хоровод сливается в поистине дикой пляске. Казалось бы, можно было наделить персонажей какими-нибудь выпуклыми, пусть даже гротескными, характеристиками, чтобы они не так смахивали друг на друга. (Впрочем, у некоторых героев есть

реальные прототипы. Типа Пелевина в случае с героем по фамилии Сорняков — симметричный ответ…)

Роман изобилует полуанекдотическими ситуациями, на которые иной раз хочется мрачно прореагировать: “Не смешно!” К примеру, один из героев, отправляясь на задание, гримируется под Троцкого, и, как ни странно, именно этот грим, дикая выходка, спасает жизнь ему и двум другим персонажам.

Нелепица на нелепице, панегирик русскому характеру, о котором один Басинский, конечно же, имеет представление. И тем не менее… Приходится констатировать, что ни один русский роман в этом сезоне я не читала с таким сочувственным одобрением или одобрительным сочувствием. Возможно, автору сопереживаешь больше, чем его героям, но что это меняет? Давно забытое чувство испытываешь, когда добираешься до последней страницы. Древние греки вроде бы называли это катарсисом, впрочем, не поручусь.

 

М а р и н а К у л а к о в а. Живая. М., “Единая книга”, 2008, 204 стр.

Марина Кулакова существует в русле реалистической традиции последнего времени — это значит, что ее произведения автобиографичны. Что редкость для автобиографических произведений, они свободны от малейшего оттенка самолюбования, и мы как-то сразу и вдруг любим эту героиню с ее, может быть, слегка наивной (или это такой прием?) “правдой жизни”. Книга очень разнородна, в ней повести соседствуют с эссе, критическими заметками и даже стихами. Первая повесть (“повесть в рассказах”, как она обозначена автором) “Учительница” действительно наивна, но наивна какой-то теплой хорошестью: молодая девушка,

закончившая педагогический, отправляется по распределению учительствовать

в деревню, переписывается с молодым человеком, находящимся в заключении.

С осужденным.

Нужна большая смелость, чтобы вытащить подноготную подобного рода на всеобщее обозрение, и смелость, мужество — пожалуй, те качества Марины Кулаковой, которые сразу обнаруживают свое присутствие.

Повесть “Живая” — о том, как героиня становится жертвой напавшего на нее прямо на улице убийцы. Он нанес ей несколько ран ножом, но она была спасена. Беспричинная агрессия (“прости меня, от меня жена ушла”), разбитое сердце старого отца, который твердит, что его сын хороший мальчик, и недоумение друзей, которые, так уж вышло, знакомы с нападавшим — они

говорили с ним о музыке, он музыкант вообще-то, — все это ранит героиню и читателя и… тем самым как будто говорит о том, что “мзда ваша многа на небесах”. Нельзя сказать, что героиня прощает своего убийцу, — вот понимаю, что не по смыслу слово, ведь не убил же, — но она потому все же его не прощает, что заранее простила и извинила все, и не только ему, но и всем другим, всему миру.

Эта книга немного наособицу среди современных книг. Скорее она — личный дневник, в ней нет фиксаций масштабных событий, однако повседневные переживания обладают незамысловатой психологической достоверностью. Какая-то обезоруживающая книга.

 

Н а т а л ь я С о р б а т с к а я. Литературная рабыня: будни и праздники.

М., “Анаграмма”, 2007, 256 стр.

Роман представляет собой попытку, на сей раз удачную, дать в обертке женского романа серьезное содержание. Вообще — по-человечески написанная книга. Женская в лирическом смысле этого слова. Чувствуется, что автор и впрямь поработал литературным редактором (вряд ли “негром”). Только редактировал, как видно, очень разные серии: от “Лучший женский роман” до “Сборники реалистической прозы”. Вот и не может определиться, “в одну сторону” работать или “в другую”.

