Глава первая

По внешнему виду этот конверт ничем не отличался от остальных. Тот же отчетливый штемпель: «Городская почта. 1836. Ноября 4. Утро». Но адрес был написан либо малоопытной, либо нарочито измененной рукой – строчки резко кривили.

Разбирая свежую почту, Пушкин недоуменно повертел конверт в руках и не торопясь вскрыл. На небольшом листе плотной бумаги было написано по-французски каллиграфически выведенными полупечатными буквами:

«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в полном собрании своем под председательством достопочтенного магистра ордена его превосходительства Д. Л. Нарышкина…»

Что за чепуха? Александр Сергеевич уже хотел было отбросить нелепый листок, но в глаза бросилось продолжение:

«…единогласно избрали господина Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

Чепуха оборачивалась мерзкой грязью. Взгляд еще раз упал на четко прописанную фамилию великого магистра ордена рогоносцев. Фамилия Нарышкина раскрыла едва завуалированный смысл пасквиля.

Гофмаршал высочайшего двора Дмитрий Львович Нарышкин, доживавший свой век дряхлой развалиной, был в свое время официальным мужем столь же официальной любовницы императора Александра I. И сама Мария Антоновна Нарышкина, променявшая после многих лет открытой связи привычную благосклонность царя на горячие чувства молодого флигель-адъютанта, все еще странствовала где-то по белу свету.

Эта скандальная история не была забыта. Авторы «диплома», избрав имя пресловутого мужа, угодливо уступившего красавицу жену императору Александру Павловичу, теперь именовали Пушкина коадъютором, то есть соправителем, Нарышкина по ордену рогоносцев. Смысл игривой шутки был совершенно ясен: в ней крылся клеветнический намек на связь жены Пушкина с царствующим императором Николаем Павловичем.

Изобретательные шутники жаловали сверх того поэта званием историографа. Пушкин уже пять лет состоял на государственной службе как историк Петра I. Ни строки из этого труда опубликовано не было. Стало быть, государственное жалование является подачкой за проданную честь жены. Кому же как не Пушкину и быть при таких обстоятельствах историографом светлейшего ордена рогоносцев?

Клеветник, укрывшийся в полной безнаказанности, оказался великим мастером своего дела. Выставленная в «дипломе» подпись «непременного секретаря», графа Иосифа Борха, как нельзя лучше дополняла ссылку на знаменитого рогоносца Нарышкина. Имя графа Борха неотделимо от грязных страстишек, которые приписывают многим представителям петербургского света, в частности почтенному посланнику его величества короля Голландии, барону Луи Геккерену. Имя графа Иосифа Борха служит одновременно вывеской, за которой скрывает свои скандальные похождения известная всему Петербургу супруга непременного секретаря ордена рогоносцев. Стоит углубиться, – впрочем, совсем недалеко, – в родословные, чтобы установить, что жена графа Борха, графиня Любовь Борх, рожденная Голынская, приходится сродни московскому семейству Гончаровых, к которому принадлежит и Наталья Николаевна Пушкина.

Если бы автор «диплома» перебрал все фамилии, принадлежащие к петербургскому свету, то и тогда нельзя было бы измыслить другой букет имен, в котором сочеталось бы столько выразительно-откровенных намеков, полных яда и смердящей грязи.

Пушкин сидел за письменным столом, прикрыв глаза рукой. Рука дрожала. Вскочил и заметался по кабинету. Если бы найти ядовитую гадину, старательно выводившую зловонные строки! Если бы только найти! Он сосредоточит всю волю, все силы – и найдет. Найдет и раздавит! Александр Сергеевич заскрипел зубами. Поистине был в эту минуту страшен. Опомнился, сказал сам себе:

– Полно дурить, Александр Сергеевич! Наташа ни в чем не виновна. Если же говорить о царе, то и трижды неповинна Наташа.

Коли шлют омерзительные пасквили, сам во всем виноват. Заманили на царскую службу архивами – поддался соблазну. Сколько раз твердил себе: не должно было вступать в службу, а еще того хуже – опутывать себя денежными обязательствами.

Твердить твердил, но что проку? Правда, брал ссуды у казны за великий труд. Ныне тетради, исписанные материалами к «Истории Петра», смотрят укором. Кому скажешь, сколько труда положено, сколько еще предстоит трудиться, цепенея от мысли, что нелицеприятную историю Петровской эпохи никогда не пропустят ни цензура, ни царь?

А бездельники, сочиняющие шутовские «дипломы», может быть, уже таскаются по гостиным: «Слыхали? Господин Пушкин получил смехотворное послание. Но шутки в сторону – за что же получает жалованье от его величества медлительный автор незримого труда?.. – И потом, озираясь и приникнув к уху вожделеющего собеседника: – Или в самом деле настала пора стать Пушкину историографом ордена собратьев-рогачей?..»

Александр Сергеевич пошел из кабинета, но, не дойдя до дверей спальни, которая была одновременно и будуаром Натальи Николаевны, повернул обратно.

Он один примет гнусный удар. Грязь не должна касаться Таши. Вернулся в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Анонимный листок лежал на письменном столе, заражая воздух.

Гнев Пушкина все больше обращался против царя. Царь не стыдится читать семейные письма, которые тащат ему, нарушая почтовую тайну, усердные холопы. Обрядил его, Александра Пушкина, в шутовской придворный кафтан и, пользуясь безнаказанностью, строит куры Наташе… Но полно!

Надобно немедля и сполна рассчитаться с царем. Отдать в казну в уплату ссуды все, что осталось от разоренного имения. Авось хватит. Должно хватить! Да еще так надобно рассчитаться, чтобы царь-комедиант не мог разыграть оскорбительного великодушия…

Александр Сергеевич стал подсчитывать долг казне, а ему подали срочное письмо от Елизаветы Михайловны Хитрово. Пушкин досадливо поморщился. Елизавета Михайловна Хитрово, дочь фельдмаршала Кутузова, уже не раз говорила и писала поэту, что родственник ее, Голенищев-Кутузов, затевает шумный поход против Пушкина из-за «Полководца». Ништо сейчас поэту праздные козни праздного человека.

Но едва вскрыл конверт – начал читать с напряженным вниманием. Давний друг и почитательница Пушкина, Елизавета Михайловна писала полная тревоги; к ее письму был приложен точно такой же «диплом», как тот, что доставила почта на квартиру Пушкина. Стало быть, рассылают пасквили по всему городу.

Первым движением было сразу же ответить на письмо Хитрово. Наташа, слава богу, не приходила.

– Александр Сергеевич, к вам граф Соллогуб!

Это был тот самый Владимир Александрович Соллогуб, с которым несколько месяцев тому назад дело чуть было не дошло до дуэли.

Гость смущен. Мямлит невесть что.

– Давайте напрямки, граф, я, кажется, угадываю.

И действительно угадал.

Владимир Александрович вынул из кармана конверт, надписанный лакейской рукой. Его получила сегодня тетка молодого графа. Во втором, внутреннем конверте, адресованном Пушкину, оказался тот же пасквиль, слово в слово, из строки в строку.

– Я уже знаю, – сказал Пушкин, стараясь вернуть внешнее спокойствие. – Это касается чести моей жены.

А у самого лихорадочная мысль: клеветники действуют с наглой поспешностью.

– Кто бы мог решиться, Александр Сергеевич?

– Подозреваю одну высокопоставленную даму, – отозвался Пушкин. – А впрочем… – и развел руками. Оказался совершенно беззащитен перед низостью, происхождения которой не мог разгадать. Может быть, в каком-нибудь аристократическом салоне собрались на шабаш злобные ведьмы и отравляют жизнь людям своим трупным ядом. Может быть, в гостиной графини Нессельроде решила позабавиться титулованная чернь.

– Буду искать, – заключил Пушкин. – Надеюсь, найду.

Соллогуб вскоре уехал. Никто не нарушал больше одиночества. Наташа, слава богу, так и не заглядывала. А может быть, было бы легче, если бы зашла? Нет, нет! Он еще не в силах овладеть собой.

За стеной, в детской, расшумелись дети. Прислушался, – ну конечно, бедокурщица Машка теребит увальня Сашку. Сашка ревет. Его дружно поддерживают младшие. Суетятся встревоженные няньки. Содом и Гоморра!.. Не Наташа ли туда пошла? Нет, в детской раздается спокойный голос Азиньки, и шум, поднятый няньками и детьми, сразу затихает.

Спасибо Азиньке! Умно и ловко управляет домом. А Наташа, должно быть, куда-нибудь уехала. При этой мысли даже обрадовался. Снова, брезгливо морщась, взял в руки гнусный листок.

Трусливому автору анонимки не дашь звонкой оплеухи. Не позовешь к барьеру. А в обществе с новой силой поднимутся слухи: «Император… Наташа… Наташа и Дантес… Дантес!» Он и до сих пор не нашел способа, чтобы избавиться от назойливости этого проходимца. Наглость Дантеса растет. Растет и беспокойство за Наташу. И бесплодно уходит время, рождая тревоги при каждой встрече жены с этим шалопаем.

Не посылает ли судьба повод, чтобы разом кончить и затянувшуюся историю с Дантесом? Стоит лишь отправить ему короткий вызов на дуэль, не обременяя себя никакими объяснениями. Надо рубить узел, который нельзя развязать. Пора!

Стал совсем спокоен. Собрал все три экземпляра пасквиля, попавшие к нему в руки за одно утро, и спрятал в дальний ящик письменного стола.

Он найдет ядовитую гадину, рассылающую гнусные пасквили. А для начала сейчас же пошлет короткий вызов на дуэль барону Жоржу Дантесу-Геккерену.

Александр Сергеевич взялся за перо…

 

Глава вторая

Вызов, посланный Пушкиным, не попал в руки к Дантесу. Он нес 5 ноября суточное дежурство в полку.

Удар обрушился на измученную голову голландского посланника.

Барон только что размышлял о предстоящей женитьбе нареченного сына. Взвесив обстоятельства, посланник уже готов был примириться с этой неприятностью, наименьшей из тех, которые, как оказывается, могли угрожать Жоржу. И вдруг вызов Пушкина, совершенно неожиданный и столь же зловещий!

Понятия не имел Луи Геккерен о том, что автор пасквиля, доставленного накануне городской почтой Пушкину, бросил в игру свою собственную карту и смешал все ставки, спутал все расчеты. Свадебная карта Геккеренов оказалась бита раньше, чем ее успели пустить в ход.

Стараясь разгадать причины вызова, барон Луи заново рассматривал поведение Жоржа. Неужто Жорж допустил какую-нибудь чересчур откровенную неосторожность? Не может быть. Жорж ни в чем не менял привычного поведения с госпожой Пушкиной. Почему же теперь, когда Жорж готов публично засвидетельствовать своей женитьбой великодушный отказ от госпожи Пушкиной, именно теперь ее муж, как медведь, лезет на рогатину? Ничего глупее нельзя придумать. Однако, кто может поручиться за направление шальной пули, выпущенной из дуэльного пистолета? Надо спасать нареченного сына. Время не ждет.

Посланник овладел чувствами и, собравшись на выезд, твердо приказал кучеру:

– На Мойку, к Конюшенному мосту!

Пушкин принял незваного гостя. Был вежливо сух. Барон Луи не без труда нашел выражения, чтобы изложить свою просьбу. Поручик Геккерен, находящийся на дежурстве в полку, еще ничего не знает. Но он, барон Луи Геккерен, разумеется, принимает вызов от имени сына. Принимает без всяких оговорок. Однако он просит господина Пушкина понять чувства несчастного отца: все случилось так неожиданно, все так ему непонятно…

Барону очень бы хотелось сказать напрямки, что вместо дуэли им, как будущим свойственникам, куда бы лучше обсудить вопрос о предстоящей свадьбе. Но теперь, после вызова, присланного Пушкиным, объявить о сватовстве Жоржа к Екатерине Гончаровой совершенно невозможно. Иначе на Жоржа падет оскорбительное подозрение в трусости. Самое сватовство могут истолковать при создавшихся обстоятельствах как бегство из-под дула пистолета… Черт бы побрал этого Пушкина!

Сидя в кабинете поэта, барон Луи бросал на него растерянные взгляды и мог говорить только о чувствах несчастного отца, застигнутого врасплох неожиданным вызовом. Он просил отсрочки на сутки.

Пушкин согласился. Вызов сделан. Не все ли равно, сегодня или завтра противники взведут курки? Александру Сергеевичу было важно как можно скорее выдворить опасного посетителя. Самый факт его появления мог привлечь внимание домашних. Слава богу, Натальи Николаевны не было дома. Но сразу после отъезда барона Геккерена в кабинет пришла Азинька.

– Что скрывается за этим неожиданным визитом? – спросила она с тревогой.

– Ничего важного, – отвечал поэт.

– Вы не мастер лгать, – настаивала Александра Николаевна. – Должны быть очень важные причины для того, чтобы барон Геккерен, которому вами отказано от дома, решился посетить вас.

– По правде, я сам не понимаю истинных намерений барона. Не будем о них гадать. Пусть это посещение останется до времени тайной, Азинька… Беру с вас слово!

А барон Луи Геккерен, вернувшись в посольство, ломал голову над неразрешимой задачей. Лучшее средство предотвратить дуэль – это объявить о предстоящем сватовстве. Но до отказа Пушкина от вызова объявить о нем невозможно.

Да и не будь злосчастного вызова, с объявлением сватовства все равно нельзя было бы спешить: иначе эта неожиданная свадьба, не будучи подготовлена во мнении света, вызовет бурю недоуменных толков. Но и медлить со сватовством теперь тоже нельзя – иначе неотвратимая дуэль и невероятный скандал, скандал независимо от исхода поединка. Что скажет грозный император? Посланник с ужасом чувствует, что в вихре надвинувшихся событий может рухнуть его собственная дипломатическая карьера.

Дуэль надо предотвратить во что бы то ни стало и любыми средствами… А короткие часы отсрочки бегут. В поисках выхода барон Луи Геккерен вспомнил о фрейлине императрицы, Екатерине Ивановне Загряжской. Пусть она спасает репутацию племянницы, поскольку эту репутацию выставил как мишень для дуэльных пистолетов неистовый Пушкин. Фрейлина Загряжская представилась барону надежной единомышленницей.

«Союз и тайна, – заключил старый дипломат, приступая к действиям, – непроницаемый покров тайны прежде всего!»

В тот же вечер голландский посланник посетил престарелую фрейлину.

После коротких учтивостей гость приступил к делу.

Когда он объявил о предложении руки и сердца, которое имеет честь сделать высокочтимой мадемуазель Екатерине Гончаровой барон Жорж Геккерен, госпожа Загряжская ограничилась тем, что чаще, чем обычно, стала нюхать из любимого флакона с целебной солью. Попросту говоря, ничего не могла понять видывавшая всякие виды старая фрейлина. Но не успела еще Екатерина Ивановна прийти в себя от неожиданного сватовства, как барон объявил, что счастью будущих жениха и невесты препятствует вызов на дуэль, который прислал Жоржу Геккерену без всяких мотивов господин Пушкин.

Едва услышала это Екатерина Ивановна, любимый флакон выпал из ее рук, грохнулся на пол и разбился, а она так и осталась сидеть с растопыренными руками, будто гость сам навел на нее дуло пистолета.

По счастью, барон Луи тотчас нашел на столике запасной флакон с целительной солью и продолжал деловито толковать о том, что единственно участие высокочтимой Екатерины Ивановны по родству с Пушкиными может предотвратить кровавую драму. Бог поможет ей, если это возможно, принудить господина Пушкина к отказу от дуэли, после того как он узнает о предстоящем сватовстве.

На том и уехал гость, взяв слово держать все в тайне.

Оставшись одна, фрейлина Загряжская приказала никого более не принимать. Ей представилось, что пришел смертный час. Не могла подняться с кресла, чтобы пасть ниц перед святыми иконами.

А на смену старому барону явилась, словно сговорившись с ним, любимая племянница Таша. Голова Екатерины Ивановны была обмотана полотенцем, смоченным ароматическим уксусом. Она охала и стонала и уже готовилась еще раз услышать от Таши ту же новость, но Таша понесла несусветную чушь.

– Да говори ты толком, сумасшедшая, кто на ком женится? – повторяла Екатерина Ивановна, стараясь выиграть время.

Но Таша рассеяла последние сомнения. Жорж сам ей все рассказал, когда они виделись здесь в последний раз. Тетушка помнит, конечно, как у Натальи Николаевны разболелась голова. С тех пор она крепилась, но больше выдержать не могла.

– Никогда бы не подумал Жорж об Екатерине, – воскликнула Наталья Николаевна, – никогда!.. Если бы ему не грозил гнев императора…

– Нишкни ты, блажная! – останавливала племянницу Екатерина Ивановна, как только та начинала непочтительно говорить о царе. А сама все больше и больше прислушивалась к бессвязному рассказу.

Из этого рассказа обнаружилось важнейшее обстоятельство, скрытое бароном Луи. Подумать только! Выходит, что сам государь отстраняет от Натальи ретивого кавалергарда!

