Глава первая

«Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…»

Пушкин откинулся в кресле. Надо сохранять полное спокойствие, отмеривая смертоносный удар в письме к ненавистному своднику и пасквилянту Луи Геккерену.

Итак, что же произошло?

«Поведение вашего сына было мне вполне известно и не могло быть для меня безразличным…»

Александр Сергеевич не считает нужным скрывать причины, объясняющие недавнее внимание Натальи Николаевны к Дантесу: красивая наружность, несчастная страсть двух лет всегда произведут некоторое впечатление на сердце молодой особы; тогда муж, если он не глупец, станет, вполне естественно, поверенным своей жены и хозяином ее поведения.

«Случай, – продолжал Пушкин, – который во всякое другое время был бы мне очень неприятен, счастливо вывел меня из затруднения. Я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и я им воспользовался. Вы знаете остальное».

Настало время сказать открыто, какое поражение потерпели Геккерены, затеявшие сватовство к Екатерине.

«Я заставил вашего сына сыграть роль столь нелепую и столь плачевную, что моя жена…»

Перо в нерешительности остановилось. Речь опять пойдет о Таше. Нужно взвесить каждое слово…

А из-за закрытых дверей гостиной отчетливо доносятся голоса. С утра и до ночи там идут разговоры о свадьбе, о приданом. О чем там сейчас спорят? Таша никак не может понять, почему Коко пренебрегает для выездных платьев палевым цветом. Ведь палевое больше всего к лицу темным шатенкам. Так говорит Таша сестре-невесте, и голос ее совершенно спокоен. Нет ей теперь никакого дела до изобличенного в трусости Дантеса.

Александр Сергеевич опять взялся за перо:

«…моя жена, изумленная такой пошлостью, не могла воздержаться от смеха, и сердечное волнение, которое, быть может, она ощущала при виде этой великой и возвышенной страсти, угасло в самом спокойном и вполне заслуженном отвращении…»

С Дантесом покончено! «Великая» и «возвышенная» страсть всегда была только пошлым волокитством. Теперь и Таша это поняла. Пора рассчитаться со стариком. Пора раздавить ядовитую гадину.

«Но вы, барон? Какова была ваша собственная роль во всем этом деле?»

Пусть узнает негодяй, что все его мерзости раскрыты. Растут в письме грозные обвинения: это он, старый развратник, подстерегал Наталью Николаевну во всех углах, чтобы говорить с ней о сыне, якобы умирающем от безответной любви. Он нашептывал Таше: «Верните мне сына» – и направлял все поведение молодого человека.

Ничего не позабыл поставить в счет Александр Сергеевич из того, в чем чистосердечно призналась Таша. Когда прочтут эти строки Геккерены, пусть знают – писавший пользуется полным доверием жены. Иначе откуда ему узнать об их гнусностях? Жена, искупая свое прежнее легкомыслие, ныне вручила мужу защиту своей чести и ему на суд отдала своих обидчиков. И муж вершит суровый суд. Непоколебимая вера в Ташу водит пером поэта!

Закончив грозное обвинение Луи Геккерена в сводничестве, Пушкин продолжал:

«Но погодите – это еще не все… Вернемся к безымянным письмам. Вы догадываетесь, что они вас касаются…»

Пусть узнает старый пасквилянт, что он уличен и разоблачен до конца. Пусть знает, что Пушкин может проследить действия негодяев день за днем.

Наташа и здесь помогла. Она помнила очень хорошо, что главные решения, продиктованные из Зимнего дворца, были приняты у Геккеренов на следующий день после того, как он читал у Вяземских из «Капитанской дочки». А читал он первого ноября. Следовательно…

«2 ноября, – писал Пушкин, – вы имели с вашим сыном, вследствие одного разговора, новость, которая доставила вам много удовольствия… Он сказал вам, что жена моя боится скандала и что она теряет голову. Тогда вами было решено нанести окончательный удар».

Александр Сергеевич перечитал написанное, еще раз обдумал. Все, что касается закулисной стороны сватовства Дантеса, его переговоров с Адлербергом, он объявит в свое время и иначе. Перечеркнул только что написанные строки, заменил их, не колеблясь, короткой фразой: «Анонимное письмо составлено вами…»

Письмо, испещренное поправками, превращалось в черновик.

«Меньше чем через три дня поисков…» – продолжал Пушкин и опять тщательно зачеркнул конец фразы, а поверх строки вписал: «Я знал, чего мне держаться…»

Итак, он раскрыл весь заговор. Остается сказать о своей победе.

«Если дипломатия, – пишет Александр Сергеевич, – есть лишь искусство знать, что делается у других, и расстраивать их замыслы, вы воздадите мне справедливость, признав, что были побеждены во всех пунктах…»

Если бы Наталья Николаевна знала, кому и что пишет Пушкин, она, вероятно, отсоветовала бы ему передавать врагам некоторые из ее признаний, сделанных с такой откровенностью. Во всяком случае, она нисколько не была заинтересована в том, чтобы старик Геккерен вздумал кое-что опровергать. Но именно теперь Натальи Николаевны не было рядом с мужем. А непоколебимая вера в нее продолжала водить его пером.

Однако письмо, превратившееся в черновик, не могло быть отослано по назначению.

Пушкин взял чистый лист почтовой бумаги с золотым обрезом и начал переписывать заново. И тотчас возникли новые поправки. Он вписывал слова над строкой, не обозначив место вставки, вымарывал, но оставлял вымарку на полуслове. Новая редакция письма снова превратилась в черновик раньше, чем Пушкин подошел к конечной цели. Поэт писал, что дуэль, каков бы ни был ее исход, была бы для него недостаточна; он не считал бы ныне себя отмщенным ни дуэлью, ни срамом, которым бы покрыл себя при этом Дантес; поэт не удовольствуется и свадьбой Дантеса, которая будет иметь вид хорошей шутки. Пушкину недостаточно и данного письма.

Но чего же он в таком случае хочет?

«Я хочу, – заключил Пушкин, – чтобы вы сами дали себе труд подыскать основания, которые были бы достаточными, чтобы убедить меня не плюнуть вам в лицо…»

В гостиной все еще не стихали голоса. Шум даже увеличился – приехали братья Гончаровы. Должно быть, стали, как водится, шутить над невестой. В общем смехе был отчетливо слышен спокойный голос Таши.

Александр Сергеевич глядел на письмо, испещренное поправками, и размышлял. Странное дело! Он отказался от дуэли по мотивам, совершенно пагубным для чести Геккеренов. Он пренебрег требованием Геккеренов и рассказывал всем, кому мог, о своем вызове и, главное, о причине своего отказа. Он обрывает Дантеса при каждой возможности, когда сталкивается с ним в обществе. Он перестал кланяться старому Геккерену. А податливые противники как ни в чем не бывало обделывают свои дела!

Еще раз перечитал письмо. Опять взялся было за перо. И опять одна помарка ложится на другую. Придется оставить до утра. Он совсем изнемог.

Убрал бумаги и вышел к семейному ужину. Этакая уйма хлопот всем, начиная с Таши, с этой свадьбой! А когда получат Геккерены заготовленное письмо, что тогда с ними станется? Неужто опять только утрутся?

 

Глава вторая

Письмо к Луи Геккерену не было закончено и утром следующего дня. Взялся было за него Александр Сергеевич, но приехал граф Соллогуб.

– Весьма кстати, – приветствовал Пушкин секунданта, только что участвовавшего в переговорах, предотвративших дуэль.

К удивлению гостя, поэт закрыл на ключ дверь кабинета.

– С Дантесом покончено, – объяснил он, – теперь я хочу прочесть вам письмо, которое пишу старику Геккерену.

Он стал читать, пользуясь обоими черновиками. Губы его дрожали. Он словно торопился огласить через графа Соллогуба еще далеко не готовое к отправке письмо…

Соллогуб совершенно растерялся. В пух и прах сызнова разбивались усилия секундантов. Адресуясь к барону Луи Геккерену в выражениях неслыханно оскорбительных, Пушкин ищет нового пути к дуэли, от которой только что отказался. Он не повторяет своего вызова, взятого обратно, но он делает все, чтобы противник немедля сам позвал его к барьеру. Понимает ли Александр Сергеевич, что творит?

Граф Соллогуб едва удержался, чтобы не вырвать из рук Пушкина роковое письмо. Пушкин продолжал читать. Голос его стал хриплым, когда он добрался наконец до зловещей фразы. Он предлагал самому Геккерену – и это, пожалуй, всего больше поразило Соллогуба – найти какие-то основания…

– «чтобы не плюнуть вам в лицо!» – задыхаясь, закончил поэт.

Граф Соллогуб отправился к друзьям Пушкина. Не щадя ни сил, ни красок, рассказывал о состоянии, в которое впал Александр Сергеевич. Но что могли сделать друзья? К прежним их недоумениям прибавились новые, к пережитым волнениям – ожидание таких действий Пушкина, которых никто не способен предвидеть. Один Василий Андреевич Жуковский обещал что-нибудь придумать, но и это обещание было дано не иначе, как по известному его добросердечию.

Сам Владимир Александрович Соллогуб, еще вчера гордившийся своей ролью секунданта, столь удачно исполненной, и скромно полагавший, что заслуги его будут занесены в анналы словесности, теперь понял: всего лучше быть на приличном расстоянии от возможных событий. Не так, чтобы остаться совсем безучастным, но уж, во всяком случае, и не так, чтобы принять на себя какую-нибудь ответственность.

Александр Сергеевич, проводив графа Соллогуба, снова взялся за письмо. Искал выражений еще более оскорбительных для Геккеренов, менял редакции – и никак не мог овладеть собой.

А ему опять помешали. Лакей подал официальное письмо министра финансов. Это был ответ на предложение Пушкина отдать имение для расплаты с казной.

«Имею честь сообщить, – писал министр граф Канкрин, – что с моей стороны полагаю приобретение в казну помещичьих имений вообще неудобным и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление».

Пушкина направляли к царю. А царь, памятуя об огорчениях, которые он причинил в последнее время жене камер-юнкера Пушкина, не преминет проявить свое великодушие. Если смирится муж Натали, ему можно будет, пожалуй, оказать какое-нибудь вспомоществование… для нее, конечно!

Пушкин перечитывал письмо, кусая ногти.

Недаром же, обращаясь к министру финансов, он заранее предупреждал, что будет вынужден отказаться от царской милости.

Стало быть, надо иначе порвать сети, которые раскидывает венценосец. И, конечно, нельзя допустить, чтобы уполз от мщения старый Геккерен. Поистине – не дают Пушкину покоя заговорщики, затягивающие свои интриги в тугой узел.

В кабинет то и дело заходит Таша. Таше нужны деньги. Привезенных из Москвы десяти тысяч не хватит даже на приданое Екатерине. А кроме того, в доме возникают из-за свадьбы многие другие неотложные расходы…

– Ужо, ангел кротости и красоты, – отвечает Александр Сергеевич, – сам войду в твои счеты, дай мне день-два управиться с журналом.

На столе лежали корректуры «Капитанской дочки». Но до журнала ли ему сейчас?

