До вечера сижу взаперти, думаю только о бане. Все тело и руки от клоповых укусов покрыты сыпью и страшно зудят. С десяток еще засело под подкладом и приехало со мной. Вылезают по очереди. «С чувством глубокого удовлетворения» размазываю по полу.

Наконец ведут «на помывку». Получаю положенные по внутреннему распорядку, а может, и по Конституции – черт разберет, что здесь главнее, – матрасовку, одеяло, простыню и кружку, а также комплимент от тетки-парик– махерши:

– Ты прям как будто загорелый, с лица-то…

– Неделю кайфовал.

В предбаннике сыро, душно. Жду, когда поведут в камеру. Колочу в дверь:

– Начальник! Сколько можно тут сидеть?!

– Чего орешь? Сел в тюрьму – сиди!

Возразить нечего. Еще час ожидания, и наконец долгожданное – «Выходи!..»

Идем через весь подвал к лестнице. Дальше – наверх.

– Что-то не туда ведешь, начальник, мне на спецпост.

– Веду куда написано. В 505-ю.

– А это что?

– Общаковая хата. Сорок рыл на двадцать мест – чтоб не скучно было.

Камера на последнем, четвертом, этаже, в самом центре длинного коридора. Снуют коридорные, один из них быстрым шагом идет навстречу нам.

– Вот, Новиков к тебе, принимай, – хвастливым тоном говорит мой сопровождающий.

– Еб твою мать… – выпучивает глаза коридорный старшина. – А чего со спеца съехал?

– Скучно стало.

– Ничего, здесь весело.

В отворенную дверь камеры видно кое-как до середины, дальше – дымовая завеса.

Вхожу, бросаю на пол мешок с амуницией.

– Здорово, мужики.

В дальнем углу у стены кто-то нехотя поднимается с первого яруса.

– Откуда?

– Со спеца.

– Со спеца? Проходи сюда, к платформе.

Сажусь за стол. По одному присоединяются напротив еще трое. Поочередно мрачным тоном задают вопросы. Просто так с первого поста сюда не попадают, поэтому их интерес и подозрения понятны. Доходит до того, где жил, чем на воле занимался, за что сюда попал.

Отвечаю коротко: «За песни».

Тишина, и следом радостным тоном вопрос:

– Так ты – Новиков?

Дальше уже все по-другому.

Тот, что поднялся первым, – старший по камере – Серега.

– Будешь с нами, Санек, в старшей семейке.

С ним еще трое. Все на нижних шконарях возле окна. Над ними вторая семейка – шесть человек. Третья – самая большая, около двадцати. И ближе к двери, на полу возле параши – «петушатник». Здесь двое.

Мест на всех не хватает, поэтому верхние ярусы спят в две смены. Пока одни глядят тюремные сны, другие тусуются до утра взад-вперед «на терках». Утром сменяются и дрыхнут до обеда. Нижние этажи поблатней, их это не касается.

Народ в камере разношерстный – от убийц до грязных бомжей-вороваек. Тут же пара хозяйственников – «расхитителей социалистической собственности», дезертир, наркоман, насильник, спекулянт. Остальные– ворье, злостные хулиганы, разбойники и грабители.

Убийц трое. Двое из них сидят возле параши. Там же едят, пьют, спят и подают бумажку.

Первый – убил свою мать. Разумеется, по пьянке, разумеется, ничего не помнит. Мать– в тюрьме святое. Поэтому место ему определено вполне заслуженное.

Второй – за изнасилование и убийство малолетней. По приходу в камеру рассказывал сказки о каком-то разбое, в котором конечно же не участвовал, поэтому «менты шьют что ни попадя». Когда принесли обвинительное заключение, которое по традиции вслух читает вся камера, пытался выломиться в коридор. Бросился биться головой в дверь, но был отловлен, заткнут кляпом и подвергнут скорому и правому суду.