– Так-таки и приказали твоему ухажеру жениться? – переспрашивала почтенная фрейлина.

По опыту долгой придворной жизни она начинала кое-что смекать. Давние надежды, связанные с вниманием, которое оказывал Таше государь, готовы были снова ожить. Но тут вспомнила тетушка о затеянной Пушкиным дуэли… Ничего, оказывается, не знает об этом Наталья. Как же ей такое скажешь?

– Перестань хныкать, Христом-богом прошу! – повторяла Екатерина Ивановна, все еще не решаясь сразить любимую племянницу страшным известием. – Ну, женят красавца – эка невидаль! Женитьба молодцу не укор. Мало ли кто не по своей воле под венец шел!

– Если бы вы видели отчаяние барона! Он раньше умрет…

– Как бы не так! – Екатерина Ивановна решилась наконец объявить главное: – А вот из-под дула пистолета сразу отправится на тот свет, коли решил всадить ему пулю в лоб твой благоверный. О дуэли, которая у них назначена, ничего не знаешь?

Теперь настала очередь Натальи Николаевны подумать, что тетушка лишилась рассудка у нее на глазах.

А Екатерина Ивановна, скинув в ажитации целительное полотенце с головы, сыпала слова одно страшнее другого:

– Ты по пустякам нюнишь, а они, может, завтра стреляться будут. Меня по доверенности старый Геккерен обо всем уведомил. Часу не прошло, милая, как он от меня уехал…

Наталья Николаевна была в глубоком обмороке. Тетушка спрыснула ее святой водой, дала понюхать из флакона и стала читать молитву. Когда же Наталья Николаевна открыла глаза, Екатерина Ивановна решила довести дело до конца:

– Ежели они с пистолетами друг на дружку выйдут, тогда поздно будет. Ладно, если разойдутся живыми, а коли твои же дети сиротами останутся, что тогда?

Наталья Николаевна все еще не могла выйти из оцепенения. Напрасно спрашивала Екатерина Ивановна, что у них в доме приключилось, чем еще провинился перед Ташиным мужем повеса Дантес? Ничего важного так и не могла припомнить Наталья Николаевна.

– И про задуманное сватовство к Екатерине ты не болтала?

– Что вы, тетушка! Сама поверить не могу…

– А и то сказать, – решила Екатерина Ивановна, – чего бы твоему африканцу за Екатерину драться? Тут какое-то другое, совсем особое дело. Старик Геккерен на что дока – и тот руками разводит. А драка назначена. И промедления не будет. Ну, дожили, Наталья! – Екатерина Ивановна всплеснула руками. – Святые угодники, молите бога о нас! Да нет, нешто в такое дело будут мешаться небесные предстатели? Нам самим надобно у драчунов пистолеты отобрать. Но кто может вступиться? Только одного человека знаю. Надобно сейчас же посылать за Василием Андреевичем Жуковским. Ежели не он, никто нас не спасет.

Жуковский жил в Царском Селе. Нелегко было найти человека, которого можно было бы немедленно отправить к нему с таким тайным и важным поручением. Хорошо, что в Петербурге оказался брат Натальи Николаевны, молодой царскосельский гусар Иван Николаевич Гончаров. Немедленно призванный к тетушке Екатерине Ивановне, он тотчас вошел в сложные обстоятельства дела. Завтра чуть свет он поскачет в Царское.

Екатерина Ивановна первый раз перекрестилась с облегчением. На том и отпустила Ташу домой, взяв клятву хранить тайну перед мужем.

Фрейлина Загряжская, усердно помолившись перед иконами, совсем размечталась: не спускает, стало быть, император глаз с Наташи…

Наталью Николаевну дома встретила Азинька:

– Представь, у Александра Сергеевича был голландский посланник.

Новость, казалось, должна была огорошить Ташу. Но Таша не обратила на нее никакого внимания. Прошла прямо в спальню.

– Александр Сергеевич дома? – спросила она у горничной.

– Дома-с…

Первая мысль была – сейчас же пройти к мужу. А сил для этого нет. Пусть лучше завтра… Но что будет завтра?

Легла в постель, и все смешалось в изнемогшей голове. .Что же будет завтра, о господи?..

Во всем доме только одна Екатерина Николаевна спала безмятежным сном. О ней все забыли. Никто не считал нужным осведомить о будущем невесту, избранную бароном Жоржем Геккереном.

 

Глава третья

«Милостивый государь, граф Егор Францович… По распоряжениям, известным в министерстве Вашего сиятельства, я состою должен казне (без залога) 45 000 рублей, из коих 25 000 должны мною быть уплачены в течение пяти лет.

Ныне, желая уплатить мой долг сполна и немедленно, нахожу в том одно препятствие, которое легко быть может отстранено, но только Вами…»

Далее в письме к министру финансов графу Канкрину Пушкин исчислял свое имущество, состоящее из пожалованного ему отцом нижегородского имения с 220 душ (увы, давно заложенных в сорок тысяч). Поэт и отдавал это имение в покрытие долга казне.

«Осмеливаюсь утрудить Ваше сиятельство еще одною, важною для меня просьбою, – продолжал Пушкин. – Так как это дело весьма малозначуще и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты (хотя она мне вовсе не тягостна), а может быть и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости…»

Переписывая письмо набело, Пушкин с удовольствием перечитал последние строки. Коли дойдет до царя, тогда он поймет, что чаша терпения переполнилась. А дойти до царя непременно дойдет. Как не дойти, когда нашептывают ему о каждом произнесенном Пушкиным слове, когда впиваются соглядатаи в каждую написанную им строку?

А он, русский писатель, отдав последнее имущество в казну за ссуды, которые получал за труд, на печатание книг, не оставит никакой пищи клеветникам, когда призовет их к ответу.

Александр Сергеевич третий день искал автора гнусного пасквиля, но не мог обнаружить.

– Барон Геккерен! – доложил слуга.

– Проси, – не скрывая удивления, распорядился Пушкин.

Подписав письмо к графу Канкрину и поставив дату – 6 ноября, поэт отложил его в сторону.

Луи Геккерен, вновь явившись после вчерашнего визита, выглядел несколько бодрее. Как ни ужасна катастрофа, нависшая над его головой, он все еще надеется, что время поможет ему… хотя бы собрать последние силы, чтобы приготовиться к печальному будущему, если оно неотвратимо…

И вдруг от бодрости его не осталось ни следа, он едва сдерживал рыдания, когда заявил, что явился просить новой отсрочки на неделю.

– Даю вам не только неделю, даю две, – отвечал Пушкин, – и заверяю честным словом, что не дам никакого движения делу до истечения срока. Если же встречусь с вашим сыном, буду держать себя так, как будто между нами ничего не произошло.

Барон рассыпался в благодарностях.

Через несколько минут после отъезда посланника в кабинет вошел, протягивая обе руки хозяину, Василий Андреевич Жуковский.

– Я уже заезжал к тебе, Александр Сергеевич, да у тебя сидел вон какой сановный гость. А мне надобно побеседовать с тобой с глазу на глаз.

Жуковский сел в кресло, сделал строгое лицо, но продолжал с прежней сердечностью:

– Винись, брат, во всем винись – никакой утайки не потерплю. Что тут у вас творится?.. – Он глубоко вздохнул, прикрыв глаза, и вдруг глянул на Пушкина в крайнем испуге. – Ты в своем уме? Какому-нибудь прапорщику драться впору, а не тебе, отцу семейства. Одним словом, Александр Сергеевич, все знаю.

По мере того как говорил Василий Андреевич, Пушкин все больше мрачнел. Неожиданный приезд Жуковского и его осведомленность поразили поэта.

– – Кто же призвал тебя, миротворец?.

– Кто бы ни звал, я здесь, чтобы спасти тебя, коли возможно… И первое, чего требую, – это чистосердечного покаяния.

Василий Андреевич то журил, то шутил, то начинал настойчиво расспрашивать. По-видимому, сам еще не знал, с какого бока приступиться.

Пушкин держался замкнуто. Если тайна дуэли перестала быть тайной, стало быть, разболтали Геккерены… Неужто и Наташа тоже знает? Кто, однако, мог осведомить Жуковского?

Василий Андреевич упорно уклонялся от прямых ответов. Он хотел прежде всего знать причины, которые повлекли вызов на дуэль.

Пушкин вынул из письменного стола злосчастный «диплом». Гость внимательно перечитал.

– Гнусно задумано, – сказал он, откладывая листок. – Всю мерзость человеческую уместили чуть ли не в десять строк… Гнусно и постыдно, хотя и замысловато писано. Однако при чем здесь барон Жорж Геккерен?

– О том мне знать.

– Прости меня, бестолкового, Александр Сергеевич, может, я и вовсе из ума выжил, но ведь вызвал ты на поединок именно барона Геккерена? Почему же он должен быть за чужие мерзости перед тобой в ответе?

– У меня с ним свои счеты. Вот и решил я воспользоваться поводом, чтобы кончить давнюю, всем надоевшую историю.

– А жену ты спросил? Ты поводов для драки ищешь, а ей каково?

– Нет другого выхода, Василий Андреевич, чтобы оградить Ташу! – твердо сказал Пушкин. – Поверь, действовал я не сгоряча, но многократно обдумав положение…

Александр Сергеевич ничего не сказал о мерах, которые принял он в отношении царя и расчетов с казной. Еще бы больше всполошился Василий Андреевич. Но давно тяготило это попечительство Пушкина.

Сейчас он ждал одного: скорее бы кончился ненужный, тяжелый разговор! А Жуковский так и не мог решить, какими мерами тушить занявшийся пожар.

С тем и отправился миротворец далее, к друзьям Пушкина – к Вяземскому и Виельгорскому. Они, оказывается, тоже получили гнусные пасквили. Осведомившись, что Пушкин послал вызов молодому Геккерену, друзья поэта озабоченно разводили руками. Но ничего дельного присоветовать не могли. Только тайна дуэли все больше выходила на свет…

 

Глава четвертая

Об этом же, проводив Василия Андреевича, размышлял Пушкин. Коли успели сообщить Жуковскому и призвали его на помощь, стало быть, и Таша знает. Не может не знать. Только, щадя его, затаилась. Нет ни нужды, ни возможности откладывать дальше объяснение. Хотел было идти к жене, а она сама пришла в кабинет. Не могла больше ждать: после приезда Василия Андреевича вчерашние хлопоты сами собой открылись Пушкину.

Была Наталья Николаевна сникшая, подавленная свалившимся на нее горем.

– Эта ужасная дуэль – правда?

– Откуда ты знаешь, Таша?

– У меня нет от тебя тайн. Вчера я была у тетушки Екатерины Ивановны, ее посетил старый барон Геккерен…

– А тетушка, суди ее бог, ухватилась за Жуковского?

– Я сама слезно об этом ее молила, – Натали опустилась в кресло. – Ничего не могу понять… Это так неожиданно и так страшно!..

Как ни готовился к разговору Александр Сергеевич, не мог освободиться от ощущения вины перед женой. Подошел к ней, обнял.

– Слушай и пойми меня, жёнка. Давно бы пора мне кончить счеты с господином Дантесом. В моем бездействии он видел лишь повод для новых выходок. – Пушкин говорил с душевной лаской, только в глазах залегла печаль. – Не сегодня и не вчера я удостоверился в том, что Дантес, ища твоей благосклонности, не только возбудил слухи, но и успел произвести впечатление на тебя.

Наталья Николаевна быстро подняла голову, но ничего не ответила.

– Ни в чем не хочу тебя винить, – продолжал с горячностью Пушкин, – верю, ни в чем не провинилась ты перед богом. Но знай: по легкомыслию ты поставила себя на край пропасти. Одна безусловная искренность может облегчить нашу участь.

– Милый! Я сделаю все, чтобы исполнить твою волю. – Руки Натальи Николаевны обвились вокруг шеи мужа. Пушкин почувствовал ее горячее дыхание и еще более жаркие слезы. – Я сделаю все, что ты хочешь, только откажись от этой ужасной дуэли!..

– В этом, видит бог, я не властен, Таша! – Смущение его усилилось, но он оставался непоколебим. – Мой отказ породил бы лишь новые толки. Как от них уберечься, если Геккерены уже пренебрегли тайной и тем исключили себя из общества честных людей?..

Стоило произнести Александру Сергеевичу ненавистное имя, как ярость, которую он с трудом сдерживал, прорвалась с неудержимой силой. Но он по-прежнему был безоружен перед женой – ничем не мог осушить ее слезы. А еще предстояло многое ей открыть.

– Коли хочешь знать, куда зашло дело, прочитай это письмо. Хотел уберечь тебя от грязи, да делать нечего. Иначе, боюсь, не поймешь моих действий.

Наталья Николаевна быстро протянула руку к письму и поднесла его к глазам. А слезы, неостановимые слезы, так мешали читать! Наталья Николаевна вытирала глаза, читала, перечитывала и сама себе боялась поверить: в письме не было ни слова о Дантесе!

– Ничего не понимаю, – Наталья Николаевна глядела на мужа с полным недоумением. – Какой Нарышкин? Какие рогоносцы?

Тогда он объяснил ей скрытый смысл гнусных намеков на ее близость с царем.

– Вот бы никак не додумалась, – призналась Наталья Николаевна. Невольный вздох облегчения вырвался у нее. – Кому могла прийти в голову такая низость?

Если дело касается ее отношений с императором, ей не в чем оправдываться. Александр Сергеевич с презрением говорил о недостойных исканиях царя. Наталья Николаевна еще раз пробежала глазами пасквиль.

– Милый! За что же ты вызвал на дуэль барона Геккерена?

Пушкин медлил ответом. Что нового он мог ей сказать? И опять повторил Александр Сергеевич, что у него нет другого средства оградить ее от назойливости француза, что ему давно следовало вмешаться, что теперь, когда судьба дала ему в руки повод, – он указал рукой на пасквиль, – он им воспользовался.

Прошел по кабинету. Встал перед ней:

– Теперь ты понимаешь меня, Таша?

Да, да! Она все хотела понять. И все-таки ничего не понимала. Она была готова повиниться перед ним, если бы только могла отвести ужасную дуэль. Неожиданная мысль вдруг осенила Наталью Николаевну.

– Выслушай теперь ты меня. – Она усадила мужа рядом с собой. Ее рука легла на его плечо. – Ты сам видишь, как низки злобные люди, которые клевещут тебе на меня. Но мы оба знаем, как все это глупо. – Наталья Николаевна улыбнулась сквозь невысохшие слезы. – Император и я! Боже мой, как это глупо! – Рука ее, лежавшая раньше на плече мужа, теперь приглаживала его растрепавшиеся волосы. – Слушай, я должна сказать очень важное. Тебе клевещут на меня, и ты сам знаешь цену этой клеветы. Но представь, барон Жорж Геккерен стал жертвой столь же нелепых подозрений, но уже со стороны самого императора…

Пушкин глянул на жену с удивлением. А Наталье Николаевне показалось, что она нашла наконец путь к спасению.

Император – кто бы мог подумать? – приревновал ее к барону Геккерену. Он преследует барона, и ему же послан вызов на дуэль… О, если бы Александр Сергеевич все знал, он никогда бы этого не сделал!

Пушкин, совершенно смятенный, не спускал глаз с жены. Но Наталья Николаевна решилась твердо ничего не скрывать. Да ей и оставалось досказать только самое главное.

– Дантесу, – заключила она, – преподан совет оправдать себя женитьбой.

– Полно, Таша, бог знает, что ты вообразила!

– Ничего не вообразила, – решительно отвечала Наталья Николаевна. – С бароном говорил об этом от имени государя генерал Адлерберг. Ты его знаешь?

Наталье Николаевне было трудно понять, какое впечатление производит ее рассказ на мужа. Пушкин хранил угрюмое молчание. Но когда же случалось, чтобы она не рассеяла его мрачные мысли?

– Ты сам скоро узнаешь, на ком женится барон Геккерен, – продолжала Наталья Николаевна. – Между тетушкой Екатериной Ивановной и голландским посланником был об этом секретный разговор. – Наталья Николаевна секунду помедлила (если бы знал неблагодарный, ветреный Жорж, на что способна Натали!) и закончила с шутливой торжественностью: – Барон Жорж Геккерен намерен просить руки нашей Екатерины… Теперь ты понимаешь, какой жестокой несправедливостью был твой вызов?

– Постой, постой ! – Мысль о новой низости Дантеса поразила Пушкина. – Кто тебе сказал?

– Тетушка Екатерина Ивановна должна сама говорить с тобой.

– Вздор, – отмахнулся Пушкин, – бабьи бредни! Право, никак в толк не возьму: царь сводничает Дантесу или храбрец вдруг влюбился в Екатерину, после того как получил мой вызов? Признаюсь, странный способ отвечать на вызов сватовством…

Последнее предположение показалось Натали особенно обидным для барона Геккерена. Правда, ей было очень легко это предположение разрушить.

