Глава первая

В приказе по Кавалергардскому ее императорского величества полку 1 января 1837 года было объявлено: поручику барону Геккерену разрешено вступить в законный брак с фрейлиной высочайшего двора девицей Екатериной Гончаровой.

Одновременно поручик был освобожден от всех нарядов по службе.

Теперь счастливый жених мог посвятить все свое время невесте.

Ненаглядное чудовище Катенька не отпускала его ни на минуту. Танцуя с ним, она торопилась условиться только об одном: где они увидятся завтра?

Завтра Жорж являлся на очередном бале.

Вокруг была привычная атмосфера большого бала. Подле Натальи Николаевны слышался привычный шепот восхищения.

Упоенная, запыхавшаяся, подбегает Екатерина. Наталья Николаевна глядит на нее с каким-то новым, может быть жестоким, любопытством.

– Тебе пора отдохнуть, Коко!

Коко, усталая, покорная, садится. Наталья Николаевна заботливо оправляет складки ее платья.

Екатерина ищет глазами жениха. Но Жорж не подходит. Музыканты уже взяли инструменты наизготовку. Куда же скрылся любимый?

Этот вопрос невеста задает себе и вечером и днем. Жорж занят важными хлопотами. Нужно обсудить весь церемониал будущей свадьбы с шаферами-однополчанами. Жорж часто посещает и дом однополчанина Полетики. Правда, ротмистр Полетика, давно женатый, никак не может быть шафером. Зато ротмистр и его супруга Идалия Григорьевна будут желанными гостями на свадьбе.

Дантес сидит в гостиной Идалии Григорьевны. Идалия Григорьевна не раз говорила Наталье Николаевне, что Жорж охотно и часто посещает своих однополчан в эти предсвадебные дни, желая подчеркнуть, что его новое семейное положение никогда не разрушит священных традиций полковой дружбы.

– А Натали? Что отвечала вам Натали? – спрашивает гость.

– Натали, как всегда, отмалчивается. Надо же знать ее характер, барон! – Идалия Григорьевна щурит глаза. – Но я думаю, что в этом молчании таится надежда для вас, мой друг.

Надежда не сбывалась.

День свадьбы приближался. Можно сказать, в Петербурге не было другого события, которое привлекло бы такое взволнованное внимание света. О свадьбе барона Геккерена говорили даже в Зимнем дворце.

– Что это? Великодушие или жертва? – недоуменно спрашивала императрица. Она очень хорошо знала красавца кавалергарда барона Геккерена и очень смутно представляла фрейлину Екатерину Гончарову, которая недавно, согласно придворному этикету, обратилась к ней с всеподданнейшей просьбой о разрешении вступить в брак. Императрица никак не могла понять, почему такую заурядную девицу удостоил своим выбором блистательный жених. К тому же в связи с этой свадьбой во дворце шушукались о жене камер-юнкера Пушкина. – Что же это? – повторяла государыня, раздумывая о женитьбе Геккерена. – Жертва или великодушие?

Разговор происходил за интимным чаем, в семейном императорском кругу. Императрица вопросительно глядела на супруга. Но император не считал нужным вступать в разговор. Женитьба какого-то поручика, хотя бы взласканного вниманием света, не входила в круг его государственных забот. У каждого барона может быть своя фантазия. У барона Геккерена тоже.

В гостиных обсуждался животрепещущий вопрос: как поведут себя на этой свадьбе Натали Пушкина и ее муж?

«Завтра, в воскресенье, будет происходить эта странная свадьба», – писала брату Софья Николаевна Карамзина. Самое страстное ее желание заключалось в том, чтобы «видеть вблизи лица главных актеров в заключительной сцене этой таинственной драмы».

Жорж Дантес и Екатерина Гончарова были готовы к тому, чтобы явиться перед зрителями в пышном свадебном церемониале. У Софьи Николаевны Карамзиной не было уверенности в том, что в заключительной сцене «таинственной драмы» будет участвовать Натали Пушкина. Удастся ли ей выполнить добрый совет Софи и добиться у мужа разрешения присутствовать на бракосочетании сестры? «За Пушкина, – размышляет Софья Николаевна, – ни в чем нельзя поручиться. Он по-прежнему утверждает, что предстоящая свадьба – одно притворство, и заканчивает оборванную на полуслове фразу демоническим смехом…» Таковы наблюдения Софи Карамзиной. Но нет ли в этом свидетельстве преувеличения?

Накануне свадьбы, всполошившей весь светский Петербург, Пушкин сидел у себя за письменным столом и делал выписки из книги академика Крашенинникова: «Описание земли Камчатки». Степан Петрович Крашенинников, выдающийся русский ученый, последователь Ломоносова, был неутомимым путешественником. В первой половине XVIII века он провел несколько лет на Камчатке. Его труд был щедрым даром русской науке. Читатели пушкинского «Современника» должны были получить статью издателя о неведомой им окраине России.

Александр Сергеевич перелистывал книгу Крашенинникова, не выпуская пера из рук. Еще раз перечитал увлекшую его страницу и записал: «Смотри грациозную их сказку о ветре и о зорях утренней и вечерней». И стал искать в своих записях, какую еще из сказок, бытующих на Камчатке, он отметил. А, вот! «Первым жителем и богом Камчатки почитается Кут. Смотри сказку о его ссоре с женою». Истинная прелесть! Продолжая работу, стал бегло набрасывать для будущей статьи: «Камчатка – страна печальная, гористая, влажная. Ветры почти беспрестанно обвевают ее. Снега не тают на высоких горах…»

Когда пришел Александр Иванович Тургенев, он был немало удивлен предметом занятий Пушкина. Книге Крашенинникова исполнилось со дня издания восемьдесят лет. Почему же вдруг обратился к ней Пушкин?

– Доколе придется повторять нам, что мы равнодушны и нелюбопытны ко всему, что касается родной земли, – отвечал Александр Сергеевич.

Он стал рассказывать о задуманной для журнала статье. Перелистал книгу Крашенинникова.

– Летопись наша, испещренная именами царей, полководцев и духовных особ, высокомерно обходит подвижников, имен которых не отыщешь в родословных книгах. Кто знает Федота Алексеева? По свидетельству академика Крашенинникова, он первый из русских посетил Камчатку. Жизнь отважного искателя, вступившего в новый первобытный мир, – вот предмет для писателей и поэтов. А сам Крашенинников? – продолжал Пушкин, увлекшись. – Какая неутомимость в трудах, какая глубина и широта в описаниях! Поэтические сказки Камчатки он занес в свою книгу с тем же вниманием, как и описания рек или огнедышащих гор. И вот зарождение поэзии первобытной. Откуда гром? Бог Кут перетаскивает на небесах свои лодки с реки на реку. Откуда молния? Духи бросают на землю горящие головешки из своих небесных юрт. Истинно можно сказать – поэзия рождается у первого разложенного человеком костра, а пожалуй, и раньше… Но в суетности своей мы пренебрегаем созданиями народной фантазии и уподобляемся прирожденным слепцам, не ведающим, откуда рождается свет.

– Вижу, что с головой ушли вы, Александр Сергеевич, в дела журнальные. Что еще готовите читателям «Современника»?

– Нелегкий вопрос, Александр Иванович! Хочу писать в журнале о песнях, сказках и пословицах, о Тредьяковском и о знаменитом разбойнике Ваньке Каине, о мемуарах парижского палача и о библиотеке славного нашего просветителя Новикова, о знаменитых авантюристах и трагических историях… А как обойтись журналу без опытов библиографических?

Пушкин перебрал рукописи.

– Кстати, не угодно ли вам будет прослушать любопытную историю о последнем свойственнике Иоанны д'Арк? Вычитал я ее в английском журнале.

«В Лондоне, – начал читать поэт, – в прошлом, 1836 году, умер некто г. Дюлис, потомок родного брата Иоанны д'Арк, славной Орлеанской Девственницы…»

Далее следовала краткая летопись дворянского рода Дюлисов, сообщение о продаже с публичного торга семейных документов, в том числе переписки одного из Дюлисов с Вольтером…

Тургенев весь насторожился: из архивов извлечены документы, на поиски которых он и сам бы не пожалел труда.

Пушкин продолжал чтение. В своем письме к Вольтеру дворянин Дюлис, обвиняя автора известной поэмы в оскорблении памяти Орлеанской девы, послал ему изысканно вежливый, но грозный вызов на дуэль. «Несмотря на смешную сторону этого дела, – значилось в комментарии, – Вольтер принял его не в шутку…»

«Милостивый государь, – отвечал дворянину Дюлису прославленный писатель Франции, – письмо, которым вы меня удостоили, застало меня в постели, с которой не схожу вот уже около осьми месяцев. Кажется, вы не изволите знать, что я бедный старик, удрученный болезнями и горестями, а не один из тех храбрых рыцарей, от которых вы произошли…»

Когда Пушкин начал читать письмо Вольтера, Александр Иванович даже привстал с кресла, словно надеялся увидеть в пушкинской рукописи собственноручные письмена великого человека.

– «Могу вас уверить, – продолжал чтение письма Вольтера Пушкин, – что я никаким образом не участвовал в составлении глупой рифмованной хроники, о которой изволите мне писать…»

– Да в каком же из английских журналов вы обнаружили эту публикацию, Александр Сергеевич? – Тургенев уже совершенно не владел собой. Подумать только – какой клад прошел мимо него!

– В журнале «Morning Chronicle», – отвечал Пушкин.

– Пропустил, каюсь, пропустил, – понятия о таком раритете не имел…

– Зачитаю вам еще важное примечание, сделанное к этой переписке английским журналистом:

«…Вольтер, окруженный во Франции врагами и завистниками, на каждом своем шагу подвергавшийся самым ядовитым порицаниям, почти не нашел обвинителей, когда явилась его преступная поэма. Самые ожесточенные враги его были обезоружены. Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени кинизма. Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества, и вызов доброго и честного Дюлиса, если бы стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот…»

– Не правда ли, любопытная переписка? – спросил Пушкин, приглядываясь к Тургеневу. – С удовольствием предам гласности достойные мысли английского публикатора. Критикой поэмы Вольтера мы не умалим его славы. Поэт, обращаясь к истории, лишь тогда сохранит имя поэта, если останется честным патриотом. Национальная слава не знает государственных границ. Подвиг Орлеанской девственницы столь же понятен и дорог нам, русским, как честь России должна быть неприкосновенна для французов. Признаться, я давно искал повода, чтобы заступиться за Иоанну д'Арк. Теперь повод нашелся.

Александр Сергеевич, чувствовалось, пришел в доброе расположение духа. И немудрено. Поверил же в подлинность всей переписки Тургенев, первый знаток по части исторических документов! А переписка Дюлиса с Вольтером была вся измышлена Пушкиным. Правда, автор ссылался на английский журнал, а текст публикации был щедро уснащен перечислением представителей рода Дюлисов, королевских грамот и даже ссылкой на духовное завещание, по которому один из потомков рода Дюлисов, переселившись в Англию в начале Французской революции, будто бы назначил своим наследником Джемса Белли, книгопродавца эдинбургского…

В квартире Пушкиных царила невероятная суматоха. В голландское посольство отправляли последние сундуки с приданым. По всему дому суетились слуги. Все это изрядно докучало Александру Сергеевичу. Он с охотой пошел провожать Тургенева, зашел с ним в Демутову гостиницу и надолго углубился в его парижские бумаги.

Так и не обмолвился ни единым словом о завтрашней свадьбе. Да, может, и не о чем было говорить. Все было решено у него с Натальей Николаевной.

 

Глава вторая

Ввиду принадлежности жениха и невесты к разным вероисповеданиям, венчание барона Жоржа Геккерена и фрейлины Екатерины Гончаровой было совершено дважды – в Исаакиевском соборе и в римско-католической церкви святой Екатерины.

В православном соборе невесту встретили певчие концертом: «Гряди, голубица!» В костеле ее появление приветствовали мощные звуки органа.

В обеих церквях было нестерпимо тесно от изысканных поезжан. Граф и графиня Строгановы были посажеными отцом и матерью невесты. Барон Луи Геккерен в дипломатическом мундире, украшенном регалиями всех европейских стран, выступал под руку с посаженой матерью жениха – графиней Нессельроде. Сам вице-канцлер и министр иностранных дел граф Нессельроде не участвовал в церемонии, вероятно, только потому, что для него не осталось соответствующей его рангу почетной роли.

Дипломаты, кавалергарды, офицеры других гвардейских полков, камергеры и камер-юнкеры высочайшего двора, дамы и девицы самых громких фамилий представляли блистательную свиту брачащихся.

Но и здесь, как всегда, выделялась красотой и нарядом Наталья Пушкина, приехавшая в Исаакиевский собор с неразлучной Азинькой.

Задумчиво было лицо Натальи Николаевны, когда началось венчание. Ни малейших следов волнения. К алтарю обращены прекрасные глаза. Она не видит откровенных любопытных взглядов, устремленных на нее со всех сторон, не слышит, как переговариваются о ней под звуки церковного пения. Одинокая в этом многолюдстве, она защищает себя усердной молитвой. Пусть небо укрепит ее силы.

Священник, облаченный в золототканую ризу, совершил все, что полагалось по обряду. Настала торжественная минута. Брачащиеся должны принести обет верности. По незнанию русского языка жених утвердил свое обещание склонением головы. Священник обратился к невесте:

– И ты, невеста, обещаешься ли перед богом, перед святым его евангелием и животворящим крестом…

Невеста, не дослушав, поспешно ответила:

– Обещаюсь!..

Священник соединил руки будущих супругов и повел их вокруг аналоя. Шафера последовали за ними. Одни поддерживали золотые венцы над головами жениха и невесты, другие ловко несли шлейф пышного платья новобрачной.

Певчие торжественно грянули: «Исайя, ликуй!..»

После церковных церемоний молодые и поезжане отправились в голландское посольство. Наконец-то Екатерина Николаевна баронесса Геккерен вступила твердой ногой в уготованный для нее земной рай.

Среди гостей была и Наталья Николаевна Пушкина. Дантес бросился к ней и рассыпался в благодарностях. Почтительно, но с чувством, как ее близкий отныне свойственник, поцеловал руку.

Как раз в это время Жоржа окликнула его жена, окруженная гостями. Дантес медленно к ней повернулся, подошел и включился в общий разговор. Но им владела только одна мысль: сам муж прислал Натали в его дом!

Это было не совсем так. Разговор о том, как поступить со свадьбой Екатерины, Наталья Николаевна начинала с мужем несколько раз.

Пушкин уперся:

– Ни тебе, Таша, ни мне не пристало там быть.

Наталья Николаевна не спорила. Она боялась только того, что их отсутствие даст новую пищу клевете. Неужто он хочет этого, вместо того чтобы покончить со всеми злобными слухами раз и навсегда? Пушкин то отмалчивался, то в ярости посылал в преисподнюю и жениха и невесту. Это значило, что разговор надо прекратить. Наталья Николаевна отступала.

На смену ей являлась тетушка Екатерина Ивановна. Тетушка охала, всплескивала руками, крестилась, а между крестами повторяла, что срам-то будет не ему, а Таше. Слыханное ли дело – не быть на свадьбе родной сестры!

И опять охала и крестилась, чтобы спасти от позора любимую племянницу.

Исчезала тетушка – начинались долгие беседы с Азинькой. Вывод Азиньки был неоспорим: если раньше ревность Александра Сергеевича толкала Ташу к замкнутости, то теперь его упорство может привести к новым и самым неожиданным последствиям. Легкомысленный жених Екатерины может приписать отсутствие Таши тем ее чувствам, о которых было распущено столько ложных слухов. Именно так истолкует Ташино поведение самонадеянный Дантес, а вместе с ним все досужие кумушки. Каково будет вытерпеть это Таше?

Вмешался даже Дмитрий Николаевич Гончаров. Заикаясь от смущения, он говорил, что вовсе не хочет давать какого-нибудь совета Пушкину из-за недавних щекотливых обстоятельств. Но отсутствие Таши на свадьбе старшей сестры было бы тяжелым ударом всему семейству Гончаровых.

А потом к прерванному разговору возвращалась сама Наталья Николаевна. Она полагала, что приличнее всего было бы поехать в церковь им обоим. При одной мысли об этом Пушкин мгновенно мрачнел, и даже судорога искажала его лицо. Тогда Наталья Николаевна продолжала с печальным вздохом:

– Я не хочу тебя неволить, милый! Пусть поеду я одна! Мое присутствие заставит умолкнуть самых злостных клеветников. Подумай: есть ли лучшее средство засвидетельствовать мое полное равнодушие к барону? Если же не будет на свадьбе ни тебя, ни меня – что тогда скажут? Муж, мол, ей запретил. Да еще прибавят с сочувствием: «А она, бедняжка, так рвалась…» – Наталья Николаевна помолчала: – Ох, как мне нелегко туда ехать, – продолжала она, – но другого благоразумного выхода нет.

Пушкин отмалчивался. Наталья Николаевна начинала размышлять вслух: если придется ей ехать, то в каком туалете?

Раньше Таша проявила – да простится ей – немалое легкомыслие в отношениях с Геккеренами, но теперь, казалось, вопрос о шляпе, перчатках или фермуаре занимал ее больше, чем вся эта свадьба.

Пушкин слушал добродушно. Наталья Николаевна, обсудив свой наряд до последней мелочи, объявила, что если она и поедет, то, конечно, только в церковь. Этого будет, пожалуй, вполне достаточно. И вдруг спохватилась: удобно ли не поздравить Екатерину в ее доме? Она долго колебалась и, кажется, так и не могла решить этот вопрос. Может быть, все-таки лучше не ехать в голландское посольство?..

…В посольстве сам барон Луи Геккерен оказал ей особое внимание. Он предпочел бы никогда не видеть эту женщину, доставившую ему столько волнений. Но ее приезд, несомненно, предвещал хотя бы внешнее примирение с ее мужем.

Поздравляя молодых, Наталья Николаевна пригубила шампанского.

Торжество баронессы Геккерен еще только начиналось. В ее честь раздавались поздравительные речи. Ее победу праздновало вместе с ней избранное общество, заполнившее апартаменты голландского посольства. Это она, сияющая, переходила под руку с мужем от одной группы гостей к другой. Ее приветила сердечной благосклонностью графиня Нессельроде. Перед ней почтительно склонялись чины дипломатического корпуса, дружно явившиеся на семейный праздник к своему коллеге, барону Геккерену де Беверваард…

Наталья Николаевна пробыла в посольстве недолго. Молодые вышли провожать ее и Азиньку.

– – Мы отдадим визит вам и вашему мужу в первую очередь, – Дантес благодарно склонился к руке Натали. – Не правда ли, Катенька?

– О, конечно, – подтвердила баронесса Геккерен.