Жизнь этой пары похожа на ад. Пить полагается только из гальюна; выползать из-за шторки, ограждающей отхожее место, категорически запрещено. Курить – только окурки, брошенные в этот вонючий, обмоченный угол. Подниматься – не выше колен, на коленях же и ползти к кормушке за баландой. Вставать в рост – только на проверку. После нее – быстро нырком за штору.

Начальство давно ничему не удивляется, потому что в каждой камере такой братии завсегда найдется. Иногда в еще большем количестве.

Первый по кличке – Мухтар. Другой – Принцесса. Бьют обоих одинаково и по любому поводу. Индивидуальной дрессурой этой пары несчастных занимается дезертир– дисбатовец из второй семейки по фамилии Пиотровский, с явно выраженными режиссерскими способностями с садистским уклоном.

– Эй, крысы за шторой, а ну засветите хари!

Над веревкой показываются две физиономии, представляющие собой двухголовый синяк.

– Живы, твари, еще? Сейчас будем спектакль репетировать. Ну, суки, чему я вас учил? Давай начинай. Да с выражением, а то поубиваю!

Бьет каждому шваброй по голове, и «репетиция» начинается.

Первым читает пафосно, торжественно и громко свое обвинительное заключение Принцесса. Грязный, вонючий, замордованный, он уже мало походит на нормального. Особого пафоса сквозь выбитые зубы у него не выходит, поэтому Пиотровский бьет его после каждой оговорки щеткой по темени. После этого – развод. Принцесса – мыть гальюн, Мухтар – к двери, со шваброй на плече, в почетный караул. Стоять полагается не шевелясь и не моргая, несмотря на замахи и свист кулаков перед носом. За «моргалку» – тапком по лбу. За уклон – удар под дых. За присядку – затрещина по затылку. За «симуляцию и ко– силово» – пинками куда попало. После этого – «акклиматизация на скоряк» и строевой шаг в паре, в ногу и с песней под мотив «В траве сидел кузнечик». Текст сочинен Пиотровским самолично. Простой, незатейливый и, главное, легко запоминающийся.

Мы оба пидорасы, мы оба пидорасы,

Нам не нужны матрасы и шконка не нужна!

Представьте себе, представьте себе…

И так далее. Под общее ржание всей камеры.

– А ну, крысы, раз!., раз!., выше ногу, печатать шаг!.. Громче, веселей! Веселей, суки, а то сейчас все по новой!..

Перспектива начать все по новой не радует. Поэтому орут что есть мочи, печатают шаг, «изгоняя злого беса и каясь в натуре».

Жестоко, конечно, но отчасти справедливо.

Иногда, когда первой семейке это мешает, Пиотровского останавливают окриком:

– А ну, хорош! Затыкай свой крысиный театр.

Пиотровский выполняет.

– Так, заткнулись быстро! Занавес, мрази ебаные! Занавес!

В тот же миг все стихает и исчезает за шторой.

Третий насильник-убийца – долговязый детина лет двадцати, по кличке Удав. Живет в первой семейке, и судя по всему, давно. Весь в наколках и на дешевых понтах.

Каждый день его возят на суд, поэтому еще и весь на нервах. По возвращении он кидается за стол гадать на домино: сколько дадут? «Вышку» он отбрасывает как невозможное и, возюкая костяшками по столу, приговаривает:

– Не-е, вышку не должны… Десяточку– было бы ништяк.

Когда выпадает 15, он все бросает в кучу, лихорадочно мешает и гундосит:

– Не-е, пятнадцать до хуя, не-е… Лет пять-шесть – это в самый раз. Трояк отсижу, а там – на УДО. За эту бомжиху десять – до хуя…

Почему он не попал в компанию Мухтара и Принцессы – не понятно. То ли похитрее был, то ли поборзее, то ли пофартовей. Год назад вместе с компанией двух-трех таких же выродков убил несчастную бездомную тетку, отобрав у нее мелкие гроши и бутылку портвейна. Вино тут же вылакали, надругались над ней, а бутылку, отбив горло, пинками забили между ног. После этого еще били ножом. Один удар пришелся в сердце. По всему, он был редкая мразь и по справедливости должен был жить за шторой. Но сегодня живет в первой семейке и ведет себя довольно нагло. Ненавижу его с первой же минуты. Он это чувствует. Через несколько дней начинаю пользоваться взаимностью.