День выдался на редкость бестолковый. Ташу сменил заехавший по важному делу Дмитрий Николаевич. У него своя забота – жених требует формальной гарантии.

– Какой? – удивился Пушкин.

– На выделение Екатерине крестьян.

– Разыгрался, стало быть, аппетит на русских мужиков?

Дмитрий Николаевич недослышал. Продолжал свое:

– А никакого документа при неразделенности имущества выдать невозможно. Как же быть?

Александр Сергеевич кое-как выпроводил озабоченного свояка. За дело!..

И опять отодвинул в сторону корректуру «Капитанской дочки». Прежде получит увесистую оплеуху его величество. Пушкин начал письмо к Бенкендорфу:

«Граф! Я вправе и вижу себя обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что только что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра безыменного письма, оскорбительного для моей и жены моей чести. По внешнему виду бумаги, по слогу письма и по тому, как оно составлено, я в первый же миг распознал, что оно исходит от иностранца, человека, принадлежащего к высшему обществу, от дипломата. Я пустился в розыски; я узнал, что в тот самый день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя, под двойным конвертом. Большинство особ, получивших эти письма, заподозрив мерзость, не отослали их ко мне. Все, в общем, были возмущены оскорблением столь подлым и незаслуженным…»

Письмо удавалось как нельзя лучше. Бенкендорф немедленно доставит его по прямому назначению – его величеству. А именно к нему и адресуется Пушкин…

Сущность пасквиля, конечно, известна всеведущему жандарму и царю. А если и была до сих пор неизвестна, то немедленно добудет «диплом» Третье отделение. Итак, читайте, ваше величество, и поразмыслите. Камер-юнкер Пушкин не собирается играть ту роль, которую усердно выполнял при дворе вашего старшего брата гофмаршал Нарышкин. Коли уразумели, ваше величество, пойдем дальше.

«Но, – продолжал Пушкин, – не переставая повторять, что поведение моей жены было безупречно (о чем и вам, ваше величество, доподлинно известно: вам в ваших происках решительно нечем похвастать, не так ли?), говорили, что предлогом для этой гнусности было настойчивое волокитство господина Дантеса».

Конечно, Александр Сергеевич мог бы добавить, что не сообщает царю новости. Пусть же знает Николай Павлович, как распорядился сам Пушкин.

«Мне не подобало видеть в данном случае имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было (читайте, читайте, ваше величество: кого бы то ни было!). Я велел сказать это господину Дантесу. Барон Геккерен явился ко мне и принял поединок от имени господина Дантеса, потребовав от меня отсрочки на две недели».

Его величеству очень хорошо известно все, что происходило за кулисами. Надо было найти такую формулировку, которая бы показала царю, что Пушкин осведомлен о подоплеке сватовства Дантеса.

«Случилось так, – писал Александр Сергеевич, – что в этот условленный промежуток времени господин Дантес влюбился в мою свояченицу…» (Читайте, еще раз читайте, ваше величество! Было бы утешительнее для вас по-прежнему искать развлечений в гареме из театральных воспитанниц.)

Оставалось окончательно пригвоздить к позорному столбу Дантеса, сбежавшего из-под дула пистолета под венец.

«Узнав об этом из общественных толков, – значилось в письме к графу Бенкендорфу, – я велел попросить господина д'Аршиака (секунданта господина Дантеса), чтобы вызов мой почитался как бы не состоявшимся».

С Дантесом счет сведен. Отныне старику Геккерену жаждет отомстить поэт в полную меру.

«Тем временем, – продолжал Пушкин, – я удостоверился, что безыменное письмо исходило от господина Геккерена, о чем полагаю своим долгом довести до сведения правительства и общества».

Это и было вторым направлением удара, задуманного Пушкиным.

Пора предупредить царя о том, что Пушкин не допустит никакого вмешательства в свои семейные дела.

«Будучи единственным судьей и стражем своей и жениной чести и, следственно, не требуя ни правосудия, ни отмщения, я не могу и не хочу давать какие-либо доказательства того, что утверждаю».

Заключительная формула вежливости гласила, что Александр Пушкин имеет честь быть нижайшим и покорнейшим слугой графа Бенкендорфа.

Одновременно поэт написал ответ министру финансов. Пушкин сообщил Канкрину: он крайне сожалеет, что способ, который он осмелился предложить для расчетов с казной, оказался неудобным. Во всяком случае, он, Пушкин, почитает своим долгом во всем окончательно положиться на благоусмотрение его сиятельства…

Иными словами – пусть не ждут от него обращения за милостью к царю. Такого обращения не будет.

Оба письма были отправлены в один и тот же день – 21 ноября. Незавершенное письмо к барону Луи Геккерену, в котором отпала теперь надобность, легло в ящик письменного стола.

Наконец-то придвинул к себе корректурные листы «Капитанской дочки» редактор-издатель «Современника». Последний номер журнала за 1836 год и так запаздывал.

Пушкин готовил журнальную книжку в то время, когда должен был противостоять такому потоку коварства, низости, лжи и ненависти, против которого не могла устоять, казалось, ни одна живая душа. А «Современник» все-таки выйдет!

 

Глава третья

Медлительная государственная машина сработала с невероятной, молниеносной быстротой. Через день после отсылки Пушкиным письма Бенкендорфу в дворцовом камер-фурьерском журнале появилась запись:

«Его величество в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец. По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина».

Так в сопровождении первого жандарма Российской империи в царский кабинет вошел первый поэт России.

Десять лет тому назад Николай Павлович, вызвав Пушкина из Михайловского, принял ссыльного поэта в московском дворце и объявил ему прощение. Бесплодным оказался этот шаг. Тщетны все попечения о Пушкине, которые неутомимо несет верный Бенкендорф. Царь всегда подозревал этого вольнодумца в тайных замыслах против бога и престола, видел в нем главаря опасных, но неуловимых смутьянов. Если тайные замыслы неведомых заговорщиков не обнаруживались и сами заговорщики ничем о себе не заявляли, тем опаснее казался их главарь. Подозрения не рассеивались, но только углублялись. Прав, трижды прав Бенкендорф – неисправим камер-юнкер Пушкин!

Николай Павлович коротко кивнул удостоенным высочайшей аудиенции и указал на кресла. Бросил испытующий взгляд на Пушкина: ничего нет в нем внушительного, никакой выправки, решительно ничего!

Император давно знает суть «диплома», доставленного Пушкину от имени ордена рогоносцев. Докладывали об этом и граф Бенкендорф и граф Нессельроде. Николай Павлович даже посмеялся затейливой шутке. Впрочем, смеялся не столько от удовольствия, сколько для того, чтобы скрыть досаду. Авторы «диплома» нагло оповестили о самых сокровенных намерениях царя. Пушкин по общеизвестной своей ревности может отомстить новым пасквилем. Он может решиться на любой скандал. Худшие опасения подтвердились, когда Бенкендорф представил только что полученное письмо Пушкина. Аудиенция была назначена вне всякой очереди.

И теперь, когда Пушкин вслед за Бенкендорфом опустился в кресла, Николай Павлович вдруг оказался в затруднении. С чего начать разговор?

Бенкендорф поместился в одном из дальних кресел. Вчера он молча выслушал повеление его величества. Сегодня всем своим равнодушным видом показывает, что только по обязанности участвует в этой аудиенции, затеянной императором неведомо зачем.

Царь покосился на шефа жандармов и заговорил об анонимном «дипломе». Он возмущен. Он вменяет в особую обязанность графу Бенкендорфу произвести строжайший розыск.

Николай Павлович, найдя приступ к разговору, чувствовал себя несколько увереннее. Он разделяет справедливый гнев Пушкина. Он сомневается, однако, что до подобной мерзости может унизиться иностранец и дипломат. Впрочем, если окажется виновным, как думает Пушкин, голландский посланник, тогда пусть барон Геккерен пеняет на себя, снисхождения не будет.

Пушкин слушал молча. Терпеливо ждал окончания царской речи.

Николай Павлович перешел на доверчиво-сердечный тон. Коли грозят клеветники чести и семейному счастью Пушкина, он первый будет заступником оскорбленных.

Александр Христофорович впервые с некоторым интересом прислушался к речи монарха. Ведь и ему, по должности шефа жандармов, было вменено защищать невинных и утирать слезы несчастных. Для этой надобности был даже пожалован графу символический карманный платок. Но император, начавший речь, достойную увековечения по глубине мысли, вдруг умолк…

Кажется, он проявил больше внимания к Пушкину, чем достоин этот человек. Пора бы ему принести хотя бы благодарность за то содействие, которое обещает монарх. А еще бы лучше, если бы воззвал к монарху из глубины сердца, если бы вверил и себя и семейство отцу всех верноподданных…

Император выжидал.

Пушкин и начал с благодарности. Но такова была эта благодарность, что Николай Павлович недоверчиво покосился: а ну, если сейчас вынет камень из-за пазухи?

Пушкин был краток. Словно бы твердо решил ограничиться тем, что писал в письме к Бенкендорфу. Он не ищет ни суда, ни отмщения. Он не считает возможным представлять какие-либо доказательства виновности барона Геккерена.

– Так, так, – повторял император, – одобряю твои мысли…

Александр Сергеевич все еще не знал, зачем вызвали его на эту поспешную аудиенцию. Чего хочет царь? Зато поэт хорошо знает, о чем должно сказать еще раз.

– В действиях моих, – заключил Пушкин, – я руководствовался и буду руководствоваться, ваше величество, одной мыслью: не подобает мне видеть имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было…

– Так, так. – Царь совсем уже машинально повторил: – Одобряю твои мысли…

Аудиенция, на которую Николай Павлович возлагал какие-то смутные надежды, не задалась. Ему казалось, что приказанием произвести розыск пасквилянтов он свяжет руки Пушкину. Ему казалось, что в откровенной беседе он усыпит подозрительность ревнивого мужа Натали. Упрямый камер-юнкер и здесь, в священной для каждого подданного обители царя, упрямо повторяет: он не потерпит, чтобы имя его жены было связано с кем бы то ни было. Вынул-таки камень из-за пазухи!

У императора в руках все средства вразумления непокорных – и жандармы, и полиция, и тюрьмы, и сибирские рудники. Неподалеку от императора сидит всемогущий граф Бенкендорф. Стоит только повести царю бровью – и исчезнет навеки этот, с позволения сказать, камер-юнкер, нищий, разоренный человек. Ничего не стоит вырвать у него из рук единственное его оружие – ядовитое перо.

Надо бы императору проявить твердость, а Николай Павлович словно забыл о присутствии шефа жандармов.

– Я приму меры против твоих обидчиков, – заключает император, – положись на меня, Пушкин. Но беру с тебя слово: без моего ведома ничего не предпринимай…

С тем и покинул поэт царский кабинет. Не вышел с ним душевный разговор. Да разве с этаким можно сговориться?..

Давно погасли в дворцовых окнах последние отсветы ноябрьского дня. Канделябры со множеством горящих свечей освещают только могучую фигуру императора, его озабоченное лицо. Все остальное утопает в сумраке. Даже всемогущий граф Бенкендорф оставался в тени. Едва мерцали его пышные эполеты.

