Все, что произошло со мной, требовало эмоционального выхода. Стихи об этом не напишешь, слезами тоже не поможешь, эмоции искали выход, искали… Понять, что вызывает у тебя те или иные эмоции означало справиться с этими эмоциями. Я поняла, почему ненавижу весь мир — я ненавидела себя, и прежде всего свое положение. Меня совершенно не устраивало то, что я продавец в ночном ларьке. Но изменить это я не могла. Учиться? О Боже, я уже училась два раза, и оба раза неудачно! В Ангарске нет гуманитарных Вузов, ездить в Иркутск, учиться и еще работать, чтобы были деньги на жизнь — нереально, особенно с моим здоровьем, после каждой смены я валилась без сил на софу и просыпалась к вечеру, нисколько не отдохнув. Родители — пенсионеры, помочь мне ничем не могут. В конце концов я нашла то единственное, что я могу сделать. Говорят, Лиана, ты чересчур любишь фантастику? Ну так и действуй! Я купила в ближайшем магазине канцтоваров общую тетрадку, ручку, пришла домой, легла на диван, раскрыла тетрадь, и не долго думая, написала: «Был конец августа, и темнело уже раньше обычного. Редкий в этих краях южный ветер гулял по пустынным улицам, заглядывал на чердаки и в подворотни и уносился прочь, громыхая железом на крышах и посвистывая в проводах. И хотя погода стояла теплая, и на темнеющем небе не было ни облачка, казалось, что этот ветер, как предвестник урагана, несет с собой предостережение. В городе было неспокойно…»

Я писала медленно, то и дело приходилось возвращаться в начало, что-то переписывать, исправлять. Иногда писала по ночам, в ларьке, чаще дома. Родители отнеслись к этому по-разному. Мама крутила пальцем у виска, показывая, что у меня не все дома, отец одобрительно кивал и рекомендовал взять напрокат пишущую машинку.

Как-то утром к ларьку пожаловал какой-то бич. Он размахивал початой бутылкой «Пшеничной» и кричал, что в бутылке не водка, а черт те что, и что я обязана принять у него эту бутылку и вернуть ему деньги. Я отказалась, так как никакой «Пшеничной» в ларьке не было. Он долго орал, стоя у ларька, потом вдруг затих.

Через несколько минут я услышала голос Олега.

— А ну пошел отсюда, пока я тебе головенку не открутил!

Я открыла, Олег возмущенно смотрел вслед убегавшему бичу.

— Вот скотина! Сгреб кучу мусора к углу ларька и стоит, спичкой чиркает! И это среди бела дня!

Мы рассмеялись.

Праздники наше начальство отмечало обычно на турбазе, причем в эти дни начальство либеральничало — то есть на турбазу могли поехать все продавцы, у которых не было в этот день смены. Обычно желающих поехать оказывалось мало, но двадцать третье февраля стало исключением — поехали почти все мужчины. Гуляли два дня, а когда вернулись, я спросила у Вероники:

— Ну, как?

Она скривила губы и сделала вид, что ее тошнит.

— Вот и все, что я думаю по этому поводу… Сначала все было нормально, накрыли на стол, как положено. Из женщин были четверо: я, Ольга, Оксана, наша новая кассирша, ты ее знаешь, и еще какая-то девица приехала, я думала с кем-то из мужиков. Ну, там рядом была такая небольшая комнатка, мы туда одежду складывали, я вспомнила, что забыла в кармане сигареты. Зашла, а там трое — девица эта на столе, Валера, этот, с золотыми зубами, он теперь на твоем месте работает, и еще один, трудятся над ней. Меня чуть не вырвало, честно. В течение вечера в этой комнатке побывали почти все мужики, кроме наших, — она помолчала, — и Костя там был… Я-то думала он такой хороший, семейный парень, а потом как увидела, что он распаренный выходит из этой конуры… Самое главное, что Оксана была с мужем, он у нее водку катает. Так вот, на следующий день она с утра поехала выручку принимать, а он — в очередь, к девке этой… Мне вообще плохо стало… По-моему, там не побывал только Женя. Миша все тормошил его, пойдем, пойдем, а тот ни в какую, говорит, на черта нужно триппер ловить…

Меня саму замутило от такого рассказа. И до и после этого меня неоднократно приглашали на турбазу, но я наотрез отказывалась.