В пустопорожних разговорах и камерной мирской суете проходит неделя. После вечерней баланды стучим в домино. Удав ходит и ходит кругами, хрустя пальцами, будто что-то лихорадочно обдумывает. Наконец решается:

– Александр, мне завтра на суд. Срок запрашивать должны.

– Ну и что?

– Ты не против, если я в твоих кроссовках поеду? Подогнал бы, тебе все равно еще до суда далеко. А я чтобы перед родными не стремно было…

– Они тебе копыта жать будут.

– Ничего, растянем.

– Они ж белые, тебе нельзя. Белые тапки – верная примета к «вышаку», хе-хе… Да еще и жмут.

– А тебе зубы не жмут?! – истерично выкрикивает Удав и пихает меня из-за спины в плечо. Все молчат. Ну что ж, вот он, первый экзамен.

Удава бью громко и жестоко. Бью показательно. Загоняю в нишу двери, как в мясорубку. Стены в крови, дверь в крови.

– Харо-ош!.. харо-о-ош! – хлюпает разбитой мордой Удав, подставляя ладони под льющийся из носа ручей.

– Все! Стоп. Прекратили! – рявкает старший по камере Серега. – Садись, Саня. А ты рыло помой и тоже иди сюда.

Через пять минут сидим за столом напротив друг друга.

– Ну вы че, в натуре, мужики, из-за такой хуйни… – продолжает он, потому что надо что-то говорить. – А ты что, не знаешь, на кого можно макли наводить? Короче, я считаю, что Новик прав.

Удава списали во вторую семейку. Он сразу как-то стих, сник и исчез под одеялом. Утром его увезли на суд.

– Во змей, пиздюлей огреб полную кошелку!

– Чуть, в натуре, до суда в белы тапки не обулся, ха-ха-ха!

Весь день для разрядки напряженности Пиотровский

муштрует свой театр обновленным репертуаром. В программе: ползанье по-пластунски под шконарями наперегонки, чистка шваброй зубов друг дружке и строевое пение новых текстов. После этого– выяснение: нравятся ли обоим кликухи? Мухтару своя очень нравится. Принцессе – нет.

Первому дают жирный бычок, пилотку из газеты и ставят со шваброй в караул у двери. Второму, после недолгих разъяснений и физической обработки, засовывают морду в гальюн по уши и предлагают просить у тюрьмы новую.

– Тюрьма, тюрьма, дай кликуху!.. Тюрьма, тюрьма, дай кликуху!..

В ответ камера изгаляется в вариантах. После каждой просьбы – пинок под зад. Через пять минут кликуха Принцесса ему очень нравится. Счастливый обладатель на четвереньках ползет к двери оттирать удавову кровь.

– Смотри, кикимора, хоть одну каплю менты найдут…

– Понял, понял.

После вечерней проверки в камеру вбрасывают Удава. С потухшим взглядом, трясущимися губами и руками.

– Ну что? – спрашивает кто-то из угла.

– Вышку… вышку запросили… Не-е, за эту суку – вышку…

Всю ночь до утра он, как полоумный, бродит от стола к двери, курит одну за другой, бормочет и причитает:

– Вышку… Ни хуя себе – вышку…

А то бросается снова к домино – гадать. Выпадает по– разному: пять, восемь, пятнадцать…

– Не-е, ну это ж другое дело. Не-е, ну вот же… я же вижу…

– Удав, хорош костями греметь! Хуля ты кольца вьешь! Сколько дадут – столько и твое. Вышка так вышка!

– Не-е, ну не вышка же… За бомжиху-то. А, мужики?

Утром он – прямиком ко мне. Синяк под глазом, нос опух, губа висит. Но будто ничего и не было.

– Саня, ты с образованием… Скажи, могут дать, а? Могут?