– Каков? А? – сказал император, глядя на дверь, которая закрылась за Пушкиным.

– Все тот же, ваше величество, и другим никогда не станет, – привычно отозвался Александр Христофорович.

– Надобно дознаться, однако, кто шлет ему пасквили. – Император снова рассматривал копию с анонимного письма, которую доставил шеф жандармов. – Изрядная, признаюсь, мерзость. Недавно сказывали мне, – продолжал он в задумчивости, – что распространяет клевету на жену Пушкина праздношатающийся Долгоруков. Не он ли, хромоногая свинья, сочинил и эту пакость?

– Никаких подозрений на князя Долгорукова нет, ваше величество, – наобум отвечает Бенкендорф.

– Нет? – переспросил император. – Искренне жалею. Я бы показал грязной скотине! – И вдруг вскипел: – Но кому же сравняться в злоязычии с Пушкиным! Сам-то куда как хорош! – И, уже не владея собой, отрубил, словно отдал команду: – Пресечь!

Александр Христофорович насторожился. Шире открыл полузакрытые глаза. Авось прикажет сейчас его величество насчет Пушкина что-нибудь дельное, и тогда кончатся наконец бесконечные хлопоты, которыми обременил император своего верного слугу.

Но император ничего не приказывал. Еще раз перечитал письмо Пушкина. Не проштрафилась ли в чем-либо и сама Натали, если ее муж пишет об упорном волокитстве Дантеса? Кем же ее считать? По-прежнему святой или зачислить в штрафные?

– Позволите откланяться, ваше величество? – Бенкендорф встал.

– Повремени…. Еще задержу тебя накоротке. – Царь медлил, размышляя. – Что скажешь о свадьбе, которая завязалась в семействе Пушкиных?

– Полагаю, ваше величество, что хотя началось дело с дуэли, а кончается ныне свадьбой, то сии счастливые события уже не будут касаться до моих служебных обязанностей.

– Как знать, как знать, граф!.. Во всяком случае, не обойдусь и сейчас без тебя, если возложил на тебя попечение о Пушкине.

– Жду распоряжений вашего величества, – привычно откликнулся Александр Христофорович.

– Нехитрое дело. Поручаю тебе отправить от моего имени письмо госпоже Пушкиной. Короткое, разумею, письмо. Изложишь следующие мои мысли…

Бенкендорф, не скрывая недовольства, взял бумагу и карандаш.

– Объяснишь, – – начал император, – что желаю сделать приятное госпоже Пушкиной, а равно и ее мужу.

Увидев искреннее недоумение на лице шефа жандармов, император решительно повторил:

– Мужа упомянешь непременно. Долг платежом красен. Разве не так, граф?

Император, расхаживая по кабинету, продиктовал краткое содержание будущего послания шефа жандармов.

– Будет исполнено, ваше величество! – Бенкендорф кончил запись и откланялся.

Назначенных на прием больше нет. Можно отдаться, наконец, заслуженному отдыху. Николай Павлович сегодня же расскажет Адлербергу, какое хитрое письмо приказал отправить… Не понимает шуток верный Бенкендорф. Вот Адлерберг – тот все поймет. Неужто же всерьез заглядывалась Пушкина на вертопраха француза? Однако быстро же нашел себе невесту обожатель Натали – и где нашел? В ее собственном доме! Отменно оправдался поручик Геккерен…

 

Глава четвертая

– Зван бысть, Александр Сергеевич!..

Господин Шишкин впервые появляется на новой квартире поэта. Как человек благовоспитанный, он бы не прочь принести свои поздравления с новосельем и повести приличный обстоятельствам разговор, но с непреклонной решительностью Пушкин обращает его к делу.

В заклад идет еще одна шаль Натальи Николаевны.

«И только-то?!» – чуть было не воскликнул в разочаровании ростовщик, но вовремя удержался. Не к чему показывать, что сведущие люди давно видят полное разорение поэта. Сохрани бог об этом проговориться – тогда ничего не урвешь. Попросту выгонит хозяин в три шеи.

Ростовщик внимательно слушал Пушкина. Александр Сергеевич объяснил, что у него внезапно встретилась совершенно неотложная нужда в деньгах, по счастью небольших. Потому и побеспокоил он господина Шишкина таким ничтожным делом.

Шишкин сочувственно кивал головой. Всяко бывает у людей с деньгами. А дорого яичко ко Христову дню. Очень все это понятно. Умно и тактично отвечая хозяину дома, посетитель прикидывал: не последнее ли сбывает с рук?

Быстро оформив залог, ростовщик сказал, прощаясь:

– Славой вашего имени, Александр Сергеевич, горжусь и я, недостойный, вместе со всеми россиянами. На зов ваш являюсь и днем и ночью.

Шаль исчезла вместе с господином Шишкиным. На письменном столе лежали только что полученные 1250 рублей. Можно бы, пожалуй, уплатить по счетам в лавки или отдать жалованье прислуге. Залатать бы хоть какую-нибудь, самую малую, дыру в хозяйстве… А Наташе на ее предсвадебные расходы надолго ли хватит? Сколько ей надобно? А спросить – наморщит лоб Наташа и руками разведет: кто же может сосчитать непредвидимое? Ни одна модистка заранее ничего не скажет. У модисток свои обычаи, не правда ли? И опять разведет руками.

Из всего семейства Гончаровых Наталья Николаевна больше всех унаследовала, пожалуй, характер деда Афанасия Николаевича. Правда, Афанасий Николаевич, покончив с миллионами, потом сквалыжничал даже на столе и десертах для любимых внучек. Бог знает как горевал, когда на Полотняный завод приезжали к внучкам соседки-подруги, – немалый, мол, расход, начётисто!.. Вот скаредности этой Наталья Николаевна нисколько не унаследовала. Единственная ее беда заключалась только в том, что не достались ей в руки гончаровские миллионы.

Что же проку, если муж приготовил ей тысячу рублей, выторгованную у какого-то ростовщика за ее же собственную шаль! С такими деньгами не покажешься ни в мастерской мадам Сихлер, ни в английском магазине, ни у ювелира. На самые стародавние счета и то не хватит.

Сколько же Таше надобно?

Деньги так и лежали на письменном столе поэта. Ассигнации, столь редко здесь появляющиеся, еще больше напоминают о неотвратимом разорении.

Александр Сергеевич правил корректуру «Капитанской дочки». Сам виноват, коли пожертвовал журналу последним достоянием. Кто ж его спасет?..

Шум, поднявшийся в гостиной, привлек внимание поэта. Случилось что-то из ряда вон выходящее. Пушкин вышел из кабинета.

– С монаршей милостью, Александр Сергеевич, – обратился к поэту Дмитрий Николаевич Гончаров. – Читаем и перечитываем всемилостивейшие слова, обращенные от имени государя к Таше и к вам по случаю свадьбы Екатерины.

Наталья Николаевна молча подала мужу официальное письмо, только что полученное ею от графа Бенкендорфа. И Пушкин прочитал:

«Его величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам, поручил мне передать вам в собственные руки сумму, при сем прилагаемую, по случаю брака вашей сестры, будучи уверен, что вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок».

Пушкин взглянул на жену: да вразумит ее, неумудренную, создатель! Впрочем, теперь он сам будет управлять ее поведением…

Екатерина Николаевна выхватила у него письмо. Она торопила старшего брата, чтобы немедленно ехал с радостной новостью к жениху.

Наталья Николаевна наблюдала за сестрой. Красные пятна предательски рдели на ее щеках. Она без труда разгадала затейливую шутку императора. Только не могла понять: за что же царь мстит ей, беззащитной? Разве она не склонилась перед августейшей волей? Перечитала еще раз письмо:

«Его величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам…» «Мужу и вам»?.. А муж тут и совсем ни при чем.

Александра Сергеевича давно не было в гостиной. Азинька увела расходившуюся Екатерину. Дмитрий Николаевич уехал в голландское посольство. Наталья Николаевна поглядела с нерешительностью на закрытую дверь кабинета, постояла минуту, прислушиваясь, и смело открыла дверь.

Пушкин очень ей обрадовался.

– Присядь, мой ангел. Отдохни от суеты сует. – Подошел к жене. – Ахти, какой у нас ревнивый царь! Впрямь мстит тебе за твое прежнее внимание к Дантесу. Извольте, мол, Наталья Николаевна, собственноручно одарить будущую баронессу Геккерен…

– Пусть бы так! Но зачем же упомянут в письме ты?

– А мне его величество делает приятности, где только может. И из-за тебя тоже, конечно… Ревнует, ей-богу, ревнует, Таша! Все тебя ревнуют, одному мне заказано.

Пушкин стал серьезен:

– Единственно мы с тобой, жёнка, можем устроить нашу жизнь. Верю, что беды наши идут к концу.

Сел рядом с ней и заговорил о будущем. Ни словом не обмолвился о Дантесе. Будто забыл о существовании барона Луи Геккерена. Говорил о подорванном благосостоянии семьи, о неоплатных долгах, о своей работе. Наталья Николаевна боялась только одного: вдруг опять начнет звать в деревню? Но Пушкин о переезде в деревню не сказал ни слова. И потому Наталья Николаевна во всем с ним соглашалась.

Дмитрий Николаевич Гончаров между тем оповестил жениха Екатерины о высочайшем внимании, оказанном его будущей супруге.

Дантес, едва проводив гостя, прошел к нареченному отцу.

– Высокочтимый батюшка! Я не принадлежу к числу азартных игроков. Но Катенька оказалась счастливой картой. Я выиграл! Император хоть и косвенно, но гласно одобрил мои действия. – Он рассказал о письме, полученном Натальей Николаевной Пушкиной от Бенкендорфа.

Барон Луи Геккерен тотчас оценил всю важность сообщения Жоржа. Но Жорж, не дав ему времени для радости, продолжал:

– Император одобрил мои действия, но я, разумеется, не открою ему, что, выиграв на Катеньку, пойду ва-банк, мой дорогой родитель! Кстати – о Катеньке. Я всегда знал, что за ней нет приданого. Но где нельзя взять много, там не следует упускать малого. А брат и опекун Катеньки притворяется, что меня не слышит. Совершенная потеха! Но я умею говорить очень громко, когда нужно. Впрочем, надеюсь, что теперь, после милости, оказанной императором Катеньке, мой будущий дорогой брат Дмитрий будет сговорчивее. Не так ли?

Барон Луи поднялся с кресла. То ли хотел предостеречь Жоржа от какой-нибудь ошибки в переговорах о приданом, то ли намеревался еще раз спасти его от Пушкиной…

Жорж не стал слушать.

– Мы поговорим в удобную для вас минуту, батюшка! Сейчас я удаляюсь для важнейшего дела. Я еще не отправил ни цветов, ни записки моей невесте…

Предстоящая свадьба барона Дантеса-Геккерена возбуждала все больше толков. Пушкин оставался внешне спокоен.

27 ноября, он, верный слову, занял свое место в партере Большого театра. Автор «Капитанской дочки» пришел приветствовать автора «Ивана Сусанина». И музыка начала величавую быль…

В антракте публика вызывала Глинку. Глинка укрылся в своей ложе. Тогда люди устремились к Пушкину. Это было похоже на единую общую овацию – в честь поэта и музыканта, побратавшихся на одном пути.