Сияющая от счастья, томная и пылкая, не в силах скрыть свое волнение, она крепко расцеловалась с обеими сестрами.

 

Глава третья

Молодые приехали с визитом к Пушкиным. Пушкин приказал их не принимать. Дантес направил Александру Сергеевичу дружеское письмо. Поэт вернул письмо нераспечатанным. Надежды барона Жоржа Дантеса-Геккерена стать после свадьбы своим человеком в доме Натали, очевидно, рушились.

По-видимому, никак не ожидала такого упорства со стороны Пушкина и Наталья Николаевна. Ведь согласился же он на то, чтобы она присутствовала на свадьбе. Правда, согласие было очень сомнительное, но не поставил же он, в конце концов, никаких препятствий. Зачем же вновь раздувать погашенный пожар?..

Наталья Николаевна довольствовалась тем, что слушала рассказы о жизни молодых.

К сожалению, братья Гончаровы ничего важного поведать не могли. Дмитрий Николаевич говорил преимущественно о коллекциях барона Луи Геккерена.

– А Коко? – нетерпеливо перебивала Наталья Николаевна. – Как она чувствует себя на новоселье?

Братья глядели друг на друга: что же можно сказать о Коко?

– Коко, – объяснил Дмитрий Николаевич, – по-моему, прибирает к рукам весь дом и старого барона тоже.

По понятным соображениям брат-опекун не считал возможным сосредоточивать внимание Таши на молодом Геккерене. Все равно не будет слушать Таша, если начать толковать ей о том, что он до сих пор ведет разговоры с мужем Екатерины о рядной записи. Впрочем, конца этому торгу не видит и сам Дмитрий Николаевич.

Наталья Николаевна ездила к тетушке Екатерине Ивановне. Но тетушка, должно быть, вовсе запамятовала, что в ее доме когда-то началась так пришедшаяся ей по сердцу пастораль. Все забыла рассеянная тетушка Екатерина Ивановна! Она охотно рассказывает Таше о молодых и даже прикрывает глаза от полноты чувств.

– Милуются, как голубки! А ты, помнится, толковала, что умрет, мол, твой вздыхатель. Как же, умер! Года не пройдет – подарит тебе племянника или племянницу. Одно дело, милая, около чужой жены вздыхать, другое дело – с собственной, законной супругой медовый месяц проводить…

Еще скучнее было слушать, когда тетушка перебирала светские новости или начинала долгий рассказ о знаках внимания, которыми удостаивает государь избранных счастливиц.

– Тебе-то не было в последнее время счастья лицезреть нашего обожаемого царя-рыцаря? – с равнодушным видом спрашивает Екатерина Ивановна. – Намедни опять милостиво о тебе справлялся.

Красные пятна начинают медленно проступать на нежных щеках любимой племянницы. Решительно ничего не понимает тетушка Екатерина Ивановна.

…14 января был пышный и многолюдный бал у французского посла. Посол де Барант, ученый, историк и писатель, нашел минуту, чтобы подарить приветом далеко не сановного гостя, русского писателя Пушкина. Только на днях он предложил Пушкину свои услуги по переводу на французский язык его нового романа «Капитанская дочка». Посол еще pas сердечно благодарил этого гостя за исчерпывающие сведения, которые получил от него по авторским правам, действующим в России. Может быть, посол по склонности душевной охотнее всего продолжил бы приятную беседу именно с этим гостем, но его отвлекли обязанности хозяина бала. Александр Сергеевич замешался среди приглашенных.

Начались танцы. Все пришло в стремительное движение. Оживление нарастало. Был объявлен вальс. Музыканты приготовились, кавалеры спешили к дамам. Наталье Николаевне не приходило в голову, что Жорж осмелится. А он выжидательно склонился перед ней. Они были окружены любопытными со всех сторон. Музыка уже началась, пара за парой вступала в танец.

– Как вы решились?! – Наталья Николаевна сама не знала, успела она это сказать или только подумала про себя.

Жорж отвечал, что должен сообщить ей что-то очень важное для нее и для себя. Впрочем, они уже вальсировали, а он так и не сказал ей ничего важного.

– Вы безумец! – прерывистый шепот Натали был исполнен укора и тревоги. – Но я не хочу участвовать в вашем безумии. – И, как полагается даме, желающей прекратить танец, она сказала громко: – Благодарю, барон.

Зала была по-прежнему полна танцующих. Музыканты все еще играли вальс. Наталья Николаевна опустилась на стул, который ловко придвинул ей Дантес. Слава богу, он ее оставил.

Пушкин вскоре появился перед нею, совершенно утомленный.

– Не пора ли к дому, жёнка, если наплясалась в охоту?

Наталья Николаевна искренне обрадовалась. Домой, конечно, домой! Видел он или не видел?

Вероятно, ни одно событие великосветской жизни, о котором говорили на этом бале, ни одна новость, которую обсуждали дипломаты, не привлекли большего внимания, чем Наталья Пушкина, вальсировавшая со своим beau-frére'oм.

Каждая карета увозила ворох новых слухов. На следующий день не было аристократического дома, в котором бы не обсуждали со всех сторон чрезвычайное происшествие: барон Геккерен сызнова танцевал с Пушкиной! А у баронессы Геккерен, которая наблюдала эту сцену, дрожал лорнет в руке…

Разговор оборачивался далее на поэта. Что теперь будет делать Пушкин? Не иначе, как станет ездить на балы, держа пистолет наизготовку. Без шуток, господа, – ничего другого ему не остается. Бац! – в Геккерена. Бац! – в собственную супругу! Куда проще, чем пугать противника дуэлью, а потом зайцем в кусты!..

Среди гостей французского посла был и вездесущий Александр Иванович Тургенев. Может быть, красноречивее всех разговоров, которые поднялись после этого бала в великосветских гостиных, была короткая запись в дневнике, которую сделал Тургенев, вернувшись из французского посольства. Запись гласила: «Пушкина и сестры ее. Сватовство».

Темное сватовство, осуществленное Дантесом, открыло перед ним новые возможности, которые он откровенно использовал. Зловещая тень торжествующего Дантеса отчетливо легла на дневниковую запись, сделанную взволнованной рукой.

 

Глава четвертая

На следующий день Александр Иванович Тургенев поспешил к Пушкину. Поэт встретил его с обычным радушием.

– Отыскал я, – сказал Александо Сергеевич, – свои давние стихи. В те дни чинили расправу с Рылеевым и товарищами его. Прошел слух, что и брата вашего Англия выдала русскому правительству, и что узника русского царя везут морем в Петербург. А Вяземский как раз в это время прислал мне свои стихи «Море». Вот мой тогдашний ответ ему. – Александр Сергеевич взял листок и прочел:

– Что изменилось ныне? – продолжал поэт. – Все так же властвует тиран, усердствуют предатели и томятся в неволе узники. Никуда не уйти нам, очевидцам памятных событий, от скорбной мысли о братьях наших, пострадавших столь жестоко… Перешлите стихи Николаю Ивановичу, как мой привет и память о нем…

– На днях у меня был любопытный разговор о тех временах, – отозвался Тургенев. – Сведущие люди подтверждают, что генерал Ермолов ожидал восстания в твердом убеждении, что в случае победы восставших плоды победы попадут в его крепкие руки. И так могло повернуться колесо истории!

– Направляясь на Кавказ, – отвечал Пушкин, – я сделал двести верст лишних, чтобы заехать к Ермолову в Орел. Разумеется, об этом я не мог напечатать в «Путешествии в Арзрум». Самое имя его пришлось изъять из «Современника». В пору нашей встречи опальный Ермолов нетерпеливо сносил свое бездействие. Я пробыл у него часа два. Беседа переходила с предмета на предмет. О правительстве и политике не было ни слова, если не считать злой критики Ермоловым действий своего преемника на Кавказе, Паскевича, или недовольства его историей Карамзина. – Пушкин улыбнулся. – Впрочем, куда укроешься от политики, даже касаясь одной литературы?.. Ничуть не жалею, Александр Иванович, что за два часа этой беседы расплатился крюком в двести верст. Показалось мне, что Ермолов либо пишет свои записки, либо намеревается их писать… Вот был бы клад для новейшей истории! А отставному чиновнику десятого класса Александру Пушкину, как именовали меня в казенных бумагах, быть бы издателем тех записок!.. Но полно мечтать о невозможном! Короткий очерк о встрече моей с Ермоловым – и тот не увидел света. .. – Пушкин задумался.

– А что, Александр Сергеевич, – спросил Тургенев, – если бы все виденное и слышанное вами нашло место именно в той истории новейшего времени, о которой вы сейчас упомянули?

– Избави бог! – отшутился Пушкин. – Если историк Петра не знает, как ему обойти цензуру, а историк Пугачева должен обладать мудростью змия, то что же будет с историком эпохи Александровой или – страшно произнести – с историком царствующего монарха? А впрочем, – вдруг признался поэт, – кто знает будущее? Каюсь, велик соблазн. Непременно должно описывать происшествия современные. Судьба не отказала мне во множестве памятных встреч. Я слышал об убийстве Павла от самих участников заговора, сам Сперанский рассказывал мне о своей ссылке. Кто из нас не знает истории четырнадцатого декабря? Я слышал рассказ о казни от своего товарища по лицею, который по обязанностям службы присутствовал при этом злодеянии…

Пушкин замолчал, охваченный воспоминаниями.

– А разве, – снова заговорил он, – Грибоедов – писатель и дипломат – не принадлежит истории? Когда обнаружатся тайные обстоятельства его убийства в Персии? Какова подоплека убийства, столь же жестокого, сколь и загадочного? Счастливый случай свел меня с человеком, который был в составе нашей миссии, посланной в Персию после смерти Грибоедова, и даже участвовал в разборе оставшихся после него бумаг. Имею в виду свояка моего Дмитрия Николаевича Гончарова, вам известного. Можете вообразить, сколько раз, не боясь быть докучливым, я приступал к нему с расспросами. Но ничего не мог открыть мне Дмитрий Николаевич. Русское правительство не проявило любопытства, а в миссии, посланной в Персию, не оказалось человека, ищущего истины.

Разговор ушел во времена прошедшие. Александр Сергеевич особенно интересовался бурными эпохами бытия России. Потому-то не расставался он с Петром, отдал многие годы кропотливой работы Емельяну Пугачеву и в «Онегина» внес главу, овеянную воспоминаниями о людях 14 декабря. Впрочем, относительно декабрьского восстания признавал, что весь труд впереди. Эпоха, прогремевшая бурями 1812 и 1825 годов, привлекала его неизменное внимание.

Проводив Тургенева, Пушкин прибрал бумаги и побежал к жене.

– Таша! Едем кататься! Смотри, даже солнце пробралось сквозь туман… Едем скорее, мой ангел!

Наталья Николаевна начала собираться. Пушкин все время ее торопил.

В карете начал рассказывать ей о Тургеневе. Что за прелесть этот человек! И вдруг рассмеялся:

– Прелесть-то он прелесть, но как-то выходит так, что я разбалтываю ему все мои замыслы, к которым еще даже не приступал. А ведь он, как сам о себе признался, письменно-охотлив. Разошлет свои письма во все концы да каждому на ушко шепнет: Пушкин, мол, грозится написать и то, и это, и третье, и десятое. Вот и представит меня в роли Хлестакова. Горазд на выдумки Гоголь, а когда заставил рассказывать обо мне в комедии своего Хлестакова, и то запнулся Хлестаков – одной фразой меня удостоил. Помню, я смеялся до упаду. А ныне, должно быть к старости, право, становлюсь болтлив… Мы вечером дома?

– А чай у Мещерских?

– А, точно, точно… Вот видишь, и память теряю. Как же не старость? Ан нет! Прежде чем состариться, мне на роду написано много бумаги извести. Ох, много!..

Пушкин долго смотрел в окно кареты, дышал полной грудью. Вдруг повернулся к жене:

– Негоже было тебе, царица красоты, вчера плясать с шалопаем Дантесом…

– Милый! Я была застигнута врасплох. Просто не знала, как мне поступить…

– Ныне он будет пользоваться каждым случаем, чтобы поставить тебя в затруднительное положение. Верь слову, жёнка, не от ревности говорю.

– Я буду умолять Екатерину, чтобы она воздействовала на мужа.

– Ништо ему Екатерина. Не с тобой, со мной сводит счеты. Не хочется, впрочем, об этом толковать…

– Что же мне делать, мой друг? – Наталья Николаевна все еще не могла выйти из растерянности. Больше всего ее удивило добродушие Пушкина. – Я все же надеюсь на Екатерину.

– Надейся больше на себя. Хочу верить твоему благоразумию, жёнка. Главное – не давай ему повода для выходок. Прошу тебя об этом так, Таша, как, может быть, никогда не просил. Пусть это будет моя последняя просьба.

Солнечный луч, скользнув через оконное стекло кареты, осветил его задумчивое лицо. Складки около глаз стали непривычно резкими и глубокими. Пушкин ласково взял ее руку в свои.

– По рукам, жёнка? И никому ни слова… Ну вот и объяснились без помехи.

– Я откажу ему, непременно откажу – ты сам увидишь, – если он пригласит меня еще раз.

– А еще лучше, если не будешь вступать с ним ни в какие разговоры.

– Да, да, – с охотой подтвердила Наталья Николаевна. – Так будет всего лучше. Но как мне быть, если барон будет обращаться ко мне сам?

– Коли так, тогда пусть пеняет на себя. Придется мне его вразумить!

– Господи, о чем ты говоришь?! – страх объял Наталью Николаевну. – После всего, что было, что еще ты намерен предпринять?

Пушкин не ответил. И Наталье Николаевне стало еще страшнее.

– Дай мне слово, сейчас же дай слово! Ты веришь мне. Ты должен мне поверить. Клянусь тебе, я сама себя защищу.

– Но помни, Таша: не с тобой, а со мною сводит счеты Дантес.

Они подъезжали к дому. Пушкин помог жене выйти из кареты. Еще раз вдохнул морозный воздух полной грудью. Солнца давно не было. Чуть вырвавшись из тумана, оно скрылось за темными стенами высоких домов.

Весь этот день Наталья Николаевна была неспокойна. Хотела бы отвести душу с Азинькой, Азинька, как назло, уехала к Екатерине. И у нее самой нет никакой возможности переговорить с Жоржем. Какие же меры ей принять?

Пошла в кабинет к Александру Сергеевичу, но с полпути вернулась. Надо самой все обдумать.

Вечером поехали к Мещерским. Наталья Николаевна незаметно, но зорко наблюдала за мужем: как будто и не было разговора в карете… Правда, к Мещерским не приехали супруги Геккерены.

Не успел заглянуть к Мещерским и всюду желанный гость Александр Иванович Тургенев. Вернулся он в гостиницу, как всегда, поздно. Стал вспоминать события дня. Казалось бы, прежде всего следовало ему занести в дневник слышанное от Пушкина о его будущих исторических трудах. Вон еще куда, оказывается, метит историк Петра и Пугачева: в нынешние времена! А в дневнике вместо этого опять записал: «Пушкина и сестры ее…»

Азинька была тихим домашним ангелом в семействе Пушкина. В доме все разваливалось. Не платили даже по заборным книжкам в соседние лавки. Только Азинька умела вести хозяйство, заботиться о сервировке стола, о детях, о покое Александра Сергеевича, о Ташиных туалетах и при этом приветливо, спокойно улыбалась. Не ее имел в виду Александр Иванович, когда делал свежую запись в дневнике.

Одно ему ясно: Пушкин, сомневавшийся в женитьбе Дантеса, теперь, видимо, считает эту свадьбу, состоявшуюся при многоголосых кривотолках, концом семейных треволнений. А Наталья Николаевна опять танцует с Дантесом! Тургенев перебрал встречи за день: кто только в свете об этом не говорит! Да как? Ставят на Дантеса, как на гончую, пущенную по следу: «Ату его, Пушкина, ату!»

И решает Александр Иванович: он будет иметь душевную беседу с Натальей Николаевной. Он имеет на это право: он ее почитатель, он друг семьи, он многоопытен в жизни. Надобно говорить напрямки с Натальей Николаевной.

 

Глава пятая

«Не можете ли Вы, любезный Федор Афанасьевич, дать мне взаймы на три месяца или достать мне три тысячи рублей. Вы бы меня чрезвычайно одолжили и избавили бы меня от рук книгопродавцев, которые рады меня притеснить…»

Прошло несколько дней, как отправил Пушкин письмо, – ответа нет.

Федор Афанасьевич Скобельцын, помещик и игрок, наезжает в Петербург из Москвы и по давнему знакомству останавливается у Вяземских. Через Вяземского и свел с ним случайное знакомство Пушкин. Только по большой крайности, исчерпав все пути для займа, мог обратиться Александр Сергеевич к такому дальнему знакомцу. Должно быть, искал денег с безнадежным отчаянием.

Заехал Вяземский.

– Должен огорчить тебя, Александр Сергеевич. Скобельцын просит извинить его – сам не при деньгах. И возвращает через меня твое письмо. Изволь получить вместо ассигнаций.

Пушкин вспыхнул. Отказ был оскорбителен по форме. К тому же злополучное письмо многое открыло Вяземскому в денежных затруднениях поэта.

– Как я понимаю, – – продолжал Петр Андреевич, – случилась у тебя совсем неотложная нужда? Рад бы помочь тебе, да сам знаешь мои обстоятельства…

– Еще бы не знать, – поспешно откликнулся Пушкин. – На нет и суда нет. Обойдусь…

Издавна повелось так, что Пушкин избегал брать взаймы у друзей. Правда, ни Вяземский, ни Одоевский свободными средствами не обладали. А привычка жить на широкую ногу оставалась. Доходов никак не хватало на то, чтобы сводить концы с концами.

Иначе жил граф Михаил Юрьевич Виельгорский. Прикопил кое-что на черный день от милостей государя и одинокий холостяк Василий Андреевич Жуковский. Но Пушкин никогда к ним не обращался. Не было нужды и Виельгорскому или Жуковскому вникать в нужды Пушкина. Известно, все ищут денег – однако же живут и бога славят. Пошли, всевышний, того же Пушкину!

К одному Нащокину мог свободно обратить любую просьбу поэт. Беда только в том, что у Павла Воиновича куда больше карточных долгов, чем свободных денег.

Был, должно быть, очень черный день в доме Пушкина, если решился он обратиться к какому-то Скобельцыну. Получив обратно свое письмо, Александр Сергеевич плохо мог скрыть смущение. А Петр Андреевич стал расспрашивать о «Современнике». Расспрашивал как совсем посторонний журналу человек.

