В последнее время, если больных не было, Екатерина Исаевна садилась у окна и безучастно глядела во двор. Знакомые никогда раньше не видели ее — еще не старую женщину с серыми выразительными глазами — такой рассеянной. На короткое время она оживала, но оживление было скорее тревожным и вопросительным.
Случилось же то, что Екатерина Исаевна, ранее не любопытствующая ничем, кроме внутренних болезней человека, вдруг очнулась.
Такое вольное или невольное прозрение случается почти со всяким человеком, только иные не замечают, а другие, попав раз впросак, быстро переключаются на другое — более жизненное и полезное.
«Отчего человек выделывает порой подлость так любовно и напористо?» — все чаще спрашивала себя Екатерина Исаевна, но ответа не находила.
А потому делалась все рассеяннее и беспокойнее.
Сыскать тотчас решение трудно было не столько из-за множественности и зыбкости причин, сколько потому, что всю жизнь терапевт искала болезни человеческого тела, а другое ее как бы не касалось — и так заваливали хлопоты.
Тут вдруг началось другое. Все тягостнее и оскорбительнее становилась Екатерине Исаевне мысль, что, пробегав век по поселку, она так и не узнала о людях больше того, что заключало в себе тело, и вдобавок по примеру обывателей села озаботилась лишь пустяками.
Как врач Екатерина Исаевна знала, что даже простейшие организмы отличаются друг от друга. Зато люди долгие времена казались словно бы обреченными на одинаковость и подобие в бытие и поступках. Она, впрочем, не находила ничего зазорного для общежития в такой вот зеркальной похожести, если похожесть эта была некорыстна и невинна. И воспитывались люди так: показывали им крупным планом хорошего человека, и каждый должен был изо всех сил тянуться за героем. Заворожили таким обучением и врача Миронову Екатерину Исаевну.
Но после той морозной январской ночи Екатерина Исаевна как будто враз разуверилась в человеке, вернее, в красивом транспарантном его сходстве со всеми. Потом, несколько месяцев спустя, когда коллектив поселковой больницы выцеживал из березовой рощи сок, она и вскинулась вдруг: отчего бывает порой человек так нечестив и душевно паскуден?
Спрашивать было неловко. Могли посочувствовать, отмолчаться или даже улыбнуться на расспросы. У каждого ведь, догадалась терапевт, образ подлый замешан на личном опыте и сбит неловко, «на глазок».
Требовалась собственная конструкция образа. Хотя бы для того, чтобы вернуть прежнее оживление в походке и взбодриться.
Долгие самостоятельные размышления подвинули женщину к разгадке плохого образа. Открытие — а тут она была себе и каменотес, и архитектор, и прораб — было такое.
Человека того, предположила Екатерина Исаевна, в самом начале жизни еще безгрешного и нетребовательного, обделили. При лепке его души, характера и, стало быть, судьбы не хватило доброго слова, жесткого, как орден, примера. Обнесли парня любовью и успокоились, а может быть, не заметили родители, потому как им самим в свое время того же недодали. И так далее по цепочке, затерянной в тумане времен. Разберись сейчас, кто из старших больше виновен. Однако сокрыли половину сердца для него и исказили человеческий образ. Недолюбленный, не подозревая об этом, вырос так парень и заматерел — половинный.
Ну, а сама Екатерина Исаевна Миронова какова? То, что она прослужила в больнице поселка два десятка лет, записано в ее личном деле, стало быть, хранится в несгораемом сейфе хозяйства. На слуху у народа было подробнее. Люди из окрестных поселков и города видели, что эта маленькая, всегда приветливая женщина так и не огрубела в нудной возне с болезнями и смертью. И на нее даже любовались со стороны. В селе, особенно сытом и благополучном, имелся всегда такой порядок: учреждать на кого-нибудь любование и выказывать при случае восхищение чем попало. Любовались красной щекой, цветом глаз, дородностью, неугомонностью, смирением, умением отбрехаться от мужика, разумеется, все это относится к женщинам.
Миронову любили и привечали за безотказность и наиболее полное выполнение служебных обязанностей — за редкое милосердие.
В отличие от убыстренной части человечества, закупорившейся в городах, крестьяне помнили достаточно отблагодарительных слов, и в каждой интонации при их произношении обязательно высвечивала душевность.