Овация долго не утихала. Но она не была единодушна. В тот же вечер, еще до окончания спектакля, великосветская чернь произнесла и свой приговор: музыку Глинки назвали мужицкой и кучерской.

– Это хорошо, – отозвался Глинка. – Кучера дельнее господ…

Пушкинский застольный экспромт, написанный на обеде в честь Глинки, оказался пророческим. Вокруг «Ивана Сусанина» злоба уже скрежетала. Даже Булгарин при всем своем музыкальном невежестве счел нужным охаять музыку Глинки.

События, разыгравшиеся в оперном театре, касались, конечно, не только музыкантов. «Современник» Пушкина, во всяком случае, не останется в стороне. Но кому поручить статью? Одоевский будет писать в газетах. Мысль Пушкина остановилась на Гоголе. Он, Гоголь, еще до отъезда за границу познакомился с оперой Михаила Глинки на первых репетициях. Он, Гоголь, увидел в его опере прекрасное начало. Гоголь и должен об этом написать. Пусть потрудится для «Современника» из своего прекрасного далека!..

– Каковы ваши дальнейшие планы, Михаил Иванович? – расспрашивал Глинку Пушкин.

– С юности тревожит мое воображение, Александр Сергеевич, – отвечал, смущаясь, Глинка, – ваша Русланова поэма. Когда я учился в пансионе с вашим братом, Лев Сергеевич читал нам ее на память до выхода в свет.

– Узнаю Льва! – Пушкин рассмеялся. – Он всегда обгонял печатный станок. Однако слушаю вас с живейшим любопытством.

– Теперь, когда силы мои укрепились, я бы хотел…

– Многое надобно будет переделать в поэме, – Александр Сергеевич отдался своим мыслям.

– А какие же именно перемены вы имеете в виду?

– Экой вы нетерпеливый! Побеседуем о том на досуге непременно!

Забыл, должно быть, Александр Сергеевич, как в свое время уверял, что он не пошевелился бы и для самого Россини.

А вот с Михаилом Глинкой важный разговор непременно состоится! Если же и не быть этому разговору, то не по вине Пушкина. Кто знает свое будущее, может быть, и совсем близкое?..

 

Глава пятая

В Петербург приехал Александр Иванович Тургенев, автор «Парижских писем», которые с такой охотой напечатал Пушкин еще в первом номере «Современника».

Знакомство поэта с семейством Тургеневых было давнее, прочное. Когда-то Александр Иванович вез юного Пушкина из Москвы для определения в Царскосельский лицей. После лицейских лет поэт близко сошелся с братом Александра Ивановича – Николаем. Николай Тургенев не оказался среди участников декабрьского восстания, он был в это время за границей. Но его прежние связи с осужденными были так глубоки и с такой очевидностью раскрылись на следствии, что Николай Тургенев, отказавшийся явиться в Россию для суда, был заочно приговорен к смертной казни и обречен на вечное изгнание.

Положение Александра Ивановича, уже в то время видного петербургского чиновника, стало весьма щекотливым, хотя он и не был причастен к политической деятельности брата. В ту мрачную пору представители высшего света припадали к стопам его величества в неистовом холопстве и одновременно деловито хлопотали о переводе на себя имущества осужденных. Александр Иванович проявил твердость – не отказался от брата и не порвал связи с ним. Он вовсе этого не афишировал, сохрани бог! Но он сменил спокойную карьеру, уже сделанную в Петербурге, на кочевую жизнь ученого странствователя.

Человек выдающегося образования и неуемной любознательности, Александр Иванович занялся поисками в иностранных архивах документов, относящихся до русской истории. Талант следопыта и настойчивость привели его к находкам поистине драгоценным. Эта деятельность Тургенева не получила официального признания со стороны русского правительства, но и не подвергалась запрету. Так изобрел он для себя занятия, позволявшие общаться на чужбине с братом-изгнанником. Это было тем легче и незаметнее осуществить, что у Александра Тургенева было столько же знакомых в Париже, сколько в Петербурге, и, пожалуй, не меньше того в Риме или в Лондоне. Будучи в Париже, русский путешественник заводил эти знакомства повсюду: в аристократических салонах Сен-Жерменского предместья, среди ученых Сорбонны, между артистами и писателями; из Сорбонны спешил в театр; с проповеди знаменитого церковного проповедника в тесную храмину, где спорили об учении Сен-Симона или о немецкой философии, а оттуда в министерский или литературный салон.

В «Хронике русского», которую напечатал в первом номере «Современника» Пушкин, мелькали имена Гизо и Тьера, Шатобриана, Ламартина, Скриба, Мюссе. Русский путешественник обсуждает литературные новинки с Мериме, обедает с потомком Микеланджело, спорит с Делилем о нравственном состоянии Франции и слушает перевод на французский язык пушкинских «Цыган». Он читает нашумевшую книгу Токвиля об американской демократии, наблюдает уличный карнавал, читает только что появившуюся статью о египетских иероглифах, обсуждает смену французского кабинета министров и – как будто бы ему отпущено в сутках вдвое больше часов, чем всем людям, – изучает в парижских архивах один фолиант за другим!

«Я совсем не охотник до наук точных, – пишет из Парижа Тургенев, – а еще менее знаток в оных, но по необходимости должен изредка заглядывать в Академию по понедельникам, для того чтобы быть аu courant главных открытии, даже попыток в том, что делается немногими для всех и каждого. Иначе взгляд на мир нравственный, на мир интеллектуальный и даже политический будет неверен. Энциклопедический взгляд не мешает специальности, а с тех пор, – заключает русский энциклопедист, – как я справляюсь об успехах машин и о газе, я лучше сужу о Людовике XIV и о Петре Великом».

Александр Иванович проявляет истинное вдохновение, когда скромно перечисляет свои драгоценные находки в парижских архивах или мечтает сверить сокровища, добытые во Франции, с материалами русских архивов…

Александр Иванович Тургенев верен себе и в новой своей «Хронике», которую перечитывает, готовя ее для журнала, редактор-издатель «Современника». Он заверяет, что в Париже и в Лондоне можно собрать ценнейшую библиотеку книг о России, о ее отношениях с Востоком. Он познакомился с неизданными страницами записок знаменитой Рекамье. Он торопится сообщить, что в Париже выходит книга о пребывании Вольтера в Англии со многими новыми подробностями и документами. Александр Иванович с величайшим трудом нашел в Париже любопытную книгу американца Чаннинга о Мильтоне, чтобы вручить ее Шатобриану. Его заботит мысль: успеет ли Шатобриан познакомиться с ней раньше, чем выйдет в свет его перевод мильтоновского «Потерянного Рая»? Тургеневу удалось уличить знаменитого церковного оратора Франции в том, что тот во славу божию извратил в своей проповеди цитату из Монтескье, и это занимает русского путешественника не меньше, чем услуга, которую он хочет оказать Шатобриану.

Он успел посмотреть в парижском театре пьесу Скриба о князе Потемкине-Таврическом и дает ей предельно краткий, но выразительный отзыв: «Я давно так не смеялся». Еще бы! Ученые и литераторы Франции знают о России гораздо меньше, чем знает о Франции Александр Иванович Тургенев, не принадлежащий ни к ученому сословию, ни к записным литераторам.

Между животрепещущих строк «Хроники» непременно упомянет Тургенев о том, что он торопится кончить свои выписки в парижском архиве из весьма интересных документов, относящихся к России…

Строки эти так и манят, так и дразнят воображение Пушкина, отдавшего столько времени и труда занятиям историческим.

В это время и явился в Петербург Александр Иванович Тургенев. Вместе с ним прибыли в Петербург выписки из парижских архивов о сношениях Франции с Россией, начиная еще с допетровской эпохи! Можно представить себе, как обрадовался этой встрече историк Петра I.

Пушкин не видел Тургенева более двух лет. И, конечно, прежде всего расспросил его о брате-изгнаннике. Выслушав невеселую повесть о человеке, которому положен вечный запрет жить и работать в России, Пушкин запечалился.

– Во всех горестях моей жизни, – сказал он, – не пришлось мне испытать такого гонения. Но знаю: нет более страшного наказания, чем неутолимая тоска человека, лишенного родины.

Александр Иванович мог рассказать еще одну горестную повесть о человеке, которого никто, правда, не подвергал изгнанию. Тургенев приехал в Петербург из Москвы. Там наслушался о Чаадаеве. Издевательства с посылкой лекарей к автору «Философических писем» продолжались. Родовитые москвичи, которые были в свое время так оскорблены за отечество, теперь со злорадством следили за продолжением фарса, изобретенного царем.

– Боже, до чего же грустна наша Россия! – отозвался Пушкин. – О Гоголе, Александр Иванович, ничего не слыхали? Как он здравствует? Застрял в Париже или добрался до Италии? Засел ли он за свои «Мертвые души»? Когда он читал мне начальные главы, не поверите, как стало грустно за Россию. Слушая вас, ощутил то же.

Разговор, как всегда бывает после долгой разлуки, переходил с одного предмета на другой. Александр Сергеевич и совсем было оживился, когда стал забрасывать гостя нетерпеливыми вопросами о его находках в парижских архивах.

Тургенева беспокоило другое. Еще в Москве услышал он смутные толки об анонимном письме, в котором Пушкина называли вторым рогоносцем после Нарышкина. Вот об этом и заговорил Тургенев.

– Дело идет к своему концу, – отвечал Пушкин. – Розыск мой увенчался успехом. Я знаю имя сочинителя. Мне и принадлежит суд над ним.

А каков же будет этот суд? Письмо к Луи Геккерену так и лежит незавершенное в письменном столе поэта. Каков же и когда будет суд негодяю?

Александр Сергеевич глянул на Тургенева и круто повернул разговор:

– Впрочем, не стоит об этом говорить… Но позвольте попенять вам, Александр Иванович: неужто вы, обладая сокровищами, добытыми в хранилищах Франции, собираетесь ныне бежать из «Современника»?

Обвинение было настолько неожиданным, что Тургенев сразу забыл о гнусной анонимке. Пушкину, видимо, только того и было надо. Порылся среди своих бумаг и начал читать из «Парижских писем» Тургенева, предназначенных для очередного номера журнала:

– «Всего более парализован я известием газетным, что Пушкин будет издавать Ревю, а не журнал».

Оторвался от рукописи, спросил с шутливой строгостью:

– Изволили так писать, милостивый государь, взирая из парижского далека на неразумного Пушкина? А о том, что оному Пушкину едва удалось добиться разрешения даже на ревю, конечно, не подумали? Да и где же, будучи в Париже, помнить, что есть на Руси самодержец, не поощряющий праздного занятия журналами, что есть подлец Уваров, пекущийся о просвещении при помощи тупоголовых цензоров, что есть, наконец, всеведущее и всемогущее Третье отделение! Господи, да мало ли что существует на Руси, о чем нет надобности помнить русскому человеку в Париже… Вот и пишет Александр Иванович Тургенев, Пушкиным недовольный: «Я собирался быть его деятельным и верным сотрудником и сообщать животрепещущие новинки из области литературы и всеобщей политики…» Политика! Какое слово вы сказали! – ужаснулся поэт. – Знаете ли вы, что в переводе на наши русские нравы обозначает это слово? Развращенную рабством власть, сыск и кнутобойство! А вы, из татарской неволи высвободившись, по-европейски судить изволите: «Но какой интерес могут, мол, иметь мои энциклопедические письма через три или четыре месяца? Вся жизнь их эфемерная, и они не выдержат квартального срока…» Истинно так! Только одно забыли: если окно в Европу, когда-то прорубленное Петром, ныне наглухо забито, так давайте же дадим читателям хоть в щель на свет божий глянуть. Вы правы, однако! Куда бы как хорошо превратить «Современник» в журнал ежемесячный!