– Много меня одолжишь, Петр Андреевич, если напишешь к Козловскому в Варшаву. Терпения нет ждать его статьи о паровых машинах. А мне до зарезу она надобна. С тех пор как осенью открыли железную дорогу в Царское, у нас кричат: «Чудо!» А чудо-то может перевернуть всю жизнь в России. Прошу тебя, поторопи Козловского, он тебя уважит.

– Изволь! Непременно напишу. Ныне, мол, поэт Пушкин, сошед с Парнаса, ищет вдохновения в дыме паровой машины.

– А чем же согрешит перед поэзией тот, кто пойдет в ногу с просвещением века?

– Долгий о том разговор, Александр Сергеевич. Одно скажу: перво-наперво – надобно тебя спасать от «Современника». Последнюю копейку, как азартный игрок, на него ставишь, а толку что? Бьешься как рыба об лед, а подписчики бегут к Булгарину или к Сенковскому. Ты журналу если не душу, так «Капитанскую дочку» заложил – и тебе же приходится искать денег бог весть у кого. Нашел, прости господи, мецената – Скобельцына! Да кто же тебя из книгопродавцев теснит? Сам на днях сказывал: новое издание повестей через цензуру прошло? Прошло. У Плюшара стихотворения издаешь? Издаешь. Глазунов миниатюрное издание «Онегина» готовит? Чего же тебе надобно?

– Денег, Вяземский, денег!

Пушкин говорил совершенно серьезно. Таша забирает в модных лавках в долг и в долг же шьет у модисток. При этом ей вовсе нет нужды считать. Считает Александр Сергеевич. Но что проку в этих счетах, когда нет никакой надежды расплатиться. Что толку в этих счетах, если мучительно краснеет бедная Азинька, советуясь с Александром Сергеевичем, как бы хоть частично уплатить за забранную провизию? А на беду, в доме еще ежедневно бывают братья Гончаровы…

Став женихом, Пушкин писал в свое время будущей теще:

«Моего состояния мне до сих пор хватало. Будет ли хватать его и для женатого? Ни за что на свете не потерплю, чтобы жена моя испытала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана быть и блистать. Она в праве этого требовать…»

Что же скажут, вернувшись в Москву, братья Гончаровы? «Банкрот зять, совершенный банкрот», – объявит, заикаясь, Дмитрий Николаевич.

А ему, Пушкину, словно в издевку, пишут:

«Вы богаты, если не деньгами, то кредитом…» Пишет Павлищев. Писал из Михайловского, продолжает писать, уехав на службу в Варшаву. Накопилась целая пачка этих писем. Стоит только к ним прикоснуться, чтобы разлилась желчь.

«Отъезжая из Михайловского, – сообщает неутомимый Николай Иванович Павлищев, – спешу кончить наш расчет по наследству, которое осталось за вами в 40 тыс. рублей. Вышлите нам теперь 1578 рублей. Остальные 5 тыс. рублей отдадите частями. Процентов, разумеется, не нужно…» Этакое благородство!.. И вдруг пригрозит на тот случай, если не откупится Пушкин: «Потребую приданого, самого имения, а не доходов. Предвижу ссору, но тут лучше хорошая ссора, чем дурной мир. Старик будет помнить меня…»

Угроза направлена в адрес беспечнейшего из беспечных среди людей – Сергея Львовича Пушкина. Но письмо идет не к нему, а опять же к Александру Сергеевичу. Пусть спасает родителя от семейного скандала как знает.

И опять направляются к Пушкину описи Михайловского и рассуждения Павлищева, достойные усердного подьячего:

«При дележе должно различать движимое имение от недвижимого, потому что из первого по закону следует отцу четвертая часть, – Ольге – восьмая. Из последнего же отцу – седьмая, Ольге – четырнадцатая. Движимостью считаются: скот, овцы, птица, разные припасы, хлеб сжатый и молоченый…»

Время идет, пачка писем растет.

«Батюшка подарил Ольге карету с заветной четверней. Карета вам, верно, не нужна: я продаю ее, а лошадей, которые нужны в хозяйстве, не угодно ли вам оставить за собою в 300 рублей? В случае согласия вы уже сделайте одолжение вместо 1578 руб. ссудите нам 1878 рублей…»

А между цифр, писанных аккуратной рукой, наставление Александру Сергеевичу: . «Я сам не меньше вашего забочусь о благе крепостных. В Михайловском я одел их, накормил. Благо их не в вольности, а в хорошем хлебе. Староста Михайла и последнего не заслуживает. Возьмите с него выкуп. Он даст вам за семью 10 тысяч. Вот вам и капитал!»

Не часто отвечает на эти письма Пушкин. Чаще в бешенстве их отбрасывает. Но неутомим Николай Иванович Павлищев. Шлет новое письмо:

«Я послал вам окончательный расчет наш по Михайловскому… Я просил вас прислать нам что-нибудь в счет раздела, в округленье остальной суммы, и теперь повторяю эту просьбу с добавкой, что мы в большой нужде».

Письмо только что пришло из Варшавы. На него послан Павлищеву короткий ответ:

«Пускай Михайловское будет продаваться. Если за него дадут хорошую цену, вам же будет лучше…» И, может быть неожиданно для самого себя, Пушкин добавил: «Я посмотрю, в состоянии ли буду оставить его за собою…»

Пора бы давно расстаться с этой мечтой. Непременно уйдет Михайловское в чужие руки. Хоть бы съездить туда! Собирался ехать осенью – не удалось. Сам себя обманывал надеждой, что поедет зимой. Но об этом не может быть и речи. Вот как далеко и недоступно оказалось милое сердцу Михайловское.

 

Глава шестая

На рауте у саксонского посланника Лютцероде Александру Ивановичу Тургеневу посчастливилось приблизиться к Наталье Николаевне Пушкиной в малой гостиной.

Наталья Николаевна искренне обрадовалась встрече и усадила своего неизменного поклонника рядом с собою. Она подарила его ласковой улыбкой и призналась, что начинает ревновать к нему мужа – Александр Иванович завладел им совершенно единовластно. Не так ли?..

Последовала новая улыбка. Тургенев тотчас растаял и, может быть, совсем забыл бы о своем намерении повести доверительный разговор, если бы не начала его сама Наталья Николаевна.

– Вы бываете всюду, – тихо, словно уединяясь со своим собеседником от всего мира, начала она. – Вы первый и, надеюсь, добрый для меня вестник. Скажите, что говорят о нас в свете? – ожидая ответа, Наталья Николаевна чуть скосила на Тургенева глаза.

– А чем же и заниматься пустомелям, если не перемывать косточки ближним?

– Значит, я угадала? – Наталья Николаевна вздохнула. – Если бы вы знали, как много и долго мы с мужем страдали из-за вздорных нелепостей и клеветы! Страшно об этом вспомнить. Неужто и сейчас еще продолжаются сплетни, от которых нам нет житья? Прошу вас, не скрывайте от меня ничего – этим вы окажете большую услугу мужу и мне.

Александр Иванович собрал все свое мужество. Он начал издалека. Он прежде всего отверг те низкие клеветы, которые не хочет перед ней повторять.

– Бог им судья! – откликнулась Наталья Николаевна. В голосе ее Александр Иванович уловил покорность красавицы, которой люди никогда не простят того, что ее так вдохновенно щедро наделила природа. А она, созданная на радость людям, безропотно несет свой крест.

Александр Иванович с тревогой подтвердил, что в Петербурге нет дома, где бы не говорили о Пушкиных. О нем и о ней. Он сам видит, в какой гнев и раздражение приходит Александр Сергеевич каждый раз, когда встречает в обществе барона Жоржа Геккерена. Тут, приступая к предмету весьма тонкому, Тургенев остановился.

Наталья Николаевна подняла на него глаза, исполненные печали, словно соглашаясь и спрашивая: как устранить этот гнев и раздражение?

Александр Иванович тотчас разделил ее печаль. Да, Пушкина не переделаешь. Таков родился, таков умрет. Тем больше ответственности лежит на ней, особенно теперь, в сложных обстоятельствах, возникших после брака Екатерины Николаевны.

– Муж что-нибудь вам говорил? – с живым любопытством перебила Наталья Николаевна.

Александр Иванович уклонился от прямого ответа. Может быть, не хотел упустить важную свою мысль. А мысль эта заключалась в том, что сама Наталья Николаевна должна положить конец всем слухам, связывающим ее имя с именем барона Геккерена.

– Господи! Но что я могу? – она начинала терять спокойствие. – Ведь сами вы говорите, что каждый мой шаг любители сплетен толкуют по-своему.

– Дополню ваши слова, милейшая Наталья Николаевна. Каждый танец, который вы танцуете с бароном Геккереном, становится событием, будоражащим любопытство не только дам, но, к стыду нашего пола, всех лоботрясов, и даже весьма сановных.

– Вы заметили и это! А что было бы, если бы я никогда не провальсировала с бароном, если бы не обмолвилась с ним ни словом, – что было бы тогда? Боюсь, что толков родилось бы еще больше. Ведь ныне мы с бароном, как-никак, в свойстве. Это тоже налагает обязательства, которых требует приличие. Право, я достойна участия в моем безысходном положении. Вы должны понять меня, наш верный друг…

Александр Иванович так расстроился, что и сам, кажется, требовал утешения.

– Но я верю, – продолжала Наталья Николаевна, – что безропотно вытерплю все. Только бы хватило выдержки и спокойствия у Александра Сергеевича. Он так к вам расположен. Давайте заключим союз…

Что мог возразить очарованный собеседник? Он еще с большим участием стал слушать рассказ о том, как, бывая в обществе, она обдумывает каждое слово, каждый незначащий поклон и каждое приглашение к танцу.

– Вот что значит жить в свете, – заключила Наталья Николаевна, – если тебя отличают, – добавила она с очаровательной скромностью.

Хотел было сказать Александр Иванович, что лучше бы ей удалиться от света и тем обеспечить спокойствие мужу, необходимое для великих его трудов. Но поглядел на богом дарованную ей красоту – у него никогда не хватит духа дать совет, достойный варвара.

Если бы Наталья Николаевна могла заглянуть в дневник Тургенева, в ту запись, которую он сделал в тот же день, если бы могла разобрать его скоропись, похожую на головоломный шифр, она бы поняла, что одержала еще одну победу. Записал о своем разговоре с ней Тургенев и прибавил: «И она от всего сердца».

Ничего, в самом деле, не утаила Наталья Николаевна. Разве она хотя бы один раз встречалась с Дантесом после свадьбы иначе, как в обществе? Разве она получила от него хотя бы единственную секретную записку? Разве она, вальсируя с ним во французском посольстве, подала ему какую-нибудь надежду?

Она действительно обдумывает теперь каждый шаг, каждое слово. Иначе опасность может прийти каждый день, каждый час…

– Таша, что с тобой? – Александра Николаевна не может отвести от Таши заботливых глаз.

– Ничего, Азинька, право, ничего… Александр приехал?

– Обещал быть к обеду непременно. Ищет по городу денег.

О Пушкиных же шел в тот день разговор у Вяземских. Говорили об Александре Сергеевиче, о Натали, о Геккеренах, к семейству которых причисляли теперь Екатерину Николаевну.

– Натали опять решилась танцевать с Дантесом? – князь Петр Андреевич недоуменно разводит руками. – Какая новая блажь может прийти теперь в голову Пушкину? Дуэль испробовал, но, слава богу, сам отказался. Что же ему остается? По мне бы – убить Дантеса полным презрением.

Александр Иванович Тургенев хорошо помнил вчерашний разговор с Натальей Николаевной, в котором она участвовала «от всего сердца». Горячо за нее вступился: что бы она ни сделала, как бы ни поступила – обязательно перетолкуют в дурную сторону.

Никто спорить с Тургеневым не стал. Разговор перекинулся на «Онегина». Новое, миниатюрное издание романа только что появилось в книжной лавке Глазунова.

Конечно, «Онегин» не мог стать новостью в 1837 году. Но книгу покупают нарасхват. Так покупали в свое время «Руслана и Людмилу». Шутка ли – на поэму Пушкина появилось тогда двенадцать критических статей. Кажется, ни один писатель не мог похвастать таким вниманием критики. Правда, критика была разная: и одобрительная, и равнодушная, и злобная.

В несколько дней разошелся в свое время и «Борис Годунов».

Кто же шел теперь в книжную лавку Глазунова, чтобы сызнова встретиться или свести первое знакомство с Онегиным или Татьяной Лариной? Может быть, это были те неведомые люди, которые всюду, где появлялся Пушкин, окружали поэта восхищенной толпой.

В былые годы студенты окружали Пушкина подле одной из аудиторий Московского университета, когда поэт повел горячий спор с профессором-скептиком, отрицавшим подлинность древней русской поэмы «Слово о полку Игореве».

Они, молодые друзья и единомышленники, не спускали глаз с Пушкина, когда он приехал в Петербургский университет на лекцию адъюнкт-профессора истории Гоголя-Яновского. Не все студенты знали в то время, что именно этот смущающийся на кафедре адъюнкт-профессор выпустил знаменитую книгу «Вечера на хуторе близ Диканьки». Пушкина еще издали узнавал каждый.

Совсем недавно Пушкин опять побывал в Петербургском университете на лекции своего приятеля, профессора словесности Плетнева. Александр Сергеевич, стараясь не обратить на себя внимания, занял место в аудитории на задней скамье. Тщетно! К этой скамье сейчас же обратились все взоры. Когда же профессор Плетнев, говоря о будущем русской литературы, упомянул имя Пушкина, возбуждение стало всеобщим. Александр Сергеевич счел за благо удалиться из аудитории вовремя – иначе сотряслись бы, пожалуй, от приветствий старые своды университета.

Вслед Пушкину неслись приветствия прохожих на улицах, и после такой встречи полнились счастьем глаза неведомых людей. Выражая любовь свою к Пушкину, они не спрашивали разрешения начальства. Это было совсем необычно в империи Николая Павловича. Это было и опасно: ни гласная, ни тайная полиция, ни соглядатаи-добровольцы не могли бы счесть пламенных приверженцев поэта.

Кто же, как не они, эти неведомые почитатели, шли в книжную лавку Глазунова, чтобы добыть «Онегина»?

Слухами о каких-то тревожных происшествиях в семействе Пушкина давно жил Петербург. Эти слухи просачивались от ближних и дальних знакомцев Пушкина, от журнальной братии, они, можно сказать, носились в воздухе. В этих слухах многое было непонятно; правду было невозможно отличить от вымысла, вольного, невольного или просто досужего. Но одно было ясно самым непосвященным: кто-то угрожал благополучию и даже жизни поэта. Разве чуть-чуть не дошло дело до кровавой дуэли?

И вот он, томик «Онегина», в твоих руках!

А зловещие слухи о бедах, угрожающих поэту, носятся в воздухе.

 

Глава седьмая

В Петербурге кое-как ютилась у родственников Анна Николаевна Вульф. Жить бы ей в родном Тригорском, под крылом попечительной матери, Прасковьи Александровны Осиповой, но давно разладились отношения матери с дочерью от первого мужа. Вот и живет Анна Николаевна неведомо зачем в невской столице.

Было время, околдовал ее одинокое сердце михайловский узник Пушкин. Давно похоронила свои девичьи надежды Аннет, а единственное, на всю жизнь ниспосланное ей богом, чувство никуда не уходит…

Уже пришли к Анне Николаевне те годы, когда девиц, неустроившихся в замужестве, начинают сочувственно звать христовыми невестами. Вместо былого румянца желтизна проступает на осунувшемся лице, и желчью полнятся мысли. Незабываемое прошлое снедает душу.

Да полно, были ли когда-то в Тригорском короткие дни счастья Аннет Вульф, такие короткие и мучительные, что впору ей спросить у себя: не приснился ли ей мимолетный сон?

Вниманием Пушкина быстро завладела младшая сестра Аннет – Зизи, всеобщая счастливая любимица. В «Онегине» появились посвященные ей строки:

Анна Николаевна слушала эти строки, пытаясь улыбаться!..

Потом Пушкин вырвался из Михайловского заточения. Потом женился. Зизи тоже вышла замуж, стала Евпраксией Николаевной, баронессой Вревской, и поселилась с мужем в недальнем от Тригорского Голубове.

В жизни Аннет, кроме встречи с Пушкиным, так и не было ничего.

Глубоко спрятав тайну уязвленного сердца, она жила в отдалении от поэта и ловила каждую весть о нем. Это она писала Наталье Николаевне после замужества Зизи:

«Как вздумалось вам ревновать мою сестру, дорогой друг мой? Если бы ваш муж и действительно любил сестру, как вам угодно непременно думать, настоящая минута не смывает ли все прошлое, которое теперь становится тенью, вызываемой одним воображением, и оставляет после себя менее следов, чем сон. Но вы – вы владеете действительностью и все будущее перед вами…»

Как гордилась тогда своим великодушием Аннет! Она, отвергнутая поэтом, вступилась за него и за Зизи. Но о себе никогда не произнесет ни слова.

В Тригорском после отъезда Пушкина все было полно для нее воспоминаний. К ним прибавились недоразумения с матерью. Прасковья Александровна, должно быть, не могла понять душевного состояния дочери. Аннет становилось так страшно, когда осенние дожди оплакивали вместе с ней ее судьбу, оплакивали долго, непрерывно, днем и ночью. Зимой, когда метель наметала высокие сугробы за окном, казалось, что ветер поет ей надгробную песнь. Приходила весна… Но лучше бы и никогда ее не было! Каждая вечерняя заря, каждое деревцо, зазеленевшее в парке, – все напоминало о невозвратном.

Анна Николаевна собралась погостить к родственникам в Петербург. Пребывание в столице затянулось. Мать и вовсе не звала ее домой. Аннет мирилась со всем. Она могла хоть издали жить жизнью Пушкиных. О них писала она в Тригорское и Голубово:

«Я меньше слышу о Пушкине, чем в Тригорском. О жене его говорят гораздо больше, чем о нем. Время от времени кто-нибудь кричит о ее красоте…» И тут же о пушкинском журнале: «Как вы нашли «Современник»? – так мало можно читать Пушкина, что это издевка».

А побывав у Пушкиных, сообщит между прочим:

«Дети так меня полюбили и зацеловали, что я не знаю, как от них избавиться».

Увы, и дети не радуют обездоленное сердце!

Аннет пишет родным часто и усердно, может быть даже не отдавая себе отчета в том, что в каждом письме кровоточит ее собственная незаживающая рана. И вот удел, который готовит ей судьба. Внимание потомков привлечет не горькая повесть ее безрадостной жизни, не безнадежная ее любовь. Люди будут читать и перечитывать лишь то, что сказано ею о Пушкине, пусть мимолетно или пристрастно будет это слово.

Горькой обидой полно недавнее письмо, отправленное в Голубово, к Зизи:

«Пушкина я не видела, потому что они переехали на новую квартиру, и я никак не могу узнать, где они теперь живут».