– Скажи, когда ты отправил вызов? – спросила Наталья Николаевна.

– Изволь. В тот же день, когда получил грязное письмо. Почему это важно?

– Потому, что барон еще раньше открыл мне свое намерение свататься к Екатерине.

О, как она жалеет, что тогда же не рассказала об этом мужу! Не может же быть дуэли между будущими свояками.

– Ты с ним виделась?

Спокойный голос мужа ободрил Наталью Николаевну. Настала удобная минута для нелегкого признания. Да, барон Жорж Геккерен искал встречи с ней, чтобы предупредить – интриганы не пощадили перед императором ее имени. Подозрительность императора обратилась против барона. Все это он и раскрыл ей у тетушки Екатерины Ивановны.

И снова горько каялась Наталья Николаевна в том, что тогда же не рассказала об этой встрече мужу. Но она так боялась его вспыльчивости! Пусть же ей будет жестокой расплатой сознание, что она могла предупредить безумный вызов своим чистосердечием и не предупредила!

– Теперь только ты можешь меня спасти, – заключила Наталья Николаевна.

– Когда ты виделась с ним, Таша? – голос Пушкина был по-прежнему спокоен. И все было так привычно в кабинете поэта-труженика. Рукописи на столе. Неяркие огни свечей. Невозмутимая тишина. Казалось, что и сам Пушкин спокойно ждет ответа.

– Когда это было? – переспросила Наталья Николаевна. – Очень хорошо помню. Это было на следующий день после того, как ты читал у Вяземских из нового романа. Значит, до получения грязного письма и раньше, чем ты послал вызов. Ты никогда не верил, что Дантес питает чувства к Екатерине. Теперь, когда барон избрал Коко невестой, эти чувства открылись.

Многое случилось в эти дни в жизни Пушкина. Новости, рассказанные Ташей, были последней каплей, которая переполнила чашу терпения. Судорога прошла по губам поэта.

– Таша! Таша! Понимаешь ли ты, какая адская интрига заплетается вокруг нас? – Александр Сергеевич хотел еще что-то сказать и не мог. Его душило. Только сжал руку Натальи Николаевны и сжимал ее все сильнее, до боли…

– Что с тобой? – Наталья Николаевна не на шутку испугалась. Она никак не могла понять, почему на него произвела такое впечатление предстоящая помолвка Коко.

Пушкин не отвечал. Закулисные нити чудовищного заговора обнажились. Царь по собственному усмотрению распоряжается честью Таши. Он вступает в гнусную сделку с соперником, а соперник, выполняя высочайшую волю, уступает дорогу его величеству…

Но кто знает об этой сделке царя с Дантесом? Прежде всего – они, Геккерены. Кто же мог состряпать пасквиль, намекающий на особую благосклонность царя к Наталье Николаевне? Они и только они, презренные Геккерены, бутафорский отец с бутафорским сыном! Но где же сочинить этакое молодому? Старый развратник, искушенный в интригах дипломат, продиктовал омерзительный «диплом». Пушкин нашел наконец ядовитую гадину!

Когда Наталья Николаевна услышала поток яростных слов, обрушенных мужем на голову старого Геккерена, она несколько удивилась. Удивление сменилось новой, счастливой мыслью: вот случай рассчитаться с докучливым стариком, еще дальше отвести гнев от Жоржа и, может быть, погасить ссору!

Барон Луи, столь почтенный с виду, мог сочинить грязное анонимное письмо? Кто бы мог подумать? Где же ей, пусть легкомысленной, но неопытной женщине, знать меру человеческой низости?.. Перед ней по-новому предстает сейчас поведение посланника. Во всяком случае, ей следовало бы раньше рассказать мужу о тех разговорах, которые вел с ней старый Геккерен… О, как она виновата в том, что медлила и с этим признанием!

– Помнишь, ты меня спрашивал, о чем беседует со мной на балах старый барон?

Она не решилась тогда сказать ему правду. Она так боялась его необузданного гнева. Теперь пусть он знает все: старый Геккерен говорил о любви своего сына к ней, он молил ее сжалиться и подарить ему хоть каплю внимания… Вот о чем говорил с ней недостойный старик…

Слезы горькой обиды мешали говорить Наталье Николаевне. И каждое ее слово было так похоже на правду! Но чем больше она говорила, тем больше лила горечи в доверчивое, израненное сердце…

Наталья Николаевна вернулась к предстоящей женитьбе барона Геккерена на Екатерине. Барон женится, и все кончится. Тогда воочию увидят люди ее совершенное безразличие к его судьбе.

– Женится?! – воскликнул Пушкин. – На черта сдалась ему Екатерина! Никогда он не женится! Никогда и ни на ком!

– А пожелание государя? – напомнила Наталья Николаевна.

– Они столкуются иначе! Верь мне! Но я положу всему конец!..

Александру Сергеевичу казалось, что теперь, когда из Ташиных признаний обозначились первопричины многих затянувшихся в один узел интриг, он отразит все напасти. Он защитит жену от царя. Как дым от пистолетного выстрела, исчезнет Дантес. Тогда он раздавит Геккерена.

Александр Сергеевич произнес приговор гнусному своднику и пасквилянту. На третий день поисков он его нашел!..

Может быть, лучше бы было Александру Сергеевичу продолжить поиски, не поддаваясь догадке, которая родилась столь неожиданно? Может быть, приговор был чересчур поспешным?..

Когда Пушкин возвращался к старому развратнику, своднику и пасквилянту барону Луи Геккерену, Наталье Николаевне уже не было нужды подливать масла в огонь. Ей тоже казалось, что она, кое в чем пожертвовав истиной, удачно распутала клубок.

Она не возвращалась больше к нависшей дуэли. Рассчитывая на время, на тетушку, на добрейшего Жуковского, она отведет поднятые пистолеты. Но легко сказать – уступить торжествующей Екатерине! При одной мысли об этом комок подкатывался к горлу.

– Таша, ты меня не слушаешь? – Пушкин подбежал к ней, обнял. – Теперь все будет хорошо, моя косоглазая мадонна!

Наталья Николаевна благодарно улыбнулась: давно-давно он так ее не называл…

 

Глава пятая

Утром следующего дня Василий Андреевич Жуковский посетил фрейлину Загряжскую. Екатерина Ивановна ни на один вопрос толком ответить не могла.

– Поезжай, милостивец, к старому барону Геккерену, – твердила она. – Немедля поезжай. Сжалится над нами господь и воздаст тебе по заслугам.

Василий Андреевич покряхтел и, не предвидя в голландском посольстве ничего доброго, все-таки поехал. Ведь спасать приходилось не только репутацию Натальи Николаевны Пушкиной, но и жизнь самого поэта. А сколько раз спасал его Жуковский от сумасбродств и треволнений, в которых никто, кроме самого Пушкина, не был виноват?!

Короток был путь Василия Андреевича на Невский проспект, где в одном доме с голландским посольством находилась квартира посланника, короток был путь, а воспоминания о неприятностях, пережитых из-за Пушкина, бесконечны. Не перечесть тех бед, которые нависали над ним из-за дерзостных или богохульных стихов! Какое неудовольствие императора вызвал он, вздумав просить отставки! До сих пор не забыл своих друзей-висельников, бунтовавших на Сенатской площади, а ему все мало – славит и славит злодея Пугачева.

Но сколько ни досаждает Василию Андреевичу Пушкин, Жуковский живет надеждой: созреет гений Пушкина и подарит России произведения, достойные мудрого царствования Николая Павловича.

Увы, все еще склонен Василий Андреевич к обманчивым мечтаниям. Зачем явился он к голландскому посланнику? Не тщетная ли надежда привела его сюда?

Посланник пространно говорил о благодарности, которую заранее должен принести он почетному гостю, а Василий Андреевич все больше гневался на себя за этот напрасный визит: послушался выжившей из ума бабы… И вдруг мелькнул перед ним колеблющийся, но спасительный луч. Это произошло тогда, когда барон Луи Геккерен после туманного предисловия объявил, что вызов, присланный Пушкиным барону Жоржу Геккерену, является неожиданным, но единственным препятствием к твердо предрешенному до этого вызова сватовству поручика Геккерена к свояченице господина Пушкина.

– Речь идет о сватовстве к Александре Николаевне Гончаровой? – спросил Жуковский, застигнутый врасплох свадебной новостью.

– О, какое ложное предположение, ваше превосходительство! – Луи Геккерен улыбнулся. – Имеется в виду мадемуазель Екатерина, фрейлина императрицы! – с гордостью подчеркнул он.

Барон выдержал паузу, наблюдая за эффектом своих слов. Но не таков был Жуковский, чтобы можно было прочесть что-нибудь, кроме привычного благоволения, на его добродушном лице. Разумеется, он ни словом не обмолвится об анонимном письме, из-за которого лишился последнего благоразумия Пушкин. Он не расскажет об этом, тем более что Геккерены, ничего не зная о причинах неистовства Пушкина, уже делают надежный шаг к примирению.

– Итак, ваше превосходительство, – продолжал посланник, – наши намерения вам открыты. Но вызов господина Пушкина обрекает нас на молчание. Теперь, после столь опрометчивых и загадочных его действий, мы вынуждены держать наши свадебные проекты под спудом. Сватовство, столь желанное мне и сыну, питающему сердечные чувства к мадемуазель Екатерине, может быть объявлено либо после бессмысленной дуэли, либо…

– Либо? – переспросил Василий Андреевич с живейшим интересом. – Продолжайте, барон, я слушаю вас с трепещущим сердцем… («Кажется, можно все остановить», – мелькнуло в мыслях Жуковского).

– Либо, – сказал Геккерен, – господин Пушкин возьмет свой вызов обратно. На одном только условии, ваше превосходительство, вам, конечно, совершенно понятном, я вынужден настаивать с непоколебимой твердостью: вы можете под условием полной тайны сообщить господину Пушкину о наших свадебных намерениях, но сам господин Пушкин, беря назад свой вызов, не должен мотивировать отказ от дуэли ссылкой – сохрани бог! – на предстоящее сватовство… Это было бы прямым оскорблением нашей чести. Поручаю себя и сына, ваше превосходительство, вашему опыту и благородству…

«К Пушкину, скорее к Пушкину! – заторопился Василий Андреевич. – Подумать только, как просто устраивается дело…»

– Я к тебе, братец, сватом, – сказал он, едва переступив порог пушкинского кабинета. – Твое дело – затевать скандальные драки, а мое – ладить честной свадебный пир. – Жуковский пересказал предложение, которое делают Геккерены. – Не позвать ли невесту, Александр Сергеевич? – спросил он в заключение.

Спросил и осекся. На Пушкина было страшно глядеть.

– А знаешь ли ты, Василий Андреевич, что стоит за этим сватовством? Не знаешь? Да будет тебе, святая душа, ведомо, что Дантес воспылал любовью к Екатерине после того, как получил совет царя сочетаться браком.

Жуковский замахал руками.

– Ничего не слышал, – кричал он, – я не слышал, и ты не кощунствовал!

Александр Сергеевич пришел в настоящее бешенство.

– Если мне не веришь, спроси у Таши. А коли хочешь, поезжай к генералу Адлербергу. По поручению блудливого царя этот достойный фаворит и хлопотал о женитьбе Дантеса.

– Уволь, Александр Сергеевич, богом молю – уволь!

– Не уволю. Коли взялся миротворствовать, хлебни их мерзости, как мне приводится. Царь, обеспокоенный в своем давнем волокитстве за Ташей, ныне убирает с дороги француза. Понял теперь истинную подоплеку сватовства, с которым засылают тебя Геккерены?..

Пушкин не мог более говорить. Дышал тяжело, часто-часто.

– Бешеный ты, бешеный и есть, – говорил в растерянности Василий Андреевич. – Пойми ты, безумец: если и был дан совет Геккерену, то государь-то думал не о себе, а о спокойствии твоего же семейного очага, тебя хотел оградить…

– Ну, быть так… – Пушкин уж не имел, очевидно, сил, чтобы спорить. – А потом мне же как-нибудь при случае скажет: пекусь, мол, Пушкин, о твоем семействе, как христианин, исполняю долг перед богом. А Пушкин принесет комедианту свою верноподданническую благодарность. Так, что ли, по-твоему будет?

Василий Андреевич уклонился от ответа. Перевел разговор на безумную дуэль.

– Я послал вызов Дантесу, – отвечал Пушкин, – не ведая о его сделке с царем. Теперь с особой охотой выдержу под дулом пистолета угодливого поручика, выполняющего пожелания его величества. А потом, – поэт обвел глазами кабинет, словно ища своих врагов, – а потом старичка мне подайте! Адской будет моя месть. Знаешь ли ты, что папаша Геккерен после сговора царя с его сыном сочинил и разослал свои пасквили?

– Помилуй, Александр Сергеевич, образумься! – Жуковский никак не ожидал такого поворота. – Какой в том прибыток Геккеренам?

– Где же тебе, небесная душа, проникнуть в дьявольский замысел!

Александр Сергеевич был готов к ответу. Догадка его укрепилась окончательно. Старый развратник Геккерен, сочиняя пасквиль, тщился направить Пушкина по ложному следу. Отводя глаза мужу намеками на связь его жены с царем, многоопытный мерзавец расчищал дорогу Дантесу. Но чистосердечие Наташи раскрыло всю интригу.

– Коли не удалось ему от меня спрятаться, – закончил Пушкин, – лучше бы ему не родиться!..

Навсегда запомнился этот день Василию Андреевичу.

Перебирая дома бурные события, он коротко, только для себя, для собственной памяти, записал:

«7 ноября. Я поутру у Загряжской. От нее к Геккерену… Открытия Геккерена. О любви сына к Катерине… О предполагаемой свадьбе…» Далее следовало описать памятный визит к Пушкину. А Пушкин раскрыл Василию Андреевичу щекотливую подоплеку наметившегося сватовства. Подумал-подумал Василий Андреевич и с предельной краткостью записал:

«Возвращенье к Пушкину. Его бешенство».

Но в таком виде запись не объясняла истинных причин бешенства Пушкина. Тогда еще раз обдумал неожиданно открывшиеся обстоятельства Василий Андреевич и вписал в текст французское слово: «Les révélations», – что значит разоблачения. Теперь запись выглядела так:

«Возвращение к Пушкину. Les révélations. Его бешенство».

Иными словами: приехав со свадебным предложением Геккеренов, услышал Василий Андреевич такие встречные разоблачения Пушкина, что мог обозначить их только на деликатном французском языке. Так зашифровал царедворец Жуковский все, что поведал ему Пушкин о бесцеремонном вмешательстве императора в свои семейные дела.

Однако и вся запись о предшествовавшем визите Василия Андреевича к барону Геккерену требовала уточнения. Геккерен сообщил Василию Андреевичу о любви сына к Екатерине да о предполагаемой свадьбе. После разговора с Пушкиным Жуковский знал, что «любовь» молодого Геккерена родилась совсем не так просто. Это тоже было важно отметить для памяти. И потому, вернувшись к своему посещению барона Луи Геккерена, Василий Андреевич записал в скобках: «Неизвещение совершенное прежде бывшего». В самом деле – барон Луи Геккерен ни словом не известил его о «прежде бывшем», то есть о пожеланиях его величества, переданных Жоржу Геккерену через генерала Адлерберга.

После всех этих поправок запись вполне удовлетворила Василия Андреевича. Сказано все, что нужно ему для собственной памяти. Если же и попадут загадочные строки на чьи-нибудь любопытные глаза, в них не отыщешь никаких улик против монарха. Не дай только бог, если Пушкин, по своему обычному безрассудству, станет болтать!

 

Глава шестая

Проходит еще день – Василий Андреевич Жуковский, кажется, и вовсе не расстается с каретой. Он ездит к фрейлине Загряжской, Екатерина Ивановна сносится с бароном Луи Геккереном, Луи Геккерен пишет Жуковскому, Василий Андреевич отправляется к Пушкину, потом снова едет в голландское посольство.

9 ноября барон Луи Геккерен еще раз выслушал рассказ Жуковского о непримиримом упорстве Пушкина. Василий Андреевич с надеждой смотрит на посланника: может быть, почтенный барон найдет какой-нибудь новый спасительный путь? Посланник разводит руками. Впрочем, теперь, когда рушится последняя надежда, он, может быть, не вправе скрывать некоторые весьма важные обстоятельства, которые должны быть приняты во внимание всеми, кто вовлечен в хлопоты о предотвращении безумной дуэли…

Василий Андреевич настораживается. Барон Луи, доверяясь благородству господина Жуковского, коротко говорит о пожелании его величества, доверительно переданном Жоржу Геккерену. Императору благоугодно было бы узнать о женитьбе поручика Геккерена. Такова милостивая воля монарха.

Вот когда старый Геккерен известил наконец Василия Андреевича «о прежде бывшем». Так пришлось Жуковскому еще раз выслушать те самые «Les révélations», которые он снова занесет в свои записи под тем же шифром: «Les révélations de Heckern».