– Какие же к тому препоны, Александр Сергеевич?

– Многие, к сожалению, начиная с имени издателя, возбуждающего вечные опасения бездарной власти. Но верю, неисправимый человек: упорядочив свои дела, упорядочу и «Современник». И тогда уже не будет отступаться от него взыскательный автор «Парижских писем». Письма ваши ни на одну статью не променяю, Александр Иванович!

– Коли я самолично здесь и в вашем полном распоряжении, – тучный Тургенев всем корпусом повернулся в кресле к Пушкину, – теперь можете накроить из меня писем сколько душе угодно.

– Я, представьте, так и рассчитывал… Но, право же, когда упрекают «Современник» в том, что он не успевает идти в ногу с жизнью, то дайте хоть единожды оправдаться перед умным человеком. Допрежь всего будем печатать в журнале о ваших розысках. Мне бы тоже засесть в архивы. Сколько книг можно составить! Сколько мыслей роится! Но полно о себе. Чем вы попотчуете для начала?

– Мудреное дело, Александр Сергеевич, с чего начинать перед вами мой отчет. Выписки из парижских архивов весят едва ли не пуд. А вам, конечно, перво-наперво, Петра подавай?

 

Глава шестая

В доме Пушкиных шла двойная жизнь. Видимо для всех – готовились к свадьбе. По вечерам хозяева выезжали. Если оставались, – впрочем, редко, – дома, в гостиной было полно посетителей.

Но сохрани бог, если бы вдруг прозвучало хоть одно невпопад сказанное слово невесты! Сохрани бог, если бы не сдержалась Наталья Николаевна. Тогда бы вырвались наружу подспудные страсти и в хаосе этих страстей безвозвратно погибла бы видимая тишина…

Зачастила к Пушкиным и тетушка Екатерина Ивановна. Не она ли хлопотала и за невесту и за жениха, а добившись объявления свадьбы, отписала на радостях Василию Андреевичу Жуковскому: «Слава богу – теперь все концы в воду». Положительно вышла в дипломатки на старости лет почтенная фрейлина!

Приезжала Юлия Петровна Строганова. Она больше всех рада за невесту, потому что души не чает в женихе. Желая подчеркнуть особое благоволение к дому, с которым роднится Жорж Геккерен, графиня привозит с собой даже графа Григория Александровича. Может быть, высокопоставленный член Государственного совета, переобремененный важнейшими делами, и не вполне ясно представляет себе, зачем привезли его к Пушкиным. Он смотрит не столько на невесту, сколько на очаровательную Натали. Он всегда говорил: редкий даже среди совершенных красавиц сюжет. А вот дом Пушкиных совсем нереспектабельный…

Графа усаживают в покойное кресло и о нем забывают.

К обществу присоединяются вновь прибывшие Софья Николаевна Карамзина и Вера Федоровна Вяземская.

Гостьи ездили к Пушкиным не для того, чтобы взглянуть на невесту. Это было вовсе не то извечное любопытство, которое испытывают ко всякой свадьбе дамы и заневестившиеся девицы. В квартире Пушкиных посетительницы, глядя на невесту, никогда не видали рядом с ней жениха, и о нем было неудобно спрашивать иначе, как на ушко у Екатерины: любой, самый невинный, вопрос о бароне Жорже Геккерене мог обернуться неловкостью по отношению к хозяйке дома. И не только к ней. Если двери кабинета, отведенного хозяину дома, были закрыты, любопытные взоры все чаще обращались именно туда.

«Вдруг да опять выйдут на свет все захороненные концы?» – пугается тетушка Екатерина Ивановна. У нее на уме совсем особое, будущее дело. А больше всех может помешать тому делу Александр Сергеевич.

Всем было известно, что редактор-издатель «Современника» занят по горло. Наталья Николаевна охотно об этом говорила. Пушкин один готовит журнальную книгу. Это почти невероятно! Но журнал запаздывает, и потому еще больше усилий приходится прилагать сейчас Александру Сергеевичу.

Если Пушкин выходил в гостиную, слова Натальи Николаевны получали убедительное подтверждение. Он действительно имел усталый вид. От усталости был совершенно рассеян.

Поэт подсаживался к Вяземской. Вера Федоровна рассказывала ему о надгробных надписях, разысканных Петром Андреевичем на петербургском кладбище:

– Вот вам первый куриоз: «Ныне отпущаеши, господи, раба твоего… – княгиня сделала паузу: – крепостного человека дворян таких-то…» А вот в другом духе, но тоже прелесть: «Здесь покоится прах титулярного советника, но представленного в коллежские ассесоры…»

Пушкин долго смеялся. Подбежал к жене:

– Таша, ты слышала?

А Вера Федоровна склонилась к Карамзиной:

– Софи, вы что-нибудь понимаете?

– Ничего не понимаю, – тихо отвечала Софья Николаевна.

Пушкин к ним вернулся.

– Смеемся мы над убогим чванством и напыщенным невежеством, – сказал поэт. – Однако, когда же просвещение сметет подобные эпитафии? Что думает Петр Андреевич?

– Вы ищете политического разговора, – отвечала Вера Федоровна, – но я, право, не охотница до политики. Подите умилостивьте лучше графиню Юлию Петровну…

Жизнь Пушкиных укладывалась в обычную колею.

Александр Сергеевич, погрузившийся в работу, редко выезжал. Этим пользовался Дмитрий Николаевич. Вернувшись из голландского посольства, он искал совета у Пушкина.

– Представьте, – говорил, смущаясь, Дмитрий Николаевич, как только они удалялись в кабинет поэта, – барон Жорж совершенно предан материализму. Требует документа, обеспечивающего Екатерину, а документа, как вы сами знаете, по неразделенности имущества дать нельзя.

– Пошлите его… в надлежащее присутственное место. Пусть просвещается там будущий владетель ваших калужских или нижегородских мужиков.

Дмитрий Николаевич слушал, приложив руку к уху.

– Сдается мне, Александр Сергеевич, что барон уже взял нужные справки, но им не верит. «Не может, говорит, быть, чтобы не было лазейки».

– Тогда пошлите его к черту на рога!

– Легко вам говорить… – Дмитрий Николаевич был искренне огорчен и озабочен. – Придумал я, Александр Сергеевич, составить вроде как бы настоящую рядную запись, однако же с утверждением оной не силою закона, но нашим честным словом… Послушайте, сделайте одолжение, что я ради настояний жениха Екатерины изобрел.

Дмитрий Николаевич начал читать:

– «Мы, нижеподписавшиеся, камер-юнкер и кавалер Дмитрий, лейб-гвардии гусарского полка поручик и кавалер Иван и отставной поручик Сергей Николаевич, дети Гончаровы, учинили сию запись в том…»

Далее следовало подробное описание неразделенных имений Гончаровых, находящихся в губерниях Московской, Рязанской, Калужской, Новгородской и Нижегородской, а всего в них 2 тысячи 532 ревизских души, не считая калужских фабрик с особо принадлежащими к ним крестьянами…

– «А все сие имение, – медленно читал, заикаясь, Дмитрий Николаевич, – находится в залоге в Московском опекунском совете и у партикулярных лиц…»

Пушкин прислушался. Родословную даже этого скороспелого дворянского рода торопится дописать история. Глянул на рачительного опекуна – худо, совсем худо у Гончаровых. А у него, Пушкина, еще хуже. Хоть бы скорее перестал его мучить усердный Дмитрий Николаевич… Но тот еще только приступил к сути:

– «Как мы сами слышали от покойного деда нашего, слышали лично, что он назначает сестрам нашим, каждой по триста душ мужеска пола с принадлежащею до оных землею…»

Дмитрий Николаевич в раздумье почесал переносицу.

– А ведь и те души, Александр Сергеевич, находятся в залогах и перезалогах…

Спасибо выручила Таша – позвала к чаю.

Видимая жизнь дома ничем не нарушалась. Жених продолжал слать пылкие записки Екатерине Николаевне. Только приносил их не легкокрылый амур, а рыжебородый слуга из голландского посольства. Невеста, завидев его еще в окно, стремглав мчалась в переднюю.

«Милая Катенька! Безоблачно наше будущее, отгоните всякую боязнь, а главное, не сомневайтесь во мне никогда; кем бы мы ни были окружены, все равно я вижу только вас и всегда буду видеть только вас…»

Екатерина Николаевна, по обыкновению, носилась с письмом по всему дому, а потом, должно быть по ее беспечности, письмо непременно попадало на глаза Наталье Николаевне. И Наталья Николаевна читала: знакомая рука, памятные слова… Можно умереть от гнева и стыда! Но сохрани бог выдать себя Екатерине…

Барон Жорж Геккерен, ведя нежную переписку с невестой, знал, что делал. Он призвал на помощь самую могущественную из союзниц. Но неужто Наталья Николаевна ревновала? Полно! Даже сама себе никогда бы не призналась она в этом.

А рыжебородый слуга из голландского посольства приносил записки невесте каждый день. Это было тем более естественно, что Дантес опять заболел – и, пожалуй, серьезно: воспалением в боку.

 

Глава седьмая

Тургенев остановился в Демутовой гостинице, неподалеку от квартиры Пушкина. Он стал бывать у поэта каждый день, иногда дважды.

Бог весть, как он умудрялся кроить свое время, – не забывал никого из знакомых, а к ним относился весь Петербург; кроме того, Александр Иванович должен был готовить свои парижские бумаги для представления царю. От этого зависело будущее Тургенева, возможность поездок за границу и, стало быть, встречи с братом-изгнанником…

Александр Иванович визитировал с утра. Его можно было встретить и в посольских особняках, и на чопорном рауте, в дамской гостиной и за дружеской трапезой в модном ресторане.

Но важнее всех дел, хлопот и встреч оказались беседы с Пушкиным. Никогда еще не был так охоч и щедр на эти беседы Александр Сергеевич. В свою очередь Тургенев, если бы пришлось ему дать отчет о теперешнем пребывании в Петербурге, то, минуя все встречи, хлопоты и занятия, он заполнил бы, пожалуй, свой отчет одним всеобъемлющим словом: «Пушкин!»

Да и кому бы мог он рассказать с таким воодушевлением о пережитых волнениях и радостях кладоискателя, которые испытывал он там, где люди видят только скучную вывеску «архив»! Тургенев умеет отыскать в покрытых плесенью манускриптах и секретные замыслы, утаенные от истории, и зародыши важнейших политических событий, ускользнувшие от взора современников, и тайные пружины, которые приводят в действие государственную машину.