Чтобы отвязался, отвечаю:

– Да нет, конечно. Пятнашку дадут, и все.

– Вот и я так думаю. Уф-ф… Пятнашку было бы ништяк.

На следующий день он ее получил и в нашу камеру уже

не вернулся.

Тем временем следствие идет своим чередом. Целые бригады выезжают в Уфу, в Ижевск, в Москву.

Онищенко грозит привезти из столицы, чуть не в клетке, Стаса Намина.

– Я знаю, что он был главным перекупщиком. Вы его не отмажете. Вот съезжу, повяжу и посажу в соседней камере.

– Когда вязать будете, не забудьте, что он по паспорту – Анастас Микоян.

– Его далекие предки меня мало интересуют. Вдвоем вам петь веселей будет.

Со Стасом мы были знакомы, но сам он с аппаратурой дел не имел. Всем этим занимались звукорежиссеры его группы Валера Спиртус и Женя Дроздов – наши добрые приятели и большие специалисты в этой области. Они брали ее у нас в приличных количествах в обмен на фирменные гитары, клавишные и прочее. Иногда просто за деньги. Как у жителей столицы у них были широкие возможности для ее реализации.

Но Онищенко несло, и ему хотелось в деле громких имен.

В Москву он съездил. Что уж там ему сказали и кто – неизвестно. Но приехал он тихий, смирный и задумчивый. Никогда больше про Стаса не вспоминал и фамилию его вслух не произносил.

В ближайшие дни по тюремной почте и перекличке нахожу Богдашова. Он сидит в соседнем корпусе. Налаживаем переписку.

Судя по настроению, держится молодцом. Онищенко бесится и на допросах грозит устроить ему такое, что запомнит до конца жизни. Оно и понятно – дело шьется туго, а начальство подгоняет и требует. А оно очень высокое.

Опросили больше сотни свидетелей – все утверждают, что знали о самодельном происхождении аппаратуры. Никто из нас троих ни в чем не признается, и потому Онищенко – ралдугинское детище – заходит в тупик. Угрозы не помогают, и следствие идет на повторный опрос свидетелей. Но уже не простой, а с запугиванием, шантажом и ложью. Суть новой акции такова: если не подпишешься под тем, что Новиков с Богдашовым тебя обманули, выдав ее за фирменную, сядешь с ними вместе как соучастник. Большая часть аппаратуры была продана через комиссионные магазины во дрорцы культуры, в профкомы заводов и институтов. Их директора и председатели перепугались насмерть. Через две недели все, кроме одного, меняют показания на противоположные. Этот один – мой хороший знакомый Владимир Тарасовский. Его стращают, обыскивают дом, музыкалку. Но он остается непреклонен – правда всего превыше. Остальное трусливое кодло, упав на колени, дает показания под диктовку. Онищенко вне себя от радости. Его ненависть к Богдашову переходит в разряд личной. На очередном допросе мне говорит:

– Вот морозы посильнее начнутся, отправим твоего подельничка в Нижний Тагил, пусть в тамошней тюряге посидит. По трескучему-то, на этапе, ох как будет ему весело!

Негодяй не соврал, вскоре так и сделал.

Пока же мы сидим в соседних корпусах и переписываемся регулярно. Каждая третья малява теряется, но это не страшно. Тексты мудреные, шифрованные и для оперчасти непонятные. Буквы печатные. Никаких имен, фамилий и подписей. Все просто – без хлебных чернильниц, молока, писанины меж газетных строк и прочего ленинско-конс– пиративного идиотизма. Но понятны или непонятны – в оперчасть некоторые все же попадают. А потому наши камеры ставятся на особый контроль. Нам об этом неизвестно, и мы все так же гоняем почту по несколько раз в день. Путей только два – через баландера и «конем». Первый – утром и в обед, второй – ночью.