Но Аннет не теряет надежды: как только она узнает адрес, она напишет, чтобы поэт к ней пришел. И добавила: «Я думаю, что его жена не будет уязвлена».

Она еще пытается свести счеты с Натали! Хотя, по правде сказать, Наталья Николаевна никогда не замечала эту девицу, бывшую когда-то предметом быстротечного увлечения Пушкина. Кажется, Аннет была единственной женщиной, к которой Наталья Николаевна никогда не ревновала…

Но между привычных жалоб и мелких уколов в письме на этот раз содержалось сообщение чрезвычайное:

«Про свадьбу Екатерины Гончаровой так много разного рассказывают, что я думаю, это лучше рассказать при свидании. Говорят, что Пушкин получил по почте диплом…»

Анна Николаевна изложила содержание гнусной анонимки довольно точно. Знала она об этом не от Пушкина, конечно. Значит, распространили шутники свое произведение так усердно, что гуляло оно по всему городу. Изложив суть «диплома», Аннет продолжала: «вследствие этого устроилась свадьба Гончаровой». Таков был ходячий слух. Но сама Анна Николаевна знала больше: «Другие версии я храню, чтобы иметь кое-что рассказать, когда мы увидимся. На этот раз не пеняйте на мой лаконизм…»

Письмо пришло в Голубово в самом конце декабря. Прочитала его Евпраксия Николаевна и тотчас собралась в Тригорское. Перечитала письмо вместе с матерью. Тревога за Пушкина стала еще больше.

– Не разгадать нам здесь загадки, маменька, которые задает Аннет, – твердо сказала Зизи.

– Спаси, господи, и помилуй! – откликнулась Прасковья Александровна. – Совсем неладно, видать, у Пушкина. И Анна хороша! Как до главного дошла, так словно воды в рот набрала. Тоже, значит, недаром… Ох, недаром!

– Вам, маменька, непременно надо послать меня в Петербург, – объявила Евпраксия Николаевна.

– Это еще зачем?

– А хотя бы затем, что Аннет давно просила за ней приехать. Вы теперь на ее просьбу согласны и приказываете мне собираться в путь. Против вашего приказания и мой благоверный слова не скажет. А я до всего дознаюсь. Иначе мы с вами все равно не будем за Пушкина спокойны.

– Да куда же ты на праздниках из дому поскачешь? – это было теперь единственное возражение Прасковьи Александровны.

Прошел Новый год. Зизи все еще собиралась в путь. Легкое ли дело – управиться перед путешествием с хозяйством? Наконец баронесса Вревская расцеловала детей, чмокнула в последний раз супруга и села в дорожный возок.

В Петербурге Пушкин прибежал к ней по первому зову. Так бывало каждый раз, когда Зизи приезжала в столицу. Год тому назад он водил ее на «Роберта-Дьявола», был неутомимым чичероне в галереях Эрмитажа. Потом неожиданно исчезал, чтобы столь же неожиданно появиться.

Теперь Зизи снова была перед ним – живое воспоминание о Михайловском и Тригорском.

В то время, когда они впервые встретились, поэт писал в «Онегине», расставаясь с юностью:

Теперь трудно узнать прежнюю Зизи, когда-то наполнявшую весь тригорский дом своим звонким голосом и неуемными забавами.

Евпраксии Николаевне нет еще и тридцати лет, но уже положила на нее неизгладимый след провинциальная жизнь в тихом Голубове. Евпраксия Николаевна раздалась, стала заботливой супругой, счастливой матерью и рачительной хозяйкой. Разве только необыкновенная свежесть лица да озорные глаза напоминают о прошлом.

Встреча была суматошная и радостная. Зизи приехала с ворохом известий о Михайловском и обитательницах Тригорского, о своей семейной жизни…

Потом вдруг замолчала Евпраксия Николаевна и пристально поглядела на Пушкина. Оба поняли: для сентиментального путешествия в прошлое будет другое время.

– Маменька приказала мне, – сказала Евпраксия Николаевна, – разведать все о вашей жизни. Без того не уеду… Родной мой, какая у вас беда?

Перед Пушкиным была прежняя Зизи, золотое, горячее сердце. И спрашивала она властью того сокровенного чувства, которое связывало их когда-то в Тригорском.

 

Глава восьмая

Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде была признанной представительницей того международного ареопага, который заседал в салонах аристократического Сен-Жерменского предместья в Париже, у мракобеса Меттерниха в Вене и в гостиной жены русского министра иностранных дел в Петербурге. Здесь все еще жили идеями «Священного союза» монархов против непокорных народов. Здесь стойко противостояли всякому проявлению духа времени, именуемого либерализмом. А в либералы зачислялись все, кто не клялся в верности извечным устоям религии и абсолютизма.

У Марии Дмитриевны не было недостатка в единомышленниках. Среди близких друзей она особо отличала голландского посланника, барона Геккерена. Барон принадлежал к высшей международной аристократии, он умел ненавидеть всякое проявление нечестивого либерализма не меньше, чем сама графиня Нессельроде…

Грубые русские таможенники не раз пытались чинить неприятности голландскому посланнику. К начальству шли рапорты о том, что в адрес голландского посланника, для его личных надобностей, идет беспошлинно такой поток ценных товаров, которого не могла бы распродать даже бойкая торговая фирма… Должно быть, и в таможне объявились какие-то либералишки. Куда от них укрыться?

Разумеется, министр иностранных дел граф Нессельроде единым росчерком пера укрощал не в меру усердных таможенников, а голландский посланник становился еще более ревностным посетителем салона графини Нессельроде.

Графиня подарила свое покровительство и приемному сыну барона Геккерена. После того как она приняла официальное участие в брачной церемонии, она, естественно, стала еще ближе к человеку, с которым ее связывали теперь новые, духовные узы, освященные религией.

Посаженая мать Дантеса стала заботливой поверенной его сердечных тайн, которые, впрочем, давно не были для нее новостью.

– Как?! – сочувствует графиня Мария Дмитриевна. – Пушкин и теперь закрыл перед вами двери своего дома? Но, – она склоняется к милому Жоржу, – разве существуют такие неприступные двери, которые устоят перед мужеством и находчивостью?

Впрочем, где же ей, старухе, давать советы! Конечно, грубости и выходки этого Пушкина нестерпимы. Если бы общество имело возможность от него избавиться, каждый порядочный человек вздохнул бы с облегчением…

Жорж Дантес почтительно слушает.

– Кстати, – вспоминает Мария Дмитриевна, – в лавках опять продают его книжонку. Неужто и цензурой тоже завладели либералы?! Доколе же государь будет терпеть политический разврат?

Дантес опять сочувственно слушает. Он еще в юности доказал свою верность королю Карлу X, ставшему жертвой политического разврата. Мария Дмитриевна вместе с супругом до сих пор боготворят этого бесславно ушедшего в могилу короля.

Марии Дмитриевне приятно беседовать с молодым человеком, непоколебимые убеждения которого ей так близки. Пусть же знает милый Жорж – России грозят тяжелые испытания. Слуги сатаны действуют повсеместно и под самой опасной личиной. Пушкин, например, – кто бы мог поверить! – по рождению принадлежит к дворянству, и он же призывает в своих книгах к истреблению господ!

Барон Дантес-Геккерен оживляется. Он всегда говорил: либералы всюду одинаково вредны. По счастью, бог хранит Россию. Но пример Франции не следует забывать. Лучше взять меры раньше, чем опоздать.

Графиня Нессельроде охотно соглашается. Но почему же терпят Пушкина? Будь бы власть Марии Дмитриевны – никто бы не увидел ни одной строки возмутителя. Если разбойнику Пугачеву молится, презрев все святое, дворянин Пушкин, то чего же ждать от мужиков? Дьявол, по божьему попущению, плодит и плодит в России гнусное племя подстрекателей. Смертоносный яд крамолы разливается повсеместно, а в лавках опять продаются сочинения Пушкина! Горе, когда у власти нет твердой руки…

Похоже было на то, что власти забыли о Пушкине. Молчал император. Не докучал поэту, как прежде, окриками и наставлениями граф Бенкендорф. Бездействовал и Сергий Сергиевич Уваров. Его не обманул, конечно, новый роман Пушкина, не менее возмутительный, чем прежние его сочинения. Министр Уваров имел в виду не приключения Петра Гринева и уж вовсе не подвиг девицы Мироновой, обратившейся к милосердию императрицы. Руководитель цензуры умел читать внимательнее, чем цензоры… Но ровно ничего плохого с «Капитанской дочкой» не произошло. И даже больше: как объявил Пушкин, что будет издавать «Современник» в 1837 году, так никто ему и не препятствует. Пушкина оставила в покое даже благонамеренная словесность.

Так иногда бывает перед грозой. Но что могло грозить Александру Пушкину в январе 1837 года? Ни одной видимой тучи нет на горизонте. Правда, стоит – никуда не уходит – легкое облачко. Но не увидишь за ним ни грозного профиля самодержца, ни сутулой спины графа Бенкендорфа, ни змеиной улыбки на тонких губах Сергия Сергиевича Уварова. Разве мелькнет стройная тень поручика Дантеса-Геккерена.

А что такое поручик Геккерен? Паркетный шаркун и сердцеед, вовсе неспособный участвовать в каких-нибудь делах, относящихся до высшей политики, хотя бы по ничтожному своему чину. И уж вовсе недостоин этот поручик того, чтобы помнили о его существовании государственные особы. Какое им дело до любого поручика, которому вздумалось бы волочиться за чужой женой? На такой случай у каждой жены есть свой собственный муж…

Какие-то шутники прислали одному из мужей «диплом» на звание рогоносца, но, должно быть, пересолили. Сам император в присутствии оскорбленного мужа повелел графу Бенкендорфу изобличить неведомых пасквилянтов, и Александр Христофорович принял высочайшее распоряжение к исполнению. Но опять же – что из того? Бывают такие распоряжения, которые меньше всего требуют усердия. Идет третий месяц. Император у Бенкендорфа не спрашивает, Бенкендорф тоже не спешит.

Автор «диплома» оставался в полной неизвестности. Может быть, так и не узнал, что вклинился со своим пасквилем в чужую игру. А может быть, так и остался в тщеславной уверенности, что это именно он, непрошеный и незваный, столкнул и царя, и барона Дантеса-Геккерена, и камер-юнкера Пушкина в ситуации, достойной пера Шекспира.

Если же говорить о князе Петре Владимировиче Долгорукове, то следует сказать одно: князь по-прежнему бывал всюду и по неистребимой своей любознательности, с присущим ему тактом наблюдал за поведением в гостиных поручика Жоржа Дантеса-Геккерена…

Однако то, что вместно бесчиновному и полуопальному князю Долгорукову, то совершенно невозможно приписать особам государственным. Что для них поручик Геккерен? Ничто, ноль. Между тем перед ним отступают, словно по тайному сговору, высшие сановники и кавалерственные дамы. Поручик Геккерен, как герой на сцене, один держит в своих руках все нити, протянувшиеся к дому Пушкина.

Как разберутся потомки в истории этих черных дней? Близкие к поэту люди знали так много, что вынуждены были навсегда укрыть знаемое. В том или ином приближении друзей Пушкина к императорскому трону были для этого веские причины. Василий Андреевич Жуковский предпочитал вовсе ничего не говорить. После свадьбы Екатерины Гончаровой, которая положила незыблемый конец всей истории, разыгравшейся в доме Пушкина, маститый поэт вернулся к «Ундине». Время явиться ей перед русскими читателями вслед за «Онегиным», начавшим свое новое путешествие.

Василий Андреевич спешно читает корректурные листы:

Нет у Василия Андреевича ни охоты, ни времени заниматься бесконечными историями Пушкина.

Только в записях его снова появляется таинственное слово «révélations». На этот раз: «Les révélations d'Alexandrine». Итак, вслед за Пушкиным и бароном Луи Геккереном с разоблачениями выступает, совсем уже неожиданно, скромница Азинька. Но не таков Василий Андреевич, чтобы напрямки доверить бумаге узнанное от Александры Николаевны.

Ее révélations на первый взгляд совсем непонятны. «При тетке ласка с женой, – записывает Жуковский, – при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries. Дома же веселость и большое согласие».

Если же подставить в эту запись имя Дантеса, все становится ясным. Дантес вовсе не хочет возбудить лишних подозрений императора. И потому при тетке, фрейлине Загряжской, «ласка с женой», «веселость и большое согласие». Но вот появляется в голландском посольстве Александрина и другие опасные свидетели, которые вольно или невольно могут разоблачить ласкового мужа Екатерины Гончаровой перед Натальей Пушкиной. Тогда будет терпеть Коко, ничего не понимая, грубости – des brusqueries. Пусть не понимает поведения мужа Катенька – Натали поймет! Должна понять! Два лица Дантеса, две его роли объясняются одной причиной. Причина все та же: вмешательство его величества в свадебные дела Дантеса и в семейные дела Пушкина. И потому даже бесхитростные рассказы Азиньки тоже удостаиваются шифра: «Les révélations».

Василий Андреевич проявляет еще большую осторожность, пожалуй, чем сам император.

На одном из январских балов, осчастливленных присутствием его величества, царь подошел к Наталье Николаевне.

– Рад вас видеть. Вы украшаете общество. – Николай Павлович никогда не отличался ни находчивостью, ни разнообразием в своих комплиментах. И после паузы добавил: – Счастлива ли в замужестве ваша сестра?

– Вполне, ваше величество, – Наталье Николаевне хотелось подчеркнуть холодностью свою непроходящую женскую обиду. Но прежде всего было необходимо соблюдать этикет. – Я должна благодарить вас, ваше величество, – продолжала Наталья Николаевна, – за милостивое письмо, которым удостоил меня по вашей воле граф Бенкендорф.

– Всегда буду рад сделать вам приятное, – отвечал, рисуясь, Николай Павлович.

Наталья Николаевна подняла глаза. Не издевается ли над ней император? Губы ее чуть-чуть дрогнули…

Император поторопился проявить великодушие. Растроганно-милостиво он заговорил об опасностях, которые подстерегают женщину в свете. Впрочем, ей не оставалось ничего другого, как еще раз благодарить его величество. Теперь она даже заставила себя улыбнуться.

Улыбка была мимолетна, но все-таки пленительна. Николай Павлович стал рисоваться еще больше.

Император удостоил Наталью Николаевну приглашением на танец.

Все время, пока на бале присутствовал император, поручик Жорж Дантес-Геккерен танцевал только со своей женой.

Но после отъезда императора он, улучив минуту, приблизился к Наталье Николаевне:

– Сегодня я видел вас во сне…

 

Глава девятая

Евпраксия Николаевна Вревская ездила по лавкам Гостиного двора и, делая покупки, сверялась с бесконечным списком. Вечером отправлялась в театр.

Но в театре вдруг ловила себя на том, что давно не смотрит на сцену; в лавках немало удивляла расторопных приказчиков: задумавшись, странная покупательница не могла ответить на самый простой вопрос – сколько аршин облюбованного шелка прикажет она отрезать? Евпраксия Николаевна смотрела на приказчика непонимающими глазами. А опомнившись и выйдя из лавки, опять впадала в тревогу: что же творится в семействе Пушкина?

В первую же встречу Александр Сергеевич многое ей рассказал. Этот рассказ совсем не был похож на те фантастические новеллы, которые так смущали петербургских друзей поэта. Не было и «тигрового» выражения лица, которое так запомнилось. каждому, кто наблюдал Пушкина в присутствии Дантеса.

Александр Сергеевич рассказывал просто и коротко, словно проверял свои мысли, наблюдая, какое впечатление производит его рассказ на Зизи.

Когда-то они бродили вместе по запущенным аллеям тригорского парка. В ту пору Зизи слушала поэта и прислушивалась к себе: разве может прийти, не спросясь, любовь, если едва минуло девчонке шестнадцать лет?

И теперь, в Петербурге, Пушкин, казалось, был все тот же, прежний Михайловский сосед, который писал о себе в «Онегине»:

Он и в самом деле был такой, как в прежние времена. Не очерствела душа поэта. Только была смертельно уязвлена…

Пушкин говорил о царе и о Дантесе. Царь затаился. Дантес, усыпивший своей женитьбой ревнивые подозрения царя, преследует Наташу. Этой историей занимается вся великосветская чернь. Дантесу покровительствуют, его подстегивают.

– Натали, спаси бог, не должна с ним встречаться! – вырвалось у Евпраксии Николаевны.

– После свадьбы Екатерины эти встречи в обществе стали неизбежны и часты, – отвечал поэт.

– А Натали?

– Наташа покончила с прежним своим легкомыслием после того, как мы с нею чистосердечно объяснились. Как ни затаился царь, его ухищрения безнадежны. Но наглость Дантеса то и дело ставит Ташу в неловкие положения, из которых она не умеет выйти. А так как игра идет против меня, то и ждут моего вмешательства. И поверьте, Зизи, когда так случится, все опять припишут моей ревности… Вот этого Натали не понимает.

Евпраксии Николаевне показалось, что попала она из своего тихого Голубова в зловещий омут. Одного не могла понять: какую же роль играет Натали?..

– Натали? – переспросила, явившись на смену Пушкину, Анна Николаевна Вульф. – Натали влюблена в Дантеса. Я давно догадалась.

– Полно, полно, Аннет! – Евпраксия Николаевна совсем растерялась.

– Об этом, милая, – продолжала Аннет, – скоро будет чирикать каждый воробей на каждой петербургской крыше.

– Глупости! – Евпраксия Николаевна не могла скрыть своего возмущения. – Ты до сих пор не можешь освободиться от ревности к Натали.

– Ложь! – в свою очередь вспыхивает Аннет. – Я все забыла. Но, надеюсь, ты-то помнишь, что в свое время я нашла в себе силы, чтобы оправдать тебя перед женой Пушкина. Помнишь?

Теперь смутилась Евпраксия Николаевна. Аннет дала волю чувствам. Все, что рассказывала она о событиях в семействе Пушкина, о происках царя, о сватовстве Дантеса, о «дипломе» и вызове на дуэль – все это совпадало с рассказом самого Пушкина.

– Да откуда ты все это знаешь? – повторяла Евпраксия Николаевна.

– Если бы ты жила в Петербурге, ты бы знала не меньше моего. – И снова с нескрываемым злорадством повторяла Аннет об увлечении Натали Пушкиной Дантесом. – Кончилась сказка о спящей красавице, – заключила она. – И конец ее, поверь мне, будет невероятным скандалом…

– Замолчи! – закричала, не помня себя, Евпраксия Николаевна. И, чтобы спастись от чудовищных известий, закрыла уши…

Прибыв в Петербург, баронесса Вревская очень плохо справлялась со своими покупками. Даже список их чуть-чуть не затеряла. Но в тот же день натолкнулась в книжной лавке на свежий, еще пахнувший типографской краской томик «Онегина». За чтением романа и застала ее Анна Николаевна. Она заходила к сестре часто, невзначай, надеясь встретить Пушкина.