Барон Луи считал необходимым подчеркнуть, что милостивое пожелание его величества вовсе не предусматривало какой-нибудь определенной невесты… Но, – и барон, несмотря на тяжкие обстоятельства, счел возможным улыбнуться, – высочайшее пожелание было высказано в счастливые для барона Жоржа Геккерена дни: как раз к этому времени его чувства к мадемуазель Екатерине Гончаровой вполне определились. И он, барон Луи Геккерен, понял, что не вправе препятствовать счастью, которое сын нашел в беззаветно любимой девушке…

Посланник продолжал распространяться о чувствах жениха. Василий Андреевич думал о другом. Злополучные «revelations» заставили его проявить новое усердие.

– Барон, – начал Жуковский, – как бы вы отнеслись, если бы я предложил вам мое официальное посредничество для предотвращения прискорбной дуэли?

– Но кому же, как не вам, ваше превосходительство, – отвечал обрадованный посланник, – я могу доверить честь и жизнь моего сына?

Собеседники приступили к разработке плана. Они долго трудились над письмом, которое будет вручено бароном Луи Геккереном официальному посреднику, то есть тому же Василию Андреевичу Жуковскому.

«Милостивый государь! – писал старый барон. – Навестив мадемуазель Загряжскую по ее приглашению, я узнал от нее самой, что она посвящена в то дело, о котором вам сегодня пишу. Она же передала мне, что подробности вам одинаково хорошо известны; поэтому я могу полагать, что не совершаю нескромности, обращаясь к вам в этот момент…»

Далее барон подробно изложил историю вызова.

Будущий посредник Жуковский едва успел выразить одобрение написанному, как в кабинет вошел Дантес. С приятной непринужденностью он приветствовал Василия Андреевича и, испросив разрешения, скромно сел подле отца. Старый Геккерен вопросительно глянул на Жуковского.

– Поскольку дело касается моего сына, – сказал он, – я надеюсь, что вы не будете возражать, ваше превосходительство… – и он передал сыну начатое письмо.

Дантес прочитал его и молча вернул.

– Можно продолжать, Жорж?

Молодой человек склонил голову в знак согласия. Посланник снова взялся за перо, повторяя вслух каждое слово. Дантес сосредоточенно слушал.

– «Мой сын принял вызов, – писал старый Геккерен, – принятие вызова было его первой обязанностью, но, по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали…»

– Мы подошли к важной части письма, – барон Луи отложил перо и обернулся к Жуковскому. – Теперь жду совета вашего превосходительства.

– Теперь, – подхватил Василий Андреевич, – полагал бы уместным, барон, написать так… – Секунду подумав, он стал диктовать: – «Свидание представляется мне необходимым, обязательным…»

– Свидание?! – Дантес впервые нарушил молчание. – Мое свидание с Пушкиным?! Не представляю! А впрочем… – Он опять умолк и уже ни во что более не вмешивался.

Василий Андреевич Жуковский и старый барон продолжали дружную работу над текстом письма:

– «…свидание между двумя противниками, в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести свое посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия… Но после того, как обе враждующие стороны исполнили долг честных людей, я предпочитаю думать, что вашему посредничеству удалось бы открыть глаза Пушкину и сблизить двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением…»

Луи Геккерен повернулся к Жуковскому:

– Если бы только вам это удалось, ваше превосходительство!

Едва успел подписать письмо старый барон, еще не успели высохнуть чернила, а Василий Андреевич Жуковский был опять в карете. Пока он ехал к Пушкину, будущее свидание противников, происходящее в его присутствии, представлялось ему довольно ясно. Молодой Геккерен делает заявление о своей женитьбе. Пушкин отказывается от дуэли. И тогда пожар, в котором замешались пресловутые révélations, наконец угаснет. Разумеется, Василий Андреевич, погасив пожар, никогда не подаст виду, что некие разоблачения, по щекотливому для его величества делу, были ему известны.

Карета остановилась у сумрачного дома на Мойке. Василий Андреевич быстро направился к парадному входу, который помещался под аркой. Кучер слез с козел, чтобы размять ноги. Никогда не ездит сюда накоротке их превосходительство господин Жуковский.

Но не успел еще размяться кучер, как Василий Андреевич снова был у кареты.

– Домой! – едва мог промолвить он…

Перед ним все еще стоял Пушкин, яростно откинувший протянутое ему Жуковским письмо Геккерена, поистине страшный в своем гневе. Он обрушил этот гнев и на ни в чем не повинную голову благожелательного посредника.

И все же Василий Андреевич не мог оставить Пушкина без попечения. Едва вернувшись домой, он сел за письмо.

«Я не могу еще решиться почитать наше дело законченным, – писал Жуковский. – Еще я не дал никакого ответа старому Геккерену… Итак, есть еще возможность все остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но ради бога, одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления…»

Василий Андреевич не выбирал выражений. Чем больше раздумывал, тем больше становился на сторону баронов Геккеренов. Отец ведет себя истинно благородно. Поведение сына, несмотря на нелепый, необъяснимый вызов, тоже не дает повода к осуждению.

Молодой барон Геккерен не замедлил дать новое доказательство почтительного доверия к Василию Андреевичу. На следующий день он сам приехал к Жуковскому.

– Как идут наши дела, ваше превосходительство? – Жорж Дантес-Геккерен, едва заметно улыбается. – Вызов Пушкина, конечно, принят, но кто поймет его причины?

Кавалергард пожимает плечами и опять улыбается, словно видит перед собой единомышленника. Конечно, чтобы исчерпать все средства к примирению, он готов на свидание с противником. Он не сомневается, что участие в этом свидании глубокоуважаемого Василия Андреевича исключит какие-либо недостойные выходки Пушкина. Ему остается задать последний вопрос: когда и где назначена встреча?

– Увы… – добросердечный Василий Андреевич не мог скрыть от гостя, что и свидание и посредничество представляются ему маловероятными из-за упорства Пушкина. Впрочем, Василий Андреевич приложит к далее все силы.

Поручик опять пожал плечами и улыбнулся; в улыбке проявилось его откровенное сочувствие огорченному Василию Андреевичу. Он еще раз благодарил, откланялся и уехал, а на Мойку тотчас пошло новое письмо Жуковского.

«Хочу, – писал он Пушкину, – чтобы ты не имел никакого ложного понятия о том участии, какое принимает в этом деле молодой Геккерен. Вот его история. Тебе уже известно, что было с твоим вызовом, как он не попал в руки сыну, а пошел через отца, и как сын узнал о нем только по истечении 24 часов, то есть после вторичного свидания отца с тобою. В день моего приезда, в то время, когда я у тебя встретил Геккерена, сын был в карауле и возвратился домой. А на другой день, в час, за какую-то ошибку, он должен был дежурить три дня не в очередь… Эти обстоятельства изъясняют, почему он лично не мог участвовать в том, что делал его бедный отец, силясь отбиться от несчастья, которого одно ожидание сводит его с ума. Сын, узнав положение дел, хотел непременно видеться с тобой, но отец, испугавшись свидания, обратился ко мне…»

Так, презрев долг нелицеприятного посредника, Василий Андреевич Жуковский, все больше становился ходатаем за Геккеренов. В письме появилась заключительная часть:

«Все это я написал для того, что счел святейшею обязанностью засвидетельствовать перед тобой, что молодой Геккерен во всем том, что делал его отец, был совершенно посторонний…»

Вероятно, Василий Андреевич совсем забыл, что молодой Геккерен только что приезжал к нему сам, а вчера при обсуждении плана посредничества и составлении письма присутствовал вовсе не как посторонний стараниям старого барона человек. Но кто осудит маститого посредника, если он в суматохе выпустил из памяти кое-какие подробности?

Слезы навернулись на глаза чувствительного Василия Андреевича, когда он представил себе безутешное горе почтенного посланника. Потом Василий Андреевич вспомнил, про «révélations», которые слышал он от обеих сторон. Как деликатно звучали они в устах барона-дипломата! И этого-то человека умудрился заподозрить Пушкин в сочинении грязной анонимки! Воистину нет предела его безумству. Он, кажется, и с царем готов тягаться, как с равным… Что же еще можно для него сделать?

Жуковский снова взял перо и, едва владея собой, понимая, что уничтожает последнюю надежду на благоприятный исход, написал:

«Этим свидетельством моя роль, весьма жалко и неудачно сыгранная, оканчивается».

Календарь показывал 10 ноября 1836 года.

 

Глава седьмая

– Если господин Пушкин отказывается от всего – от вашего посредничества и от свидания с Жоржем – и притом не желает объяснить мотивов вызова, – говорит барон Луи Геккерен Жуковскому, – пусть напишет короткое письмо с отказом от дуэли. От него не требуют никаких мотивов отказа. Пусть будет так. Но, конечно, мы никогда не примем ссылки на предстоящую свадьбу. Согласитесь, ваше превосходительство, мы проявляем добрую волю и уступчивость во всем, кроме того, что касается нашей чести…

Василий Андреевич только что сложил с себя полномочия официального посредника. Но разве не разумны речи барона Луи? Разве не сулят примирения эти совсем скромные требования и твердое обещание сватовства?

И опять совещались поэт Жуковский, фрейлина Загряжская и посланник короля Голландии. Кто может остаться равнодушным к участи жениха и невесты, соединению которых препятствует упрямство Пушкина! Василий Андреевич Жуковский снова сел в карету.

– К Конюшенному мосту!

Но что случилось с упрямцем Пушкиным? Он спокойно выслушивает Василия Андреевича. Он садится за стол, чтобы написать вожделенное письмо! И воспарил в мечтаниях добросердечный Василий Андреевич и парил до тех пор, пока не увидел, что Пушкин вписывает в текст именно те слова, которых не должно быть. Правда, он отказывается от вызова, но как? Он просит считать вызов несуществующим, осведомившись по слухам о предстоящем сватовстве барона Жоржа Геккерена к своей свояченице. А в ответ на сетования Василия Андреевича спокойно заявляет, что никаких других писем не будет.

Что же удивительного в том, что старый Геккерен отклонил это письмо, едва вручил его барону Жуковский!

– Не думает ли господин Пушкин, что мы попадем в ловушку? Коли так, пусть будет дуэль, – решает барон Луи. – Мы сделали все, ваше превосходительство, – утешает он Жуковского, – и никогда не забудем вашего дружеского участия. Пусть будет дуэль, если этого хочет господин Пушкин.

Пушкин оставался неумолим и неприступен. Так думали все, кто забыл о Наталье Николаевне.

Наталья Николаевна переживала тревожные дни. Дантес нигде не появляется. Может быть, он даже избегает встречи. А рядом суматошится Коко. Ее громкий смех, ее резкий голос нестерпимы для Натальи Николаевны.

Коко, как нарочно, не спускает с Таши глаз. Она жадно прислушивается к долетающим до нее смутным известиям. Правда, обмолвки тетушки Екатерины Ивановны насчет возможного сватовства барона Жоржа Геккерена каждый раз застревают на полуслове. Но неужто ей достанется Жорж?..

Недаром же Наталья сидит у себя в спальне, как истукан. Екатерина пользуется любым предлогом, чтобы забежать туда невзначай. Тихоня делает вид, что углубилась в книгу.

Екатерина Николаевна болтает всякий вздор. Но тут непременно появляется Азинька и уводит Екатерину.

Наталья Николаевна прислушивается: кажется, вернулся Александр Сергеевич?

Таша все больше и больше времени проводит с ним. Она ласково корит его за частые отлучки. Ей так много надо ему сказать. Только он должен слушать не перебивая. С каждым часом она яснее понимает всю меру своей былой беспечности. Пусть же барон Жорж Геккерен скорее женится на Екатерине. Может быть, никто не обрадуется этой свадьбе так, как она…

Потом, беспомощная, как девчонка, попавшая в западню, она размышляет вслух о кознях старого Геккерена. Она припомнила, кстати, новые подробности: недостойный старик подстерегал ее всюду, где только мог; он уверял, что его сын умирает от любви к ней; он нашептывал: «Верните мне сына!» Да, да! Именно так говорил он, требуя ее благосклонности к молодому человеку.

Таша сама ужасается воспоминаний. Как только терпела она эти дерзости барона Луи! Теперь, когда она рассказала мужу все, ей стало так легко.

Не будет же Александр Сергеевич стреляться со стариком Геккереном? И разве надоедливый барон Луи в самом деле не требовал от нее: «Верните мне сына»? Правда, он вкладывал в эти слова совсем другой смысл. А если она просто его не поняла? На все готова Наталья Николаевна, только бы предотвратить ужасную дуэль. Новая, совсем еще не ясная мысль приходит ей в голову.

– Может быть, – нерешительно говорит Наталья Николаевна, – этот старик, такой опытный в интригах, направлял все поведение сына? – Наталья Николаевна замолкает.

Александр Сергеевич, еще больше оскорбленный за жену, вспыхивает от гнева. Это он обмолвился когда-то о характере шекспировского Отелло: Отелло не ревнив, он доверчив. Никогда не слыхала Наталья Николаевна никаких суждений об Отелло, высказанных ее мужем. Но теперь, когда она поведала мужу новую мысль, так удачно пришедшую ей в голову, она подарила его улыбкой, полной смущения. Где же ей, в самом деле, знать, на что способно закоренелое злодейство? И клонила к мужу голову, словно ища у него защиты против собственной беспомощности.

– Ну что? – спрашивала Азинька, когда Наталья Николаевна возвращалась из мужнего кабинета.

Таша давала подробный отчет. Азинька, выслушав сестру, дарила ей восхищенный поцелуй: только Таша может отвести беду…

Азинька видит, с каким раздражением читает Александр Сергеевич пухлые письма, которыми засыпает его Жуковский. Она с ужасом замечает, какой сумрачный возвращается Пушкин от Вяземских. Ей одной рассказал он в эти дни, не пощадив ни врагов, ни друзей, все, что истерзало его душу. Только вера в Ташу так и осталась непоколебимой.

Никто, кроме Таши, не остановит трагедию. Напрасно суетятся остальные. Азинька досадливо пожимает плечами, когда лакей подает Александру Сергеевичу новое – которое по счету? – письмо Жуковского. Она не обращает никакого внимания на бестолковые хлопоты тетушки Екатерины Ивановны. Александра Николаевна забывает о существовании друзей поэта – Вяземских, Карамзиных, Виельгорских. Им ли справиться сейчас с Александром?

Крепость берут исподволь. Слезы и нежность, чистосердечие и раскаяние, беззащитность и робкие признания, смущение и доверчивость, ласки и молчание, а потом новые, очищающие душу слезы, стынущие на опущенных ресницах, и глубокий вздох обретенного счастья – все чары, которыми владеет Таша, были щедро растрачены в эти дни…

Азинька ни в чем ее не торопила. Зачем? Крепость будет взята! Недаром же в доме, который был наполнен тревогой, в доме, где, казалось, остановилась всякая жизнь и даже дети притихли, вдруг появится мимолетная улыбка на опечаленном лице хозяина или прозвучит – так ли? – его бодрый, уверенный голос…

Александра Николаевна, приникнув к закрытым дверям кабинета, отчетливо слышала, как воскликнул Пушкин:

– Ах ты, смиренница моя!..

Азинька твердо помнила – так называл он Ташу в давнем своем стихотворении. Давнее слово светилось в устах Пушкина новой лаской. Да, единственно вера в Ташу оставалась незыблемой.

Азинька все еще стояла у дверей. Пусть через минуту голос Пушкина вновь вскипел гневом. Что из того? Таша сделает свое дело.

Наталья Николаевна не забывала твердить мужу: о намерении барона Геккерена свататься к Екатерине знает тетушка Екатерина Ивановна, пусть бы Александр Сергеевич сам с ней поговорил.

Александр Сергеевич мрачнел, отмахивался. Нетерпеливо считал дни отсрочки, данной Геккерену. Скорее бы кончились бесплодные разговоры, вся поднятая из-за болтливости Геккеренов кутерьма!

Наталья Николаевна почти не говорила о предстоящей дуэли. Но если – пусть хоть на минуту подумает об этом упрямец! – барон Жорж твердо намерен жениться на Екатерине, тогда кому же нужна бессмысленная дуэль? Пусть бы только Александр Сергеевич съездил к тетушке!..

12 ноября днем Наталья Николаевна вернулась от тетушки Екатерины Ивановны. Александр Сергеевич выбежал в переднюю, стал снимать шубку. Наталья Николаевна подставила ему еще не оттеплевшие губы для поцелуя.

– Помоги мне, друг мой, – сказала она и оперлась на его руку.

Едва дошла до спальни, опустилась на постель и разрыдалась. Пушкин одной рукой обнял ее, другой быстро-быстро гладил по голове. Потом подал воды – она не могла разжать губы. Рыдания грозили перейти в нервический припадок. Она не может больше жить. Она умрет раньше, чем состоится эта ужасная дуэль. А между тем все может решиться так просто и для всех счастливо. Тетя опять виделась со старым бароном Геккереном. Геккерены ждут любой возможности, чтобы просить руки Екатерины… Всхлипывания участились, но теперь Наталья Николаевна могла сделать несколько глотков воды. Тетя может дать слово в том, что женитьба на Екатерине твердо решена у Геккеренов, а невесту не нужно даже спрашивать. Кто усомнится в ее согласии?..