Люди с черпаком боятся, и не каждый согласен взять маляву – их тоже обыскивают и в случае «палева» отправляют на более тяжелые работы или в зону. «Черпак» – место хлебное, и все, кто взял в руки, за него держатся. Крепче всех те, кто работает на оперов, то бишь на «кум– часть». Все просто: баланду раздал, почту со всего коридора собрал и – к «куму». Тот прочитал, нужное выписал или оставил и отправил по назначению. Выгода для баландера: не шмонают, не гоняют, и между делом можно чаем или шмотками торгануть. А кроме всего – положительная характеристика от начальства и досрочное освобождение.

Выгода для «кума»: ничего не делать, но быть в курсе дела. Предотвращать преступления в камере, помогать следствию и дознанию, за что опять же благодарность, повышение и внеочередное звание.

В какой-то момент малявы перестают пропадать по дороге и начинают доходить все. Тюремного опыта маловато – сидим по первой ходке, поэтому никого это не настораживает. Но со временем случайные совпадения, внезапные обыски и вновь открывающиеся факты из уголовных дел камерных постояльцев наводят на невеселые выводы: кто-то из баландеров работает на оперчасть.

Баландеров трое. Они чередуются и ведут себя по-разному. Первого, полуграмотного, с колхозной рожей, зовут Иван. Он почту берет охотно. Другой – кочевряжится, вымогает, «вымарщивает» сигареты или чай. Третий – не берет ни в какую. Камера постановляет: первый – кумовской, нужно наказать. Наутро через него посылается малява в соседний корпус, «на братву», следующего содержания: «Здорово, братва! Ни откажыте отнеситесь со внеманием. У нас человеку итти на суд. Нужен лепень или свитэр. Можно за шуршавые или за колеса. С ув. Братва Х-505».

На войне это называется «огонь на себя». Вечером – шмон.

Эх, Ваня, вот она и другая сторона прелестей черпачной профессии. Придется тебе за все рассчитаться.

С утра, как обычно, разбираем шлюмаки с кашей. Из двух сразу вываливаем и моем дочиста. На шконаре загибаем матрас, ставим один шлюмак на решетку. Из куска одеяла крутим факел. Пока все едят, разогреваем добела. Настает время сбора посуды. Через открытую кормушку монотонно просовывается рука баландера Вани, машинально выхватывая миски. Сдаем в темпе. Для отвлечения внимания одни просят принять почту, другие скандалят по поводу черствых паек. Специально обученный черт ставит раскаленный шлюмак в холодный и, держа нижний на ладони, быстро сует в кормушку. Рука из-за двери привычно хватает.

– А-а-а-а!!.

Дикий вопль, запах горелого мяса и грохот летящей по коридору посудины. Кормушка захлопывается.

– А-га-га-га!.. – хором отвечает камера. – Спалился, пидорас!

По сути, так оно и есть в прямом и переносном смысле. Даже если прибегут опера, виновных не найти – все спали, читали газеты или играли в домино. Никто ничего не слышал и не видел. А «баланда», разумеется, «замас– тырился, чтоб закосить на больничку». Заступаться и расследовать никто не будет – это обычный расходный материал. Назавтра пришлют нового.

Прислали. Новый оказался хитрей и осторожней. Принимает посуду, заставляя ставить на край кормушки. В остальном в отношениях с оперчастью повторяет первого. Этому просто плеснули в рожу кипятком.

– Эй, баланда, ты че, сука, оборзел? Ты чего мне суп с бычком налил?!

-Где?

– Вот, разуй шары!

Рожа баландера просовывается в камеру.

– Ну, давай заменю.

В этот момент с размаху выплескивается бурлящая миска.

– Ой-ей-ей-ей!.. А-а-а!..

– А-га-га-га! Сварилась, крыса!..

Нет, не сварился – тоже спалился. Наказание варварское, жестокое, но что поделать – тюрьма есть тюрьма. Глядя на этого, другой извлечет опыт, и почта снова пойдет куда надо.

Кто бы знал, но со следующим выходит еще хуже. Этот, по кличке Рябой, – бывший официант. Крученый, наглый и жадный. В один из дней он предлагает две плиты чая за тридцатку. Деньги сегодня – чай завтра. Собираем всей камерой, отдаем и день за днем ждем обещанного. Но Рябой как в воду канул. Вместо него – другой. Ждем еще две недели. Вдруг появляется как ни в чем не бывало.