— Доброго пути в самое распутье! — желала врачу одна поселковая жительница, завидя на улице и начиная кланяться уже за три дома.
— Матушка-сохранительница, поклон до земли твоим родителям и дочке вкупе! — благословляла терапевта встречная бабушка.
А местный краснобай, бывший начальник вещевого склада, а ныне заведующий сенными и фуражными сараями Мифчук уснащал заздравную речь санитарно-просветительскими терминами из брошюр:
— Товарищ Миронова, караульный народного здравоохранения, здравия вам желаю самого крепкого! А ведь мучаем мы вас, особенно в сроки инфекционных и простудных пандемий и массовых кишечных недоразумений!
Каждый поздоровается с доктором и прихвалит, как сумеет, — но наособицу.
Той зимой стояли сильные морозы, трещали бетонные подпорки электросетей, нападало много снега. Как и другие врачи, Екатерина Исаевна бегала по простудам и телесным хворям односельчан. А куда от недугов уклониться? Полпоселка заводчан ломило войну и на лесоповалах, и к пенсии эта половина осталась без спины. С конем же без спины работать никак невозможно. Пока конюх лошадь обряжает, сколько раз под живот поднырнет да у морды ее спляшет. В качалке на рысаке без спины не проедешь. Только взгляду с пассажирского поезда кажется, что по беговой дорожке гоняет на коне истукан да вожжи нехотя перебирает, но Миронова знала, какое напряжение испытывает наездник после пяти часов выездки.
Утром в пятницу Миронова принимала в больнице, после обеда навещала лежачих пациентов. Она уж наконец собралась домой, как в кабинет торопливо вошла испуганная фельдшерица Валентина.
— Пинегин сына привез! — доложила сестра с порога. — Мальчишка очень плох.
— Который из пяти братьев? — машинально спросила Екатерина Исаевна, ибо недавно осматривала погодков и все были здоровыми.
— Меньший. Леша. — Валентина почти толкала врача в приемную. — Нехороший он с виду.
Леша Пинегин лежал, мелко дыша, в испарине — скрутило, видно было, мальчонку напрочь. Около кушетки держался отец, совхозный механизатор.
— Измаял его живот, — простуженно доложил механизатор Пинегин. — Бабка грелку уложила к животу, так еще хужее.
Екатерина Исаевна и без осмотра догадалась, что у мальчика перитонит. Но что могли Пинегины предпринять по неведению своему? Исстари, да и сейчас, болезни по селам изгоняют холодом или жарой. Люди до сих пор совестятся лишний раз окликнуть медработника. Конторские, знала Миронова, посмелее, могут и с пустяком врача побеспокоить на правах равного образовательного ценза, а тракторист или конюх — редко и нехотя. Вот и Пинегины дело к худу повернули, и отец совсем растряс парнишечку, пока на механике ехал.
Мама Пинегина лежала сама в городской больнице, и Екатерина Исаевна отправила отца домой, но с тем, чтобы тот был начеку. Сама же позвонила в райцентр. «Скорую» пообещали выслать тотчас.
— Потерпи, Лешенька, — приговаривала Екатерина Исаевна, делая блокаду, и на сердце у нее было тревожно из-за переметенной дороги и беспомощности.
— Не больно, тетенька Катя, — мальчик мутно глядел на врача и, по-мужски стараясь не выдать боли и страха, успокаивал, но слова выговаривал трудно. — Холодно только…
— Деда Иван, дай ты, ради всего святого, дежурный тулуп на санки, — неожиданно попросила Екатерина Исаевна, решив идти навстречу машине. — Приладь веревку, чтобы сподручнее тащить.
— Не война сейчас, — укорачивал сторож, глядя на маленькую женщину сердито. — Не ремесло человека на закорках тащить. Да и померзнет парень!
Однако Миронова решила и была непреклонна.
— Мы лишь к большаку свезем — пяти километров не будет, — насчитала старику, будто тот сам не знал. — Ждать рискованно, а «скорая» может к самой больнице не подъехать.
Минут через десять женщины уже тащили на санках закутанного мальчика, спотыкаясь о сугробы и проваливаясь в ямы. Они не видели лица мальчика и ничего не спрашивали у него, но нетрудно было догадаться, что ему становилось хуже. Он теперь стонал чаще, но и молчал больше, видимо, впадая в забытье.
