В районном центре Грачевка однажды прошел слух о пропаже всеобщей сводки. Не то чтобы провалилась бумага с концами, но в строго назначенное время она не поступила в соответствующие учреждения. Случай был беспрецедентный в истории грачевской канцелярии — началась паника. Улицы райцентра враз обезлюдели. А только вчера спешили по ним в учреждения крупные бодрые мужики с державными портфелями и папками, жарко курился близ раймагов женский рой, занимавший очередь за конкретными продуктами или по привычке, на всякий случай. Редкий прохожий держался теперь середины проспекта — не обвинили бы по инстанциям, что не скорбит. Даже наглые вороны притихли и заворковали. Жизнь райцентра стремительно угасала и вот-вот должна была остановиться.

Истопник общественной бани, председатель грачевского общества борьбы за чистоту нравов Степан Леонардович Полиадов наотрез отказался выходить на службу и поддерживать в топке огонь до обнаружения пропавшей ведомости. Народный помывочный пункт стоял одинокий и выстуженный, как луна на морозном январском небе.

Назревал районный катаклизм. Сознательный грачевец понимал, что баня — не столько спецпомещение для санитарно-гигиенической обработки туловищ и голов, сколько барометр крепости и оптимизма сельской жизни. Горячая, на крейсерском пару, баня знаменовала, что народ бодр, склонен к энтузиазму и един в поиске неиспользованных резервов бытия и сознания. Холодная баня свидетельствовала, что в районном миропорядке нарушились важные связи и организм административной единицы области разладился.

Испуганная Грачевка достойна описания. Это был поселок городского типа на семь примерно тысяч человек. Взрослое его население изо всех сил трудилось в конторах, на складах и базах. Достопримечательностью ПГТ была самая высокая в Азии труба маслосырзавода. По причине отсутствия исходного сырья предприятие почти не отгружало потребителям сыров и масел. Однако гордость обывателя за кирпичное сооружение росла прямо пропорционально его ненужности.

Трудовая жизнь небольшого райцентра точь-в-точь напоминала областную. Грачевцы не горбились с землей и сенокосами, не разводили мясных и молочных стад, не бились стенка на стенку с тлей и ржой зерновых, не разводили особо огородов и садов. По примеру служащих областного центра они с несусветным восторгом поддерживали кабинетные лозунги о том, что экономика должна быть экономной, масло — масляным, а хлебоизделия — мучнистыми.

Но первейшей заботой грачевского поселянина было совершенствование отчетности и составление сводки.

Конторский служащий с утра до ночи собирал цифры и факты о чужом овеществленном труде. В бумаги установленных образцов вписывались и впечатывались сведения о вспаханных и мелиорированных гектарах, выработке на эталонный трактор или комбайн с усредненным механизатором, об урожайности зерновых и корнеплодов — запланированной и реальной, о надоях и привесах крупного и мелкожующего скота, о количестве истребленных грызунов, вывозке на поля торфа и навоза, о выпадении осадков и направлении ветров. В формуляры более вольного образца заносились мелочи жизни: потучнение или истощение капустной тли, места обитания кровососущих, миграционные тропы жуков-бомбардиров и муравьев.

Неважно, что себестоимость центнера ржи или молока де-факто фантастически возрастала за счет армии конторских паразитов, — каждый из них по функциональным обязанностям числился тружеником и защитником народных интересов. И ничто уже не могло укрыться от бдительного ока всевозможных контролеров, ревизоров, инспекторов, референтов, несущих в улей всеобщей сводки частицу районного взятка.

Всякую всячину собирали и раньше, однако молва приписывала изобретение всеобщей отражающей сводки именно грачевским учрежденческим мыслителям. Да и совсем недавно некий грачевский администратор в полемическом бреду выкликнул на общественном форуме фразу, поразившую всех лаконичностью и мудростью.

