Пробил час. К утру объявят глашатаи всенародно – С опозданием на полвека – лучше все ж, чем никогда! – «Арестованная память, ты свободна. Ты свободна!» Грусть валторновая, вздрогни и всплакни, как в день суда. Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам, ни по шпалам. Нашу пуганую совесть захвати и поводи В край, где время уминало кости Беломорканала, Где на картах и планшетах обрываются пути. В пятна белые земли, В заколюченные страны, Где слоняются туманы, Словно трупы на мели. В пятна белые земли – Ожерелья Магадана, В край Великого Обмана Под созвездием Петли. Это муторно, но должно: приговор за приговором – С опозданьем на полвека – приведенный отменять. Похороненная вера, сдунь бумажек лживых горы – Их на страже век бумажный продолжает охранять. В них – как снег полки на муштре –топчут лист бумажный буквы, Выбивая каблуками бирки, клейма, ярлыки. А кораблики надежды в них беспомощны и утлы, Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым-реки. В пятна белые земли, В заколюченные страны, Где слоняются туманы, Словно трупы на мели. В пятна белые земли – Ожерелья Магадана, В край Великого Обмана Под созвездием Петли.

Эта женщина седая Мне не мать и не сестра. И глазами молодая, И душою не стара. Их, сединок этих частых, Не берет басма и хна, Не гадайте понапрасну: Эта женщина – жена. Из ее сединок тихо Каждый день не с той руки Жизнь кроила, как портниха, Да вязала узелки. Клок фаты на свадьбе майской Распустился в нитку-прядь… Век теперь со мною майся – На кого теперь пенять! Так и было. Ждали лета В тридцать первый майский день. На четыре части света Мир дурманила сирень. Мне тогда подумать можно ль, Что взамен ее любви Путь сибирский, путь острожный Втиснут под ноги мои? А беда-то вся до точки И известна, и стара: За мои куплеты-строчки Непродажного пера. Где от боли и от пота Я душой на части рвусь, Где хрипит надрывной нотой Измордованная Русь. Где сквозь слезы – смех до колик, Да облава – пес на псе, И куда ни ступишь, Новик, Ты – в запретной полосе! За полшага до крушенья – Здесь охотник глуп и слеп – По певцам, как по мишеням, Лупит сверху, влет и вслед. Увильнуть от мушки-злючки – Не стерпеть душе стыда. Мать-Россия – круг в колючке, Значит, верно, мне – сюда! Где земле огромной горло Давит «малая земля», И заздравят звуки горна Власть брякушек и рубля. Мне туда, где Честь и Веру Раздавил плакатный щит, Где в загонах и вольерах Совесть наша верещит. Где гуляет нынче плетка, Пряник завтрего сулит. Посбиваю ли подметки Иль с подметок буду сбит? Я не свят. И жизнь вторая Мне в кармане не дана. Но на эту я сыграю, Коль играется она. Коль целы и невредимы, И красивы до сих пор Этой женщины седины – Струн серебряных аккорд.

Медсестричка – украшенье лазарета – Пела песенки, иголками звеня. А моя, казалось, – всё. А моя, казалось, – спета. И она одна лишь верила в меня. И не хворь меня терзала, и не рана. Не проросшее на памяти былье. Не тюремная тоска. Не пропитая охрана. А глаза большие добрые ее. Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень. Моет крышу лазаретного дворца. Мне до первого птенца дотянуть хотелось очень, Что, бескрылые, горланят без конца. И не повести мне в душу, не рассказы, И не байки про чужое и свое. Не гитарные лады, не приметы и не сглазы, А глаза большие добрые ее. Отлетает в небе пух – на синем белый. Помету его в оконцах, как малец. Мне на утро ни одна никогда еще не пела. Мне за всех отпел и вылетел птенец. Завтра лето, завтра гулкая карета Хлопнет дверью и меня уволочет. Медсестричка, ангел мой, украшенье лазарета, Спой мне песенку свою через плечо.

Скорый поезд черной сажей Мажет небо, возит урок. «Ах-ха-ха!..» – им бодро машет Привокзальный полудурок. Он блаженный, он свободный, Машет бодро грязной лапой – «Ах-ха-ха-ха!…» – непригодный Для суда и для этапа. И меня когда-то так же Решеченная карета По бумажке с черной сажей Впопыхах везла из лета. По бумажке-приговору, Огоньки в окне свечные. Ах-ха-ха! Бежать бы в пору, Да собаки не ручные. И меня ждала в постели, Кудри белые просыпав, Но колеса вдоль свистели, Одурев от недосыпа. И, казалось, в сон сквозь сажу Кудри белые как ватман, – Ах-ха-ха! – войдут и скажут: «Выходи, тебе обратно». Но тонули в сером утре, Где рассвет совсем не розов, И желтели эти кудри На нечесаных березах. Сквозь вокзала закоптелость Полудурка взгляд кристальный. Ах-ха-ха! Как мне хотелось Поменяться с ним местами.

Нет ничего печальней воркотни Продрогших сизарей тюремных На крышах, на подворьях западни, Когда встречают день в заботах бренных. Нет ничего печальнее глядеть, Как прыгают над хлебной коркой. И долбят, долбят клювом эту твердь – Сухарь казенный, черный и прогорклый. Нет в мире сиротливее двора И вечней серых постояльцев, Носящих серость крыльев и пера За крохами на грязно-красных пальцах. Слоняясь по карнизам гулких стен То вверх, то вниз – и так стократно – Вам не понять, что дом ваш – это плен. И чей он плен – вам тоже не понятно. Летите прочь, чего ж, в конце концов, Вы медлите, сбиваясь в пары? И мир потом крадете у птенцов, Свивая им, о нет, не гнезда – нары! Как хочется рукой вам помахать. Летите, вам не надо визы. А я останусь время коротать, Слоняясь, как и вы, в одежде сизой. Нет ничего печальней суеты Продрогших сизарей тюремных. На белом снеге – серые цветы. В насиженных и самых прочных стенах.

Время свое потихоньку берет Ловкой рукой. Птицам назавтра опять перелет – Небо черкнув серой строкой. Взмоют. Покружат. И вдруг на душе Как отлегло – Это мой срок на исходе уже, И в честь него с неба – тепло. Но это не лето. Это тепло, что вчера не убила зима. Вместо огня, по глотку, пусть достанется всем. Это не лето. И потому лист кружит и кружит без ума И не спешит с небом расстаться уже насовсем. Письма-заморыши издалека – Клочья тепла. Их на костер не отправит рука – Всё в них и так – в угли дотла. Их перечесть и вернуться назад – Мне не суметь. В каждом из них вместо точки слеза Колет и жжет, и пытается греть. Но это не лето. Это тепло, что вчера не убила зима. Вместо огня, по глотку, пусть достанется всем. Это не лето. И потому лист кружит и кружит без ума, И не спешит с небом расстаться уже насовсем.