Пушкина не было. Зизи читала. Она улыбалась и плакала, совсем по-детски водила пальцем из строки в строку.

– Ты слышала, Зизи, новости? Натали сызнова танцевала с Дантесом!

Ничего не слышит и не хочет слышать Зизи. Сегодня ничем не отравит ее сердце Аннет. Она читает, а слезы так и капают на только что перевернутую страницу. Анна Николаевна пожала плечами: «Пора бы прийти в ум матери семейства…» И удалилась.

Но как же ей не повезло на этот раз! Почти следом пришел Пушкин.

Евпраксия Николаевна отложила книгу, стала наспех утирать слезы.

– Вам ли не знать «Онегина», Зизи? – Пушкин был тронут. – Что нового для себя вы могли найти?

Зизи отрицательно покачала головой. Она не ищет ничего нового. С неотразимой силой владеет ею прошлое. Александр Сергеевич весь просветлел.

– А коли так – руку, Зизи? Сбежим в Тригорское… Или в Михайловское? Хотите, пойдем к трем елям?

Зизи ответила с увлечением:

– Нет, мы пойдем к скамье Онегина.

– Ахти, беда! – Пушкин вздохнул. – Никак не заменю вам господина Онегина! Но неужто он и до сих пор пользуется преимуществами, которые дарит молодость? Роман, говорят, устарел. А герой, выходит, не стареет? Скажите мне, за что же пользуется господин Онегин столь незаслуженной благосклонностью? Право, сочинителю следовало бы отнестись к нему с большей суровостью. А теперь поздно. Отбился от рук… И автору не до него.

Пушкин взял книгу. Перелистал несколько страниц. Стал читать внимательнее.

– В «Онегине», – призналась Зизи, – есть страницы, над которыми я всегда плакала. Сегодня выплакалась еще раз. – Она прочла на память:

Слезы помешали ей продолжать. Пушкин, видимо пораженный какой-то мыслью, молчал.

– Как это ужасно, что люди до сих пор выходят на дуэль!

Зизи плакала совершенно откровенно, не стыдясь слез. Может быть, и не могла бы объяснить их причины.

– Не хотите ли вы сказать, Зизи, что автор «Онегина» поступил дурно, вознамерившись последовать примеру своего героя? Пусть послужит мне оправданием, что я не дошел до барьера…

– Я так боюсь за вас, родной! Вы так вспыльчивы!.

– Я готов дать вам слово за себя, Зизи. Но не мне подвластны обстоятельства, которые могут продиктовать мое поведение. Вы ведь знаете все…

«А знает ли он сам все, что касается Натали?» – думала с тоской Евпраксия Николаевна. Никогда не решится она об этом его спросить. Но разве нельзя устранить обстоятельства, не подвластные поэту? И главное – это так просто.

– Александр Сергеевич! Увезите Натали в деревню, от греха подальше.

– Некуда нам ехать! – с горечью ответил поэт. – Михайловское продается, Болдино только чудом не пошло до сих пор с молотка. Не поручусь, впрочем, и за завтрашний день. Если бы и согласилась Таша, некуда нам ехать. Пора посчитаться с жестокой действительностью. Но хочу отвести от вас напрасную тревогу. Даю вам слово, Зизи, если придется мне действовать в ограждение Таши и себя, вы будете об этом знать. А теперь позвольте напомнить, что вам было угодно совершить прогулку к скамье Онегина. Поспешим, путь туда не близкий.

И началось путешествие в прошлое, такое увлекательное для Зизи. Пушкин и сам увлекся.

– Когда-то вы угощали меня земляникой… Помните?

– Как же мне не помнить, – отвечала улыбаясь Зизи, – если это бывало так часто.

– А я-то держу в памяти список всех ваших благодеяний… – Пушкин вздохнул. – В тот раз, деля добычу между гряд, вы великодушно пожертвовали мне самую большую, самую спелую ягоду. Но то было, правда, единожды…

Евпраксия Николаевна рассмеялась, и предательские морщинки тотчас сбежались к ее глазам. Пушкин их не видел. Он вел разговор не с баронессой Вревской, а с прежней Зизи.

Не скоро дошли они до скамьи Онегина. Иначе, впрочем, никогда не бывало.

После ухода Пушкина Евпраксия Николаевна снова вернулась к роману. И тотчас ожила мучительная тревога:

Господи! Что за наваждение преследует ее! Ведь у Пушкина никакой дуэли не было и не будет!..

А сама не могла отвести глаз от раскрытой страницы:

Зизи выпустила книгу из рук. Неужто правду говорит Аннет? Да мало ли что могло померещиться ей от неутолимой ревности? Не может того быть. Но неужто же ничего так и не понимает жена Пушкина?

 

Глава десятая

Александр Иванович Тургенев завтракал с виконтом д'Аршиаком. Встревоженный слухами и недомолвками, он искал достоверных свидетельств к истории несостоявшейся дуэли Пушкина.

Изысканно любезный д'Аршиак рассказывал охотно. Показал письмо Пушкина, адресованное секундантам, которое положило конец столкновению.

– И противник Пушкина, – спросил Тургенев, внимательно прочитав, – счел себя удовлетворенным?

– Мы, секунданты, взяли решение на свою ответственность, – подчеркнул д'Аршиак. – И граф Соллогуб и я можем гордиться, что покончили с этой печальной историей.

– Навсегда, виконт?

– Не все в мире повторяется, вопреки мнению некоторых философов, – отвечал д'Аршиак. – Возвращение к дуэли, однажды предотвращенной, невозможно, если не возникнут, конечно, новые и неустранимые причины.

– Допускаете ли вы такую возможность? – с опаской спросил Тургенев.

– Прежде всего – я не хочу об этом думать. Правда, я давно не видел ни господина Пушкина, ни моего доверителя. И меня вовсе не интересуют сплетни, если ими до сих пор занимаются досужие умы. Любят, должно быть, вчерашний суп. Но о вкусах не спорят. – Д'Аршиак наполнил бокалы. – Выпьем за то, чтобы талант вашего поэта Пушкина сиял немеркнущим светом.

Тост был, разумеется, принят. Разговор перешел на общих парижских знакомых. Их было так много, что завтрак мог бы затянуться до вечера, если бы виконт д'Аршиак не был вынужден прервать приятную беседу. Французский посол Барант, погруженный в занятия сам, требовал безукоризненной точности от всех подчиненных.

Александр Иванович Тургенев отправился к Пушкину. Шел не торопясь и по дороге раздумывал: «Вчерашний суп? А если этот суп станут подогревать опытные повара и поварихи?»

После памятного разговора с Натальей Николаевной Тургенев сочувствовал ей всей душой. В самом деле – как ей держаться с человеком, перед которым наглухо закрыты двери ее дома и который все-таки стал ее свояком? А всякое, даже самое благоразумное ее поведение с этим beaufrére'ом непременно истолкуют, ссылаясь на прошлое, в поношение чести Пушкина.

Как же Пушкину быть? Выходит, что свадьба, которая должна была все пресечь, в действительности становится источником новых, еще более опасных, осложнений? Да разве нанесенные поэту оскорбления исходят только от Геккеренов? Пушкин, видимо, ищет выхода и не находит. И при всем том сохраняет спокойствие. Правда, от этого спокойствия не остается и следа, когда он видит Дантеса…

«Вот тебе и вчерашний суп», – неожиданно закончил Александр Иванович.

Шел он медленно, останавливался со знакомыми, обозревал каждую встречную афишку. «Так что же делать Пушкину?» – почти вслух спросил себя Тургенев, но ответить не успел. Он уже подошел к дому, в котором жил поэт.

А разговор с Александром Сергеевичем начался… с Шатобриана. Пушкин познакомился с его переводом «Потерянного Рая», с тем самым, о котором хлопотал, будучи в Париже, Тургенев.

– Дивлюсь подвигу Шатобриана, – начал Пушкин. – Знаю, что он перевел Мильтона на старости лет и для куска хлеба. Но знаю и другое: Шатобриан явился к книготорговцам с продажной рукописью и неподкупной совестью. Теперь критики на него нападают. К сожалению, многие из упреков справедливы.

Пушкин считал, что к неудаче привело стремление Шатобриана перевести «Потерянный Рай» слово в слово. А подстрочный перевод никогда не может быть верен духу и смыслу оригинала.

Слушал поэта Александр Иванович Тургенев и позабыл все, о чем думал в пути. «Что Пушкину делать? Творить! Конечно, творить! Для того и рожден».

– Каждый язык, – с живостью говорил Пушкин, – имеет свои обычаи, свои усвоенные выражения. Попробуйте перевести слово в слово с французского хотя бы такую простую фразу: «Comment vous portez vous?» He останется никакого смысла. Если на русском языке, столь гибком и мощном в своих средствах, столь переимчивом в своих отношениях к чужим языкам, нелегко переложить слово в слово, то как же быть переводчику-французу?

Походил по кабинету, подумал. Продолжал с прежним оживлением:

– Согласитесь ли вы со мной, почтеннейший Александр Иванович, что французский язык в своих привычках более осторожен, чем другие языки, пристрастен к своим преданиям, неприязнен к языкам даже ему единоплеменным?

– Даете вы, Александр Сергеевич, почти зримую характеристику французского языка. Слушая вас, так и вижу перед собой почтенного господина столь же почтенных лет, из тех, кто по опыту долгой жизни склонен к похвальной осторожности и столь же недоверчив к новшествам. Не таков ли и сам Шатобриан?

Пушкин улыбнулся. Но отвлечься от своих мыслей не захотел.

– Вот и встает вопрос, – продолжал он, – надобно ли переводить слово в слово Мильтона, поэта изысканного и вместе простодушного, темного, запутанного, выразительного и смелого… – Пушкин приостановился, – смелого даже до бессмыслия? Как вам понравится, Александр Иванович, такая похвала?

А с Мильтона разговор перешел на Гёте. Пушкин более пятнадцати лет тому назад опубликовал «Новую сцену между Фаустом и Мефистофелем». Впрочем, эта сцена не имела никакого отношения к переводам. И Фауст, и Мефистофель нашли новое воплощение у русского поэта.

Александра Ивановича Тургенева, энциклопедиста по призванию, поражала не эта широта интересов Пушкина. Было удивительно другое: как поэт, прикованный к Петербургу, когда цензура процеживала сквозь сито все иностранные книги, журналы и газеты, как Пушкин умудрялся знакомиться со всеми, даже особо запретными, новинками, появляющимися на Западе?

– Пекутся обо мне доброхоты, – отвечал поэт, – спасибо им, не жалуюсь.

Ларчик открывался просто. Главным поставщиком литературной контрабанды была Елизавета Михайловна Хитрово. Она в свою очередь широко пользовалась услугами зятя, австрийского посла, аккредитованного в Петербурге.

Усердно снабжала поэта и жена посла, давняя приятельница Пушкина, умная и образованная женщина Долли Фикельмон.

Не последним вкладчиком был и князь Одоевский, служивший в комитете иностранной цензуры. Так поднадзорный поэт, порученный наблюдению самого Бенкендорфа, спокойно читал иностранные издания, одно название которых могло навлечь непоправимые беды на голову каждого подданного Николая I.

– Не ропщу и не жалуюсь, – лукаво повторял Пушкин, потом чистосердечно признавался Тургеневу: – И все-таки вы, Александр Иванович, прорубили мне окно в Европу. Нигде не черпал я столько впечатлений, сколько в ваших рассказах. У вас все приобретает черты неповторимой живости. Мастер вы показывать людей не в министерских мундирах и не в торжественном обличье, но во всей человеческой обыденности. Доколе же мне-то сиднем сидеть да завидовать вашим путешествиям? Никогда не выпустит меня за пределы отечества наш подозрительный царь. А разве мне не подобало бы последовать примеру беспокойного царя Петра, изъездившего Европу? Размечтаюсь и спохвачусь: ан нет! ходи, Пушкин, на веревочке. А веревочка, на которой меня держат, ох, коротка!..

Гость и хозяин занялись чтением парижских бумаг, а Пушкин вдруг вспомнил:

– Был я вчера у Плетнева. Через него сватаю для «Современника» писательницу Ишимову. Вы ее «Историю России в рассказах для детей» читали? Примечательная книжка!

Тургенев не читал. Да и когда успеть? Появилась «История» Ишимовой меньше месяца назад.

– Непременно прочтите! К тому же госпожа Ишимова сведуща в языках. Хочу поручить ей переводы для своего журнала. А то как у нас переводят? Либо не знают ни духа, ни состава чужеземного языка, либо с родным языком обращаются как чужеземцы.

– Вот бы госпоже Ишимовой и послушать, что говорил сегодня о законах перевода редактор-издатель «Современника».

– Так думаете, Александр Иванович? Не откажусь, конечно, повторить и дополнить. Но не о том речь. У Плетнева опять зашел разговор о Петре. Не дают мне ни отдыха, ни сроку. Когда, мол, завершу мой труд? Не хотят знать, что взялся я за работу убийственную. Одно дело – написать. А кто позволит написанное печатать?

Походил по кабинету быстрыми, легкими шагами. Встал у письменного стола, сказал твердо:

– И все-таки, видит бог, от намерения своего не отступлю.

Как всегда, когда говорил о своих трудах, мужал и перерождался, трудами исцелялся от всех язв, которые бередили душу.

 

Глава одиннадцатая

У графа и графини Строгановых, посаженых родителей баронессы Екатерины Николаевны Геккерен, состоялся парадный обед в честь молодоженов. К изысканным блюдам подавали отличные вина. Их непревзойденному качеству отдал должную дань Александр Карамзин, присутствовавший на этом обеде как шафер новобрачной. Ничего достойного памяти на торжестве у Строгановых не произошло. Александр Карамзин коротко сообщал брату за границу:

«Так кончился сей роман à la Balzac, к большой досаде петербургских сплетников и сплетниц».

А роман à la Balzac, о котором писал окололитературный молодой человек Александр Карамзин, не только не кончился, но словно бы опять начинался с первых страниц.

23 января Наталье Николаевне Пушкиной пришлось вальсировать с бароном Жоржем Геккереном на балу у Воронцовых. В распоряжении барона были считанные минуты. Натали может оборвать его, не завершив и первого тура. Дантес опять заговорил о своих снах. Поручик повторялся, – что делать, он не был так изобретателен на пылкие речи, как некоторые герои Бальзака. Сны были все те же – с участием Натали.

Наталья Николаевна не успела его остановить. Он первый вдруг прервал танец почтительной благодарностью.

Вскоре к жене подошел Пушкин:

– Ты забыла наш уговор, Таша?

Наталья Николаевна смотрела на мужа с полным недоумением. Что она забыла? Нет, она ничего не забыла. Все будет так, как он хочет. И очень скоро. Она уже взяла свои меры А сейчас ей бы только один глоток прохладительного питья. И – домой!

Продолжать разговор в толпе гостей было, конечно, невозможно.

Дома Наталья Николаевна, готовясь ко сну, распустила свои темно-русые волосы и стала удивительно похожа на прежнюю Наташу Гончарову. Она сама вернулась к недавнему происшествию:

– Я ничего не забыла, милый. Но мне очень трудно справиться с Екатериной.

– Оставила бы ты ее в покое. Ей не прибавишь ни ума, ни такта.

– Вот именно. Но с ней тоже приходится считаться. Она не остановится перед любым скандалом, если ей покажется, что ее супругу нанесена обида.

Наталья Николаевна присела рядом с мужем.

– Но я нашла верный путь. Азинька объяснится с ними обоими. И тогда мне уже никогда не придется танцевать с бароном. И слава господу! А тебе никогда не будет нужды безвинно меня ревновать. Вот какая у тебя умница жена!

Ох, глупая жёнка! Она опять говорила о его ревности. И только! Есть от чего прийти в отчаяние…

На следующий день было большое собрание у Мещерских.

Все тот же круг, все те же люди, все тот же неотвратимый Дантес. Наталья Николаевна не танцевала. Она бы, конечно, отказала, если бы Жорж решился. Он понял, что сегодня не время продолжать рассказ о вещих снах.

Дантес приютился подле Софьи Николаевны Карамзиной. Нужно ли ему повторять, как он счастлив с Катенькой?

Софи слушала и наблюдала. Жорж говорил о жене, а бросал настойчивые взгляды на Наталью Николаевну. Его совершенно перестало стеснять присутствие Пушкина. Он просто не обращал на него внимания. И не мог не заметить: чем меньше он считается с мужем Натали, тем больше растет к нему всеобщее благоволение. Откровенное волокитство сулило ему новые, весьма заманчивые успехи в свете.

Этого нельзя сказать о доме Екатерины Николаевны Мещерской. Но не будет же он менять свое поведение из-за какой-то захудалой княгини. Ее никогда не пригласят на интимный вечер к графине Нессельроде. И все общество, собирающееся у Мещерских, отделено раз и навсегда непереходимой чертой от тех, кто представляет высшую, могущественную знать.

Дантес переходил от одной группы гостей к другой, продолжая безмолвный разговор с Натали.

Наталья Николаевна то опускала глаза, то чуть-чуть розовела.

«Неужто она влюблена?» – мысленно ужаснулась Софи Карамзина.

Софи поискала глазами Пушкина. С ним явно кокетничала Азинька. «И она тоже?» – Софья Николаевна не верила своим глазам.

Софья Николаевна по неопытности судила Азиньку с излишней строгостью. Разве Азинька, обычно такая неприметная в обществе, не могла смеяться и чаще и громче, чем всегда? Разве в ней, ушедшей в скучные домашние счеты, не могло проснуться желание быть веселой и беззаботной? Право же, сам Александр Сергеевич мало знал, какой может быть, когда захочет, Александра Николаевна.

Софья Николаевна, несомненно, судила об Азиньке с излишней строгостью. Лучше бы присмотрелась она внимательно к Наталье Николаевне или к Дантесу. Был такой миг, когда Александра Николаевна слегка коснулась руки Пушкина:

– Как удивительно хороша сегодня Таша! Посмотрите!

Пушкин глянул на Азиньку, потом отыскал глазами жену.

На нее, ничуть не скрываясь, смотрел Дантес. Должно быть, совсем забыл о присутствии Пушкина. Так было вчера, так будет завтра…

Хозяева могли считать, что вечер удался. Не утихали оживленные голоса. Не прекращались танцы. Но кое-кто уже собирался уезжать.

Дантес подошел к жене. Сказал ласково и громко:

– Едем, ma legitime!

Баронесса Геккерен счастливо улыбнулась.