— Дайте мне точную сводку! — пламенно воскликнул оратор. — Точную сводку — и я переверну Землю!

Темпераментный грачевец первым предложил использовать сводку в качестве  и н с т р у м е н т а  познания и преобразования мира.

Временное утеряние важного — не то чтобы уж совсем стратегического, но к тому близкого — документа породило субординационную меланхолию и разжиженность в грачевской среде. Прежде бодрый служащий приуныл. В поведении его ощущалась та растерянность, которая случается в кочующих птичьих стадах с гибелью вожака или ветерана перелетов.

Как стало известно позднее, обитатели райселения тревожились напрасно. Всеобщая сводка не пропала. В разгар паники она покоилась на огромном красном столе с множеством телефонов. Кабинет принадлежал главному администратору района Николаю Парамоновичу Смаконину — крупному озабоченному мужчине лет сорока семи с волевым лицом. Даже во сне, по свидетельству очевидцев, лицо его хранило выражение вселенской озабоченности. Днем и ночью Смаконин высматривал мир требовательно и исподлобья, улыбаясь в чрезвычайных случаях. Правда, природа не лишила его ведомственного чувства сатиры, насильственно скрещенной с юмором. Это ему принадлежало крылатое выражение: «больше телефонов — короче жизнь».

Николай Парамонович Смаконин вел, по примеру предшественников, кабинетно-стратегический образ жизни. Ежедневно товарищ вглядывался с высокого должностного стула — как некогда олимпийцы — в очередную сводку, изучал истребованные справки, а затем раздавал оперативные распоряжения и приказы, назначал реформы и реконструкции. По его хлопотам в районе воздвигали самый большой в республике молочный комплекс по промышленному производству молока, всех доярок стали обзывать операторами. Первая партия валютных коров сдохла от систематического голодания — предприятие построили, ради экономии, без кормоцеха. Дойному гурту пастбища не предусматривались — фуражные головы обязаны были круглый год питаться высококачественными рационами под крышей общежития. Но когда кормоцех выдернули из обращения, сберегая треть миллиона, местные буренки, привыкшие ко всему на свете, и капризные голландки навечно почили у пустых кормушек. На обновление стада вырвали у родного отечества еще четыре миллиона рублей. По причине массового падежа телят, заключенных в железобетонные казематы, сгинуло еще миллиона полтора.

В продолжение эпопеи получения дешевого промышленного молока горожане, не ведавшие ни об отцовской заботе Смаконина, ни о пропавших миллионах, пользовали порошковое молоко и в больших дозах потребляли мясо невинных креветок и кальмаров чуть ли не пермского геологического периода.

В кабинете присутствовал и ведущий специалист по извлечению сельскохозяйственных продуктов из земель и стад района Федор Федорович Стык — чрезвычайно тощий человек с сердитыми щеками. Вид его демонстрировал всю тяжесть вытягивания пищевого довольствия для неблагодарного грачевца из суглинков и полуголодных животных.

Командиры региона бдительно изучали цифры, разнесенные по графам. Рвение объяснялось тем, что по внезапному звонку из области истребовали ясную и полную картину по наличию молока и мяса. Конечно, руководители могли сгонять по хозяйствам или пригласить в кабинет специалистов для дачи показаний. Но они были твердо убеждены, что самая объективная картина районных будней и праздников отражена во всеобщей сводке.

— Гляди-кось, Федор Федорович! — вскричал Николай Парамонович, и уши у него побагровели от праведного гнева. — Опять председатель колхоза «Расцвет нашей жизни» Пятаков доится на сто граммов молока меньше, чем в аналогичный период прошлого года. Чего это с ним? Ведь режет средний показатель под корень!

— Отцовским волнением только объясняю, товарищ Смаконин, — пояснил Стык, разглядывая через очки мизерные цифры. — Дочь с мингрелом из наемной бригады бежала. Прямо напасть — десятая девка из хозяйства вырывается на кавказские рельефы или куда поположе. То ли грузин сладкий какой пошел, то ли девахи с последнего ума спрыгнули, пока местный селянин в загулах и делах вертелся?