Что обрадовало, так это отсутствие той заносчивости, которая не редкость в книгах, где героини — редакторши или писательницы. Обыкновенно они все время намекают, что, не будь вот этого железного диктата рынка, сковывающего их по рукам и ногам, они бы разродились гениальными произведениями. А здесь — простая филологическая (точнее — литинститутская) русская баба, влюбившаяся в грузина и родившая ему сына практически одновременно с трагическими событиями, сопутствовавшими распаду Советского Союза. Можно было бы дорыться и до каких-то глубинных обобщений, но жанр действительно этого не позволяет. Другой вопрос — зачем Сорбатской было подделываться под авторессу женского романа? Ведь могла бы родиться проза …

Подробно рассказывается о приработках героини в непростой послесоветский период — о сотрудничестве с почти-олигархом. Затем повествуется о книжных проектах, которые героиня “пробивает” в издательствах; в одном случае — это история и книга женщины из кавказского селения, которая двух русских бабушек и одного парня, ставшего в армии инвалидом, тащит, что называется, на своем горбу; в другом — история и книга проститутки, которой удалось выскочить замуж в Испанию. Повествовательница как бы реферирует обе книги, проясняя при этом их истинный смысл: в первом случае — описывая героиню и ее окружение, как она их увидела сквозь текст, во втором — сопоставляя куски напыщенного и глупого бахвальства рассказчицы с тем течением событий, которое опять же отлично видно со стороны.

При этом есть линия переживаний героини, связанных с незадавшейся личной жизнью. Ни словом она не упрекает отца своего ребенка, хотя только Богу известно, что пережила она в описанной ситуации.

Конечно, книга интересна не столько тем, что она собой представляет, сколько тем, что за ней стоит. Какая это могла бы быть книга, кабы не законы жанра (см. выше), сковывающие по рукам и ногам.

 

А н д р е й Р у б а н о в. Жизнь удалась. М., “Эксмо”, 2008, 384 стр.

Еще одно “жанровое” произведение (названием повторяющее известную повесть раннего Валерия Попова), которое, как ни странно, оказывается не полной пургой, хотя с первых страниц и не скажешь. Как говорят иные доброжелательные критики, “в эту книжку нужно вчитаться”. Действительно, нужно преодолеть себя, прочтя на девятой странице: “Как настоящий поэт и реальный пацан, он придавил правую педаль, вылетел на серую ленту шоссе, вклинился, ускорился…” Нормальный человек после такого книгу откладывает, небезосновательно квалифицируя ее как полный бесперспективняк.

Но дальше нежданно-негаданно оказывается, что книга содержит недурной портрет девяностых. Может быть, такой, какой в литературе нам еще не показывали. Раньше это всякий раз было не вполне литературно, больше сценарно, киношно, зарисовочно.

Список действующих лиц типичен. Молодые бизнесмены, удачливые и неудачливые; красивые и некрасивые женщины, опять же удачливые и неудачливые; состоявшиеся и несостоявшиеся депутаты; прощелыги всех мастей. Мент, обыкновенный неудачник, однако не оскотинившийся и многого от жизни не требующий. Сноровистый, но не по-подлому. На сей раз все эти герои реальны, они действуют, дышат, двигаются, живут.

Чем отличается литература “на потребу” от “серьезной” литературы? Да бог же знает чем! Все дело в деталях, и тут все детали свидетельствуют в пользу

“серьезного”.

Из детективных линий с похищением главного героя Матвея Матвеева выбивается одна — где Матвеев, накачанный наркотиками, ведет метафизические беседы с человеком, который задумал его “сожрать” и теперь убеждает его, что он умер. “Голос” убеждает умело, и герой не приходит в сознание на протяжении недели. Эта линия задумывалась, очевидно, как переход на уровень философских обобщений, способных углубить повествование. Она не удалась вовсе, и если ее целиком изъять, книга не пострадает.