Уезжали в это время многие, в том числе и Наталья Николаевна Пушкина с мужем. Александр Сергеевич был, по-видимому, совершенно спокоен.

 

Глава двенадцатая

К утру степлело. Оттаяли окна, пропуская тусклый свет. В окнах зажглись огни. При свете этих огней петербургский день робко вступил в свои права.

Александр Сергеевич Пушкин встал раньше обычного. Выпил чай, которым заботливо потчевала его Азинька.

– Азинька, пройдемте в кабинет.

Пушкин вынул из стола деньги.

– Выторговал вчера у шельмы Шишкина две тысячи двести рублей за все серебро.

В заклад пошло на этот раз уже не пушкинское имущество, а ценности, оставленные при отъезде за границу давним другом Соболевским.

– Бог мне простит, – сказал поэт, – а Соболевский, знаю, поймет мою крайность. Но как я ни считал, на домашние нужды более четырехсот рублей не выкроил. Да вы и на эти деньги сотворите чудо.

Подал Азиньке ассигнации, заглянул в глаза.

– Знаю, как вам трудно. Одним утешаюсь – и мне не легче.

– Вам много труднее, Александр Сергеевич, – отвечала Азинька, не отводя глаз.

– Не мне с этим спорить, – согласился Пушкин. – Однако же должна перемениться наша жизнь.

У Азиньки захолонуло сердце. О чем он говорит? Но она ни о чем не успела спросить. Совсем не вовремя приехал Жуковский. Пушкин отправился с ним к Брюллову.

Брюллов усердно потчевал гостей дорожными альбомами, в которых запечатлел свое путешествие по Ближнему Востоку. Карл Павлович развернул лист, на котором был изображен съезд гостей к австрийскому посланнику в Смирне.

Пушкин глянул, схватил акварель и, не расставаясь с нею, хохотал до слез. Своеобразные костюмы гостей-туземцев, их простодушие и наивное щегольство были запечатлены в разительном контрасте с убийственной чопорностью европейских дипломатов.

– Подарите мне это сокровище! – просил Пушкин. – Век вашего благодеяния не забуду!

Но акварель уже была собственностью княгини Салтыковой. Александр Сергеевич расстроился чрезвычайно. Не мог выпустить альбома из рук. Сызнова листал, а дойдя до «Бала у австрийского посланника в Смирне», опять смеялся до слез. Потом сказал с грустью:

– Может же быть этакая незадача! – И совсем притих.

В утешение Брюллов предложил написать портрет Пушкина. У поэта родилась новая надежда: авось напишет, наконец, гений кисти и портрет Наташи. Александр Сергеевич ухватился за предложение. Сеанс назначили на 28 января. Пришлось расстаться с полюбившейся акварелью.

Но и дома, за обедом, Пушкин только о ней и говорил. И чем больше говорил, тем больше, казалось, думал совсем о другом. Потом ушел к себе. Сидел за столом, ни к чему не прикасаясь. Не раз вскакивал и кружил по кабинету. Опять сел. Вынул давнее незаконченное письмо к Луи Геккерену. Положил перед собой чистый лист бумаги. Медленно протянул руку к перу.

«Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…»

Теперь писал быстро, без помарок…

В это время Наталья Николаевна вела с Азинькой в спальне важный разговор.

– Непременно объясни Екатерине и барону мое положение. Ни дня ни медли.

– Чего же ты хочешь?

– Как чего? Пусть Жорж посчитается, наконец, с характером Александра.

– А зачем все это знать Екатерине?

– Вот славно! Да я именно и хочу, чтобы Екатерина знала о моей просьбе. Пусть поймет меня сама и окажет свое влияние на Жоржа. Мне дорого мое семейное спокойствие.

– Изволь, – согласилась Азинька, – я выполню твою просьбу.

Азинька ушла к себе. Никак не могла понять, что разумел Пушкин, когда говорил: «Должна перемениться наша жизнь».

До выезда к Вяземским все еще было далеко. Азиньку неудержимо потянуло в кабинет к Александру Сергеевичу.

Кабинет был пуст. Как всегда, аккуратно прибрано на столе. Над чем он сейчас работает? Кажется, пишет статью о Камчатке для своего журнала. А может быть, для того и забрался на Камчатку, чтобы не видеть, что творится с Натальей?

Занятая своими мыслями Азинька не обратила никакого внимания на то, что в дальнем углу кабинета валялись какие-то разорванные, скомканные листы, может быть в спешке брошенные на пол. Никогда не водилось за Александром Сергеевичем такого беспорядка…

Если бы сложить те порванные большие листы элегантной почтовой бумаги с золотым обрезом, возникли бы строки уничижительного письма, которое еще осенью намеревался послать Луи Геккерену Александр Сергеевич и которое он так долго хранил в своем письменном столе. А если теперь порвал и бросил, стало быть, миновала буря!

Ничего не заметила Азинька. Не знала даже, куда уехал Александр Сергеевич.

Пушкин отправился к баронессе Вревской. Зизи обрадовалась и удивилась. Никак сегодня его не ждала.

– Помните, – сказал Александр Сергеевич, – я обещал вам, что вы будете знать, если мне придется действовать. Время пришло, Зизи!

– Дуэль! – в ужасе вскричала Евпраксия Николаевна и схватила его за руки, словно хотела удержать от безумства.

– Полно, Зизи! Повторяя вызов после отказа от дуэли, я поставил бы себя в неловкое положение.

– Так что же?

– Пощечина, Зизи! Только не поймите буквально. Не буду марать руки.

– Кому?.. За что? – едва может выговорить Евпраксия Николаевна.

– За то, что господин Дантес, пользуясь неопытностью и беспечностью Таши, хочет своими исканиями перед ней, ныне и вовсе скандальными, сделать меня посмешищем. Он действует, имея за спиной усердных покровителей. Вот я и разрушу весь замысел пощечиной, которая раздастся в поучение всем титулованным мерзавцам и сиятельным ведьмам.

Он говорил о неопытности и беспечности жены!

А Зизи не могла нанести ему оскорбления, самого тяжкого из всех возможных. Она не могла повторить ему о Натали того, что так легко срывалось с языка Аннет…

Пушкин уехал. Баронесса Вревская поняла – наступил решительный для него час. Но что может сделать провинциальная помещица, явившаяся в Петербург с опрометчивым обещанием: «Я, маменька, до всего дознаюсь»?

Только еще темнее стало все происходящее вокруг поэта. Хоть бы пришла Аннет!

В то время уже начался вечер у Вяземских. Из всех бесед, увлекательных и задушевных, умных или пустопорожних, что вели между собою гости, стоило бы обратить особое внимание на один короткий разговор, которого, правда, никто из собравшихся не слышал.

Наталья Николаевна Пушкина, не дослушав приветствия Дантеса, бросила ему тихо:

– Вы играете с огнем!

– Вы правы, нам лучше видеться без посторонних глаз.

Натали тотчас от него отошла.

Пушкин беседовал с хозяйкой дома. Он опять вспомнил брюлловскую акварель. Лучше бы и вовсе ему эту прелесть не видеть. Теперь он чувствует себя так, будто его лишили последнего утешения.

Вера Федоровна от души смеялась: бывают же у человека этакие причуды…

Пушкин бросил взгляд туда, где стоял покинутый Натальей Николаевной Дантес, и сказал Вере Федоровне так, будто сообщил самую заурядную новость:

– Он еще не знает, что ожидает его дома.

Вера Федоровна чуть было не пропустила без внимания эти слова, – такой безразличный был у Пушкина голос. И вдруг опомнилась.

– О чем вы говорите?

– Вы скоро узнаете…

И сколько ни расспрашивала встревоженная Вера Федоровна, ничего больше Пушкин объяснять не стал.

Вера Федоровна, как ни отвлекали ее обязанности хозяйки дома, успела шепнуть мужу:

– Пушкин опять что-то затевает. Что бы это могло быть?

– Во всяком случае, не дуэль, – отвечал Петр Андреевич. – По одному делу не дерутся, матушка, дважды. А к прочим его затеям нам не привыкать стать.

Петр Андреевич озабоченно взглянул на жену:

– Надеюсь, у нас не ударят сегодня лицом в грязь ни буфетчик, ни повар! Прошу тебя, возьми все меры!

 

Глава тринадцатая

– От Пушкина?! – Барон Луи Геккерен не верил собственным глазам. О чем может писать ему этот страшный человек? Кажется, все поводы для писем исключены навсегда.

Но письмо было все-таки от Пушкина, и, конечно, осторожнее было его прочитать.

«Барон, – писал Пушкин, – позвольте мне подвести итог тому, что недавно произошло. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть мне безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, с тем, чтобы вмешаться, когда сочту это уместным. Случай, который во всякое иное время был бы мне очень неприятен, счастливо вывел меня из затруднения: я получил безыменные письма…»

Барон ощутил первые признаки раздражения. Изволь портить глаза, читая докучливое письмо!

«Я увидел, что время пришло, и этим воспользовался, – продолжал Пушкин. – Вы знаете остальное…»

Ничего не хочет знать почтенный барон. Все давно кончено женитьбой Жоржа… Однако… Однако… черт знает, что этот Пушкин позволяет себе писать:

«Я заставил вашего сына играть роль столь плачевную, что жена моя, изумленная такой подлой трусостью и пошлостью, не могла воздержаться от смеха…»

Даже изящный французский язык, которым пользуется Пушкин, не может ослабить силы наносимых оскорблений.

Письмо, однако, все еще оставалось недочитанным. Луи Геккерен заставил себя к нему вернуться.

«Я вынужден признать, барон, – значилось в письме, – что ваша роль была не совсем пристойна. Вы, представитель венчанной главы, отечески служили сводником вашему сыну…»

Барон Луи отказывался верить своим глазам. Но обвинения следовали в письме одно за другим:

«Повидимому, все его поведение (впрочем, довольно неловкое) было направляемо вами. Это, вероятно, вы диктовали убогие любезности, которые он отпускал, и нелепости, которые он покушался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали жену мою во всех углах, чтобы говорить с нею о любви вашего внебрачного отпрыска или почитаемого за такового… вы говорили, что он умирает от любви к ней, вы бормотали: «верните мне моего сына…»

Строчки прыгали перед глазами Луи Геккерена. Лицо барона покрылось мертвенной бледностью. Дыхание почти остановилось. Его оживляла только одна мысль: как отразить нападение? Отщепенец, извергнутый обществом, начинает открытую войну против барона Геккерена де Беверваард, чтимого артистократией всей Европы!

Барону было невдомек, что подобное письмо он мог получить еще два месяца тому назад. Еще тогда обожгло душу поэта каждое признание, слетавшее с уст оскорбленной Таши. Тогда было написано разящее письмо. Правда, теперь только клочья от него валяются, брошенные на пол в кабинете Пушкина. Но Александр Сергеевич снова переписал свое письмо и снова повторил весь грозный счет. Ни от чего не отказался. Ничего не забыл. Ни в чем не разуверился.

Много времени прошло раньше, чем барон Луи Геккерен мог продолжить чтение. Вот они, либералы! О Жорж, Жорж, сколько раз ты был предупрежден об опасности любящим отцом! Теперь муж госпожи Пушкиной преследует барона Геккерена в выражениях, смысл которых требует самой суровой кары. В этом не оставляло никаких сомнений продолжение письма:

«Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу потерпеть, чтобы семейство мое имело хоть какие-либо сношения с вашим. Только на этом условии согласился я не давать дальнейшего хода этому грязному делу и не бесчестить вас в глазах нашего и вашего двора, на что имел и право, и намерение».

Пушкин не обвинял больше голландского посланника в сочинении грязной анонимки. Он бил теперь в одну точку:

«Я не желаю, чтобы жена моя вновь выслушивала ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после гнусного своего поведения, дерзал разговаривать с моей женой, а тем более отпускал ей каламбуры, отзывающие кордегардией, и разыгрывал преданность и несчастливую страсть, в то время, как он просто подлый трус и бездельник…»

Если до сих пор Луи Геккерен, читая и перечитывая письмо, был мертвенно бледен, то теперь лицо его вдруг стало багровым. Жорж совсем недавно уехал к Вяземским, а там, ничего не ведая, может встретить Пушкину и попасть в расставленную ему западню!

Заключительная часть письма могла только усилить наихудшие опасения:

«Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проделкам, если желаете избегнуть нового скандала, перед которым я, конечно, не отступлю. Имею честь быть, барон, вашим нижайшим и покорнейшим слугой.

А л е к с а н д р   П у ш к и н»

Жорж, может быть, уже стал в этот час жертвой учиненного ему у Вяземских скандала!

Но какие бы проклятия ни призывал барон Луи на голову Пушкина, мысль его работала теперь деятельно и плодотворно. Он держит в своих руках письмо, которое может обратить внимание властей на этого неистового в своей ненависти к благомыслящим людям отщепенца. Ему не позволят безнаказанно оскорблять полномочного посланника. Надо только доверительно посоветоваться с друзьями, приверженными к тем же высоким и непоколебимым принципам, которые исповедует барон Луи Геккерен. Обуздать и обезвредить Пушкина нужно немедленно. Авось сегодня у Вяземских спасет Жоржа всевышний!

В поисках лучшего пути посланник вспомнил, что он зван к графу Строганову. Чего же лучше для начала? Граф Григорий Александрович, проявивший вместе с супругой столько внимания и любви к семейству Геккеренов, и даст первый совет.

Барон Луи, едва явившись к Строгановым, прочел письмо Пушкина.

– Чем же его остановить? – вопросил он, кончив чтение.

– Пистолетом или шпагой, по вашему выбору, – отрезал граф Строганов.

Это было совсем не то, о чем думал барон Геккерен, и он тотчас сделал неопровержимое возражение:

– Но мое положение, граф…

– Ваш сын, оскорбленный вместе с вами и не меньше вас, будет просить у вас позволения свести счеты с Пушкиным у барьера. Не сомневаюсь в высоком понимании им своего долга.

Этого и вовсе не хотел барон Луи.

– Благодарю вас, граф, за столь лестное мнение о Жорже…

Барон Геккерен присмотрелся: Григорий Александрович воинственно тряс головой и находился в экзальтации, совершенно ему не свойственной. Сколько раз в былые времена он сам готов был хвататься за пистолет или за шпагу, чтобы устранить ревнивого мужа или счастливого соперника. Может быть, он мысленно снова был в Мадриде, этот былой донжуан, скрученный жестокой подагрой… Бог знает, какие поединки виделись ему, когда в волнении чувств он даже взмахнул неразлучной тростью…

– Благодарю вас, граф, за столь лестное мнение о Жорже, – еще раз повторил Геккерен. – Но, может быть, следовало бы предварительно выяснить через уважаемых особ: в здравом ли уме написано Пушкиным его письмо?

– О безумствах Пушкина и так знает весь свет, – продолжал Григорий Александрович, не вникая в истинные намерения барона.

– Вы трижды правы, граф, – согласился Геккерен. – Но если в этих безумствах отчетливо видны разрушительные замыслы и нанесены неслыханные оскорбления полномочному посланнику, то не следовало ли бы вмешаться власти государственной? – посланник наконец высказал свою мысль напрямки.

– Полноте! – отмахнулся Строганов. – У нас либеральничают там, где нужна твердость. Пушкин – первый тому пример. Накажите его достойно и сурово, и тогда, может быть, наши медлительные власти последуют вашему примеру.

– Бедная, бедная Натали! – вздыхала графиня Юлия Петровна, перебирая четки.

– Всякий час промедления, барон, – Строганов снова обратился к гостю, – будут рассматривать в свете как укор вашей чести. В наше время при подобных оскорблениях не затягивали дела и на двадцать четыре часа!

– Я буду молиться за Жоржа, – откликнулась графиня Строганова, призывая барона Луи к свершению подвига.

Разговор был исчерпан. Надежды Луи Геккерена рушились. Вызов Пушкину, очевидно, Жорж должен сделать, чтобы потом иметь время для необходимых маневров. Во всяком случае, у барона Луи будут надежные свидетели. Граф и графиня Строгановы подтвердят, что он действовал не сгоряча, не в порыве гнева, но после обстоятельного совета в доме, который связан родственными узами с обеими сторонами. Даже в этом доме Пушкин безоговорочно осужден. Для будущих же маневров барон Луи обратится к людям более прозорливым, мыслящим более государственно. Выиграв время, можно будет конфиденциально поговорить с графом Нессельроде или, еще лучше, с графом Бенкендорфом… Оскорбленные Геккерены пошлют вызов без всяких проволочек, но дуэль не состоится по обстоятельствам, не зависящим от их воли: противника вовремя обезоружат и устранят. Русские власти не позволят безнаказанно оскорблять королевского посланника.

На обратном пути в посольство Луи Геккерен предался глубоким размышлениям, в которых уже не было безнадежности.

Жорж вернулся от Вяземских цел и невредим. Но он действительно не знал, что ждет его дома.

Как только баронесса Геккерен, получив отеческий поцелуй барона Луи, удалилась, он протянул ему письмо Пушкина.

– Я советовался с графом Строгановым, мой дорогой Жорж, – начал барон Луи, – граф полагает, что тебе необходимо вызвать Пушкина немедленно, с тем что дальнейшее развитие событий мы возьмем в свои руки, – в волнении он не заметил, что дополнил мнение графа Строганова собственной мыслью.

Жорж ответил, улыбаясь:

– Я готов обмениваться вызовами с Пушкиным до тех пор, пока это ему не надоест. Он действует в полном одиночестве. За нас будет весь свет.

– Ты уверен, что до дуэли дело опять не дойдет?

– Я могу лишь повторить ваши мудрые слова, мой почтенный отец. Мы возьмем развитие событий в свои руки. Вам надлежит сейчас же ответить Пушкину. Но, видя ваше расстройство, я готов взять на себя этот утомительный труд.

Дантес вооружился пером и бумагой. Что делать? Натали не виновата в том, что у нее оказался такой неудобный муж. Жорж задумался, держа перо в руках.

– Не лучше ли сначала посоветоваться с д'Аршиаком? – спросил посланник.

– Д'Аршиак сегодня же примет на себя обязанности секунданта. Но еще до того мы закрепим на бумаге факты, которые обеспечивают нам наше превосходство над противником.

Дантес взялся за перо.

– «…Содержание письма, – писал он Пушкину от имени барона Луи Геккерена, – до такой степени превосходит всякие грани возможного, что я отказываюсь отвечать на подробности этого письма».

– Само собой разумеется, – подтвердил посланник.

– Продолжаю, почтенный батюшка! Сейчас мы объявим господину Пушкину наш главный козырь. – Он снова написал несколько строк. – Слушайте и оцените!