— Опосля кислухи, какой четверть века мужика изводим, враз исчезают первичные и вторичные признаки! — хватанул из доступной сексологии Смаконин, сам, некстати, лично санкционировавший возгонку и закуп портвейнозаменяющего пойла в любезном районе. — Поневоле сбежит девка из отчего края!

— А вот козюковцы опять всех опередили! — не удержался от административного одобрения Смаконин, любовно наглаживая отчетность. — Который год надаивают больше всех в республике! Надбавляем им от достигнутого, планируем несбыточное — знай себе перевыполняют! Вот у Пятакова зимой и летом козьи удои — по полтора литра всего. А козюковцам ничего не стоит взять от животного полтора ведра — тридцать литров почти.

— Козюков и выручит район по молоку, молодчина эдакая! — поддержал главного администратора товарищ Стык, однако с повинной интонацией в одобрительной речи. — Неловко, конечно, вспоминать, но за два последних десятилетия мы впаяли Козюкову тридцать семь строгих выговоров за срыв сводки по кормам и тому подобным непослушаниям.

— Быть не может! — сердечно оживился Смаконин. — Это ж по скольку в месяц набегает?

Главный администратор включил японский электронный калькулятор и мигом разверстал сумму. В зеленом окошке прибора выглянула запись «0,15416666…»

— Фу ты, некрасиво как с нашей стороны! — поежился, сильно волнуясь, Смаконин. — Хотя без ошибок и мир не строился, но перегнули палку. Это ведь тот самый Козюков, что в сезон более всех сена в округе накашивает да с меньших площадей и силоса с корнеплодами горы закладывает? Неделикатно мы его наказуем!

— Больнее всего сечем по весне, — усугублял руководящую вину Федор Федорович. — Все сено страхового запаса и корни реквизуем приказом для отстающих хозяйств!

Задушевный диалог районного начальства опять закружил вокруг сводки — так суживает, прицеливаясь, круги над добычей понурый гриф, — не мысля без бумаги районного и мирового существования, доверяя ей и сильно любя. Совсем не удивительно, что милый в президиумах председатель Пятаков, точно и своевременно заполнявший сводку, заготавливая меньше всех кормов, обычно числился в передовиках. А директор совхоза «Сокол» Козюков успевал лишь запасать в избытке на зиму кормов и всегда медлил с отчетностью. За это ему охотно выписывали наказания.

— Опять Козюков игнорирует сводку! — ужасался крамольным настроениям директора основной начальник по извлечению сельскохозяйственных продуктов, докладывая Смаконину ситуацию. — Из области выманивают цифры о закладке в хранилища силоса, а в «Соколе» скашивают травы, активно их вентилируют, скирдуют под крыши да еще пугают, что возьмут три укоса.

— Не дам сводку в обиду! — гневаясь и легко вписываясь в административный раж, обещал Смаконин. — И пусть Козюков помнит, что инициатива — наказуема!

И подписывался очередной приказ о публичном стреножении директора Козюкова.

Инициатива крестьянина приводила Смаконина в величайшее умственное замешательство. Ведь ответственный районщик разучился думать за долгие годы барражирования в удобных административных креслах. Умственному движению народа Николай Парамонович противопоставил административно-указующий стиль управления жизнью. Другого трудно было и ожидать от него. Ну хотя бы потому, что со школы еще любимой литературой Смаконина стала не классическая или авангардная, не специальная или художественная, — рекомендованная.

Жили, конечно, в райцентре люди, не согласные с таким методом правления и считавшие, что голова человеку дадена не только для ношения ведомственных колпаков. Смаконин занимался со строптивыми индивидуально, широко используя все виды внушения — от отеческого до административного. При этом не уставал напоминать грачевцам, что наиболее ярко человеческая индивидуальность проявляется не в смелых предложениях и рискованных проектах, а в рамках должностной инструкции. Выжидают сильнейшие — так расшифровывал Николай Парамонович известный афоризм в длинных беседах с сослуживцами.