– Довелось мне, – начинает Александр Иванович, с трудом вмещаясь в кресле, – разыскать, как вы из моих писем знаете, биографию графа Петра Андреевича Толстого, писанную датским резидентом при дворе Петра Первого, Вестфаленом. Для печати, правда, неудобный документ.

Пушкин сидит не шелохнувшись. Подпер голову обеими руками.

– Кровь стынет, когда читаешь о коварстве этого сподвижника Петра. Когда послал его Петр в зарубежные страны, чтобы вернуть беглого царевича Алексея, граф решил для пользы дела подкупить вывезенную царевичем любовницу, девку Евфросинью. И, представьте, объявил ей граф Толстой: если уговорит Евфросинья царевича вернуться в Россию, то выдаст ее граф Толстой за своего сына и пожалует ей в приданое тысячу душ! Невероятный посул, однако же ослепил и купил жадную душу. Может быть, и крест перед ней целовал. И обо всем этом хладнокровный датчанин Вестфален спокойно и деловито пишет ..

– Стало быть, – Пушкин был поражен и взволнован рассказом, – обещал граф Толстой дворовой девке сына своего в мужья, титул графини и тысячу душ?! Но не так страшен Толстой, как Евфросинья. Ведь знала же она, что предает истинную любовь к ней царевича? И предала не дрогнувши, может быть, даже с добродушием… Вот что страшно, Александр Иванович…

– Коли хотите познать коварство женской души, тогда обратитесь к сердцеведу Шекспиру, – отвечал Александр Иванович. Тургенев оставался убежденным холостяком, несмотря на зрелые лета.

А Пушкин от истории царевича Алексея повернул разговор на допетровскую Русь. И снова отправился Александр Иванович Тургенев в увлекательное путешествие. Словно волшебным манием руки смахивал Пушкин вековечную пыль с драгоценных, невиданных полотен. Оживали лица, краски, голоса, города и веси… Автор истории царя Бориса говорил языком поэта. Поэт, превратившись в историка, рассказывал знатоку древности о том, чего не хотел видеть в истории никто из современников.

– Во время оно брат ваш, Николай Иванович, высказал в разговоре со мною важную мысль. В истории нашей, сказывал он, многие пробелы объясняются только тем, что писали эту историю помещики, а не крестьяне… Как с этим не согласиться? Что же делать нелицеприятному историку? Ждать или восполнить эти пробелы собственным трудом и разумением? Без этого не будем иметь истории и, следственно, не будем иметь взгляда на будущее…

За чайным столом дамы забросали Александра Ивановича вопросами о Париже. Вопросы были вполне дамские, но путешественник-энциклопедист оказался и тут вполне подготовленным. Он мог удовлетворить самую неуемную любознательность в отношении мод и туалетов.

Александр Иванович рассказывал и наблюдал. Он уже знал все, что сплеталось в петербургском свете вокруг имени Пушкина. В свете сочувствовали жениху Екатерины Гончаровой и, быть может, еще больше – прелестной Натали. В этих сожалениях сквозило жадное ожидание новых событий, которые авось не замедлят последовать.

Сам Пушкин ни предотвращенной дуэли, ни будущей свадьбы не касался. Когда Тургенев слушал Пушкина в его кабинете, он все забывал. Перед ним был поэт, писатель, журналист, ученый, полный замыслов, весь этими замыслами поглощенный. В остальной квартире Пушкина царила атмосфера предсвадебных хлопот. Но было в этих хлопотах такое, что Александр Иванович все чаще взглядывал на Наталью Николаевну. Она была ровна и спокойна, внимательна к мужу и все более приветлива к зачастившему в дом гостю. И Тургенев без сопротивления поддавался ее обаянию. Наталью Николаевну он издавна считал красавицей из красавиц.

Тургенев любовался Натальей Николаевной в ее доме и не забывал отметить каждую с ней встречу. 6 декабря, в день именин царя, Александр Иванович видел Наталью Николаевну в церкви Зимнего дворца. И тотчас в одном из писем, которых успевал писать множество, отозвался:

«Жена умного поэта убранством затмевала всех».

Кроме обширной, весьма обстоятельной переписки неутомимый странствователь Тургенев вел еще дневник, куда с удивительной аккуратностью заносил свои встречи и беседы за каждый день. А так как встреч и бесед случалось у него великое множество, то он был в своих записях по необходимости краток.

Когда Тургенев прикоснулся к тем неясным семейным обстоятельствам Пушкина, по поводу которых ходило столько злобных сплетен, он ограничился в дневнике всего одной фразой:

«Гончарова и жених ее».

Когда у младшей дочери Карамзина, княгини Екатерины Мещерской, разговор коснулся Пушкиных, Александр Иванович записал в дневнике о поэте:

«Все нападают на него за жену, я заступился».

Нападки на Пушкина не требовали, конечно, пояснений. Это все те же сцены при встречах с женихом свояченицы, все те же загадочные рассказы о предстоящей свадьбе – словом, все то, чем питались злорадные слухи. Александр Иванович заступился за Пушкина. Значит ли это, что Наталья Николаевна ни в каком заступничестве не нуждалась?

Правда, Наталья Николаевна становилась все приветливее к Тургеневу, который стал самым близким ее мужу человеком.

Собираясь на выезд, Наталья Николаевна на минутку заходила к мужу и видела, как увлечен Александр Сергеевич беседой, начавшейся чуть ли не с утра. Она покидала дом с облегченной душой – искала любого повода, чтобы не видеть лишний час Екатерины.

 

Глава восьмая

К ужину было давно накрыто. Внимательным взглядом хозяйки Азинька окинула сервировку – можно звать к столу.

Но ни Александр Сергеевич, ни неизменный его гость Тургенев не имели ни малейшего намерения кончить затянувшуюся беседу.

Александр Иванович передал Пушкину просьбу парижского ученого Эйхгофа. Эйхгоф, приступая к чтению лекций в Сорбонне, просил снабдить его наиболее авторитетным русским или иным изданием древней поэмы о походе князя Игоря.

Кто же, как не Пушкин, сам издавна занимающийся «Словом», может выполнить просьбу, столь важную для ознакомления Европы с этим удивительным памятником древней русской культуры? Александр Иванович и сам рассказывал о «Слове» Эйхгофу…

– Эйхгоф? – переспросил Пушкин. – Помню. – Он достал с книжной полки труд Эйхгофа «Параллель языков», купленный еще летом в связи с работой над «Словом о полку Игореве».

Книга не была разрезана. Вздохнул Александр Сергеевич и повел речь о «Слове». Он рассказывал Тургеневу о своих догадках, о поисках корней темных слов поэмы в братских славянских языках, о проникновении мыслью в образы древнего поэта. Близится к концу его подготовительная работа к критическому изданию русской поэмы, автор которой опередил на века западных поэтов-современников. Пушкин говорил долго, увлеченно, потом вдруг перебил себя.

– Ужо! – сказал он, словно вспомнив о препятствиях, которые связывают ему руки.

Снова подошел к книжным полкам. Разыскал издание «Слова», выпущенное чешским ученым Ганкой еще в 1821 году. Книга содержала текст древней русской поэмы, напечатанный латинскими буквами, и перевод «Слова» на чешский и немецкий языки.

– Не знаю лучше подарка для Эйхгофа, чем этот дельный труд, – сказал Пушкин, передавая книгу Тургеневу.

Александр Иванович обратил внимание на собственноручные замечания Пушкина, которыми сопроводил он в книге Ганки текст перевода. Пушкин стал их перечитывать вслух.

– Да когда же увидим мы ваше-то собственное издание «Слова»?! – воскликнул в нетерпении Тургенев.

И еще раз повторил поэт:

– Ужо!.. Но как издать? – И перешел на шутку: – Как издать, пока жив наш прославленный переводчик Шишков? Боюсь уморить его критикой, а других – смехом. Нет счету ошибкам и бессмыслицам, которые допускают толкователи. Сошлюсь на примеры, Александр Иванович…

К Наталье Николаевне пришла Азинька:

– Кажется, Александр Сергеевич опять засидится со своим гостем за полночь. Впрочем, я гляжу и радуюсь. Давно не видела его таким бодрым.

– Правда, твоя правда, Азинька. Сам бог послал нам Тургенева…

Обе сестры не могли им нахвалиться. Александра Николаевна вдруг вспомнила:

– Ну, пойду звать к ужину, не к утру же его подавать!

Было далеко за полночь, когда Александр Иванович Тургенев вернулся от Пушкиных в Демутову гостиницу. И надо бы неуемному человеку тотчас отправиться на покой. Но не таков был Александр Иванович. Зажег свечи и стал писать под свежим впечатлением брату-изгнаннику. Сообщил, что посылает Эйхгофу дар от Пушкина, и не мог удержаться, чтобы не рассказать, что можно ожидать от Пушкина, если осуществит он свой перевод «Слова».

«Три или четыре места в оригинале останутся неясными, – писал Александр Иванович, – но многое объяснится, особенно начало».

Он так явственно слышал звонкий голос Пушкина, что даже оглянул комнату, и продолжал:

«Он прочел мне несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных…»

Еще долго горели свечи в номере, занятом Тургеневым.

А потом пошел в Париж дар Пушкина и был вручен маститому ученому. Эйхгоф вскоре выпустил свой перевод «Слова» на французском языке и тщательно использовал замечания Пушкина, записанные в книге Ганки. Только не счел нужным об этом упомянуть. По изданию Эйхгофа с древним русским «Словом» познакомились выдающиеся ученые Европы. Именно эта книга попала позднее в руки молодого немецкого ученого, доктора Карла Маркса…

Может быть, хлопотун Тургенев и забыл об услуге, которую благодаря Пушкину оказал он парижскому профессору Эйхгофу. Ни одна память человеческая не удержала бы всех услуг, которые оказывал он ученым, писателям, журналистам, историкам и археологам разных стран. Он мог услужить редкой книгой Шатобриану, но одновременно успевал купить модные часики по поручению какой-нибудь любезной его сердцу девицы. Отсылая в Париж, Эйхгофу, пушкинский экземпляр книги Ганки, Александр Иванович был озабочен отправкой туда же дамских туфель… Дамские туфли из Петербурга в Париж? Уж не перепутал ли чего-нибудь Александр Иванович, если сыпались на него десятки ученых просьб и сотни дамских наказов? Нет, никакой путаницы Александр Иванович никогда не допускал. Если отправлялись туфли из Петербурга в столицу мод, значит, мечтала об этих туфлях какая-нибудь парижская щеголиха.

Наталья Николаевна Пушкина помогла дамскому угоднику упаковать туфли так, что посылка могла выдержать самый придирчивый осмотр.

Всем рада угодить милому Александру Ивановичу Наталья Николаевна. Появление этого человека произвело совершенное чудо в ее доме. Александра Сергеевича словно спрыснули живой водой. На его столе лежат рукописи, извлеченные на свет божий из забвения. К Пушкину ездят книгопродавцы. Выйдут в новых изданиях: «Онегин», повести и романы, стихотворения… Со дня на день ждет Пушкин свежей книжки «Современника».