– Где чай, гидра?

– Мужики, бабки спалились, десять суток за них в карцере отсидел. Только вышел, отработаю.

Начинаем «пробивать» по всему этажу. Выясняется: деньги взял не только у нас. Пишем маляву на хозобслугу. Оттуда – ответ: в карцере не сидел, просто упросил начальство перевести на другой пост. Недавно был на свиданке, скоро освобождается.

Камера рвет и мечет. «Канать за лохов» никто не хочет, поэтому решено «зафоршмачить».

Мухтару с Принцессой приказано обмазать швабру дерьмом, укутать полиэтиленовым мешком и ждать момента. По команде мешок – долой и щеткой – через кормушку в рыло.

Момент настал в ближайший же обед. Исполнили – не придраться.

За дверью вопли, плевки, рвота, стук удаляющихся сапог.

– Братва, баландер зафоршмачен, жратву не брать!

Колотится наша камера, за ней следующая и, наконец,

весь этаж.

– Начальник! Баландер – чухан! Убирай этого черта! Жратву брать отказываемся!

Через пять минут – опера. Через десять – старший дежурный. Через полчаса Мухтар с Принцессой на пинках шагают в «обиженку» – отдельную камеру, где все обитатели – такие же. А жизнь и вовсе сущий ад. Жилплощадь за шторой опустела.

– Пидоры уехали, цирк остался, – осклабился Пиотровский.

Через несколько месяцев его самого переведут в другую камеру. За прошлый ли беспредел, за новые ли грехи там его опустят, и он испытает уже на себе все особенности ужасного быта Мухтара и Принцессы.

Состав сокамерников постоянно обновляется, кого только не привозят. Иногда бывает очень даже весело.

Однажды вечером пулей влетает парень, по виду – студент. Бледный, напуганный и заикающийся.

– Здорово, пидорасы!

Всех подбрасывает – такого еще не случалось. По понятиям и традициям за такое приветствие его следует определить к тем, с кем поздоровался. Ясное дело, кто-то злорадно научил – «проехал первоходу по ушам». Скорее всего в воронке.

– Ты откуда такой?

– С воли…

– Давай поподробней.

Начинается опрос. Парень сбивается, заикается и, наконец, запутавшись совсем, заливается слезами. Камера наезжает. Больше всех – Пиотровский. Еще немного, и бедолагу загонят под шконарь. Обрываю базар и впрягаюсь – надо как-то спасать.

– Кто тебя научил?

– Со строгачами в боксе сидел.

– А до этого где?

– Под распиской. Днем арестовали, вечером – сюда.

– По жизни кто?

– Студент.

– А еще?

– Вор.

Все дико хохочут. С первых ярусов наперебой кричат:

– Там что, все такие воры учатся? По жизни кто? Мужик или пидор?

– Нет, нет, нет! – машет руками студент, утирая слезы. – Я не этот!..

– Ты по жизни не студент, а дурак, – заключает старший по камере. – Ну, что с ним делать будем? – обращается он ко мне.

– Пусть недельку сам по себе поживет, а там решим.

Студент оказался очень даже хорошим парнем и через неделю со всеми от души хохотал над своим приветствием и «воровской долей». Подначивали его еще долго. Особенно при обходе начальства или прокурорской проверке.

– Студент, поздоровайся с начальниками как надо! Строго по-воровски.

Через неделю доставили еще одного «учащегося». Андрюха, младший научный сотрудник УПИ, по совместительству – вор-домушник. Кроме всего прочего – легкий, романтический наркоман. Родом из Орска. Отец –директор крупного завода, поэтому обеспечен всем и о своей судьбине горько не тужит. Не знать, что «фомкой» вскрыл десяток квартир, – вполне приличный, симпатичный и даже остроумный.

С Андрюхой быстро сходимся. По делу он сознается только в том, на чем был пойман с поличным. Про остальное – в полном отказе.