Александр Сергеевич молчал. Впрочем, Наталья Николаевна и не требовала ответа.

– Все зависит от тебя, – она приникла к мужу. – Ты должен выбирать: или свадьба, или дуэль, но знай – я не буду этого повторять – ты распорядишься не только своей, но и моей жизнью… – Сделав последнее усилие, Таша еще ближе приникла к мужу. – Молю тебя: переговори сам с тетушкой Екатериной Ивановной. Ей ты всегда верил.

Пушкин с трудом разобрал еле прошелестевшие слова. Он опять ничего не ответил – Таша затихла у него на руках.

 

Глава восьмая

Тетушка Екатерина Ивановна приехала сама. Разумеется, явившись для душевного разговора к Пушкину, она вовсе не обязана была сообщать ему о том, какой письменный наказ она только что получила от голландского посланника:

«Я забыл просить вас, сударыня, – писал ей барон Луи Геккерен, – сказать в разговоре, который вы будете иметь сегодня, что намерение, которым вы заняты, о Катерине и моем сыне, существует уже давно, что я противился ему по известным вам причинам, но когда вы меня пригласили прийти к вам, чтобы поговорить, я вам заявил, что больше не желаю отказывать в моем согласии, с условием, во всяком случае, сохранять все дело в тайне до окончания дуэли, потому что с момента вызова Пушкина оскорбленная честь моего сына обязывала меня к молчанию. Вот в чем главное. Пожалуйста, сударыня, пришлите мне словечко после вашего разговора, страх опять охватил меня, и я нахожусь в состоянии, которое не поддается описанию. Вы знаете также, что с Пушкиным не я уполномочивал вас говорить, что это вы делаете сами, по своей воле, чтобы спасти своих».

– Попала в дипломатки на старости лет! – вздыхала фрейлина Загряжская, собираясь к Пушкиным и перечитывая письмо Луи Геккерена. – Как бы чего не перепутать, нелегкая возьми всю эту премудрость!

Но к Пушкину вошла с доброй улыбкой, с простосердечным словом. Ни в чем не сбилась, даже на икону крестилась, когда объясняла благородные намерения будущего жениха Екатерины, о которых, впрочем, она давно знала… И опять перекрестилась фрейлина Загряжская.

После визита тетушки Екатерины Ивановны Пушкин долго говорил с женой. Как только сказал ей, что тетка зовет его к себе, чтобы самому выслушать от старого барона Геккерена предложение Екатерине, тотчас стала мягче страдальческая складка около девичьи нежных губ Натальи Николаевны. Когда же заговорил поэт о том, сколько мерзости скопилось вокруг них и как скорбит его душа, она снова каялась в своем легкомыслии.

– Ты спасешь всех нас, – говорила она и гасила его горькую речь частыми поцелуями…

Совсем напрасно забыли о Наталье Николаевне встревоженные друзья поэта, опрометчиво полагавшие, что конфликт, завязавшийся между Пушкиным и Дантесом, может поддаться усилиям только дальновидного мужского ума.

Сам незадачливый посредник Василий Андреевич Жуковский был потрясен, узнав, каких гостей ждала днем 13 ноября Екатерина Ивановна Загряжская.

Первым приехал голландский посланник. И гость и хозяйка не скрывали друг от друга своего волнения. Пушкин опаздывал…

Когда же вошел он в гостиную, Екатерина Ивановна не удержалась от того, чтобы обнять его совсем по-родственному.

Поэт холодно поклонился барону Геккерену. Барон заговорил с преувеличенной любезностью и, пожалуй, с опаской. Никакой уверенности не было у него в том, как вольнодумец отнесется к предлагаемому сговору.

Фрейлина Загряжская тоже не спускала глаз с Пушкина. Были минуты, когда Екатерине Ивановне стало совсем тошнехонько.

Александр Сергеевич глянул на этого старика и вдруг представил себе, как обхаживал он Наташу, а потом диктовал какому-нибудь доверенному мерзавцу гнусные строки пасквиля. Глаза Пушкина сверкнули…

Екатерина Ивановна с трудом удержалась от того, чтобы не перекреститься, как крестятся набожные люди, когда зловеще блеснет первая молния. И разразиться бы небывалой, страшной грозе в гостиной фрейлины Загряжской, если бы не взял себя в руки нечеловеческим усилием воли Александр Сергеевич. Не разразилась буря, не ударил гром, пролетела мимо черная туча. Только мелкие, как бисер, капельки испарины остались на лбу поэта, изборожденном резкими морщинами…

Выслушав речь барона, Пушкин отвечал коротко, что при объявленном ему сватовстве он готов взять вызов обратно.

Барон изложил последнюю просьбу: если теперь стороны смогут объявить о сватовстве, то самый факт вызова на дуэль, отныне не существующий, должен остаться совершенной тайной навсегда. Иначе – хотя барон вовсе этого не хочет – столь счастливо найденное соглашение, само собой разумеется, перестанет существовать.

Пушкин ответил встречным требованием: между его семейством и семейством барона Геккерена не должно быть и после сватовства никаких отношений…

Екатерина Ивановна с особой охотой проводила гостей, встреча которых была тем безопаснее, чем оказалась короче. Потом она прошла к себе в спальню и хотела возблагодарить создателя жаркой молитвой, но бес отвел руку, занесенную для крестного знамения. Екатерина Ивановна вспомнила страшное выражение лица Пушкина и пролетевшую мимо грозу.

– А Наталья-то! Наталья-то какова! – почтенная фрейлина всплеснула обеими руками. – Ну, право, колдовка, колдовка и есть!..

Если бы знала тетушка, как волновалась сама Натали, ожидая мужа! Какое уж тут колдовство!

Как только вернулся домой Александр Сергеевич, не вытерпела Наталья Николаевна, бросилась в переднюю и упала бы как подкошенная, если бы не обнял, не поддержал ее муж…

Когда в переднюю вышла Екатерина, Пушкин резко спросил: как это могло случиться, что в такое короткое время барон Дантес-Геккерен успел в нее влюбиться?

Коко вспыхнула и убежала. Она не видела тяжелого взгляда, которым проводил ее Александр Сергеевич. Ее сердце было готово выпрыгнуть из груди: теперь-то, наконец, объявят о свадьбе!

А потом было так, как повелось в доме Пушкина в эти дни. Александр Сергеевич не скоро отпустил Наталью Николаевну из кабинета. Наталья Николаевна, кажется, еще дольше оставалась в спальне с Азинькой. Мешалась между ними Коко, но никакого толку не добилась.

Все было так, как в любой из этих дней. Только сестры, заключившие союз, Азинька и Таша, становились час от часу бодрее. Громче, веселее распоряжается в доме Александра Николаевна. Даже дети вдруг расшумелись.

Сашка, пользуясь тем, что никто не заглядывал в детскую, проскользнул в кабинет к отцу. Александр Сергеевич не шелохнулся. Сын недовольно посопел. Ни малейшего к нему внимания! Тогда Сашка догадался – потянул отца за рукав сюртука.

– Ты, друг? Добро пожаловать, коли пришел. Что скажешь?

Сашка ничего не сказал, только засопел от удовольствия, потому что крепко обнял его отец. А отец погладил сына по голове, посмотрел на него пристально, серьезно.

– Не приведи тебе бог, Сашка… – И обнял его еще крепче.

 

Глава девятая

Коротки в Петербурге ноябрьские дни, коротки так, что еще ничего не успеет человек, а глядь, уже нужно переворачивать листок календаря. В эти дни редактору-издателю «Современника» нужно было бы думать о выпуске четвертой, последней в году, книжки журнала. Спасибо, если выручит «Капитанская дочка». А дальше что?..

Но не сидится Александру Сергеевичу за письменным столом. Он приказывает подать шубу и куда-то едет. Выезжает следом за мужем и Наталья Николаевна. Даже затворница Азинька покидает дом для каких-то неотложных визитов…

Только Екатерина Николаевна отсиживается дома да раскидывает карты. Многое кажется ей странным. Если дело со свадьбой слажено, почему не едет просить ее руки для сына голландский посланник? Почему не скачет следом за отцом счастливый жених? Раскидывает карты Коко и прислушивается. Никак и впрямь подъехала к дому карета?..

Через минуту и следа не остается от сладкой надежды. То к Пушкину снова заезжал добрый хлопотун Жуковский. А Александра Сергеевича дома нет и нет.

Все куда-то ездят, а возвратившись, ведут между собою разговоры тайком. Говорят, конечно, о свадьбе. Только про невесту опять забыли.

Лишь вчера Александр Сергеевич ездил к тетушке Екатерине Ивановне, и там старый барон Геккерен объявил ему о предложении руки и сердца, которое делает ей, Коко, барон Жорж. Вчера!.. Но когда Екатерина Николаевна вспоминает все события, все разговоры, все выезды домашних и свои волнения, она переспрашивает себя с удивлением: да неужто прошел только один день?!

Прошел этот томительный день, но не принес будущей невесте ничего нового. Азинька, правда, сочувствует ей всей душой. Она так рада, что предложение руки и сердца, которое делает Жорж Геккерен, наконец объявлено Пушкину. Но еще никогда так не пахло порохом, как сейчас…

– Да ведь отказался же от дуэли Александр Сергеевич? – почти стонет Коко. – Отказался?

– А ты посмотри на него внимательнее… И поверь мне: Александр Сергеевич ни о чем так не жалеет, как о своем отказе от дуэли. Помни: никогда так не пахло порохом, как сейчас…

В самом деле – Пушкин был вне себя. Едва объявил он старому Геккерену об отказе от дуэли, снова замкнулся вокруг него безысходный круг.

Но рано собрались торжествовать победу Геккерены. Они жаждут, чтобы его вызов остался тайной? Он молчать не будет!

Пушкина словно лихорадило. В один день он побывал у Вяземских, у Мещерских, у Виельгорских и у князя Одоевского. Друзья слушали его рассказы, похожие на фантастическую новеллу. Эта таинственная свадебная новелла превосходила всякую меру вымысла, когда среди действующих лиц, как главный персонаж пролога, являлся император.

Разумеется, поэт говорил об этом лишь в тесном дружеском кругу. Одним запомнился его желчный смех, другим – зловещие паузы. Когда же Пушкин сообщал о предстоящей женитьбе барона Геккерена на Екатерине Гончаровой, то даже близкие к семейству поэта люди восприняли эту новость как оглушительный выстрел, который завершал, вместо дуэли, волокитство Дантеса за Натали Пушкиной.

Все, что рассказывал Александр Сергеевич, вызывало новые тревоги. Но одновременно рождалось желание не мешаться больше в историю, в которой не разберется сам дьявол. Это желание было тем естественнее, что дуэль как-никак удалось предотвратить. Остальное – непостижимо человеческому уму.

А Пушкина лихорадило все больше и больше. Он старался использовать каждый час. Он говорил не только с друзьями, но и просто со знакомыми, сам искал встреч. Рассказы Пушкина о несостоявшейся дуэли и предстоящей свадьбе были тем более удивительны, что от Геккеренов еще не было никакого объявления о сватовстве к Екатерине Гончаровой.

Самые разноречивые слухи летели вихрем. Азинька первая поняла, что Александра Сергеевича надо спасать от него самого. По горячим следам она бросилась к тетушке Екатерине Ивановне, та послала за Жуковским – колесо завертелось.

Азинька объяснилась с Ташей. Нужно действовать немедля! Александр Сергеевич, вчера отказавшись от дуэли, сегодня готовится превратить свой отказ в новый удар, убийственный для чести Геккеренов.

– Пойми, пойми меня, Таша! – повторяла Азинька, едва владея собой.

Но так безучастна казалась Таша, что Азинька почти закричала, пораженная каким-то смутным предчувствием:

– Что с тобой? Опомнись!

– Господи! – горестно вырвалось у Натальи Николаевны. – Чего вы все от меня хотите?

Она заломила руки и была в своем отчаянии так хороша, что Азинька бросила на нее откровенно завистливый взгляд. Впрочем, она тотчас обняла Ташу. Они плакали, не таясь друг от друга, потому что чувствовали свое бессилие перед вернувшейся в дом бедой…

Все больше тревожился и Василий Андреевич Жуковский. А застать Пушкина дома невозможно. Тогда еще раз взял перо в руки Василий Андреевич, чтобы рассказать Пушкину замысловатую сказку:

«Вот тебе сказка: жил-был пастух; этот пастух был и забубённый стрелок. У этого пастуха были прекрасные овечки. Вот повадился серый волк ходить около его овчарни. И думает серый волк: дай-ка съем я у пастуха его любимую овечку; думая это, серый волк поглядывает и на других овечек, да и облизывается…»

Маститый сказочник перечитал написанное. Поведение волка – Дантеса, повадившегося ходить около овчарни пастуха – Пушкина, было описано с большим приближением к действительности. Это противоречило, пожалуй, тем ручательствам, которые Василий Андреевич давал за благородство намерений Геккеренов. На этот раз он готов идти на уступки, только бы принудить Пушкина к молчанию насчет несостоявшейся дуэли.

И стал продолжать свою сказку Жуковский:

«Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет застрелить. И стало это неприятно серому волку; и он начал делать разные предложения пастуху, на которые пастух и согласился. Но он думал про себя: как бы мне доконать этого долгохвостого хахаля? И вот пастух сказал своему куму: «Кум Василий, сделай мне одолжение, стань на минуту свиньею и хрюканьем своим вымани серого волка из леса в чистое поле. Я соберу соседей, и мы накинем на него аркан…» – «Послушай, братец! – сказал кум Василий. – Ловить волка ты волен, да на что же мне быть свиньею? Ведь я у тебя крестил. Добрые люди скажут: свинья-де крестила у тебя сына… Неловко». Пастух, – закончил сказку Василий Андреевич, – услышав такой ответ, призадумался, а что он сделал, право, не знаю…»

Больше ни слова не услышит от него Пушкин. К делу!

Прошло около сорока лет с тех пор, как в русских журналах со славою явился юный стихотворец Жуковский. Но давно обогнало его быстротечное время. Признанный чародей стиха ныне довольствуется жребием переводчика. Правда, и переводы его становятся самобытными поэтическими созданиями. Уже несколько лет трудится Василий Андреевич над переводом поэмы «Ундина».

В хижину к рыбаку, живущему с женой без бед и горя, является неведомый рыцарь. Едва приветили рыцаря старики:

Сладко текут часы поэта, отданные вдохновению. Льются чеканные стихи.

Много чудес произойдет в жизни Ундины, приемной дочери старого рыбака. Не скоро вернется Василий Андреевич из роскошных владений царя-вымысла в мир грешных человеческих страстей и бедствий.

 

Глава десятая

В свете вдруг заговорили о предстоящей женитьбе молодого Геккерена на Екатерине Гончаровой. Правда, никто толком ничего не знал. Говорили неопределенно и смутно, но связывали свадьбу с предотвращенной таким способом дуэлью. Слухи, несомненно, шли от Пушкина.

Геккерены всполошились. Пушкин опять расстраивает дело. О свадьбе опять нельзя объявить! Должно быть, голландский посланник совсем выжил из ума, если, добившись отказа Пушкина от дуэли, ничем его не связал.

– Батюшка! – заявил барону Луи почтительный сын. – Возблагодарит вас небо за все, что вы столь искусно для меня совершили. Но, поскольку дело снова оборачивается против моей чести, я возьму на себя вразумление моего противника.

Поручик Кавалергардского полка занялся необычным делом. Сел за письменный стол и долго писал. Это был проект письма, которое будет любезен прислать ему Пушкин. Пусть только перепишет готовый текст. Никаких ему лазеек!

Предполагаемое письмо Пушкина гласило:

«В виду того, что господин барон Жорж Геккерен принял вызов на дуэль, отправленный ему при посредстве барона Геккерена, я прошу господина Жоржа Геккерена благоволить смотреть на этот вызов как на несуществующий, убедившись случайно, по слухам, что мотив, управлявший поведением господина Жоржа Геккерена, не имел в виду нанести обиду моей чести – единственное основание, в силу которого я счел себя вынужденным сделать вызов…»

Так и только так должен написать муж Натали!

Дантес поехал к секретарю французского посольства, виконту д'Аршиаку.

– Дорогой д'Аршиак, вам предстоит опасное путешествие – в логово к тигру… Я не шучу: вы поедете по моему уполномочию к Пушкину.

Дантес посвятил виконта в курс событий. Д'Аршиак должен сообщить Пушкину, что данная им отсрочка истекает и что барон Жорж Геккерен готов к его услугам…

– Но, – продолжал Дантес, – прежде, чем вы закончите разговор, вы сообщите господину тигру, что я буду считать себя удовлетворенным, если он пришлет прилично мотивированный отказ от дуэли. Ему не придется искать нужную редакцию. Весь труд я взял на себя. Сделайте одолжение, взгляните!