Но все остальное вполне достойно. Точный, сжатый, рубленый слог. Последовательно развивающаяся фабула. Несмотря на то что композиционно сюжет очень сложен, особенно по части времени повествования (автора с героями бросает то в будущее, то в прошлое), ни на секунду не теряется нить событий. Эмоции неподдельные, свойственные нашему времени (особенно ярко — зависть). Книга очень “глагольна”, как и подобает экшну. Не застревает на всех этих… ненужных прилагательных.

Книги Сорбатской и Рубанова свидетельствуют о том, что пространство русского романа непрерывно расширяется. Новые авторы пытаются наполнить “жанровые” формы каким-то оригинальным содержанием. Об удачности этих попыток можно спорить, но сама тенденция представляется довольно обнадеживающей.

В конце концов, Достоевский тоже не брезговал детективом.

 

 

± 1

 

О л е г Р а д з и н с к и й. Суринам. М., “КоЛибри”, 2008, 398 стр.

Размеренный и длинный (пожалуй, слишком длинный) роман — история молодого человека из дореволюционной России, который, освободившись из тюрьмы в Сибири, эмигрировал в Америку, поселился в Нью-Йорке, полюбил девушку якобы из богатой семьи амстердамских рабовладельцев… Илья интересуется эзотерической подкладкой мира; будучи евреем, посещает собрания приверженцев

каббалы; настойчиво пытается вспомнить, что именно было разложено на ящике некоего старика торговца из Бронкса, который однажды ему повстречался. В общем, роман не без мистицизма.

Герой далее отправляется в Суринам (в Южную Америку) знакомиться с родней своей девушки, и местный колдун распознает в нем человека с двумя сущностями, в которого при рождении вселилась богиня. Суринамская семья изгоняет из Ильи чуждого духа, но вскоре оказывается, что нет не то что никакого духа, но и никакой семьи, — есть таинственный игрок, заставляющий людей исполнять все эти роли, некто Оскар Кассовский, несостоявшийся раввин из Нью-Йорка. Потеряв после череды приключений надежду разбогатеть на бриллиантах, он остался жить в этих местах, а после смерти маленькой дочери открыл детский приют; выросшие дети подчиняются ему беспрекословно. Придя от иудаизма, от “мертвого бога”, бессильного ему чем-либо помочь (в то время как местное божество наделило своего туземного адепта способностью оборачиваться пумой), к неясным воззрениям, замешенным на гностицизме и каббале, Оскар рисует картину мироздания, в которой есть место плероме, демиургу, искрам божественного огня, увязшим в материи, и прочему в духе этих учений.

Ради освобождения божественного огня Илье предстоит сжечь себя самого — это подвигнет мир к тому, чтобы стать чище и светлее. Его возлюбленная, оказавшаяся женой другого мужчины, подает Илье пример и, беременная, сгорает в огне в недрах горы, но Илья, хотя ему больше незачем жить, высвобождать огонь не торопится. В свете молнии он вспоминает наконец, что же продавал старик из Бронкса, — но читателю так и не доведется это узнать.

Несмотря на очевидную бредовость сюжета, роман представляет собой историю, в которой обилие подробностей не угашает динамичности. При том, что изложение воззрений героев не кажется особенно интересным. Во всяких там трактатах и

манускриптах, потемневших от времени и с забывшимися названиями, гностические концепции наверняка выглядят свежее и привлекательнее, чем в таком пересказе, — в противном случае они никого бы не занимали.

В книге встречается упоминание о Мерсиа Элиаде (его читает гностик Оскар)-— в русской транскрипции надо бы “Мирча”, впрочем, у этих гностиков встретишь и не такое.

Роман производит впечатление переводного или написанного на дистиллированном русском, оторвавшемся от живой среды, где этот язык укоренен; зато текст изобилует признаками детального знакомства с жизнью Нью-Йорка. Любопытно подробное знание суринамских верований, но аутентичность этого знания подтвердить или опровергнуть, естественно, затрудняюсь. Не исключено, что на кого-

нибудь эта книга способна произвести впечатление откровения. Что-то, во всяком случае, заставило о ней написать.