— Товарищ Смаконин, чай заледенел, — в комнате щелкнуло, и мелодичный женский голос прервал начальника.

— Несите, Любовь Сергеевна! — очнулся от забот Смаконин и тяжело выпрямился в кресле. — Да подскажите, что на дворе — лето еще или осень настала?

Полная белокурая женщина внесла поднос.

— Стоит ли так надрываться? — упрекнула она мужчин, ловко расставляя чашки. — Вторую неделю из кабинета не выходите. А ведь грачевец не оценит по достоинству, как старшие начальники заботятся о его благополучии.

— Терпеть надо, Любовь Сергеевна! — отвечал смиренно Смаконин. — Повыше нас люди погибают над отчетностью.

Стык проводил глазами зад заботливой женщины и внезапно крякнул от бессилия — извлечение сельхозпродуктов отрицательно повлияло на его потенцию.

— Давай приказ — сей месяц удержаться по надоям! — наконец решил Смаконин. — Не удержим эти граммы — снимут с работы. Опять Козюков начнет права качать да укорять всех подряд, не понимая сложившейся в районе и республике молочной обстановки.

Смаконин прихлопнул сновавшего по сводке таракана и мечтательно произнес:

— Вот почему мне по нраву определенные отношения между людьми — сложноподчиненные, простоподчиненные, но всегда — подчиненные.

— Не дорога Козюкову честь района! — встрял Федор Федорович Стык в глубокомысленный разговор, оживляя лицо директора за дымкой сводных цифр. — Все про страну заговаривается — будто он не директор совхоза. Но страна и без него проживет, а район — нет. Как-то пытался часть семенного зерна у него забрать под концентраты свиньям, так он послал всенародно в неудобное для руководителя моего ранга место!

Но внимание Смаконина уже привлек очередной по списку руководитель хозяйства, подрубающий благополучие сводки.

— Сколько раз предлагал — стащи Петра Вениаминовича Стального с должности директора совхоза! — громко вскричал Николай Парамонович, с ужасом глядя на бесконечно малые цифры надоев. — Два дня минуло, как вкатили ему последнее предупреждение, а молоко в его стаде на треть пропало!

Смаконин постучал по бумаге, отмечая место падения руководителя. Перед глазами поплыло услужливое, сильно мятое, точно на нем собаки спали, лицо товарища Стального, в ушах послышался его вазелинный тенор, в ноздри проник запах сочного шашлыка, сформированного из мяса неучтенных хозяйственных агнцев.

— Не поторопиться бы с оргвыводами! — жарко вступился за свояка Федор Федорович, мысленно обложив его за молочный недолив. — У него по общим фекалиям самая благополучная и радостная графа в сводке! Когда столько фекалия гнали в поля?

— Брось защищать родственника! — главный администратор нахмурил сильные в намеках брови. — Наверху сейчас не за органику вздуют, а за молоко. Ладно, поставим Стального начальником пчелоконторы. С района уже четверть века никто за мед не спрашивает, будто его не было ни в Грачевке, ни в России.

— И этот крепости сдает! — сердито заметил Федор Федорович Стык, перевернув страницу и упирая тощим пальцем в первую же фамилию. — Резво показатель у Лазарева вниз запрыгал. Неужто не переварил последней директивы по молоку? А казалось, что на лету слово начальника ловит и бережно опускает в душу.

— Не виноват сильно-то Лазарев, — неожиданно для себя вступился Смаконин и не мог уже остановиться. — Корма же нема. Сами ему большой план по корнажу отвесили. А мужик ни сном ни духом, что за смесь такая. Переволновался. Зерно получил с поля влажное, силос заложил кислый, машин нужных нет. Вот и напрессовал в траншеи грязь. Скотина-то и объявила голодовку — не жрет рекомендованный областными учеными корнаж.