Д'Аршиак очень внимательно прочитал.

– Если я не ошибаюсь, – спросил он, – вы говорили, что господин Пушкин в беседе с вашим батюшкой уже взял свой вызов обратно?

– Я не хочу полагаться на слова, которые ничем не связывают моего противника. Пора научить его молчанию. Или письмо, которого я жду, или пистолеты и барьер на десять шагов!.. Дорогой д'Аршиак, вы не откажете мне в поездке к Пушкину как мой секундант.

В такой просьбе, по законам чести, д'Аршиак не мог отказать.

Поэт выслушал заявление д'Аршиака о готовности Дантеса к поединку. Д'Аршиаку показалось, что Пушкин едва мог удержаться от радостного восклицания. Когда же секундант заговорил о письме, которое может разрешить конфликт (он был достаточно умен, разумеется, чтобы не предлагать текст, заготовленный Дантесом), тогда Пушкин решительно прекратил разговор. Он передал на днях через господина Жуковского письмо барону Луи Геккерену. Он уже объявил, что берет обратно свой вызов, поскольку осведомился о возникшем намерении господина Дантеса свататься к Екатерине Гончаровой. Если сватовство, как уверяют противники, решено, у него нет больше оснований желать поединка. Никаких писем более не будет. Все это Пушкин и просит довести до сведения барона Жоржа Дантеса-Геккерена.

Миссия д'Аршиака была исчерпана.

Конечно, его приезд к Пушкину не мог остаться незамеченным. Встревоженная, бросилась к мужу Наталья Николаевна. Александр Сергеевич встретил ее спокойно и спокойствием своим сумел обмануть. В ответ на расспросы сказал, что заканчивает с д'Аршиаком последние переговоры по поводу предотвращенной дуэли. Почему явился для этого виконт д'Аршиак? Ему доверил эти переговоры барон Жорж Геккерен.

Пушкин еще больше успокоил жену, когда заговорил о том, что завтра они непременно поедут к Карамзиным, чтобы поздравить с днем рождения Екатерину Андреевну. Никогда не пропускает Александр Сергеевич этот знаменательный день.

– Надеюсь, ты давно не ревнуешь меня, жёнка, ни к Екатерине Андреевне, ни к Софье? Свят-свят! К кому ты только меня не ревновала! Когда состарюсь, впишу в синодик всех жертв твоей ревности. Дай бог памяти, с кого начнем? – И рассмеялся.

В кабинете еще было светло. Должно быть, потому и лицо мужа тоже показалось Наталье Николаевне просветлевшим. Даже морщины вдруг разошлись. Значит, зря стращала ее Азинька новой бедой… Наталья Николаевна совсем успокоилась.

Пушкин действительно вернул душевное равновесие. После мучительных дней, после оскорбительных для него и Таши переговоров он сызнова разомкнул безысходный круг – теперь не сбежать Дантесу от дуэли под венец.

Пожалуй, и Дантесу после безрезультатной поездки д'Аршиака ничего больше не оставалось, как готовиться к поединку. Но он снова сел за письменный стол.

«… Когда вы вызвали меня без объяснения причин, – начал он письмо к Пушкину, – я без колебаний принял этот вызов, так как честь обязывала меня это сделать. В настоящее время вы уверяете меня, что вы не имеете более оснований желать поединка. Прежде чем вернуть вам ваше слово, я желаю знать, почему вы изменили свои намерения, не уполномочив никого представить вам объяснения, которые я располагал дать. Вы первый согласитесь с тем, что прежде, чем взять свое слово обратно, каждый из нас должен представить объяснения для того, чтобы впоследствии мы могли относиться с уважением друг к другу».

Прежде чем отослать Пушкину это письмо, Жорж отправился к нареченному отцу.

– Вот как надо разговаривать с противником, – сказал он и прочел заготовленное письмо с большим чувством. – Муж Натали должен, наконец, понять: я делаю предложение Катеньке только потому, что таково мое желание, и будущая свадьба решена единственно моей волей. В письме, которое я приму, не должно быть ни единого слова ни о моей свадьбе, ни о моей невесте… Или я получу такое письмо, или ненаглядной Катеньке придется вооружиться терпением.

– Но ты хорошо знаешь, Жорж, что в письме, которое я отверг, Пушкин ссылался в своем отказе от дуэли именно на твою предстоящую свадьбу. Только об этом он и теперь рассказывает каждому встречному. Почему же ты думаешь, что твой противник вдруг с тобой согласится?

– Хотя бы потому, что виконт д'Аршиак, посетив Пушкина, не оставил у него никаких сомнений в твердости моих намерений. – Дантес хитро улыбнулся. – А еще и потому, мой почтенный батюшка, что драться Пушкину не дадут. Я подозреваю, что ему надежно связали руки…

– Ты говоришь о госпоже Пушкиной?

– Нет нужды входить в подробности, тем более что вы не склонны верить в могущество женских чар… Впрочем, я не запрещаю вам осведомить почтенную Екатерину Ивановну Загряжскую о том, что отныне я исполнен решимости. К барьеру, господин Пушкин!

Жорж еще раз многозначительно улыбнулся и отправился к себе, чтобы немедленно отослать Пушкину свое письмо.

 

Глава одиннадцатая

Павел Воинович Нащокин, отъезжая в клуб, каждый день осведомлялся у жены: нет ли известий от Пушкина?

Молодая жена отвечала отрицательно. Она покорно подставляла мужу губы для поцелуя, но в глазах ее был укор: словно все еще надеялась по неопытности, что Павел Воинович сможет жить без клуба. Невдомек было молодой хозяйке дома, что в клубе-то никак не обойдутся без Нащокина.

В назначенный час он появлялся в карточных комнатах без опоздания, являя нерадивым высокий пример доблестного служения четырем королям, как говорили записные остряки.

На следующий день снова спрашивал жену Павел Воинович: может быть, в его отсутствие пришло, наконец, ожидаемое известие от Пушкина? Известий из Петербурга опять не было.

А глаза у жены заплаканы. Никак не могла, должно быть, привыкнуть к семейной жизни. Павел Воинович прохаживался подле чудо-домика. Усердно сдувал пыль, насевшую на карликовую мебель, прикидывал, как эффектнее будет разместить в чудо-домике заказанные фигуры гостей, а в голове гвоздем сидела мысль о Пушкине. Давным-давно ничего не пишет Александр Сергеевич. Не отвечает даже на важнейшее письмо. Павел Воинович чуть ли не в октябре еще писал ему о Белинском:

«Я его не видел, но его друзья говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши, а я его к тебе пришлю…»

Впрочем, Павел Воинович не торопил с ответом. Сам не знал, когда свидится с Белинским, чтобы лично передать ему приглашение Пушкина…

А Виссарион Григорьевич еще только выехал в это время из бакунинского тверского имения в Москву. Позади оставались бесконечные споры с Михаилом Бакуниным, писание важной философской статьи, чтение ее вслух и новые споры.

Михаил Александрович Бакунин рассматривал философию как средство для увлекательной гимнастики ума. Виссарион Белинский искал в науке руководства для познания законов человеческой жизни и существующих в ней порядков. Порядки, установленные для подавляющего большинства людей, казались ему и безбожными и бесчеловечными… Обозревая мыслью философские системы, смутно верил он, что обретет такую философию, которая может стать надежным средством для врачевания общественных язв. Пока что споры шли, однако, шумно, но беспредметно. Бакунин, путешествуя от Канта к Фихте, чувствовал себя как рыба в воде…

На эти беседы, похожие скорее на сшибки воинствующих умов, приходили сестры Михаила Бакунина. Виссарион Григорьевич никогда раньше не задумывался над вопросом, как выглядят небесные ангелы. Теперь он мог бы не колеблясь ответить, что сам видел ангелоподобных созданий в тверском имении Прямухино.

Путник ехал в Москву, а мысли упорно возвращались в дом Бакуниных.

Когда в осеннее пригожее утро эти ангелоподобные существа выходили к завтраку, солнце, набравшись непонятной силы, бросало на них совсем особенные, ослепительные лучи.

Может быть, сестры Бакунины, одетые по-домашнему, причесанные запросто, говорили, шутили и смеялись, как самые обыкновенные дочери земли. Но почему же тогда над их головами зажигались, как на иконах, золотые нимбы? Кто смел сказать, что это солнце шлет им последние лучи сквозь поредевшую листву? Во всяком случае, даже самый отчаянный скептик не посмел бы лишить божественного нимба Александру Бакунину…

Возок, в котором ехал в Москву Виссарион Белинский, то и дело подскакивал на окованной морозом большой дороге. А сердце путешественника не могло расстаться с Прямухиным.

Когда в комнатах, отведенных в раскидистом, уютном доме молодому поколению, разгорались споры, – а споры всегда начинались там, где сходились Виссарион Белинский с Михаилом Бакуниным, – сестры Бакунины участвовали в схватках. Пожалуй, они и вовсе не были похожи на ангелоподобных созданий, эти умные, начитанные девушки, интересовавшиеся всем, что питает человеческий ум и чувства. Беседы с ними были подобны волшебному пиршеству для молодого человека, никогда раньше не знавшего такого женского общества.

Он, может быть, и вовсе не заметил, как стремительно бежало в Прямухине время. По закрытым наглухо рамам бакунинского дома уже стучали денно-нощно октябрьские дожди. Что из того? По-прежнему хороша была для Виссариона Белинского Александра Бакунина!

Уже прошли первой разведкой ранние заморозки. Виссарион Григорьевич словно совсем забыл о возвращении в Москву. С утра до ночи лились в бакунинском доме жаркие речи. И вдруг из Москвы стали поступать тревожные новости: «Тучи собираются над «Телескопом»… «Телескоп» закрыт навсегда».

Это значило, что Белинский лишается журнала – возможности говорить с читателями и последнего куска хлеба. Наступили мрачные дни. Казалось, что даже в Прямухине меркнет свет. Так бы и могло случиться, если бы не участливые слова Александры Бакуниной, обращенные к молодому сотруднику закрытого журнала. Впрочем, в этих дружеских словах мерещились Виссариону Григорьевичу совсем другие чувства. Да мало ли что пригрезится одинокому человеку, впервые попавшему в общество милых, образованных девушек…

Но в его романтические мечтания опять вмешалась грозная действительность. Друзья из Москвы иносказательно писали:

«Издатель «Телескопа» и цензор поехали в Петербург. Чаадаев, говорят, едет зачем-то в Вологду».

Нетрудно было понять из этих писем, что поездка в дальние края не по своей воле может угрожать и другим сотрудникам «Телескопа».

Потом те же московские друзья стали хлопотать о выезде Белинского с каким-нибудь дворянским семейством за границу в качестве домашнего учителя… Они даже подали об этом просьбу попечителю Московского учебного округа, но попечитель отказал. Друзья Белинского не знали, что о нем уже идет секретное дознание и отдано высочайшее повеление – схватить бумаги!

Однако друзья стали наведываться на московскую квартиру Виссариона и подолгу оставались в его комнатушке. Когда же полиция произвела у Белинского обыск, в Прямухино пошло незагадочное письмо:

«Думаем, что если ты не приедешь скоро сам, то тебе необходимо будет ехать по требованию».

Подпись «друг» свидетельствовала о том, что даже в переписке с Виссарионом друзья начали принимать крайние меры осторожности.

С этим письмом, полным зловещих предостережений, и выехал наконец Белинский в Москву. Все дальше оставалось милое сердцу Прямухино, все ближе была Москва.

Прошло всего два года с тех пор, как в Москве увидела свет его статья «Литературные мечтания». С горячностью защищал автор едва ли не главную свою мысль: «литература непременно должна быть выражением-символом внутренней жизни народа». Во имя этой цели никому не известный до тех пор молодой человек, сам исключенный из университета, яростно обрушился на все ложные и отжившие авторитеты, на всех литературных идолопоклонников. Зато с какой гордостью писал он о пушкинском периоде русской литературы!

Прошло только два года – и вот имя Белинского уже объединяет в ненависти и московских «наблюдателей» и петербургских булгариных всех мастей. Как же ему, Виссариону Белинскому, остаться без журнала?..

На московской заставе у приезжего по обычаю потребовали подорожную. Караульные пошептались, потом старший коротко отрубил:

– Приказано немедленно доставить к господину обер-полицмейстеру…

Так и повезли его по улицам Москвы под караулом, как арестанта, к обер-полицмейстерскому дому. Он долго сидел в какой-то канцелярской комнате, наблюдая жизнь полицейского управления…

Час шел за часом. Мимо подневольного гостя шмыгали чиновники, проходили бравые квартальные. От духоты у Виссариона Григорьевича разболелась голова. Время, казалось, остановилось.

Потом его допросил толстый полицейский чин, все время заглядывавший в бумаги. Должно быть, надеялся, что вычитает в этих бумагах такое, после чего привычно гаркнет: «В арестантскую его!..»

Но вместо этого полицейский с огорчением перечитывал протокол, в котором черным по белому было сказано, что при обыске на квартире Виссариона Белинского в имуществе его ничего «сумнительного» не оказалось. Так и пришлось отпустить из обер-полицмейстерского дома этого подозрительного человека в старой, ветром подбитой шинелишке. Посетитель уходил, а полицейский чин все еще сверлил ему спину глазами: авось, мол, еще встретимся!

Виссарион Григорьевич поехал к себе, сел к столу, огляделся: сразу понял, почему полицейские не нашли у него ничего «сумнительного». Спасибо верным друзьям!

Безвестные молодые люди опередили самого министра народного просвещения Уварова. Не он ли указал графу Бенкендорфу на человека, который один может быть опаснее, чем закрытый «Телескоп» и все вместе взятые русские журналы? Не приказал ли государь схватить бумаги Белинского? Не вина Уварова, если плохо работает ведомство графа Бенкендорфа, если медлительна московская полиция. Так ускользнул от бдительного взора министра народного просвещения весьма подозрительный журналист, удостоившийся публичной похвалы в столь же подозрительном журнале Пушкина. Заговорщиков изобличить не удалось, и Сергию Сергиевичу Уварову оставалось довольствоваться пока теми неприятностями, которые он мог учинить ненавистному поэту.

К министру народного просвещения, как верховному руководителю цензуры, обратился Логгин Иванович Голенищев-Кутузов. Он почтительно представил на рассмотрение министра свою брошюру, которую написал в защиту памяти бессмертного полководца Кутузова от нападений Пушкина. Пушкин в ущерб славному князю Смоленскому, значилось в брошюре, противопоставляет ему Барклая де Толли, в честь которого и написаны Пушкиным превосходные по форме, но сомнительные по содержанию стихи. Как родственник великого победителя Наполеона и как русский человек, он, Голенищев-Кутузов, просит разрешения на выпуск в свет брошюры, которая будет разослана за его собственный счет всем читателям «Северной пчелы».

Министр Уваров выразил полное удовольствие и совершенное одобрение.

Выхода брошюры Голенищева-Кутузова можно было ожидать со дня на день. И надо бы автору «Полководца» принять свои меры, чтобы отразить удар. Пушкин ничего не предпринимал.

В его столе так и лежало без ответа нащокинское письмо о Виссарионе Белинском.

Павел Воинович ездил в клуб и, не получая от Пушкина известий, изрядно тревожился. Если бы знал он, что в тот самый ноябрьский день, когда Белинский вернулся в Москву, Александру Сергеевичу подали письмо от барона Дантеса-Геккерена!

Когда-то, услышав от Пушкина об этом кавалергарде, Павел Воинович заказал для Пушкина кольцо с чудодейственной бирюзой. Не помогла всесильная бирюза!

Оторваться бы теперь Павлу Воиновичу от карточного стола да лететь бы в Петербург…

Пушкин только что прочитал письмо Дантеса. Он еще смеет писать о взаимном уважении! Александр Сергеевич стремительно встал из-за стола.

Вот когда бы быть Павлу Воиновичу подле друга. А он сидит себе в карточной комнате московского клуба и, расправив холеные бакенбарды, спокойно объявляет:

– Гну пароль!

 

Глава двенадцатая

Рождение Екатерины Андреевны Карамзиной, приходившееся на 16 ноября, праздновалось торжественно. Визитеры являлись с полдня, потом начался съезд близких друзей к обеду. Когда приехали Пушкин с женой и свояченицами, Екатерина Андреевна встретила поэта с особенной сердечной лаской. Словно боялась, что сегодня не будет у нее за столом этого бесконечно дорогого ей человека. Крепко помнила Екатерина Андреевна – и ей и Соне только на днях рассказывал Александр Сергеевич горестную историю своих отношений с Дантесом. Слушала Екатерина Андреевна и сострадала поэту: ему ли, с его высоким умом и пламенным, доверчивым сердцем, тратить драгоценные дары души на участие в этой истории, – как в романе, переплелись в ней и смертоубийственная дуэль, и невероятная свадьба Екатерины Гончаровой, о которой втихомолку все больше говорят, но которую почему-то не решаются объявить… Слушала эту историю почтенная мать семейства и не могла понять одного: в какой же роли участвует во всех этих делах Наташа Пушкина?