В конце весны Олега уволили. Наши начальники потихоньку легализовали всех работающих, мы получили полисы, какую-то часть зарплаты стали получать официально. Олег, по-видимому, не вписывался со своими судимостями в общую благополучную картину, и с ним без сожаления расстались. Узнав об этом от меня, он только глянул сверху вниз, повернулся и ушел.

Все лето я проработала с молодой женщиной, никаких особенных происшествий не было. В августе подошел мой первый отпуск, который я провела в больнице — ларек уже давал о себе знать. Первую часть романа я закончила быстро. Взяла напрокат разбитую пишущую машинку, перепечатала роман. Учиться печатать пришлось «на ходу». Куда девать рукопись, я не знала, поэтому отнесла ее Аленкиной матери Галине Семеновне, которая по образованию была филологом. Она прочитала, сделал несколько дельных замечаний, после чего мне пришлось снова все переписывать. Все издательства были неимоверно далеко, где-то на краю земли, да и публиковать они предпочитали Кинга или Хайнлайна, ну уж никак не меня. Иркутское издательство дышало на ладан. Мои надежды на то, что роман как-то изменит мою жизнь, не оправдывались. Кажется, я все глубже и глубже погружалась в пучину одиночества, в которой самыми яркими моментами жизни было выйти в подъезд покурить или купить еще одну книгу. Тупо перепечатывать роман, исправляя стилистические ошибки, было невыносимо. Я не знала, что делать дальше. Не было никого, кто мог бы посоветовать что-нибудь дельное.

Осенью у меня появился новый напарник: Николаю было лет сорок пять, но выглядел он старше, худощавый, невысокий, отчего-то весь сморщенный, он был на удивление спокойным человеком, вывести его из себя, казалось, было невозможно. Его тихий голос успокаивающе действовал на особо буйных покупателей. Он был заядлым собачником, держал дома трех сук — двух доберманов и овчарку. Про них он мог рассказывать часами. Его жена, дородная белокурая женщина, ходила к ларьку по ночам в сопровождении собак, «проведывала» его. Она задалась целью «застукать» его со мной, но поскольку у нее это никак не получалось, она закатывала ему истерики на всю улицу просто так, для профилактики. Он был уже разведен однажды, и этот брак закончился для него прободением язвы, когда жена облила ему машину бензином и подожгла. После этого он долго лежал в больнице, ему делали сложную операцию, после которой он уже перестал быть прежним. «Если бы ты видела меня раньше, я ведь спортом занимался, качался! Эх!» — вздыхал он иногда. Я мало верила, потому что, глядя на его сухопарую фигуру лыжника, с трудом можно было представить, что раньше он был здоровяком. Вторую жену он любил какой-то необыкновенно нежной, трогательной любовью и прощал ей абсолютно все. «У нее была трудная жизнь, — говорил он, — Первый муж был исключительным негодяем. Она от этого так и не оправилась…» Она срывалась на визг просто так, когда чувствовала даже малейшее сопротивление с его стороны. Он терпеливо ждал, когда она выкричится, потом обнимал ее и, похлопывая и поглаживая по спине, приговаривал: «Ну что ты, Людочка, ну что ты… Ну все же хорошо, правда? Все хорошо…» Он с неодобрением смотрел на мой рацион, иногда состоявший из двух бананов или салатика.

— Кто же так ест? — возмущался он. — Смотри, Лиана, дождешься, заработаешь, как я, язву, будешь знать…

Жена каждый вечер приносила ему теплые супчики, от которых на весь ларек воняло вареным чесноком. Я мученически морщилась и садилась подальше от этих кастрюлек, к окошку.