Федор Стык сосредоточенно углубился в сводку, за эти дни так много поведавшую ему о положении дел в хозяйствах. Бумага росла прямо на глазах районного начальства и вширь, и вглубь, и наискось, прихватывая свободное пространство служебного кабинета. За стройными колоннами цифр основной извлекатель сельхозпродукции тотчас увидел, точно живого, исполнительного Лазарева с круглыми плечами, животом и круглыми улыбками. По осени Стык баловался с ружьем на торфяных разрезах. Легавая не шла в холодную воду, и Лазарев, оставшись лишь в строгом галстуке и носках, красиво подплывал к берегу с чирком в зубах.

В окно кабинета робко заглядывали последние лучи предзимнего солнца. Теперь всеобщая сводка выглядела еще огромнее и грознее. Она заняла не только стол главного администратора района, но весь пол, стены, углы и уже пыталась пробиться за дверь. Трудно было поспеть за ее неудержимым ростом, осунувшиеся начальники с воспаленными от бессонницы глазами блуждали едва ли в середине отчетности. А конца ее не предвиделось.

Сановное лицо Смаконина хмурилось и щерилось в неодобрительной улыбке, на которую он был мастер. Встать бы сейчас, думалось главному администратору района, пригрозить головотяпу, грохнуть кулаком по столу — где извлеченная продукция? Но не грохнуть — план-то обоим вытаскивать надо.

— Не сильно уважаешь ты, Федор Федорович, сводку, — мягко обозначал обвинение Николай Парамонович, пугая сельхозвожака остановившимся взглядом лангуста. — Вон она, родная, поднялась и плечи расправила за короткое время.

— Не береди близ души, Николай Парамонович! — не вытирая очистительных слез, просил Стык. — Очень даже сочувствую этой отчетности. Не обижай зазря!

— Пожалуй, обидишь, — по-человечески гадко съязвил Смаконин. — Тотчас молочное стадо изведете и планы рухнут.

— В чем промашку дал? — ужаснулся намеку главного администратора Федор Федорович. — Вместе же сводку планировали и по графам требовали исполнения! Воздуху мне! Воздуху…

— Николай Парамонович! — прорвался слабый голос из динамика. — Третий месяц коченею на стуле — сил больше нет! Сбегаю-ка я домой, а то как бы муж чего плохого не подумал.

…Истопник райцентровской бани Полиадов выдержал без дела только три месяца. Накануне подвига Степан Леонардович самолично обегал присутственные места и, не обнаружив следов сводки-матки, вернулся в родное гнездо мрачным и убитым. И было от чего скорбеть. Стены коллективного помывочного объекта затянула паутина и плесень, на чердаке и в подполье зашевелилась нечисть, кое-где, почуя административную вольницу, распустилась и повеселела блоха.

Утром следующего дня Степан кратко приказал:

— Ну-ка, спутница моего безрадостного существования, собери выходной костюм и галстук выглади!

Женушка охнула и повалилась на стул, так как при параде видела мужа лет двадцать назад — когда баню открывали.

— Ой да на кого, мил-друг, покидаешь? — басовито завопила, наглядевшись бесплатных восточных фильмов и мультсборников, Полиадова и цепляла мужа мощными руками. — На что плечи свои развернул?

— Глохни, кадушка! — ласково отвечал истопник. — Костюм пожалела? Ну, а как без работы все останемся? Оглянись вкруг — общество вибрирует! И кому-то надо про сводку вызнать у начальников — не век же ходить немытыми!

— Больно вы, кочегары да истопники, поумнели! — без психологической паузы, которую страстно любят критики, полагая, что именно в ней вся соль, без перехода разъярилась Полиадова на весь околоток. — Ране только ткали, пряли да помалкивали. И хоть числились пассивными, да спали спокойно. А нынче дня не проживете без трезвых разговоров о сводках этих проклятущих!