Все больше растет нетерпение редактора-издателя. Да простят ему эту последнюю неаккуратность читатели. Авось заступится за издателя «Капитанская дочка»! Ей, Маше Мироновой, на роду написано взывать к милосердию. А может быть, привлечет благосклонный взор читателя сам Емельян Пугачев? По чести и разумению, по велению долга восполняет романист-историк Пушкин один из тех пробелов, которые образуются в русской историографии, писанной помещиками, каждый раз, когда выступает на сцену мужик. Надо признать – ревизские души, приступая к действиям, не проявляют ни любви к господам, ни покорности им, ни тем паче смирения. Больше того – они уже знают вкус пусть кратковременных, но головокружительных побед. Об этом можно прочесть в «Истории пугачевского бунта». Об этом повествуют многие страницы «Капитанской дочки».

Наталья Николаевна была рада одному: Александр Сергеевич не заговаривал о переезде в деревню. И слава богу! Она ни в чем не хочет ему отказать, сейчас больше, чем когда-нибудь…

Пушкин действительно не возвращался к разговорам о переезде в деревню. Но в его бумагах покоились незавершенные стихи:

Наталья Николаевна никогда не интересовалась произведениями мужа – ни теми, которые давно вышли в свет, ни теми, которые покоились в его столе. Если же заглянула бы Таша в этот листок, увидела бы программу незаконченного стихотворения: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? Поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь…»

Вот о чем, оказывается, непрерывно думал Александр Сергеевич, несмотря на всю предсвадебную суматоху.

«У нас здесь свадьба, – писал Пушкин отцу в Москву. – Моя свояченица выходит замуж за барона Геккерена, племянника и приемного сына нидерландского королевского посланника… Шитье приданого сильно занимает и забавляет жену мою и ее сестер, но меня приводит в неистовство, ибо дом мой стал похож на модную и бельевую лавку…»

В самом деле – только кабинет поэта и был, пожалуй, свободен от постоя портних и белошвеек. Как тут уединишься для трудов?

«Я очень занят, – продолжал Пушкин, – мой журнал и мой Петр Великий отнимают у меня много времени…»

Подтверждением этих слов могли быть свежая, только что вышедшая в свет, последняя в году, четвертая книжка «Современника» и заботы по составлению нового номера журнала.

Тургенев обещает для «Современника» путевые записки о путешествии по Шотландии. Кто, как не он, лично знавший Вальтер Скотта, сумеет увлекательно рассказать читателям о шотландском чародее? Зоркий путешественник обещает еще очерк о достопримечательностях Веймара – города, в котором протекали долгие годы жизни Гёте и короткие дни, которые отпустила суровая судьба Фридриху Шиллеру. Кроме того, будет печататься в «Современнике» отчет о его поисках в архивах – совершенная новинка для читателей русских журналов.

Александр Иванович обещает не покладая рук работать для журнала. Все, что разыскал во французских архивах о Петре, все передаст Пушкину, до последней строки.

Но многоопытен издатель «Современника». Нетерпелив историк Петра. Нельзя оставить на день без наблюдения даже такого неутомимого в трудах человека, как Тургенев. Если он медлит явиться к Пушкину, Пушкин сам идет в Демутову гостиницу.

Журнал и Петр – вот сейчас главное в работе поэта. Недаром даже в письме к отцу счел нужным сказать об этом Александр Сергеевич. Закончил свое письмо откровенным признанием:

«В этом году я довольно плохо устроил свои дела; следующий год будет лучше, как я надеюсь…»

Александр Сергеевич вынимает памятное письмо, предназначенное для Луи Геккерена: «Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…» И опять уберет письмо в стол. Ужо! Придет час!.. Тогда в последний раз оглянется Александр Сергеевич на императорский Петербург и повторит жене:

В программе неоконченного стихотворения можно прочесть еще и такие сокровенные слова: «Блажен, кто находит подругу: тогда удались он домой…»

Этот желанный поэту дом стоит вовсе не в столице. Он стоит далеко от Петербурга.

«3наете ли вы, чего я желаю! – Пушкин открыл свое заветное желание в письме, которое пошло в Тригорское, к соседке по Михайловскому и давнему другу, Прасковье Александровне Осиповой. – Я бы хотел, – продолжал Александр Сергеевич, – чтобы вы были владелицей Михайловского…» И пусть бы новая владелица предоставила Пушкину усадьбу с садом. Туда бы и удалился поэт вместе с подругой.

Но что проку в мечтах? Зять Павлищев шлет и шлет из Михайловского приходно-расходные росписи, предвещающие неотвратимый развал имения, остающегося без всякого присмотра. Он предлагает Пушкину оставить Михайловское за собой, уплатив законные доли прочим наследникам покойной матери поэта. Он усиленно уговаривает Пушкина на сделку, суля ему архибарыши. И, увлеченный столь выгодным для поэта предложением, оценивает Михайловское вдвое против действительной его цены. Стыдно за зятя и горько за судьбу Михайловского, с которым столько связано. Пусть бы купила его Прасковья Александровна Осипова, присоединив к Тригорскому.

Где уж Пушкину быть покупщиком, когда нужно опять звать Шишкина или кого-нибудь из ему подобных! И прежде, чем звать, решить трудный вопрос: что пустить в залог?..

Александр Сергеевич подходит к окну, открывает форточку… Не успевает надышаться – в кабинет входит Александр Иванович Тургенев. Он больше всего боится простуды. Пушкин закрывает форточку и бежит, обрадованный, навстречу самому желанному из гостей.

А за окном гуляет рождественский дед-мороз. Он хозяйствует нынче в императорском Петербурге. Нагородил на Неве, перед самым Зимним дворцом, ледяной ералаш – и ништо ему. Весь народ разогнал по домам да задернул все окна парчовой завесой. Вот теперь порядок! Где встретит караульного солдата – заставит плясать с ноги на ногу; где разожгут на улице костер – дыхнет походя так, что, глядишь, уже стынут последние головешки: «Моя, мол, власть!»

Если же промчится фельдъегерь на тройке, тут никто не властен. Может, послал того фельдъегеря по важнейшему делу сам всемогущий граф Бенкендорф. Мигом скроется тройка в снежном тумане. И опять тишина.

 

Глава девятая

– Скоро ли представите, Александр Иванович, парижские бумаги царю? – озабоченно встретил Пушкин Тургенева.

Александр Иванович вздохнул:

– Тружусь над выписками для удобства рассмотрения. А терпения, признаюсь, не хватает. Вот уже сколько лет балансирую, как какой-нибудь канатоходец над пропастью. Коли одобрят и получу разрешение на поездку, тогда не останется в одиночестве на чужбине брат Николай. Ну, а коли не придадут значения… – и совсем запечалился кладоискатель.

– На Жуковского насядьте. Он во дворце многое может.

– Избегает меня Василий Андреевич, – признался Тургенев. – До решения государя соблюдает осторожность, как все знатные мои знакомцы. Случись что-нибудь – оправдание готово: мы, мол, с этим родичем государственного преступника хлеба-соли не водили. О Жуковском я, конечно, не говорю, – спохватился Александр Иванович, – понимаю: ему особенно трудно…

– Не подобало бы ему подражать царевым псарям. Нет в том нужды Жуковскому.

– Ему особенно трудно приходится, – продолжает Александр Иванович. – Думаете, ему в заслугу ставят, что якшается со всей русской словесностью? Василий Андреевич тоже на канате балансирует. Да, кстати, Александр Сергеевич, минувшей ночью кончил я свежую книжку вашего «Современника». А не успел бы за ночь, так и утром бы не оторвался. Вот вам короткий, но утешительный для издателя журнала отзыв. Но опять же должен вступиться за Жуковского. В своем отличном «Объяснении» по поводу «Полководца» корите вы Василия Андреевича за то, что он в своих знаменитых стихах «Певец во стане русских воинов» забыл о Барклае.

– Не только за Барклая надобно упрекнуть Жуковского, – отвечал Пушкин. – Гоже ли, к примеру, что по неопределенности ваших обстоятельств он избегает вас?

Александр Иванович давно с любопытством поглядывал на пушкинские тетради, лежавшие на столе.

– Если я верно угадал, то собрались вы, Александр Сергеевич, не суд чинить над Жуковским, а обратить меня к царю Петру?

– Угадали. Хочу представить на суд ваш страницу истории, исполненную напряженной игры своекорыстных политических страстей. – Он раскрыл тетрадь. – Много сказали современники об обстоятельствах, сопровождавших смерть Петра, но и умолчали о многом. Обязанность историка – противостоять молчальникам, в самом молчании их угадывая истину. Но как быть с истиной, если, по нашим обычаям, нельзя писать историю царей иначе, как жития святых? Впрочем, судите сами.

Пушкин прочитал короткие строки, посвященные смерти Петра.

– Так кончилась история Петра, – сказал Александр Сергеевич, – и начались смутные дни меншиковщины. Но скажите, не остаются ли вне зрения потомков все страсти, все интриги, помощью которых безродный баловень счастья Меншиков возвел на русский престол Екатерину? Когда-то я закончил «Бориса Годунова» ремаркой: «Народ безмолвствует». Но историк безмолвствовать не может. Немало извлек я тайного, относящегося к сей драматической странице.

– Я в свою очередь попотчую вас, Александр Сергеевич, документом из ряда вон выходящим. Имею в виду отысканное мною в Париже донесение французского посла при Петре I Компредона. По его донесению правительству Франции, при кончине Петра Первого русское войско шестнадцать месяцев не получало жалованья и доведено было до отчаяния непрестанными работами, а ненависть народа к иностранцам достигла последней степени. Компредону казалось, что счастью овдовевшей Екатерины и ее ближних наступил конец…

– Так, – подтвердил Пушкин. – Состояние государства было истинно бедственное. И терпение народа истощилось.

– Но, – продолжал Тургенев, – по высокопарному свидетельству французского посла, всемогущему богу оказалось возможным сделать то, что людям представлялось невозможным. А вся-то суть, если верить тому же Компредону, заключалась в том, что Меншикову удалось склонить гвардию на сторону императрицы.

– Таков и был пролог к участию гвардии в дворцовых переворотах, – подтвердил Пушкин. – Русский престол колеблется и утверждается на острие штыков.

– А вот вам и политический манифест будущих вершителей судеб России, – закончил Тургенев, – гвардейские офицеры, склоненные Меншиковым, кричали криком: если совет будет против императрицы, они размозжат головы всем старым боярам. Довод оказался решающим, противники Меншикова отступили.

– Отступление было продиктовано историей. – Пушкин заговорил о государственных идеях Петра.

– Стало быть, – начал, выслушав, Тургенев, – имеете вы в виду, Александр Сергеевич, революцию, осуществленную Петром с высоты престола? Ну, а о том, что произошло при Екатерине Второй, вы наглядно показали в своей «Истории пугачевского бунта» и в явившейся ныне в свет «Капитанской дочке»…

– Если только ускользну от нападений.

– И для того сосредоточились вы в истории Пугачева на описании преимущественно военных событий?