Женщины тянули изо всех сил и вскоре взмокли до бровей. Порой метель намертво припадала к долине, тучи на небе редели и на темном вместилище космоса вспыхивали яркие вертлявые звезды. И эти светлые точки, едва нащупывающие землю, немного рассеивали тревогу и делали местность уютнее.
— Тетенька Катя, — слабо позвал врача очнувшийся мальчик, но в сильно вымороженном воздухе его слова прозвучали звонко и бесстрастно. — Тяжело вам тащить… Не хотел я… Тетенька Катя, сейчас встану…
Мироновой показалось, что тот силится приподняться.
— Алексей, не двигайся и не говори! — прикрикнула Екатерина Исаевна на мальчика, и женщины, не сговариваясь, почти побежали. — Санки сами… Санки сами…
Женщин засыпало колючим мертвым снегом, занесло мальчика и скрытые пространства, и они дергали за веревку и чутко слушали шумы, боясь пропустить знак машины. В снежную морозную ночь крепко на себя надо сердитым быть, ругала себя Миронова, — чтобы с места стронуться, но лучшего не придумали. И еще Екатерина Исаевна почему-то неотвязано думала именно сейчас, что со временем на каждом сельском медпункте будут врачи, умеющие самостоятельно делать любые операции и совсем исцеленные от неумения и безразличия к своему делу. А если уж надумают они отправить больного в город, то дорога та будет чистой и ровной.
Сбоку, из полей, пробил снежные сполохи маленький огонек. Он блеснул, потом пропал, снова появился и не гас.
— Машина нашлась! — закричала обрадованная Валентина, но женщины не остановились — только бежать стало легче. — Не на тот проселок выскочил водило!
Через несколько минут облепленная снегом легковая машина вывернула из подвижной тьмы на женщин. Екатерина Исаевна, отчаянно крича и размахивая руками, бросилась наперерез. И тут только поняла, что то повстречалась им не «скорая». Из «Москвича» выбрался смутный, вроде бы молодой, парень в собачьей пестрой шапке.
— Что взорвалось, граждане? — сощурился, поглядывая по сторонам и на санки, парень. — Заплутали, что ли?
И парень был не коннозаводский — чужой, но в интонации его обещалась готовность к поступку, то есть он уже даже остановился, на что решился бы далеко не каждый.
— Помочь чем, тетки? — так же быстро и с готовностью к подвигу повторил парень.
— В санках больной мальчик, — показала Екатерина Исаевна. — Мы из коннозаводской больницы. «Скорая» поехала навстречу нам, но пропала.
— Точно, тетки. Тракты здесь дотатарские, — весело согласился парень. — В два счета влетишь в яму и заклинишься.
— Мы не тетки — врачи, — резко оборвала водителя Екатерина Исаевна.
Миронову всегда раздражало уже популярное простецкое отношение милых выучеников высшей школы и других, часто высокомеханизированных, людей к дояркам, трактористам, зоотехникам женщинам. Хотя те, бегая по нежарким машинам и скотным дворам в толстых бесформенных одеждах, может быть, зимами и походили на «теток».
— Свезите мальчика до райбольницы, — сдерживая гнев, попросила Екатерина Исаевна, не понимая еще, почему шофер сам не разгадал такого простого дела и не предложил всем залезть в машину. — Попадется «скорая» — переберемся.
— Ну, чего раздумался? — бесцеремонно, по привычке всех людей, профессионально делающих добрые дела, поторопила Валентина. — Подгони машину к санкам!
— Так мне в другой ж конец метели! — вдруг брякнул парень с собачьей головой. — Гости заждались с обеда.
— А ну подгоняй ближе! — Екатерина Исаевна чуть не выкрикнула фразу. — Я дам вам денег за проезд!
Собачий парень удивленно вскинулся, присвистнул и круто развернулся.
— Ладно, — пробормотал он. — Тетки — темные середки.
Водитель влез в салон, включил громче двигатель и пошевелил фарами, ощупывая направление по поземке. Женщины поспешили к саням и стали приподнимать мальчика. Машина натужно побуксовала, помедлила и, рванув вперед, исчезла в снежной тьме. Валентина так и ухнула в сугроб, даже язык отнялся от изумления.
— Не часто, но бывает, Валя, — впрягаясь в поклажу, подбодрила Миронова девушку. — Помчимся давай, надеяться не на кого.