– «Мне кажется, – читал Дантес, – вы забыли, что вы сами отказались от вызова, сделанного барону Жоржу Геккерену, принявшему его. Доказательство того, что я говорю, написанное вашей рукой, налицо и находится в руках секундантов. Мне остается только сказать, что виконт д'Аршиак едет к вам, чтобы условиться о месте встречи с бароном Жоржем Геккереном. Прибавлю при этом, что встреча должна состояться без всякой отсрочки».

– Ты не находишь, Жорж, последнюю фразу излишней? Вызов – одно, встреча – совсем другое.

– Может быть, вы хотите, чтобы я повторил вам те строки письма, где Пушкин называет вас бесстыжей старухой и сводником? – отвечал Дантес. – Поймите, ваше письмо должно соответствовать тяжести нанесенных нам оскорблений.

Барон Луи с трудом переписал письмо.

Дантес прибавил от себя:

«Читано и одобрено мною.

Ж о р ж   Г е к к е р е н»

Несмотря на глухую ночь, он отправился к виконту д'Аршиаку.

 

Глава четырнадцатая

Виконт д'Аршиак в ту же ночь изучил новые документы. Это уже не был «вчерашний суп». Оскорбления, нанесенные Пушкиным обоим Геккеренам, были таковы, что не допускали ни минуты промедления с вызовом противника к барьеру. Этого требовала честь Геккеренов. В этом была теперь первая обязанность секунданта. Секундант, допустивший колебание, тоже рисковал своей честью. Малейшая оттяжка – и несмываемое пятно ляжет на славное имя виконта д'Аршиака в Петербурге и в Париже.

Виконт д'Аршиак знал, как следует ему действовать. Рано утром 26 января к Пушкину пошла вежливая записка: «Прошу господина Пушкина сделать мне честь сообщить, может ли он меня принять, и если не может сейчас, то в каком часу это будет возможно?»

Александр Сергеевич прочитал записку: он добился своей цели, не повторяя вызова. Но когда же назначить время секунданту Дантеса? Приезд д'Аршиака может всполошить весь дом. По счастью, Таша и Азинька званы сегодня на чай к тетке Екатерине Ивановне. Следовательно, можно без опасений принять д'Аршиака после пяти часов. Но в это же время мог прийти Тургенев. Ему тоже не следует видеться здесь с д'Аршиаком. Вслед за приглашением д'Аршиаку Пушкин написал записку Тургеневу. Неотложные меры взяты.

Виконт д'Аршиак, получив ответ Пушкина, недовольно нахмурился. Ждать до пяти часов вечера! Бессмысленная проволочка! Зато после встречи с Пушкиным он поведет дело к быстрому концу.

Но разве никто не мог виконту д'Аршиаку помешать? Взять хотя бы Петра Андреевича Вяземского. Еще вчера жена говорила ему о каких-то новых затеях Пушкина. А Вяземский с утра уехал в департамент. С головой ушел в служебные дела.

Не следовало ли вмешаться самой Вере Федоровне? Неужто не встревожили ее загадочные признания Пушкина? Но княгиня никуда из дома в этот день не выезжала – мучилась мигренью.

Не поехала никуда и баронесса Евпраксия Николаевна Вревская. Решила было она броситься к Наталье Николаевне Пушкиной и все ей открыть. Совсем уж было собралась и вдруг остановилась в нерешительности. А что она знает, кроме того, что Пушкин говорил ей о какой-то моральной пощечине? Вот и уверила себя Зизи, что ничего толкового не может она сообщить. Да и не хочется ей видеться с Натальей Николаевной! Вдруг выйдет новая и, может быть, непоправимая для Пушкина беда… Так и не поехала никуда баронесса Вревская, хотя оттого не стало легче у нее на сердце.

К Пушкину днем пришел Тургенев. И будь бы даже провидцем Александр Иванович, ничего не заметил бы он особенного в поведении поэта. Разбирали выписки из парижских бумаг, потом проводили Наталью Николаевну и Александру Николаевну, уезжавших к тетке. В четыре часа спохватился Тургенев – ему давно пора уходить.

Ровно через час явился к Пушкину виконт д'Аршиак, с которым только на днях завтракал Тургенев.

Виконт д'Аршиак вручил Пушкину письмо Геккеренов. Пушкин не стал его читать. Заявление виконта о встрече противников в кратчайший срок целиком отвечало желаниям Пушкина. Но д'Аршиак просит назвать имя секунданта, с которым он, д'Аршиак, хочет встретиться тотчас.

Секунданта у Пушкина нет. Проще бы всего назвать графа Соллогуба, но Александр Сергеевич решительно отметает эту мысль. Соллогуб проявил в ноябрьских переговорах опасную склонность к миротворчеству.

Приходится ответить д'Аршиаку, что он сообщит имя своего секунданта позднее. Виконт подчеркивает, что будет ждать известия с часу на час. Он держится строго официально и, закончив короткий визит, уезжает.

У Пушкина гора с плеч. Опасного гостя никто не видел. А секунданта нет как нет! И не к кому, оказывается, обратиться. Каждый, кого введешь в это дело, непременно начнет искать путей к миру, которого не может быть. Мысль о том, что возникнут бесконечные переговоры, вроде тех, что были осенью, несносна поэту. Вот как трудно, оказывается, найти надежного секунданта!..

Виконт д'Аршиак ждал ответа, можно сказать, не выпуская хронометра из рук. Оскорбления, нанесенные Пушкиным, равносильны оскорблению действием. В таких случаях не допускается никакой отсрочки. Об этом говорят все дуэльные кодексы, действующие в просвещенных странах. Понимает ли это Пушкин?

Проходит час, другой. Виконт снова напоминает запиской: он будет ждать избранного Пушкиным секунданта до одиннадцати часов вечера – у себя, а после этого срока – на бале у графини Разумовской…

Он уже проявляет явное нетерпение, пунктуальный виконт д'Аршиак.

Но что может ответить Пушкин? Секунданта у него так и нет. Да еще, на беду, Азинька дозналась, от кого получил Пушкин записку, поставившую его в такое затруднительное положение! Она спрашивала с ужасом:

– Опять д'Аршиак, опять Геккерены?..

– Я доверюсь вам совершенно, – отвечал поэт. Коротко рассказал о своем письме к голландскому посланнику и заключил спокойно, бодро: – Не пугайтесь, дело придет к наилучшему концу. Но окажите и вы, Азинька, доверие мне: ни слова Таше!

Значит ли это, что он потерял, наконец, веру в Ташу? Значит ли это, что доверие, полное, от всего сердца, Пушкин оказывает теперь только Азиньке? И какой ценой ей придется за это доверие заплатить? Неужто опять дуэль?..

Пушкины уезжали на бал к графине Разумовской. Азинька провожать не вышла. По неведению своему она надеялась, что новую бурю, как и осеннюю, можно отвести. Но теперь сама Азинька, без помощи Таши, спасет Пушкина. Ей и только ей открылся поэт. Довольно быть Александре Николаевне чужой тенью! Бог ее вразумит.

Она не торопила господа своими молитвами. Если Пушкин поехал на бал к Разумовской, стало быть, не сегодня и не завтра разразится буря. Азинька не без основания оглядывалась на медлительные события ноября.

Конечно, понятия не имела она о том, что секретарь французского посольства виконт д'Аршиак, побуждаемый обстоятельствами, отсчитывает последние минуты отсрочки.

Пушкин увидел д'Аршиака на бале, но секунданта своего назвать так и не мог. Виконт укоризненно поджал губы. Он вынужден ждать до утра. Не дольше. Закончил короткий разговор холодным поклоном.

Но где же искать секунданта? На бале, что ли? И Пушкин ухватился за эту совершенно невероятную мысль. Почему бы и нет?

Ходил между гостей и присматривался. Ему на глаза попался знакомый секретарь английского посольства – длинноносый, прозванный попугаем, но, в отличие от всех попугаев, чрезвычайно молчаливый, Артур Меджинис. Меджинис не будет по крайней мере ни болтать, ни миротворствовать.

Меджинис не скоро понял, чего от него хочет Пушкин. Во всяком случае, согласился предварительно переговорить с д'Аршиаком. Пушкин чуть его не обнял.

Когда ему повстречалась после этого Софи Карамзина, он был в таком веселом и радостном настроении, так крепко пожал ей руку, что Софья Николаевна проводила его недоуменным взглядом.

Пушкин заторопился домой. Словно боялся, что Меджинис откажется. Этой торопливости мужа никак не могла понять Наталья Николаевна: ведь на бале не было Дантеса…

Дома Наталья Николаевна прошла к Азиньке. Азинька спала. Должно быть, Наталье Николаевне показалось, будто в ее комнате только что горел свет.

Вскоре и весь дом погрузился в сон.

Неожиданно резко прозвенел звонок на парадном. Пушкин прислушался, накинул халат и вышел в переднюю. В кабинете прочел письмо, присланное Меджинисом. Он отказывался от обязанностей секунданта, так как одна надежда на примирение противников могла бы побудить его принять участие в этом деле.

– Дались мне эти миротворцы! – с досадой сказал поэт, складывая письмо. – Спасенья от них нет… Где же его искать, секунданта?

В глубокой задумчивости вернулся в спальню.

– Что случилось? – спросила, не открывая глаз, Наталья Николаевна.

– Чудаки эти англичане! Нет для них ночи, коли что-нибудь взбредет в голову.

– Какие англичане? – Наталья Николаевна почти проснулась. – О чем ты говоришь?

Пушкин спохватился.

– Спи, бог с тобой! Мало ли чудаков на свете?

Наталья Николаевна, не дослушав, крепко заснула.

 

Глава пятнадцатая

Двадцать седьмого января Пушкин встал рано. Истопник только затапливал печи. Александр Сергеевич прошел в кабинет. Где его, секунданта, взять? Сам не ожидал, каким трудным окажется это пустяковое дело. Перебирал в памяти знакомых и, сколько ни перебирал, ничего решить не мог; где его взять, такого секунданта, который не затеял бы бессмысленных переговоров?

Бодрствовал в это необычно раннее время и виконт д'Аршиак. Он не может больше терпеть непонятную медлительность Пушкина. Его молчание становится неслыханным нарушением законов дуэли. А виконт д'Аршиак до сих пор не может сообщить ничего определенного своим доверителям, баронам Геккеренам.

Непримиримо щепетильный в вопросах чести, виконт д'Аршиак приписывал своим доверителям мысли, прямо противоположные тем, которые они таили про себя.

Барон Луи все больше склонялся к тому, что письмо Пушкина, написанное в выражениях неслыханно дерзких, должно привлечь внимание русских властей как одна из новых страниц его сомнительной биографии. Пушкина именуют главарем либералов. И вот этот же самый Пушкин грозит, что он может обесчестить барона Геккерена в глазах императора России и короля Голландии! Не много ли берет на себя безумец, полагая, что он может диктовать свою волю монархам?

Одним словом, письмо Пушкина может стать неопровержимой уликой, если сделать наилучший ход и, главное, вовремя. От д'Аршиака нет никаких известий? Очень хорошо!

Виконт д'Аршиак, встав в этот день в совсем непоказанное для молодого дипломата раннее время, трудился при свечах за письменным столом:

«Я ожидаю, – снова писал он Пушкину, – сегодня же утром ответа на мою записку, которую я имел честь послать вам вчера вечером. Мне необходимо переговорить с секундантом, которого вы выберете, притом в возможно скором времени. До полудня я буду дома; надеюсь еще до этого времени увидеться с тем, кого вам будет угодно прислать ко мне».

Писано столь же решительно, сколь и безукоризненно вежливо.

Но что мог ответить Пушкин? Никакие настояния не могли заставить его обратиться к кому-нибудь из близких людей, в которых он безошибочно видел непрошеных миротворцев. Он хорошо знал, как охочи на переговоры оказались Геккерены осенью. Лучше драться вовсе без секундантов, чем дать почву для проволочек и разглашений.

Александр Сергеевич немедленно ответил д'Аршиаку:

«Я отнюдь не желаю посвящать досужих людей Петербурга в мои семейные дела; итак, я отказываюсь от всяких переговоров между секундантами. Я приведу моего лишь на место условленной встречи. Поскольку господин Геккерен вызывает меня и поскольку он является оскорбленным, он может выбрать для меня секунданта, если это ему угодно; я принимаю его заранее, хотя бы то был его егерь. Что касается времени и места, то я всецело к его услугам. По нашим обычаям, у нас, русских, этого достаточно. Прошу верить, виконт, что это мое последнее слово и что я ничего более не имею ответить касательно этого дела, и тронусь из дома лишь для того, чтобы отправиться на место поединка. Благоволите принять уверение в моем совершенном почтении.

А. П у ш к и н.  27 января»

Виконт д'Аршиак терял последнее терпение. Прежде всего он пометил на письме Пушкина, что получил его «между 9½ и 10 часами утра». Пусть каждая новая минута затяжки падет на голову Пушкина.

Виконт поехал в голландское посольство. Он озадачен, он встревожен! Так могут пройти все приличные сроки. Поведение Пушкина беспримерно! Он отказывается его понимать! (Где же д'Аршиаку знать, какая простая причина руководит действиями Пушкина…)

Дантес перечитывает письмо Пушкина, привезенное д'Аршиаком.

– Спокойствие, мой дорогой д'Аршиак! Если дело пойдет и дальше так, моего противника встретят в свете взрывами смеха. Сначала он сам отказался от дуэли, а теперь, набиваясь на нее вторично, не может назвать секунданта! Но не наша забота ему помогать.

– О, нет! – возражает непреклонный д'Аршиак. – Мы заставим господина Пушкина прекратить маневры, которых, признаюсь, я никак от него не ожидал.

– Я еще раз повторю вам, мой дорогой д'Аршиак: если наш противник хочет удивить порядочных людей своими выходками, то предоставим ему для этого и возможность и время.

Виконт д'Аршиак улыбнулся шутке. Однако, какие же могут быть шутки в вопросах чести? Он уехал, чтобы продолжать с Пушкиным битву, на которую вдохновляли его попранные дуэльные обычаи.

Барон Луи немедленно пришел к сыну:

– Как идут дела, Жорж?

– Как нельзя лучше. Д'Аршиак лезет вон из кожи.

– Кто его об этом просил?

– Мы с вами, дорогой родитель. Разве вы забыли? Но представьте, когда д'Аршиак считает каждый час просрочки, господин Пушкин нашел новую лазейку: он не хочет назвать секунданта. Боюсь, что бедному д'Аршиаку предстоят не часы, а целые дни волнений…

– У меня рождаются кое-какие надежды, Жорж! Что бы ты сказал о тактичном вмешательстве графа Бенкендорфа?..

…Пушкин в это время ходил по своему кабинету и стал весело напевать. Это была та минута, когда люди, пораженные неожиданной мыслью, вдруг восклицают: «Эврика! Нашел!»

Он нашел наконец-то наилучшего из секундантов! Просто удивительно, почему он до сих пор о нем не вспомнил…

Короткая записка была тотчас отправлена с слугой.

Александр Сергеевич еще походил по кабинету, напевая. Потом взял с полки «Историю» Ишимовой и снова зачитался.

Пришла Наталья Николаевна, готовая к выезду.

– Уже едешь? – встретил ее Пушкин. – Разве катание начинается так рано?

Речь шла о катании с ледяных гор, вошедших в ту зиму в большую моду у представительниц и представителей большого света.

– А коли время, – продолжал Пушкин, – так и поезжай с богом! Только смотри, мой ангел, не в свои сани не садись… Азинька едет с тобой?

– Нет, она уже уехала.

– Куда? – удивился Пушкин.

Наталья Николаевна пожала плечами и подставила губы для поцелуя. Пушкин поцеловал ее в губы и в лоб. Смотрел вслед, пока за ней не закрылась дверь, и снова взялся было за «Историю» Ишимовой… Но полно!

Надобно ответить на письмо Ишимовой. Пушкин заходил к ней на днях и не застал; теперь Ишимова просит навестить ее сегодня, во время обычной прогулки поэта. Но сегодня не будет у него времени для прогулок. Взял перо, старательно очинил.

«Милостивая государыня Александра Осиповна, крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покаместь честь имею препроводить Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом; переведите их, как умеете – уверяю Вас, что переведете, как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать! С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою.

А.  П у ш к и н»

Тщательно упаковал книгу Корнуэла вместе с письмом. Сделано еще одно необходимое дело для «Современника».

Куда, однако, могла поехать Азинька? Лучше бы ничего ей вчера не говорить… Впрочем, никто, пожалуй, не умеет так молчать, как она.

Азинька сидела у тетушки Екатерины Ивановны. Даже растрогала тетку своей непривычной ласковостью. Терпеливо слушала ее рассказы. Ни о чем не спрашивала. Все ждала с замиранием сердца, что проговорится фрейлина Загряжская: был, мол, у меня барон Луи Геккерен…

Азиньке казалось, что, если дело опять дошло до дуэли, непременно бросится старый барон по испытанному пути.

Но тетушка словно забыла о существовании голландского посланника. Неужто хитрит? Да нет, где ей перехитрить племянницу! Значит, даже Геккерены еще не торопятся… Успокоенная, поднялась Александра Николаевна с кресла.

– Мне еще нужно заехать к Екатерине… – Бросила последний, испытующий взгляд на тетушку, а та и глазом не моргнула.

Азинька поехала на разведку к Геккеренам. А надо бы ей повернуть домой!

…В кабинет к Пушкину только что вошел его старый лицейский товарищ, подполковник Данзас, далекий от большого света и не очень близкий Пушкину человек. Знал, конечно, Константин Карлович Данзас, что бывший лицеист по прозвищу «Француз» стал первым поэтом России, но редко с ним встречался.

Пушкин страшно ему обрадовался.

– Прости, брат, что обеспокоил тебя своей запиской… Поверь – имею крайнюю, неотложную нужду. Единственно ты можешь оказать мне услугу, о которой едва решаюсь просить.

Через несколько минут Константин Карлович Данзас узнал историю столь неожиданную, исполненную таких коварных умыслов против Пушкина, что всех корней и подробностей ее не мог обнять прямой, но негибкий ум военного служаки.

– А теперь прости меня, Данзас, – закончил Александр Сергеевич, – что прошу у тебя услуги, которая, знаю, может вовлечь тебя во многие неприятности…

– Ты можешь располагать мною по своей воле, – – не колеблясь ответил Данзас. – Не все ли равно, где коптить небо старому холостяку! Хотя бы и в ссылке!

Пушкин крепко его обнял.

Константин Карлович служил по инженерной части, участвовал в военных походах, слыл по праву добрым, верным товарищем. Но никогда не приходилось ему участвовать в дуэльных историях. Пушкин говорит о том, что поединок должен состояться непременно сегодня, и просит немедленно ехать к секунданту противника, во французское посольство.