— Перестань зудеть — схлопочешь! — в довольно-таки вежливой форме пуганул соучастницу жизни Степан, но та уже перекраивала весь мир.

— И поумнее тебя сыщутся в Грачевке, и то не решатся на подвиг со сводкой! — язвительно напомнила женщина. — Не мы со сводки самый жирный кусок отламываем и сытно кормимся, выползок ты колосниковый!

Облачившись в новое платье под заунывный бабий вой, Степан Полиадов решительно зашагал к зданию главной администрации района, где, по непроверенным слухам, зажилась пропавшая сводка.

…В кабинете Смаконина тревожно загудел зуммер.

— К выходу не прорваться! — доложила ужасным голосом по селектору Любовь Сергеевна. — Народ конторский пропал! Эвакуируюсь из конторы по пожарной лестнице!

— Аминь, Любочка! — благословил Смаконин, удерживая растущую сводку и не вникая еще в трагический смысл происходящих событий. — Валяй, памятуя о технике безопасности.

Прошла минута-другая. Вдруг за стеной раздался душераздирающий женский крик. Мужчины с трудом оторвались от бумаги и в кромешной тьме и тесноте бросились на зов. Но дверь кабинета не поддавалась.

…Степан Полиадов подходил к главному зданию, и шаг его становился жестче и тверже, а лицо — решительнее. Вокруг него уже толпился и возбужденно шумел истосковавшийся по обычной жизни грачевец. Мужики пошустрее, точно предчувствуя поворот события, растащили пожарные щиты и вооружились длинными баграми, топорами и ломиками. Соединенная толпа напоминала шествие средневекового воинства или крестьянское ополчение, каковым изображается в учебниках истории.

Вдруг глухой ропот пронесся по рядам демонстрантов и сразу погас. Грачевцы с дотоле неизвестным им ужасом увидели, что из окон, дверей, щелей повалила бумажная масса, разрывая кирпичную кладку и круша звонкое стекло. Могучая масса сползала со стен и, подминая все живое, захватывала площадь.

В жизни райцентра, как и в истории любого движения, наступил переломный момент. Нужен был вождь или герой. И в следующее мгновенье исторически необходимая единица родилась, подтвердив лишний раз теорию о влиянии личности на общественные выкрутасы.

— Вперед, орлы! — громовым голосом воскликнул Степан Полиадов, своей решительностью подвигая героев к славе, воодушевляя паникеров и маловеров. — Сводку — на свалку! Кончай серую бумагу!

— Уперед, язви тя… На абордаж, ендритческая сила… Даешь разумный экстремизьм! Да не толкайся ты, сволочь! — послышалось в разных местах сосредоточенно и дерзко бегущей толпы. — Навались, мужики!

Через час праздновали победу. Гигантски разросшуюся сводочную массу порубали на мелкие части и сожгли на кострах. Полиадов с горсткой добровольцев-штурмовиков, очистив проходы и завалы в здании, пробился к кабинету главного администратора. Мужики вышибли дверь и замерли, пораженные страшной картиной.

Кабинет занимала уже помятая, обезглавленная и обезноженная всеобщая сводка с пометами начальников района. А в середине ее, чуть шевелясь, лежали две высохшие маленькие фигурки. Только при длительном участливом наблюдении грачевцы с трудом признали в них недавних ведущих администраторов.

По известной уже во всем мире и порядком поднадоевшей душевной доброте грачевцы бережно уложили начальство в ладонь Степана Полиадова и поволоклись в местную реанимацию.

План по молоку, говорят, успешно завалили в тот год. И это трепетно отражала новая районная сводка, с большой быстротой замелькавшая по учреждениям.

Зато баня заработала на полную мощь, и помытый грачевец спешит по делам спокойно и вековечно.