И опять женщины заторопились, оскальзываясь и руша заносы. Перед самым райцентром группу захватил ремонтный автобус. Но дело было не в последних километрах, которые проехали с комфортом и даже осторожно. Мальчик уже впал в стойкое забытье. С Екатериной Исаевной случилось же то, что происходит с порядочным человеком, когда он не может помочь другому и облегчить мучения ближнего. И еще собачий парень с песьей шапкой озлоблял Миронову на этот мир, точно вся гармония и прочность мира прежнего и основательного вмиг истаяла из-за незнакомого недоброго или равнодушного человека. Так же злобно выла метель, гудел оглушающе старый двигатель, но на Миронову точно навалилось серое глухое полотнище.
В районной больнице мальчика Пинегина немедленно увезли в операционную. Екатерина Исаевна и Валентина, крепко помороженные, отогревались в пустом коридоре. Потом женщины засобирались назад, но тут подошла старшая медсестра больницы. Глядя на женщин с предусмотрительным сочувствием, она промямлила:
— Очень жаль. Часом бы раньше — наверняка бы спасли мальчика, ведь у нас опытные хирурги. Час назад — все было бы иначе.
Иначе, чем смерть, означало, что мальчик остался бы жить. Иначе, чем смерть, — одна лишь жизнь. Но тогда, помнится Мироновой, своя жизнь ей сразу опостылела, и ей никого не хотелось видеть. Механически написала она объяснительную историю, ответила на профессиональные вопросы по существу дела. Вопросы о причинах смерти были конкретнее самой смерти… В соседней комнате громко ругалась Валентина. И ее слова неотчетливо достигали Мироновой. Да как же собрался для зла, точно спрашивала у кого-то врач, пусть человек не русский, но советский, быть может, и кровь по большим послепраздникам отдавал безвозмездно. А тут оскудел или пожалел бензина или того, что мальчик чехлы испятнает. Мироновой же в те минуты пролезла в голову мысль о каком-то полслове, под которое и вынянчили того шофера.
— Мальчик умер, — повторила слова медсестра, когда ехали с Валентиной домой, и ужаснулась: ведь объясняться с людьми конезавода. Вины, конечно, решат люди, особо на врачихах нет, а пацан умер, и семья Пинегина потеряла мальчика.
Екатерина Исаевна еще с год места себе не находила, хотя что тут врач может сделать. Потом написала заявление об уходе, решила пойти лаборанткой на молочный комплекс. Конечно, и перемены были на медучастке после того случая. Сначала комиссии частили — прямо-таки напали на больницу. Но отремонтировали наново корпус, завезли современное оборудование по кабинетам и хирурга поселку подарили. Миронову удержали в больнице.
Дочь Мироновой, Нина, тогда с год как окончила среднюю школу. Екатерина Исаевна пристроила ее в больницу санитаркой, взяла, как думала, грех на душу, чтобы та теневую да грязную сторону медицины обживала и к ней привыкала, а то со школьной скамьи многое не видать. Нина и утешала мать в понурые минуты. Обнимет за плечи, молчит, и обе раскачиваются, как две поселковые приятельницы. И от этой простой медитации Екатерине Исаевне становилось легче, и она все реже сидела у окна больницы с безучастным взглядом.
Стоял март, пора беспокойных молодых снов, голубой природы. Нина подошла к матери сзади, обняла, и обе молча и тихо начали раскачиваться в такт души, успокаиваясь и отгоняя дневную больничную усталость.
— Мам, хочешь, познакомлю с одним неплохим человеком? — неожиданно и застенчиво спросила дочь и сбилась с ритма.
— Не поздновато ли, дочка, для меня? — Екатерина Исаевна пыталась отшутиться, хотя сразу догадалась, что стоит за приглашением, и сердце ее, став плоским, неприятно застучало в груди, — А может быть, обождем со встречей?
— Нет-нет, дослушай меня, — уже строже говорила Нина, удерживая мать от дальнейшей суеты черными безразмерными глазищами. — И за этого хорошего человека я выхожу замуж, родная.
Обе почему-то всплакнули, но продолжали качаться по инерции.
— Из поселка хорошист? — выпытывала Екатерина Исаевна, сразу сильно ослабев ногами и по опыту зная, что местные, коли не уезжают, выходят замуж за наездников или железнодорожников, — да будь все они, — машинально отметила врач, — счастливы и неодиноки.