Как-то в трамвае рядом с дверью водителя я увидела объявление: «Холотропное дыхание, курсы, решение психологических проблем, прорыв в творчестве. Физкультурный диспансер. Тел. 53-44-45» Про холотропное дыхание я что-то читала в случайно попавшемся мне в руки журнале. Кажется, это какая-то техника, позволяющая человеку погружаться в глубины собственной психики, переживать то, что переживала его душа тысячелетия назад в прошлых воплощениях. Интересно… Я почему-то сразу запомнила номер телефона и через несколько дней нашла телефон и позвонила. Мужчина, назвавшийся психологом, сказал, что занятия на курсах проходят по понедельникам и четвергам в семь часов вечера. Стоимость сеанса шестьдесят тысяч. Он порекомендовал мне придти немного пораньше, взять с собой коврик. На этом мы распрощались. Я даже себе не могла бы четко объяснить, зачем я туда иду. Верю ли я в переселение душ? Не знаю…

Может, я просто хочу узнать себя получше? Куда уж лучше… Кого ты еще знаешь так же хорошо? Никого. Или в тебе есть то, о чем ты не догадываешься? Наверняка. Если судить по моему поведению во время развода, есть во мне бездна чего-то, что я не умею контролировать. Существует черная дыра подсознания, где происходит абсолютно все, происходит, но никак не учитывается мной. Почему бы и в самом деле не постараться проникнуть за пелену подсознания, не заглянуть в эту бездну. Высоты я не боюсь, надоело мне бояться.

Штатный психолог физкультурного диспансера оказался худеньким мальчиком, одних со мной лет, белый халатик, очечки, усики торчали зубной щеточкой. Звали его Павел Николаевич.

— Самое главное, чем мне нравится этот метод, — рассказывал он мне, — нет зависимости пациента от врача. Наоборот, эта зависимость исчезает.

Меня это вполне устраивало. Попадать ни к кому в зависимость я не собиралась.

— Суть проста, — продолжал он. — Вы ложитесь на коврик… Видели в коридоре людей? Все они пришли на курсы, так что одна вы не будете, не волнуйтесь. Звучит незнакомая музыка, вы стараетесь дышать как можно чаще и как можно глубже. При этом стараетесь максимально расслабиться. Если что, я буду рядом. Противопоказаний мало, но они есть Надеюсь, у вас нет злокачественных опухолей и порока сердца. Нет? Замечательно.

Собравшаяся группа была очень разнородна — несколько детей, подростки, взрослые, всего человек десять. Психолог провел нас в небольшую комнату, в которой прямо на полу стоял магнитофон и громадные колонки. Мы расстелили коврики, сели на них, неуверенно переглядываясь между собой. Психолог еще раз объяснил, что нужно делать, потом выключил верхний свет, оставил включенным небольшой светильник и включил музыку. Мы дружно стали хватать ртом воздух. Я сразу поняла, что у меня ничего не получиться, отвлечься от пыхтящих радом соседей невозможно. Но я ведь пришла сюда с определенной целью, а значит должна хотя бы постараться достичь ее. Я дышала, дышала, дышала… И вдруг поняла, что дышать больше не нужно, не хочется, устала. Это ощущение длилось вечно. Я лежала, не двигаясь, и не дышала очень долго, почти бесконечно, тело вдруг словно наполнилось невесомостью, я словно выплывала из него… Внезапно снова захотелось дышать, я сделала несколько быстрых вдохов-выходов и снова замерла в блаженной нирване чувств, ничего не болело, ничего больше не беспокоило. И, казалось, так может длиться вечно. Но ничто хорошее вечно не длиться — у меня стало сводить сперва руки, потом плечи, потом спину, ноги… больно не было, все тело словно покалывало мелкими, слабыми электрическими разрядами, это ощущение стало распространяться и на голову, на мышцы лица. Я хотела было позвать психолога, но, открыв глаза, обнаружила, что сукин сын ушел куда-то по своим делам. Я мысленно пожала плечами и снова закрыла глаза, я верила, что мое тело меня не подведет. Примерно через двадцать минут психолог бодрыми шагами зашел в комнату и сделал музыку потише. Это было сигналом к тому, что необходимо выйти из состояния транса. К этому времени мне уже надоело и лежать, и дышать, и то, что у меня все сводит. Я открыла глаза и села. Рядом со мной приходили в себя другие. Психолог что-то вещал про снятие блоков, про уровни. Я прислушалась к себе. Странно, но внутри все пело. Я рассмеялась, но никому не показалось это странным — все испытывали то же самое, все улыбались. Только маленький мальчик, который лежал на диване в углу, спокойно спал.