Несколько дней Пушкин совсем не заезжал к Карамзиным. Сегодня, спасибо, приехал. Когда Александр Сергеевич склонился, чтобы поцеловать руку хозяйке дома, Екатерина Андреевна поцеловала его в голову.

Ясен и бодр был сегодня Пушкин. Боясь этому поверить, Екатерина Андреевна бросила короткий, пристальный взгляд на его жену. Наташа, показалось, не была спокойна.

Прошло только три месяца с тех пор, как на даче у Карамзиных праздновали именины Софьи Николаевны. В петербургской гостиной собралось еще больше гостей. Но среди них нет барона Жоржа Дантеса-Геккерена. Напрасно будут ждать его почтенные господа и дамы. Смутные слухи о предстоящей женитьбе Дантеса, все больше просачивающиеся в общество, не получат ни подтверждения, ни опровержения.

Время близится к обеду, и самые злостные сплетники начинают понимать: будет просто торжественный обед, длинный и скучный, как все парадные обеды. Кто-то вычеркнул из меню пикантную приправу.

Софья Николаевна под общий говор гостей улучила минуту, чтобы перекинуться словом с Натальей Николаевной: справедливы ли слухи о свадьбе Коко?

Таша вспыхнула, ее голос пресекся. Было бы лучше, по ее мнению, если бы Софи обратилась с этим вопросом к самой Екатерине.

Софья Николаевна перевела разговор и, сославшись на обязанности хозяйки, удалилась.

Наталью Николаевну обступили, как всегда, почитатели ее красоты. Как хорошо, что Дантес не приехал. Но, может быть, он еще явится? Ну что ж! Она ничему больше не поверит. Она просто уничтожит его смехом, если он еще раз посмеет с ней заговорить. Она заткнет уши. Она закроет глаза.

Что же удивительного, если вопрос Софи заставил ее вспыхнуть? Она вспыхнула от гнева. Если же голос осекся, то, конечно, только от презрения.

В другом конце гостиной сидела Коко. Ее глаза постоянно устремлялись к двери. Она ничуть этого не скрывала: есть же у невесты, хотя бы и необъявленной, свои права! Но жених думал, очевидно, иначе. Он не был уверен в том, что Натали и Коко, оказавшись вместе с ним в кругу гостей, выдержат испытание.

Когда расселись за обеденным столом, рядом с Пушкиным оказался Владимир Александрович Соллогуб. С тех пор как он доставил поэту конверт с пасквилем, Соллогуб не видел Пушкина и сегодня был приятно удивлен: ни тени былого гнева не было на лице поэта. Словно бы приехал к Карамзиным прежний Пушкин, щедрый на тонкую шутку и увлекательную речь. Граф Соллогуб, оказавшись рядом с поэтом, был очень этим польщен и, слушая Пушкина, истинно наслаждался пищей духовной, в прямой ущерб сменяющимся блюдам.

Когда пили за здоровье Екатерины Андреевны, Пушкин вскочил с места, быстро пробрался к ней и чокнулся.

– А я пригублю за ваше счастье, – отвечала ему виновница торжества. – Да пошлет его вам милосердный господь.

Пушкин вернулся на свое место. Если мимолетное облако печали и легло тенью на глаза поэта, этого никто не заметил. Общий разговор стал громче. Александр Сергеевич вдруг склонился ближе к Соллогубу и быстро, четко ему сказал:

– Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Никаких других переговоров!

Сказал и снова вступил в общую застольную беседу. Он даже не назвал имени своего противника. Впрочем, этого и не требовалось.

Владимир Александрович Соллогуб так и остался сидеть с вилкой, застывшей в воздухе. Хорошо еще, что Пушкин, вмешавшись в общий разговор, отвлек внимание на себя.

Теперь события, которые с таким трудом укладывались в короткие ноябрьские дни, нужно было измерять часами.

Вечером состоялся раут у австрийского посла графа Фикельмона. Посол был женат на дочери Елизаветы Михайловны Хитрово, рожденной Кутузовой. В этом доме охотно и часто бывал Пушкин. Здесь и суждено было развиться сегодня стремительным событиям.

Граф Соллогуб, приехав на раут, встретил д'Аршиака. Будущие секунданты обменялись многозначительными взглядами, но к переговорам в таком многолюдном собрании приступить, конечно, не могли. Потом будущий секундант Пушкина, может быть и нарушая дуэльные обычаи, остановил барона Дантеса-Геккерена. Дантес с охотой объяснил, не делая тайны: он будет стреляться с Пушкиным, если Пушкин его к этому принудит. Все зависит от его поведения.

Жорж Геккерен спешил закончить разговор. Оставив Соллогуба, он устремился навстречу Екатерине Николаевне Гончаровой. В своем белом платье она особенно выделялась: все дамы были в трауре, объявленном по случаю смерти французского короля Карла X. Это был тот самый король Франции, из-за верности которому пострадал в свое время питомец офицерской Сен-Сирской школы барон Жорж Дантес. Давным-давно был сброшен с престола этот незадачливый король, закончивший дни в изгнании и в забвении. Но в императорском Петербурге свято соблюдали траурный этикет. И потому все дамы были в туалетах темных тонов. Только фрейлина императорского двора Екатерина Гончарова позволила себе неслыханное отступление.

Коко не думала ни об этикете, ни о своем придворном звании. Коко решила действовать! Невеста, о свадьбе которой почему-то до сих пор забыли объявить, имеет право на белое платье! И счастье, наконец, к ней обернулось. Жорж не отходил от нее. Жорж заговорил, наконец, о своих чувствах, которые он так долго скрывал. Он готов объявить об этих чувствах и перед богом и перед людьми… Увы! Их счастью с непостижимым упорством противится Пушкин…

Коко млела от признаний и негодовала на Пушкина.

А Жорж опять беспощадно ее ранил: Пушкин распространяет слухи, которые, несмотря на все миролюбие Жоржа, столь счастливого любовью Катеньки, могут опять привести к дуэли. Едва не вскрикнула от ужаса Коко и готова была лишиться чувств: значит, права, как всегда, права умница Азинька!

Белое платье, такое желанное, показалось Екатерине Николаевне траурным. Жорж еще раз пожал плечами. И вдруг забыл о существовании Катеньки. Он устремил взоры на Натали, только что появившуюся в зале.

Наталья Николаевна боялась одного – как бы он не решился подойти. Она и так провела весь день в волнении.

Все началось со вчерашнего приезда к Пушкину виконта д'Аршиака. Александр Сергеевич обманул Ташу своим спокойствием, но Азинька, почуяв неладное, бросилась к тетушке Екатерине Ивановне. Со слов старого барона Геккерена тетушка подтвердила, что дело опять пошло к смертоубийству.

И тогда, выслушав горестный рассказ Азиньки, Наталья Николаевна решилась. При первом известии об этой дуэли она вместе с тетушкой Екатериной Ивановной призвала на помощь Жуковского. Записка, которую сегодня отправила ему Наталья Николаевна, была новой мольбой о спасении…

На рауте у австрийского посла она издали увидела Василия Андреевича. Известный шутник и занимательный рассказчик, смиренная душа и дамский угодник, он был окружен тесным кругом почитательниц.

Наконец Василий Андреевич присел рядом с Натальей Николаевной.

– Вы не ошиблись? К Александру Сергеевичу точно приезжал виконт д'Аршиак?

– Вас это тоже тревожит? – отвечала вопросом Наталья Николаевна.

– Думаю, не к добру. Помоги нам всевышний! – Василий Андреевич набожно поднял очи.

– Что же делать? – в голосе Натальи Николаевны была покорная мольба. – Если не вы, наш неизменный друг, то никто нам не поможет.

Василий Андреевич был расстроен окончательно.

– Рад бы душу отдать, – отвечал он, – если бы только это помогло образумить нашего упрямца.

Он коротко рассказал Наталье Николаевне всю историю переговоров. Дело стало за письмом Пушкина.

– И только?! – Наталья Николаевна не верила своим ушам.

– Только! – подтвердил Василий Андреевич. – Но вы не представляете, как это трудно. Тут-то и разбились вдребезги все наши усилия. Александр Сергеевич, правда, написал единожды, но не придумал ничего хуже, как сослаться в отказе от дуэли на предстоящее сватовство барона Жоржа к Екатерине Николаевне. И на том уперся.

Василий Андреевич стал доказывать, что свадьба была задумана до получения вызова Пушкина, в чем и представил ему, Жуковскому, старик Геккерен материальные доказательства.

– Какие? – живо спросила Наталья Николаевна, которая до сих пор слушала рассказ с таким видом, будто узнает всю эту историю в первый раз.

– Нет нужды их разглашать, – осторожно уклонился Василий Андреевич. – Достаточно, если я скажу вам, что барон Луи Геккерен ссылался на весьма видных людей, кои знали о свадебных намерениях Геккеренов до того, как Александр Сергеевич огорошил их своим вызовом. Повторяю, Наталья Николаевна: весьма видные люди могли бы свидетельствовать об этом.

Наталья Николаевна чуть не спросила, не имеет ли в виду Василий Андреевич генерала Адлербегра, но вовремя спохватилась. Только нервно кусала губы. Расспрашивать не было нужды. Она и сама все знала.

– Что же нам делать? – Наталья Николаевна вернулась к главному предмету разговора.

– Добыть бы письмо Пушкина, в котором он объяснит свой отказ от дуэли любыми мотивами. Любыми!.. Только бы не писал об этой свадьбе! Могу дать вам, Наталья Николаевна, еще один добрый совет: не спускайте вы глаз с муженька ни на минуту, авось не сумеет ускользнуть на драку.

С раута разъезжались.

В квартире Пушкина засуетились слуги. Хозяин прошел в кабинет. Наталья Николаевна готовилась ко сну. Вдруг дверь спальни распахнулась. На пороге стояла Коко, простоволосая, заплаканная, в ночном халате.

– Ненавижу твоего мужа! – кричала она. – Ненавижу его и тебя!

Наталья Николаевна кое-как выпроводила Екатерину и крепко задумалась. Она твердо усвоила добрый совет Жуковского. Александр должен написать письмо Геккеренам с отказом от дуэли, но без всякой ссылки на предстоящую свадьбу, и тогда свадьба Коко состоится. А если добиваться такого письма, – значит, самой добиваться того, чтобы судьба Жоржа решилась навсегда.

– Навсегда? – переспросила себя Наталья Николаевна и тотчас ответила: – Конечно, навсегда!

 

Глава тринадцатая

С утра граф Соллогуб был у Пушкина. Приняв на себя обязанности секунданта, он всей душой надеялся, что именно ему суждено предотвратить эту ужасную для России дуэль.

Владимир Александрович пытался получить согласие поэта на переговоры с виконтом д'Аршиаком по существу столкновения.

– Никаких переговоров! – снова подтвердил Пушкин. – Вам надлежит определить только условия дуэли.

И опять был бодр и ясен, как вчера у Карамзиных.

С мрачными мыслями поехал Соллогуб к виконту д'Аршиаку. Секунданты приступили к совещанию. Пунктуальный виконт начал с заявления, что был бы рад примирению противников. Он, не будучи русским, хорошо понимает, что представляет собой для русских Пушкин…

У Соллогуба прояснилось на душе.

Затем виконт д'Аршиак счел необходимым еще раз обсудить имеющиеся документы и действия противников.

Время шло. Прервав совещание, секунданты решили вновь встретиться в три часа дня у Дантеса. Им, должно быть, не пришло в голову, что, продолжая совещание в присутствии одного из противников, они грубо нарушают права другого. Дантес тоже не возражал. Правда, он не принимал никакого участия в переговорах. Сидел в стороне и даже насвистывал какой-то полюбившийся ему мотив. Никто бы не подумал, что легкомысленный поручик был сейчас зорким наблюдателем, готовым вмешаться при первой надобности. Итак, совещание секундантов возобновилось в три часа дня…

Пушкин весь день провел дома, за письменным столом. Брошюра Голенищева-Кутузова, предъявлявшая опасные и несправедливые обвинения автору «Полководца», вышла в свет. Брошюру заметили, о ней говорили. Те самые «патриоты», которые во времена войны с Наполеоном спасались на долгих в саратовские имения, хором негодовали на поэта. Пушкин занес руку на святыню! Он прославляет Барклая де Толли с очевидным намерением ущемить славу Кутузова!..

Отправив графа Соллогуба для решительных переговоров, поэт вернулся к работе. Он заканчивал свое «Объяснение», которое должно появиться в «Современнике»:

«Слава Кутузова не имеет нужды в похвале чьей бы то ни было, а мнение стихотворца не может ни возвысить, ни унизить того, кто низложил Наполеона и вознес Россию на ту степень, на которой она явилась в 1813 году. Но не могу не огорчиться, когда в смиренной хвале моей вождю, забытому Жуковским, соотечественники мои могли подозревать низкую и преступную сатиру – на того, кто некогда внушил мне следующие стихи, конечно, недостойные великой тени, но искренние и излиянные из души:

Пушкин вписывал в «Объяснение» текст стихов, давно написанных им в честь Кутузова.

В кабинет вошла Наталья Николаевна:

– Ты совсем заработался, мой друг!

– Кляни обязанности журналиста, Таша… Ты никуда не едешь сегодня?

– Если бы ты знал, как я устала… Я тебе не помешаю?

Александр Сергеевич отложил рукопись…

…В голландском посольстве, в комнатах, отведенных молодому Геккерену, все еще совещались секунданты. Наконец Соллогуб попробовал подвести итоги в письме к Пушкину.

«Я был, согласно вашему желанию, у господина д'Аршиака, – писал он поэту, – чтобы условиться о времени и месте. Мы остановились на субботе, так как в пятницу я не могу быть свободен, в стороне Парголова, ранним утром, на 10 шагов расстояния…»

Виконт д'Аршиак подтвердил: условия поединка изложены совершенно точно: барьер – десять шагов, хотя он хорошо понимает, насколько такое близкое расстояние чревато опасностью для противников.

Владимир Александрович Соллогуб приступил к дальнейшему изложению. Предстояло сказать самое важное. Но какие найти для этого слова?.. Как отнесется поэт к тому, что секундант превысил данные ему полномочия?

…В доме Пушкиных не было в этот день ни одного посетителя. Ни одна из светских приятельниц не заехала к Наталье Николаевне. Она задержалась у мужа в кабинете.

– Скажи, виконт д'Аршиак завершил историю этой ужасной дуэли?

– Надо полагать.

– А зачем был у тебя утром граф Соллогуб?

– Жёнка, жёнка! Если бы я стал давать тебе подробный отчет, зачем ездит ко мне пишущая братия, ты бы сама сбежала от такой докуки. Вместо того лучше прогони меня к моим делам.

Александр Сергеевич прикрыл шуткой очевидное смущение. Наталья Николаевна сделала вид, что поверила его объяснению. Она удержала мужа за руку:

– Сегодня я никуда тебя не отпущу.

– Да что с тобой, скажи, сделай милость?

Наталья Николаевна сказала шепотом, от которого дрогнуло у него сердце:

– Господи, когда же к нам вернется прежняя жизнь?

Он успокаивал ее как мог. Наталья Николаевна ответила ему трогательной, беспомощной улыбкой.

– Скажи, – начала она, подумав, – ведь ты писал письмо старому Геккерену?

– Откуда ты знаешь? – Александр Сергеевич удивился и встревожился.

– Мне сказывал Жуковский.

– А, чертовски-небесная душа! – Пушкин вспылил. – Мало ему, что измучил меня, теперь хочет втянуть тебя!

– Напрасно ты сердишься, милый! Василий Андреевич прав: тебе нет нужды упоминать о свадьбе Екатерины в своем письме. И свадьба тотчас будет объявлена.

– Таша, голубчик, тебе трудно понять, точно так же, как не понимает интриги – хочу в это верить – Жуковский. Прошу тебя, прекратим этот разговор.

Судя по тому, как резко, с какой болью сказал это Александр Сергеевич, разговор, точно, следовало отложить. А время шло!.. В голландском посольстве граф Соллогуб дописывал последние строки письма, направляемого им Пушкину. Он изложил обстоятельства, дополнительно выяснившиеся на совещании секундантов:

«Господин д'Аршиак добавил мне конфиденциально, что барон Геккерен окончательно решил объявить о своем брачном намерении, но, удерживаемый опасением показаться желающим избегнуть дуэли, он может сделать это только тогда, когда между вами все будет кончено и вы засвидетельствуете словесно передо мной или господином д'Аршиаком, что вы не приписываете его брака расчетам, недостойным благородного человека…»

Виконт д'Аршиак тщательно следил за текстом, который Соллогуб повторял вслух. Жорж Дантес по-прежнему сохранял позу человека, случайно оказавшегося в комнате при обсуждении дела, до него совершенно не касающегося.