Стремителен становится отныне поэт. Он посылает за пистолетами. Он дает Данзасу всего один час для неотложной отлучки. Условился с ним о скорой встрече вне дома и, оставшись один, стал одеваться на выход. Теперь Александр Сергеевич будет сам считать минуты до встречи с противником. Нет больше нужды беспокоиться виконту д'Аршиаку.

Но виконт напоминает о себе новым письмом.

«Оскорбивши честь барона Геккерена, – пишет д'Аршиак, – вы обязаны дать ему удовлетворение. Вы обязаны найти своего секунданта. Речи не может быть о том, чтобы вам его доставили. Готовый со своей стороны явиться в условленное место, барон Жорж Геккерен настаивает на том, чтобы вы соблюдали узаконенные формы…»

Пушкин читает рассеянно, бегло. Ништо ему все настояния виконта д'Аршиака, когда вот-вот явится к нему славный Данзас!

Д'Аршиак считает, что пора прибегнуть к прямой угрозе, чтобы защитить честь барона Жоржа Геккерена.

«Всякое промедление, – значится в письме, – будет рассматриваться им как отказ в том удовлетворении, которое вы обещали ему дать, и как намерение оглаской этого дела помешать его окончанию…»

Вот до чего дошел изысканно вежливый виконт д'Аршиак.

Пушкин дочитывает запоздалое письмо и отбрасывает его в сторону. Скорее одеваться!

Тщательно вымылся. Оделся во все чистое. Приказал подать бекешу. Выйдя на лестницу, решил, что лучше надеть шубу. Вернулся. («Эх, не надо бы возвращаться: дурная примета!») Надел шубу и снова вышел из дома.

Был час дня. День хмурый, ветреный.

 

Глава шестнадцатая

Вскоре Пушкин вместе с Данзасом был у д'Аршиака. Д'Аршиак, обмениваясь официальным рукопожатием с секундантом Пушкина, едва может скрыть свое удовлетворение. Он принудил Пушкина действовать, хотя для этого и пришлось применить крайние меры. Зато теперь снова изысканно вежлив виконт. Теперь никто не обвинит его в недопустимых затяжках. Ему по душе и выбор, сделанный Пушкиным: офицеры сведущи больше других русских в дуэльных обычаях.

Пушкин между тем обращается к Данзасу:

– Я хочу посвятить вас во все обстоятельства дела.

В сущности Данзас все уже знает. Стало быть, Пушкину важно изложить события в присутствии секунданта противной стороны. И еще одно понимает Данзас. Волею судьбы он вовлечен в дело, которое касается не только Пушкина и его семьи, не только собственной участи Данзаса как секунданта, но и всей России. Он слушает с напряженным вниманием, стараясь не упустить ни слова.

Пушкин начал с того, что он получил в минувшем ноябре анонимное письмо, автором которого был барон Лун Геккерен…

Д'Аршиак удивленно поднимает глаза: в оскорбительном письме, которое прислал Пушкин барону Луи, об этом нет ни слова. Но виконт не считает нужным перебивать.

Александр Сергеевич продолжал: он тогда же послал вызов барону Жоржу Геккерену. Узнав после того о возникшем намерении господина Геккерена свататься к его свояченице, он, Пушкин, отступил от своего вызова, но потребовал прекращения всяких отношений между обоими семействами.

Д'Аршиак в знак согласия кивал головой. Все было именно так, и он сам участвовал в тогдашних переговорах. Он, может быть, не знал только об условии, поставленном Пушкиным своим противникам. Но какое значение имеет все это сейчас?

Пушкин говорил теперь, обратившись к Данзасу; он подчеркнул, что Геккерены и после свадьбы, невзирая на поставленное им условие, встречаясь с его женою в свете (виконт д'Аршиак слушал, ничем не подтверждая слов Пушкина, но и не опровергая его), продолжали свое дерзкое обхождение, оскорбительное для чести как самого Пушкина, так и его жены. Дабы положить этому конец, он и написал свое письмо барону Луи Геккерену.

Д'Аршиак снова утвердительно склонил голову. Оскорбительное письмо достаточно хорошо ему известно…

Но Пушкин вынул копию письма и снова полностью прочел текст. Вероятно, это доставило ему истинное удовольствие, хотя чопорный виконт д'Аршиак, несмотря на всю выдержку, не раз укоризненно хмурился…

Александр Сергеевич передал копию Данзасу.

– Поручаю тебе условиться обо всем. Но конец должен быть непременно сегодня.

И тогда виконт д'Аршиак решительно присоединился к словам поэта:

– Именно сегодня!

Виконт оставался в полном и приятном убеждении, что он и только он добился скорого конца своей настойчивостью.

Но каково было Данзасу! Еще несколько считанных минут – и придется посылать за каретами, мчаться за город и там давать знак к стрельбе.

Пушкин тотчас удалился, условившись, что будет ждать Данзаса в кондитерской Вольфа на Невском. А ведь Константин Карлович вступил в дело вовсе не для того, чтобы помочь какому-то светскому прощелыге стрелять в Пушкина как можно скорее. Ведь и он надеялся, что судьба поможет ему как-нибудь отвести от Пушкина вражий пистолет. Но как?

Подполковник Данзас, оставшись наедине с виконтом д'Аршиаком, не мог скрыть растерянности.

– Нам надлежит закрепить на бумаге условия дуэли, – спокойно сказал д'Аршиак, не обращая внимания на крайнее волнение гостя. – Вы хорошо понимаете, конечно, что в этом заключается важная обязанность секундантов. – Он взглянул на часы. – Времени у нас очень мало, приступим!..

Виконт коротко намечал эти условия, видимо давно им продуманные, останавливался, вежливо ожидая мнения Данзаса, и, не встретив возражения, тут же четким почерком записывал. Документ был немногословен:

«Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и в пяти шагах от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

Вооруженные пистолетами, противники по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять.

После выстрела противникам не дозволяется менять места для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню на том же расстоянии.

Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, в случае безрезультатности, поединок возобновляется как бы в первый раз: противники становятся на то же расстояние, в двадцать шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила».

– К сожалению, – объяснил д'Аршиак, – мы участвуем в столкновении, когда одной из сторон нанесены жесточайшие оскорбления. В таком случае минимальным результатом считается ранение одного из противников, притом такое, которое по тяжести своей лишает его возможности продолжать бой.

Данзас молчал. Ведь и Пушкин требовал условий наитягчайших.

– Разумеется, – продолжал д'Аршиак, – мы, секунданты, не можем допустить никаких объяснений между противниками…

– Но сами мы, – твердо сказал Данзас, – не можем упустить ни малейшей возможности к примирению…

– Если такая возможность обнаружится на поле боя? – виконт явно в это не верил.

Он перечитал условия дуэли и, не имея нужды оспаривать предположение Данзаса, в котором не было никакой вероятности, вписал в текст:

«Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя».

Подполковнику Данзасу давалась полная возможность видеть в этих строках надежду на примирение, если он такую надежду еще питал.

Условия были изготовлены в двух списках и подписаны секундантами. Виконт д'Аршиак опять взглянул на часы и пометил только что согласованный документ: «27 января 1837 г., 2 часа 30 минут».

Оставалось условиться о месте поединка и других подробностях.

Вскоре подполковник Данзас покинул французское посольство. Прохожие могли бы обратить внимание на почтенного офицера, находившегося, по-видимому, в крайнем потрясении. Иначе зачем бы ему жестикулировать и что-то бессвязно бормотать? Данзас шел чрезвычайно медленно. Как будто мог отвести этой медлительностью собравшуюся грозу. Но недалек путь от французского посольства до кофейной Вольфа.

Д'Аршиак в свою очередь немедленно выехал в голландское посольство. Дантес его ждал.

– Какие известия вы привезли, мой добрый д'Аршиак?

– Мы едем с вами за город, к комендантской даче.

– Когда?

– Сейчас!.. Вы должны признать, дорогой Жорж, что ваш секундант выполнил свои обязанности.

– О! – воскликнул Дантес.

В этом восклицании были, по-видимому, и восхищение стремительностью действий непреклонного секунданта и надежда на близкую развязку. Так и только так, конечно, должен был истолковать виконт д'Аршиак короткое, хотя и полное многих оттенков, восклицание Дантеса. Но черт возьми! Он все-таки зря лез из кожи вон, этот милый, однако чересчур усердный, д'Аршиак. Впрочем, Дантесу ничего больше не оставалось, как с чувством пожать его благородную руку.

– Пройдите к баронессе, виконт! – продолжал Дантес. – Моя Катенька так любит ваше общество! А вы расскажете ей, что похищаете меня для какого-нибудь невинного развлечения. Мне необходимо пройти к моему отцу, если он дома.

Барон Луи был в своем кабинете. Он внимательно изучал счета на вина, фарфор, кружева, только что прибывшие в петербургскую таможню для личных надобностей голландского посланника. Счета сулили немалый барыш.

– Барон! – начал Дантес. – Я пришел, чтобы сообщить вам печальную новость: самые искусные дипломаты иногда опаздывают.

Через несколько минут барон Луи поник под тяжестью обрушившихся на него известий. Опрокинуты все замыслы, разбиты все надежды. Болван д'Аршиак, разрази бог этих законников! Когда же могло так стремительно повернуться дело?

– Ты побудешь со мной, Жорж!

– Я должен ехать с д'Аршиаком. И – ободритесь! Наградой вам будет скорое и благополучное возвращение вашего сына.

Дантес пошел к жене:

– Вини во всем д'Аршиака, дорогая! Разве бы я решился иначе тебя покинуть? Д'Аршиак, дайте слово моей ненаглядной Катеньке в том, что в обществе, в которое вы меня увлекаете, не будет ни одной женщины.

Д'Аршиак мог дать такое слово без колебаний.

Коко осталась одна. Не страшны ей никакие женщины, кроме одной. Только сегодня заезжала к ней Азинька – Наталья умоляет Коко воздействовать на Жоржа. Ну что ж! Законная супруга барона Жоржа Геккерена охотно доставит ей это удовольствие. Пусть так и передаст прелесть Азинька.

…На Мойке, у чугунной ограды, за которой находился одноэтажный особняк, крашенный охрой, вдалеке от ворот остановилась карета голландского посланника. Вероятно, это был самый странный из высокопоставленных посетителей, которых когда-нибудь принимал Бенкендорф.

Александр Христофорович долго не мог понять, чего хочет уважаемый барон, который повторял, задыхаясь: «Дуэль… комендантская дача…»

Барон собирался рассказать о преступном полученном им письме Пушкина; он начинал лепетать о главаре русских либералов и возвращался все к тому же: «Сегодня, сейчас… у комендантской дачи…»

Когда же кое-как уразумел суть сбивчивого рассказа граф Бенкендорф, то сказал громко:

– Будут приняты все зависящие меры, барон! – И встал с кресла, давая понять, что сейчас ему дорога каждая минута для отдачи необходимых распоряжений.

Сегодня все считали на часы и минуты. Граф Бенкендорф тоже. Если дело обстоит так, как только что рассказывал барон Геккерен, может быть и впрямь лишившийся ума, то у него, графа Бенкендорфа, хватит здравого рассудка для того, чтобы жандармы опоздали к поединку. Для того и будут они посланы, чтобы опоздать. Нет нужды вмешиваться еще раз в дело, которое неотделимо от намерений его величества. Кроме того, дело связано с Пушкиным. Применительно к этой особе, сомнительной во всех отношениях, пожелания его величества можно угадать с большой вероятностью. Пусть же опоздают нерасторопные жандармы. Пусть рассудит драчунов господь бог.

Карета голландского посланника давно отъехала с набережной Мойки, а Пушкин все еще сидел за столиком в кофейной Вольфа, прикрывшись газетой от любопытных взглядов. Но до слуха то и дело долетал привычный шепот: «Пушкин! Гляньте в тот угол – Пушкин!»

Было около четырех часов дня. Посетителей прибывало. Куда же запропастился Данзас?

И вдруг Александр Сергеевич приветливо взмахнул рукой. Подполковник Данзас медленно шел между столиков.

Через несколько минут они уже ехали в санях по набережной Невы. Навстречу попадалось много экипажей. Общество разъезжалось после катания с ледяных гор. То и дело встречались знакомые. А это кто? Данзас присмотрелся. Прикрыв лицо муфтой, навстречу ехала Наталья Николаевна. По близорукости она не разглядела мужа. Пушкин тоже ее не увидел – он смотрел в другую сторону. «Остановить ее, окликнуть?» – в отчаянии подумал Данзас. Но сани уже разъехались.

Пушкин обернулся к секунданту:

– Куда ты меня везешь? Может быть, в Петропавловскую крепость?

Сани и в самом деле сворачивали на Троицкий мост. Данзас очнулся, но шутки Пушкина не понял.

– Здесь нам ближний путь, – серьезно отвечал он.

И вот уже мелькают городские окраины. Вот и совсем выехали сани на снежные необозримые просторы…

– Извозчик, стой!

Вблизи виднеются какие-то строения, за нетронутыми человеческой ногой сугробами черная полоска невзрачного леса. Быстро сгущаются сумерки. Подъезжают сани противников.

Решено укрыться от извозчиков и иных не в меру любопытных глаз в недальнем лесу. Лес при приближении к нему оказался кустарником, впрочем достаточно высоким и густым. Когда зашли в него, вдали на дороге показалась карета. Неужто полиция? Нет, ложная тревога. То барон Луи Геккерен отправил свою карету на всякий случай – все, что он мог сделать для Жоржа по возвращении домой из суматошной поездки на Мойку.

Секунданты, найдя удобную площадку, стали протаптывать дорожку. Барон Жорж Геккерен к ним присоединился.

Пушкин наблюдал за приготовлениями с полным равнодушием.

«Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга…» Виконт д'Аршиак тщательно перемеривает шаги, ни на кого не полагаясь. Он не допустит никакой неточности. «Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…» Только глаза слезятся от несносного ветра.

Ветер налетает рывками, словно хочет помешать виконту д'Аршиаку быть пунктуальным до конца. Виконт потирает омертвевшие руки. «Расстояние между барьерами – десять шагов». Здесь нельзя допустить ошибки даже на один сантиметр.

Секунданты обозначают барьеры своими шинелями. Ветер налетает с новой силой. Он кружит и стонет, порошит снегом в глаза. Все быстрее сгущаются сумерки…

Виконт д'Аршиак смотрит на часы. Четыре часа тридцать минут. Приготовления кончены. Подполковник Данзас оглядывается на Пушкина, но одно нетерпение видит на лице поэта.

Секунданты заряжают оружие. Противники занимают свои места. Пушкин с пистолетом в руке!.. Константину Карловичу Данзасу кажется, что он бредит. А там, в двадцати шагах от поэта, изготовился к бою молодой, ловкий, уверенный в своей силе враг. Страшный, дурной сон видится подполковнику Данзасу на зловещей поляне. Но единственное, что ему остается, – подать знак к бою, взмахнув шляпой с белым султаном…

Пушкин подходит вплотную к барьеру. Дантес успевает выстрелить первым.

– Я ранен, – Пушкин падает на шинель Данзаса, служившую барьером, и остается недвижим. Пистолет зарылся в снег.

Секунданты бросаются к нему. Дантес тоже покидает свой барьер.

– Подождите! – к Пушкину возвращается сознание. – Я чувствую достаточно силы, чтобы сделать мой выстрел.

Дуэль возобновляется. Дантес становится у барьера как опытный дуэлянт – боком к противнику, прикрывая грудь правой рукой.

Данзас подает Пушкину новый пистолет вместо забитого снегом. Только нет уже у Пушкина сил подняться. Он целится лежа, опираясь на левую руку. Еще один выстрел гулко звучит на поляне. Теперь падает Дантес.

– Браво! – Пушкин подбрасывает пистолет высоко в воздух и снова впадает в обморочное состояние. Кровь медленно багрит снег. – Он убит? – спрашивает, очнувшись, поэт.

– Нет, ранен в руку и в грудь, – отвечает д'Аршиак.

– Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, – медленно, будто размышляя вслух, говорит Пушкин, – но теперь я этого не чувствую…

Крови на снегу вокруг Пушкина становится все больше, и д'Аршиак решает: рана Пушкина слишком серьезна, чтобы продолжать поединок. Все требования чести выполнены. Дело кончено без малейшего отступления от правил. Теперь и д'Аршиак может высказать свое пожелание о примирении противников.

– Если мы оба уцелеем, все начнется сызнова, – отвечает Пушкин. Больше он не скажет ни слова о Дантесе.

Виконт д'Аршиак смущен: если дуэль доведена до результата, то теперь примирение противников как нельзя лучше ответило бы его благородным чувствам…

Однако пора принимать меры к возвращению в город. Зовут извозчиков, разбирают забор, чтобы сани могли подъехать ближе к Пушкину, распростертому на снегу. Его поднимают и усаживают. Сани движутся медленно, чтобы уберечь раненого от жестоких толчков, пока едут по сугробам до большой дороги.

Дантес, получивший ничтожную царапину и столь же легкую контузию, ждет у своих саней. Он предлагает Данзасу воспользоваться для перевозки Пушкина каретой, присланной бароном Луи Геккереном. Он готов скрыть от властей участие в дуэли самого Данзаса. Данзас, оказавшись в крайности, принимает первое предложение и твердо, резко отказывается от второго: он умеет нести ответственность за свои действия и не нуждается в укрывательстве.

Бедный Константин Карлович понимает все больше, что эту ответственность он понесет не только перед начальством – он будет нести ее за Пушкина перед всей Россией.

Дантес, откланявшись, первый уезжает с д'Аршиаком в город. Следом за ними медленно начинает путь карета барона Луи Геккерена, в которой Данзас везет тяжело раненного Пушкина.

На покинутой поляне опять стонет затихший было ветер. Стонет, кружит ветер и наметает снег на темное, растекающееся пятно. Густые сумерки сгущаются над безлюдной поляной.

Карета голландского посланника подвигалась к городу. Пушкина лихорадило. Начались мучительные боли в животе. Его речь прерывалась.

На Мойке, у дома княгини Волконской, карета остановилась. Данзас быстро поднялся в квартиру поэта: надо вызвать слуг, предупредить ничего не ведающую жену.

В кабинете Пушкин сам переоделся в чистое белье, лег на сафьяновый диван, отгороженный от дверей книжными полками.

Азинька, уложив Ташу, впавшую в обморок, распоряжалась в доме – вызвала врачей, послала за друзьями поэта. У нее на все хватило сил, не могла только войти сейчас в кабинет.

Туда, придя в чувство, вошла, шатаясь, бледная, с глазами, полными ужаса, Наталья Николаевна. Опустилась на колени и, боясь причинить боль, робко обняла мужа.

– Будь спокойна… – сказал ей Александр Сергеевич. – Ты ни в чем не виновата…