На прогулке или ночью, когда нет лишних ушей, мне рассказывает все. Охотно советуется. Воровской послужной список его довольно интересный: профессура, партноменклатура, работники общепита. Сейчас озабочен только одним: где найти «колес» – раскумариться.

Рассказываю ему про доктора на первом посту. Узнаем, можно ли туда попасть. Оказывается – никак нет. В нашем корпусе есть свой доктор – женщина, говорят, очень даже симпатичная. Иногда бывает с обходом лично.

– Надо ей леща пульнуть да на прием напроситься. Мы для нее – никто, а тебя, может, и вызовет, – рассуждает Андрюха.

– А на что косить?

– Хоть на что, лишь бы вызвала.

Его иногда «подламывает», и он мается своей «колесной» идеей с утра до ночи.

Ждать пришлось недолго. На неделе коридорный возвестил об ее приходе ударами ключа по двери и монотонным: «Врач с обходом! Кто есть больные, подходи…»

Самые больные в любой камере – это старшая семейка и еще кто-нибудь из второй. Остальные – на усмотрение первых. Те, что за шторкой, – здоровы всегда. Оттуда на хворь много не пожалуешься.

К открытой кормушке склоняется женское лицо:

– Больные есть?

– Есть, есть.

Мы с Андрюхой – на корточках перед самой дверью.

– Здравствуйте! Никогда бы не подумал, что в тюрьме такие красивые врачи, – кондово заигрывает он. – Так и хочется песни петь.

– Хватит базлать! Больные, говорю, есть? Вот аспирин, возьмите на всех. И вот еще анальгин.

Она просовывает горсть упаковок.

– Скажите, а на прием к вам можно записаться? – подключаюсь я.

– А чем болен?

– Сплю плохо. Совсем спать не могу.

– Ну и не спи. Кишечные симптомы есть?

Окошко вот-вот захлопнется, и Андрюха идет ва-банк:

– Девушка, колес хоть каких-нибудь упаковочку хотя бы, а то уж очень плохо.

– Кому колес? – Лицо просовывается глубже, глаза шарят по камере и упираются в меня. – Тебе? А дурно не станет?

– Тихо, тихо… Не кричите так на весь коридор, – прикладывает Андрюха палец к губам.

– Ты что, мудак, еще командовать будешь?! – взвивается дама.

В этот момент из-за нашей спины кто-то громко орет:

– Да хуля эту крысу укатывать, ничего она не даст!

– Как не даст? Даст, еще как даст! Начальнику конвоя, а-га-га! – подхватывает другой.

Дверца хлопает нам с Андрюхой прямо по носу. В коридоре женский визг:

– Коридорный! Пиши рапорт, меня здесь обматерили!

В камеру влетают двое дежурных с разъяренной врачихой.

– Который?

– Вот этот! – тычет она мне прямо между глаз.

– Я вообще с вами не разговаривал.

Врачиха переходит на более удобный для нее язык:

– Что ты мне пиздишь, я же видела – это ты!

Поворачивается к дежурному и продолжает орать:

– Этот колес требовал, наркоман ебаный, а этот, – тычет опять мне в лоб, – ругал меня матом! Мудаки!

Через час в кабинете дежурного расписываюсь в постановлении на пять суток карцера и бреду под конвоем в отдельный корпус в дальний конец тюремного двора. На улице трескучий мороз, поэтому предчувствия нехорошие. По пути заходим в баню на шмон. Одежду сдаю. Взамен выдают казенную, карцерную. Вытертое, будто из простынной ткани нижнее белье – «тельник», на три размера меньше нужного, и верхнюю – «шаронку» и «шкеры» – ветхую, штопаную робу. Рукава – по локоть, штаны чуть ниже колен. На ноги – «чуни» – обрезанные по щиколотку вонючие солдатские валенки. Телогрейка, носки, ремень, сигареты в карцер не положены. Напяливаю, будто все это снял с убитого. Старшина оглядывает с головы до заголенных ног:

– Красив до охуения! Вперед.