– Но и военные события не были приведены до сих пор в известность. Видит, впрочем, бог, далеко не считаю свой труд совершенным. Историки, которые получат доступ к следственному делу Пугачева, во многом меня дополнят.

– Однако же, и до таких дополнений успели вы сказать о притягательном красноречии для народа манифестов Пугачева, о стройной организации войск мятежников, от которых бежали генералы Екатерины, а ныне в «Капитанской дочке» опять насытили многие страницы духом мятежа, разливавшегося непреодолимой волной. Читаешь – и право, становится неспокойно за будущее нас, дворян…

– Неспокойно? – переспросил Пушкин. – Но надобно ли прятаться от будущего только потому, что грозных предвестников его видим в прошлом? Неведение или забвение о прошлом не устранит будущего, которому суждено прийти… Так что же говорят о «Капитанской дочке»?

– Читают ваш журнал и начинают, конечно, с «Капитанской дочки». Но мнения еще нет. Некоторые же, увидя одно имя Пугачева, многозначительно поджимают губы. От этих почитателей вашего таланта ожидайте нападения. Никак не замедлят.

– И сызнова произведут меня в пугачевцы, Александр Иванович! В этом не боюсь быть пророком. Привел бы только бог заняться Петром. Во всяком случае, буду ожидать от вас с нетерпением донесения Компредона.

Гость, покинув кабинет Пушкина, по обычаю засиделся в гостиной с Натальей Николаевной. Пожалуй, ни из одного прославленного литературного салона в Париже, ни из одной самой изысканной европейской гостиной не уносил Тургенев столько впечатлений и таких разных.

Поздно ночью сидел он в своем номере и писал приятельнице в Москву:

«Пушкин мой сосед. Он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не вносящим в разговор ту долю, которая прежде была так значительна. Но я не из числа таковых, и мы с трудом кончаем одну тему разговора, в сущности, не заканчивая, то есть не исчерпывая ее никогда…»

Александр Иванович вспомнил, что Пушкин обещал рассказать о давно задуманном романе, – вспомнил и хотел было об этом написать. Но какая же из московских дам будет удовлетворена, если не найдет в письме хоть каких-нибудь известий о жене поэта, столь прославленной в высшем петербургском свете!

И тогда, отложив дальнейшие сообщения о Пушкине, Тургенев мысленно вернулся в гостиную Натальи Николаевны.

«Его жена, – писал Александр Иванович, – всюду красива, как на балу, так и у себя дома, в своей широкой черной накидке…»

И медленно опустил перо. Нет у смертных таких слов, чтобы писать о красоте Натальи Николаевны. Один Пушкин имеет на это право. Один-единственный!

Мысли о первой красавице Петербурга были нераздельны с чувством тревоги. За нее? За Пушкина? За них обоих? Причину этой тревоги было очень трудно объяснить в письме, и Тургенев нашел обходный путь, чтобы хоть что-нибудь сообщить в Москву о смутных обстоятельствах, в центре которых оказалась Наталья Николаевна.

«Жених ее сестры, – писал Тургенев, – очень болен, он не видится с Пушкиными».

Но что поймет из этих строк далекая от петербургского света московская приятельница Александра Ивановича? Мастер эпистолярного стиля закончил письмо обещанием:

«Мы обо всем этом поговорим у вашего домашнего очага».

Так и пошло письмо, в котором остались о доме Пушкиных только загадочные намеки.

 

Глава десятая

Наступили дни праздника Христова рождества. В церквах отзвонили торжественные колокола. Начались праздничные балы.

У Пушкина побывал отставной прапорщик Юрьев. Поэт получил под заемное письмо три тысячи девятьсот рублей. Наталья Николаевна выезжала и участвовала в танцах ежедневно.

В праздничной суматохе был объявлен день свадьбы барона Жоржа Геккерена. Свадьба состоится 10 января наступающего, 1837 года.

По этому поводу Софья Николаевна Карамзина писала брату за границу:

«Пушкин до сих пор уверяет, что не позволит жене присутствовать на свадьбе и не будет принимать у себя ее сестру после замужества. Вчера я внушала Натали, чтобы она заставила его отказаться от этого решения, которое, конечно, вызовет еще новые пересуды».

Письмо Софьи Николаевны идет из Петербурга в Париж. Андрей Карамзин пишет из Парижа в Петербург, отвечая близким на полученное от них ранее известие о свадьбе Дантеса:

«Не могу придти в себя от свадьбы, о которой мне сообщает Софья. И когда я думаю об этом, я, как Екатерина Гончарова, спрашиваю себя: не во сне ли я, или по меньшей мере, не во сне ли сделал свой ход Дантес… Какого чорта хотели этим сказать?»

Письма идут из разных городов и в разные адреса. Равнодушные почтмейстеры ставят на конвертах свои штемпели, даже не подозревая о том, сколько пишут люди об одной этой свадьбе, объявленной, правда, в столичном городе Санкт-Петербурге.

Из Варшавы в Москву пишет отцу Ольга Сергеевна Павлищева, рожденная Пушкина:

«Эта новость удивляет весь город и пригород, потому что страсть Дантеса к Наташе не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала об этом, когда была в Петербурге, и я довольно потешалась по этому поводу. Поверьте мне, что тут должно быть что-то подозрительное, какое-то недоразумение, и что может быть, было бы очень хорошо, если бы этот брак не имел места».

Из Ставрополя писал родственникам в Петербург один из приятелей Льва Пушкина, общавшийся с ним в то время:

«Влюбленный в жену поэта Дантес, должно быть, пожелал оправдать свои приставания в глазах света…»

Геккерены в свою очередь не дремали. Из голландского посольства шли вполне определенные сведения: его величество оказал милостивое внимание нареченной невесте барона Жоржа Геккерена. Сам граф Бенкендорф мог подтвердить, что он был исполнителем высочайшей воли. Правда, Александр Христофорович не имел нужды скрывать, что, по желанию государя, он адресовался не непосредственно к невесте барона Геккерена, а к ее сестре – госпоже Пушкиной. Обращение к госпоже Пушкиной с высочайшим поручением по поводу женитьбы барона Геккерена оборачивалось изрядной шуткой по отношению к ней и к ее мужу. Но одобрение действий барона Жоржа Дантеса-Геккерена императором было для всех несомненно.

Всеобщее благоволение было обеспечено жениху, когда он явился в свете после болезни. Дантес очень хорошо это почувствовал еще тогда, когда, больной, принимал у себя знатных гостей.

Правда, на балах и приемах появлялся муж Натали. Дантес очень хорошо видит – на Пушкина устремлены любопытные, откровенно насмешливые или нарочито сочувственные взгляды. Еще бы! Всем известно, что он посылал вызов на дуэль и потом сам же взял этот вызов обратно. Незавидное положение для мужа, который, схватившись за пистолет, превратил его в погремушку! Он бесится? Ничего больше ему не остается. Барон Жорж Геккерен, во всяком случае, не окажет ему снисхождения…

Отсрочка, которую он дал Натали, кончилась. В многолюдной толпе гостей на праздничном бале или рауте разве так трудно улучить минуту, чтобы сказать хотя бы несколько слов будущей belle-soeur.

При первой же встрече Наталья Николаевна, соблюдая этикет, еще раз принесла свои поздравления жениху Екатерины.

– Надеюсь, Натали, вы не ждете моей благодарности? – отвечал он, откровенно улыбаясь.

Эта улыбка вывела ее из себя. Наталья Николаевна решила нанести давно обдуманный удар.

– Надеюсь и я, – сказала она, преждевременно торжествуя, – что ваша невеста отвечает вам с той же горячностью, которую вы так щедро дарите ей в своих письмах?

Может быть, голос Натальи Николаевны даже дрогнул: так сладка была взлелеянная месть.

Он смеялся уже совершенно откровенно:

– Я пишу Катеньке о том, что хочу сказать только вам, Натали! Неужели вы меня не понимаете?

Наталья Николаевна не понимала, боялась его понять. По счастью, Дантес ее оставил.

Он еще не решался пригласить ее на танец. Но когда поблизости не было Пушкина, он не упускал случая, чтобы с ней говорить.

О, если бы могла Наталья Николаевна заглянуть в одно письмо, ушедшее в то время из Петербурга за границу!

«Натали со своей стороны ведет себя не слишком прямодушно: в присутствии мужа не кланяется Дантесу и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство – потупленные глазки, рассеянность в разговоре, замешательство, а он немедленно усаживается против нее, бросает на нее долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью».

И кто же смел писать так о Наталье Николаевне?

Письмо было написано дружественной рукой Софи Карамзиной, которая видела Наталью Николаевну и на балах и у себя за чайным столом. А Наталья Николаевна ездила к Карамзиным так часто…

Пушкин редко участвовал в праздничных увеселениях. «Современник» завершил первый год своего существования. Правда, средств для издания журнала не прибавилось. Но редактор-издатель не допускает и мысли о том, что «Современник» прекратится.

Почему же в таком случае лежит без ответа в письменном столе давнее письмо, пришедшее от Нащокина? Ведь писал же Павел Воинович, что Виссарион Белинский будет считать счастьем работать для Пушкина.

Не раз перечитывал Александр Сергеевич это письмо и заключительные его строки: «Ты мне отпиши – и я его к тебе пришлю».

Разве не сам редактор-издатель «Современника» звал к себе помощника, с которым собирался разделить труды по своему журналу? Но Павел Воинович все еще ждет ответа.

Обстоятельства Виссариона Белинского после закрытия «Телескопа» были неясны. Тем бы скорее надо протянуть ему надежную руку. А Пушкин медлит… И эта медлительность остается, может быть, самым красноречивым свидетельством внутреннего смятения поэта. Дела редактора-издателя «Современника» упирались в обстоятельства, которые невозможно предугадать. Среди этих обстоятельств, скрытных или вполне обозначившихся, были и такие, которые, казалось, не имели никакого отношения к журналу.

Какое отношение к «Современнику» имело, например, незаконченное письмо, адресованное старому барону Геккерену? «…Позвольте подвести итог всему, что произошло…» Зачем Пушкин хранит это письмо в своем столе?

Чего-то ждет Александр Сергеевич. Он, несомненно, лучше устроит свои дела в будущем году.

Все собираются встретить этот новый, счастливый год. Пушкины едут к Вяземским.

В свое время хозяйка дома просила барона Жоржа Геккерена не приезжать, если у подъезда стоит карета Пушкиных. Теперь жениху Екатерины Гончаровой двери, конечно, открыты. Но Вера Федоровна Вяземская находит минуту, чтобы поделиться с мужем своими опасениями: как-то приветит Дантеса Пушкин?

– Дело не в Дантесе, а в Натали, – отвечает Петр Андреевич. – Вся беда в том, что она бывает слишком замкнута с мужем.

– Что ты хочешь сказать, мой друг?

– Боюсь, что Натали была излишне замкнута с ним именно тогда, когда пристало бы быть ей вполне откровенной.

– Ты говоришь о бароне Жорже Геккерене?

– Я отвечаю, душа моя, на твои опасения.

В назначенный час стали съезжаться гости. Пушкин любил бурливое кипение многолюдных собраний. Дому Вяземских щедро платил он дружбой. Здесь он и встретит сегодня свой Новый год…