— Это у него обычная реакция, — сказал психолог и осторожно разбудил ребенка.

Как объяснил нам Павел Николаевич, все мы, то есть большинство из нас, потому что для некоторых это занятие было не первым, проходили начальный уровень, позже, когда решатся психологические проблемы, накопившиеся за жизнь, и снимутся все мышечные блоки, мы должны были выйти на некий «трансцендентальный» уровень, на уровень подсознания. Именно на этом уроне можно было увидеть свои предыдущие жизни, вспомнить то, что было раньше с твоей душой и все такое прочее. Об этом Павел Николаевич говорил как-то не особо внятно. Было ясно одно — что у каждого, так сказать, свой путь в этом темном лабиринте.

— Чем меньше вы будете думать об этом, тем скорее это произойдет. Не стоит на этом зацикливаться, так или иначе, вы все равно решите свои проблемы, может быть, даже не осознавая этого. И ничего не бойтесь, ваш организм, как вы, надеюсь, поняли на первом занятии, достаточно мудр.

К сожалению, я слишком хотела чего-то необычного, чтобы быстро к этому необычному придти. Три последующих занятия не дали мне решительным образом ничего. Во всяком случае, так мне казалось. Я послушно дышала, лежа на коврике, и расслаблялась. Все.

В ларьке тем временем наступили новые перемены. Николай уволился, а на его место, не долго думая, Сергей назначил Женю, который к этому времени «провинился» в старом ларьке, то есть его неоднократно застукали пьяным на смене, в наказание его перевели ко мне — выручка у нас была намного меньше, а значит, меньше была и зарплата. Я выдержала с ним пять смен. Может, он специально задался целью выжить меня из ларька, может, это происходило случайно, но в одну из смен я поняла: все, больше не могу! Хватит! Или, как говорит Ломакин: баста карапузики, кончилися танцы! Я больше не хочу трястись по ночам от холода и от страха, я больше не могу бегать по микрорайону в поисках укромного места, когда приспичит, мне надоело выкладывать свои деньги за чужие недостачи, мне надоело стараться найти общий язык с кретинами, мне надоело, надоело, надоело!

Последней каплей в чаше моего бесконечного терпения было то, что однажды ночью снова вырубился свет. Нет, Плешивый тут был не при чем, просто перегорел громадный предохранитель. Запасного у нас не было К этому времени ключ от ларька уже куда-то дели, ларек закрыть было невозможно, в завершение этого Женя спал на лежанке смертельно пьяный и разбудить его не было никакой возможности. Когда он был пьян, даже если он просто спал, находиться рядом было тяжело — во сне его словно мучили неведомые бесы — он то и дело вскрикивал, мычал, махал, словно полоумный, руками, сучил ногами, закаченные под короткими веками глаза были похожи на бельма.

— Ой, бля… Че ж так холодно? — спросил меня Женя утром, постукивая зубами.

— Угадай с трех раз, — ответила я, задумчиво глядя на него.

В кассе не хватало пятьдесят тысяч. Пил он вчера вечером, когда меня в ларьке не было — я пошла перекусить. Когда я вернулась, в ларьке сидело человек шесть. Кто и когда взял деньги, теперь не узнаешь. А, может, никто и не брал. Может, они просто пили на эти деньги. Плевать. Сдавать выручку я поехала сама.

В офисе я тихо попросила у Вероники два листка бумаги. На одном аккуратно написала на имя Саши заявление об уходе. На второй — «телегу» на Женю, в которой просила высчитать недостачу с него.

Андрей, которому я отнесла заявление и объяснительную, посмотрел на меня с иронией.

— С чего это ты взяла, что Женя был пьян? Я его уже видел сегодня — он на своей машине ездит. Неужели он пьяный сел бы за руль?

Нет, я же говорю, у мужчин — железная логика! Спорить невозможно!

— Он «права» вот уже месяц, как пропил! — ответила я, — Так что разницы ему, как ездить, нет!

Меня, как это ни странно, послушали, и высчитывать с меня недостачу не стали.