Соллогуб закончил свое письмо:

«Не имея от Вас полномочий согласиться на то, что я одобряю от всего сердца, я прошу Вас, во имя Вашей семьи, согласиться на это предложение, которое примирит все стороны. Нечего говорить о том, что господин д'Аршиак и я будем порукою Геккерена. Будьте добры дать ответ тотчас».

Виконт д'Аршиак утвердил письмо. Но тут вмешался Дантес. Он желал подробнее ознакомиться с текстом. Секунданты в один голос заявили, что это было бы прямым нарушением существующих обычаев. Только они, секунданты, отвечают теперь за доверенную им честь и доброе имя противников.

Поручик Геккерен не настаивал. А ведь в заготовленном письме было написано черным по белому, что он, Дантес, удовольствуется словесным заявлением Пушкина. Но давно ли хотел он продиктовать свою волю противнику?.. Теперь барон Жорж Дантес-Геккерен был готов скинуть с запрошенной цены.

Письмо отправили по назначению с кучером графа Соллогуба. Кучер перепутал адрес. Письмо, которому было суждено завершить конфликт миром или поединком, долго блуждало по городу.

День давно сменился вечером, когда Пушкин наконец его получил. Ответ незачем было обдумывать. Ничто не изменится в решении поэта.

«Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал господина Жоржа Геккерена на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. Я прошу господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов как несуществующий, осведомившись по слухам, что господин Жорж Геккерен решил объявить свои намерения относительно брака с мадемуазель Гончаровой после дуэли».

Услышав шаги, поэт обернулся. В дверях стояла Наталья Николаевна. Она бросилась к нему, впилась глазами в начатое письмо. Ужели тщетны все ее мольбы и усилия?

– Ты не отошлешь этого письма, – ее голос был так тих, что Пушкин едва расслышал.

– Если не я, то кто же защитит тебя, жёнка?

– Ты не отошлешь этого письма, – еще раз повторила Наталья Николаевна. Голос был все тот же – тихий, едва внятный. Она стояла с низко опущенной головой, беспомощно опустив руки.

Надо было подбежать к ней. Надо было взять ее холодеющие руки в свои. Надо было заглянуть в ее полные ужаса глаза… Но Пушкин остался в своем кресле. Кто же, как не он, защитит ее, жертву адских, может быть не до конца разгаданных, интриг? Еще раз пробежал глазами письмо. Если брошено в лицо Дантесу постыдное обвинение в том, что он покупает отказ от дуэли своей свадьбой, то, может быть, будет еще язвительнее, если написать в заключение несколько нарочитых слов о его благородстве? Александр Сергеевич на минуту задумался.

«Я не имею никакого основания, – закончил он, – приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека…»

Он обернулся к жене:

– Конец – и богу слава!

Наталья Николаевна как завороженная протянула руку к письму, поднесла его близко к глазам. Последние, только что приписанные Пушкиным, строки, видимо, ободрили ее. Ей показалось, что она победила. А может быть, это вовсе не победа? Как разобраться в тонкостях писем, которыми обмениваются люди, дошедшие до дуэли? Наталья Николаевна перечитала строки о женитьбе Жоржа; их ни в каком случае не должно было быть в письме – так ясно говорил ей об этом добрый друг Жуковский. Но тут же опять увидела, что Жорж назван в письме благородным человеком. Значит, она все-таки победила?..

В порыве благодарности она приникла к мужу:

– Своим великодушием ты спас всех нас!

Александр Сергеевич не решился разрушить ее надежды. Он отправил письмо, которое было равносильно пощечине. Ссылка на благородство человека, бегущего от дуэли под венец, если и приглушала оплеуху, то только для очень неразборчивого человека. Вот этого и не понимала, по-видимому, Наталья Николаевна.

Между тем письмо Пушкина получили секунданты, ожидавшие его с крайним нетерпением. Соллогуб прочитал и отдал д'Аршиаку. Ему принадлежало решительное слово. Виконт погрузился в глубокое размышление, потом поздравил Дантеса женихом. Но отодвинул от него опасное письмо, потому что жених, прежде чем благодарить, хотел сам с ним ознакомиться.

Д'Аршнак не считал это удобным. Дантес тотчас согласился. Он вполне доверяет своему секунданту. В самом деле – ему незачем читать полученное от противника письмо. Гораздо удобнее положиться на виконта д'Аршиака, известного непримиримой строгостью в вопросах чести.

Граф Соллогуб поспешно присоединил свои поздравления. И Жорж Геккерен тотчас вошел в новую роль.

– Поезжайте к господину Пушкину, граф, – сказал он Соллогубу растроганно, – и поблагодарите его за то, что он согласился кончить ссору… О, я надеюсь, что мы будем видеться как друзья! Прошу вас, повторите ему эти слова!..

Оба секунданта поехали к Пушкину. Пушкин вышел к ним в гостиную. Заметно побледнел, когда секунданты заявили о ликвидации конфликта. Словно ожидал совсем другого.

Виконт д'Аршиак, не меняя официального тона, передал ему благодарность Жоржа Геккерена. Соллогуб прибавил: он со своей стороны обещал, что Пушкин будет обходиться с бароном как с добрым знакомым.

В глазах Пушкина зажегся гнев.

– Напрасно! – отрезал он. – Между моим домом и домом Дантеса не может быть ничего общего…

Секунданты поспешили откланяться.

Проводив их, Пушкин прошел в столовую.

– Поздравляю тебя невестой, – сказал он Екатерине.

Наталья Николаевна испытующе поглядела на мужа. Совсем не весело было его усталое лицо…

Но разве она все-таки не победила?

 

Глава четырнадцатая

Свадьба состоится! О свадьбе можно, наконец, объявить!

Особенно торопились Геккерены. Раньше они рассчитывали, что до официального сватовства Жорж успеет разыграть роль влюбленного в Екатерину. Тогда весть об этой свадьбе не была бы подобна разорвавшейся бомбе. Но события опередили все расчеты. Теперь о свадьбе надо объявить без малейшего промедления, хотя очевидно, что бомба разорвется с оглушительным шумом.

После совещания с фрейлиной Загряжской было решено: объявление последует на следующий же день, благо у Салтыковых на 18 ноября назначен бал. На бале и примут первые поздравления будущие супруги. И тотчас узнает об этом весь петербургский свет.

На бале у Салтыковых жених и невеста оказались в центре общего внимания.

Дантес не отходил от Катеньки. Только Пушкин почему-то не ответил на поклон жениха. Только Наталья Николаевна почему-то не танцевала. И почему-то именно на чету Пушкиных устремлялись взоры – жадные, любопытные, настороженные, злорадствующие.

Бомба взорвалась! Развязка, после которой должен был опуститься занавес над несостоявшейся драмой, больше походила на завязку новой трагедии. Еще наглухо опущен занавес, и самые любопытные, самые нетерпеливые вестовщики не знают, когда и кем будет дан знак к продолжению.

Ничего не могли понять в происшедших событиях даже близкие друзья поэта.

В доме Карамзиных писали письмо Андрею Николаевичу, путешествовавшему за границей. Екатерина Андреевна, сообщив сыну о предстоящей свадьбе Дантеса, как нельзя ярче отразила свои недоумения: «Кто женится и на ком, ты ни за что не догадаешься… Это прямо невероятно – я имею в виду свадьбу». Письмо заключалось загадочным признанием: «Но все возможно в этом мире всяческих невероятностей».

Софья Николаевна продолжала:

«У меня еще есть для тебя престранная новость… Ты хорошо знаешь обоих действующих лиц, мы нередко рассуждали с тобой о них, но никогда не говорили всерьез… В обществе удивляются, но так как история с письмом мало кому известна (Софья Николаевна имела в виду гнусный «диплом», присланный Пушкину), то это сватовство объясняют более просто. И только сам Пушкин – своим волнением, своими загадочными восклицаниями, обращенными к каждому встречному, своей манерой обрывать Дантеса при встречах в обществе или демонстративно избегать его – добьется в конце концов, что люди начнут что-то подозревать и строить свои догадки…»

О каких подозрениях и догадках писала брату Софья Николаевна, ссылаясь на странное поведение Пушкина, на его загадочные восклицания? Карамзины, как и многие другие близкие к поэту люди, слышали его рассказы, в которых имя Дантеса переплеталось с именем царя. Козни, замышленные против жены Пушкина в Зимнем дворце, получили свое видимое воплощение в предложении руки и сердца, которым осчастливил Екатерину Гончарову барон Жорж Дантес-Геккерен.

Екатерина Андреевна Карамзина нашла выразительную формулу: «все возможно в этом мире всяческих невероятностей». Софья Николаевна назвала новость престранной. Может быть, и ничего не поймет в этих иносказаниях Андрей Николаевич Карамзин. Но иначе писать нельзя. Нельзя доверить тайное императорской почте.

Петр Андреевич Вяземский в свою очередь вторил Карамзиным:

– За пятнадцать дней отсрочки дуэли неожиданно, непонятно для всех уладилась свадьба молодого Геккерена.

А события шли своим чередом. Счастливая невеста торопилась наверстать время. Едва позавтракав, она уезжала к тетушке Екатерине Ивановне. Здесь ждал ее нетерпеливый жених – он не мог нанести визита своей избраннице в доме Пушкина. Пушкин по-прежнему его не принимал. Но такое досадное обстоятельство не могло омрачить счастья будущего супруга. Недалеко время, когда он, законный муж баронессы Геккерен, все-таки станет завсегдатаем в доме Натали.

Пока что он пленял невесту в гостиной фрейлины Загряжской. Его пылкие чувства, по-видимому, нисколько не изменились. Только вместо Натали он адресовал их теперь Катеньке.

Дома невеста снова попадала в атмосферу волнующих предсвадебных хлопот. В квартире появились швеи и модистки. Азинька и Таша были заняты приданым. Иногда Таша занималась туалетами невесты с неожиданным усердием. Коко торжествовала: значит, смирилась, наконец, отвергнутая тихоня! Но Таша проявляла усердие главным образом в присутствии мужа: ведь никто не был так рад этой свадьбе, как она! А потом, если не было поблизости Александра Сергеевича, Наталья Николаевна, не закончив важнейшего разговора о кружевах для белья невесты или о фасоне ее визитных платьев, вдруг уходила к себе.

Дантесу приходилось задним числом и наскоро разыгрывать в гостиных роль влюбленного. Надо было хоть эти запоздалые проявления чувств противопоставить общему недоумению. Молодой барон справлялся с ролью неплохо – во всяком случае, без смущения.

Еще только успели объявить о свадьбе, еще только сделали нареченные первые выезды, а в доме у Пушкиных полно народу. Рассыльные несут из модных магазинов шелковистые ткани, закупленные для туалетов будущей баронессы Екатерины Геккерен. Слуга из голландского посольства привозит первые цветы и первые записки от жениха.

«Завтра я не дежурю, моя милая Катенька, но я приеду в двенадцать часов к тетке, чтобы повидать вас… устройте так, чтобы мы были одни, а не в той комнате, где сидит милая тетя. Мне так много надо сказать вам, я хочу говорить о нашем счастливом будущем, но этот разговор не допускает свидетелей… Весь ваш, моя возлюбленная…»

Коко прочитывает записку, потом прячет ее на груди. Она мечется по всему дому, она готова читать всем и каждому. Но когда о содержании письма знают все горничные и все няньки, записка вдруг оказывается забытой рассеянной невестой на туалетном столике. Тогда Коко снова мечется по дому, а умница Азинька вручает обезумевшей деве драгоценную пропажу, вовремя припрятанную осторожной рукой.

Суматоха в доме растет изо дня в день. Из Москвы приехали братья невесты – Дмитрий и Сергей Гончаровы. Они не опоздали ни на один день. Должно быть, со свадьбой торопились не только Геккерены. Едва наметилось первое словесное соглашение Пушкина со стариком Геккереном, Екатерина Ивановна Загряжская тотчас послала весточку в Москву, сестрице Наталье Ивановне. Пока братья невесты собирались, в Петербурге дело чуть было снова не дошло до дуэли. А приехали братья Гончаровы как раз вовремя: помолвка только что была объявлена на бале у Салтыковых.

Дмитрий Николаевич Гончаров, старший брат невесты и опекун семьи, ввиду душевной болезни отца, передал родительское благословение и вручил на приданое Екатерине десять тысяч рублей…

Дмитрию Николаевичу очень хотелось рассказать, каких невероятных трудов стоило ему собрать эту сумму. Заикаясь от волнения больше, чем обычно, он говорил о плачевном состоянии имения, о грозящих описях и неоплатных долгах, о беспощадных натисках свирепых кредиторов – его никто не слушал. Кто же из семьи не знал, что некогда миллионное состояние Гончаровых давно обратилось в прах? Наталья Николаевна Пушкина, например, за все время замужества получала на свою долю жалкие подачки, по нескольку сот рублей в год. Дмитрий Николаевич, порывшись в своих записях, уточнил: Таша после выхода замуж получила в разное время 6 тысяч 288 рублей 09 копеек!

И опять стал говорить Дмитрий Николаевич о том, что и эти суммы он мог уделить замужней сестре только благодаря своим неустанным трудам и хлопотам по опеке. Но рачительного опекуна опять не слушали. Все это было очень обидно кроткому и трудолюбивому Дмитрию Николаевичу. Не он ли после смерти деда Афанасия Николаевича пожертвовал дипломатической карьерой, чтобы обречь себя на сизифов труд – спасать имение, в котором нечего спасать! Шутка сказать – полтора миллиона долга, не считая непрерывно нарастающих процентов! Единственным утешением для опекуна оставались горькие жалобы на свою участь. Но решительно никто ни сочувствия, ни интереса к его речам не проявлял.

Правда, вести разговоры с Дмитрием Николаевичем было нелегко, – он не только заикался, но и был изрядно глуховат. Рядом с сестрами и другими братьями «старшой» был и вовсе неказист. Словно бы с него началось физическое оскудение когда-то кряжистого рода калужских торговых и промысловых людей Гончаровых. Дмитрий Николаевич принадлежал, впрочем, к числу образованных, университетских людей и в свое время, будучи на дипломатической службе в Петербурге, был даже пожалован в камер-юнкеры высочайшего двора. Когда вспоминал он эти годы, еще горше становились для него опекунские обязанности, приковавшие его во имя спасения семьи к приходо-расходным книгам, в которых приходная часть, несмотря на все ухищрения опекуна, оставалась в хронически безнадежном оскудении.

Предводительствуемые Дмитрием Николаевичем, братья невесты – царскосельский гусар Иван и отставной поручик Сергей – отправились с визитом в голландское посольство. Жених Екатерины встретил их с изысканной любезностью, и здесь при первом же разговоре Дмитрий Николаевич нашел наконец благодарного слушателя.

Впрочем, Дантес не столько слушал, сколько сам расспрашивал. Внимательно выслушав отчет опекуна невесты о сумме, выделенной на приданое, он тотчас же спросил, какая сумма будет выплачиваться баронессе Геккерен ежегодно, и выразил надежду, что эта сумма будет вполне прилична для нового положения будущей баронессы.

Приступая к ответу на этот вполне деловой, но неприятный для опекуна вопрос, Дмитрий Николаевич стал заикаться еще больше и пространно объяснил, что неразделенное имущество семейства Гончаровых, состоящее из имений в разных губерниях, а также калужских фабрик, до сих пор в порядок не приведено, а потому он, горячо принимая к сердцу законные интересы любимой сестры Екатерины, никак не может говорить о каких-либо определенных суммах для ежегодной выплаты.

Дантес удивился. Очень просил назвать эту сумму хотя бы приблизительно, чтобы он мог учесть доходы своей будущей семьи. Но как ни объяснял жених разумность и необходимость таких расчетов, Дмитрий Николаевич только больше заикался, однако никакой определенной суммы так и не мог назвать.

Присутствовавшие при беседе младшие братья невесты начинали скучать. Жених не обращал на них внимания.

– А сколько крепостных душ, – спросил он, – – получит мой ангел Катенька?

Дмитрию Николаевичу опять пришлось пуститься в подробные объяснения. Все неразделенное имение принадлежит находящемуся в болезни отцу семейства, а по его болезни состоит в опеке. При этих обстоятельствах ни одна ревизская душа при жизни родителя не может быть закреплена за Екатериной по закону.

– О, эти русские законы! – отозвался Дантес. – Но я надеюсь, – добавил он с обольстительной улыбкой, – что с вашей братской помощью мы заставим эти законы служить счастью нашей ненаглядной Катеньки.

Когда братья Гончаровы вернулись к Пушкиным, Дмитрий Николаевич выразил свое впечатление от знакомства с женихом очень коротко:

– Весьма практический человек!..

Он хотел передать невесте подробности беседы, которая немало его озадачила. Но Коко только что получила цветы и записку от жениха:

«Сердце мое полно нежности и ласки к вам, так как я люблю вас, милая Катенька, и хочу повторять вам об этом с той искренностью, которая свойственна моему характеру и которую вы всегда во мне встретите…»

Что же, кроме этих признаний, могло дойти до ушей невесты?