Когда в каком-то малозначащем споре оппонент, переходя на личности, назвал меня “упертым”, я, признаться, не понял этого слова и справился, что это такое. А выслушав объяснение, с удовлетворением подумал: “Ну, это не про меня — это про Резника”.
Сейчас-то я вижу, что лукавил: это и про меня тоже, но все-таки про Валентина Резника — больше.
Он именно “упертый”, потому что в то время, как огромная страна с привычной размашистостью отрекается от своего недавнего прошлого, переосмысливая, а то и перемарывая страницы своей вновь обретенной истории, он с упорством одержимого пишет стихи, задавая себе и читателю вопросы, которые разъедают душу моего поколения: что же с нами происходило целых семьдесят с лишним лет, как это произошло и кто мы были в этом времени великих идей и свершений — жертвами, соучастниками или слепыми исполнителями? Кто повинен в том, что земля моей страны пропитана кровью, — мы или некие инопланетяне, совратившие предвиденьем прекрасного будущего невинный народ? Или же есть в нас некая червоточина, с пугающей регулярностью ввергающая нас в очередную пучину истории?
Мы с Резником — ровесники, дети войны, детдомовцы, приемыши, плоть и кровь этих лет страха, гордости, пайков, сталинских пятилеток, “армянского радио”, хрущевской кукурузы и имперской кичливости… Мы оба переболели одними и теми же поэтами, были влюблены в одну и ту же девушку, ставшую моей судьбой и горем. Мы оба поздно сложились как стихотворцы.
Да, Валентин Резник сложился. У него безошибочно свой стиль, узнаваемый по нескольким строкам. Если порой Резник кажется угловатым и работает под “слесаря, пишущего стихи” — не верьте ему: он книгочей, библиофил, собравший редкостную по ценности библиотеку. Он профессионал с жесткой хваткой мастера, способный выдать и точную рифму, и элегантную строку. И если он этого осознанно избегает, то это потому, что он — Резник и хочет говорить своим языком.
Он неудобный поэт. Он пишет о времени, которое не отпускает его. Поэтому он и “упертый” — у него совесть, больная этим временем. И в этом он очень русский поэт.
Геннадий Русаков
* *
*
Бедностью проветрена обитель,
На исходе зрение и слух,
Но ни на кого я не в обиде,
Сам себе и кесарь, и пастух.
Терпеливо коротал эпоху,
Всех собак не вешал на вождей
И, случалось, обращался к Богу,
Чтобы было все как у людей.
Чудом отбивался от напастей,
Обладал и страхом и отвагой.
И давно простил советской власти
Все, за исключением Карлага*.
* *
*
Не люблю истоптанных тропинок,
Не терплю исхоженных путей,
Вмятых в землю листьев и травинок,
Расчлененных дождевых червей.
Слишком стали проходимы чащи,
Уловимы птица и зверье.
Слишком стало не цениться счастье
Проторить, открыть, сказать свое.
* *
*
А над ним ничего, кроме неба:
Ни деревьев, ни трав, ни цветов.
Он лежит, как предмет ширпотреба,
Заполняющий мусорный ров.
То, что было когда-то окопом
Глубиною в четыре штыка, —
Обернулось помоечным гробом
Для истлевшего фронтовика.
Черепная коробка снаружи
Да пасьянс из берцовых костей.
Как живой был Отчизне не нужен,
Так и мертвый не нужен он ей.
И проходят года чередою,
Фронт давно откатился за тыл,
А его все никак не зароют
В ту страну, что он телом закрыл.
* *
*
Мы еще увидим небо в алмазах.
А. Чехов
Какое там небо в алмазах!
Считаешь до пенсии дни.
Прожиточный минимум разом
Расставил все точки над “и”.
Живи в соответствии с былью
И будь благодарен судьбе,
Что сделаться лагерной пылью
Еще не случилось тебе.
* *
*
Морозная архитектура скверов,
Звезд полыханье в черной синеве,
Напоминая стаю фокстерьеров,
Мотается поземка по Москве.
А в улочках посольского Арбата
Державная дежурит тишина,
И матерью погибшего солдата
Стоит над ним печальная луна.
* *
*
Не то чтобы ума палата,
Однако и не без того…
Была престижная зарплата,
Да непрестижное родство
По крови, взглядам и манерам,
Хотя держался молодцом.
Ты не был для меня примером,
А просто был моим отцом.
Трудился. Вкалывал. Ишачил.
Гордился, что рабочий класс,
И то, что для меня ты значил,
Я, может, понял лишь сейчас,
Когда тебя совсем не стало
И лег ты на исходе лет
Под пирамидку из металла,
Окрашенную в скверный цвет.