— Мама, милая, — качнула Нина мать, — завтра все и узнаешь!
В ночь перед сватовством Екатерина Исаевна почти не спала. Женщине нужно было выкорчевать с корнем все скверные чувства к новому родному человеку, забирающему самое близкое и дорогое существо. Ей нужно было смириться со своим положением, как с другим — отнюдь не лучшим — возрастом, который наступал после выдачи дочери замуж. Это была внутренняя операция, которую каждый живущий рано или поздно не минует, и от чистоты и тщательности ее во многом зависела будущая общая судьба.
Пока Миронова терзалась, Нина, завернув гибкое тело в покрывало, безмятежно отсыпалась. Молодость не умеет и, верно, не должна озираться каждый миг и щедро сочувственно оглядываться на годы и заботы старших — лишь в меру. Так уж скроен человек мудрым общежитием и сохранен природой.
Екатерина Исаевна с утра начала, как всякая хозяйка, готовить парад угощений. Днем в сенях маленького, крепкого дома застучали молодые ноги, засмеялись чистые голоса. Потом вошли и сами молодые.
Свет померк в глазах Екатерины Исаевны, как жениха увидела. В комнату с Ниной вошел водитель, который оставил с усмешкой на зимней дороге умирающего мальчика и уставших женщин. У парня было ясное, неглупое широкое лицо с чрезвычайно шустрыми глазами, добрая подкупающая улыбка и мягкие шаги. Жених улыбался, глядя на Миронову и не узнавая в ней «тетку» на дороге. Свет, истекавший из этих дружелюбных доверчивых глаз, застил Екатерине Исаевне весь мир, как тогда, в метель, свет фар случайной той машины был ярче всех прожекторов морской береговой охраны, и сейчас она поначалу слова не могла выговорить. Молодые думали — от счастья.
— Что так, мама! — вскрикнула Нина, заглядывая Екатерине Исаевне в лицо и обнимая. — Отчего ты белая?
— Сейчас ты побелеешь, — с трудом отвечала Екатерина Исаевна и закончила без перехода: — Прочь отсюда!
В первую минуту Нина и ее жених не поняли, но оробели. Однако знакомый Мироновой по метели и мальчишеской смерти через некоторое время пришел в прежнее состояние и доверчиво ласкал врача взглядом. И Екатерине Исаевне стало душно, и невинный свет жениховских глаз гасил ее волю бесцеремонно и безжалостно, как давний свет рыскавших в чистом поле фар.
— Вон из дома! — повторила, холодея от гнева, Екатерина Исаевна, хотя сроду дома у себя никому не говорила злых слов. — Здесь не бывало подонков!
— Ты с ума сошла, мамочка! — грубо завизжала Нина, поникшая и обесцвеченная злобой. — Ты все перепутала! Николай работает в леспромхозе инженером!
— Простите, Катеринсеевна, — коряво, но совсем не растерянно выгнул фразу новоиспеченный жених и зять. — Такой этикет мне чрезвычайно не понятен — чем успел досадить?
Если и было в парне поначалу некоторое оробение, то быстро улетучилось, как и все показное при столкновении с жизнью. В его глазах, в каждой складке тугого лица, в каждой щедро распахнутой улыбке отчетливо проявилась наглость. Дочь, верно, любила его сильно, но Екатерине Исаевне парень казался просто уродом. Может быть, оттого, что для нее гармония мира и отдельного человека кончалась там, где человек не занимался делами того самого мира. Мироновой нелегко было остановиться на полпути. Гнев подхватил ее под руки и поволок вперед.
— Это нечеловек, который проехал мимо нас той страшной ночью, дорогая моя! — закричала наконец и Екатерина Исаевна, но крик-то успокоил ее настолько, насколько можно успокоиться от такого узнавания. — Лучше бы он сразу проехал мимо, и мы бы до сих пор думали, что не заметил в метели!
— Неправда, мама, лжешь! — повторила страшное слово Нина.
И Екатерина Исаевна догадалась: упади она сейчас под ноги молодым, наложи на себя руки, то и тогда дочь не поверит ей. Все было так неожиданно и впервые для дочери, так неузнанно и неприятно, что Нина могла отыскать тысячи причин материнского неприятия нового человека: в один момент у нее точно выработался на этот случай причинный иммунитет.
— Успокойся и молчи! — приказала Миронова дочери и не глядела уже на несвершившегося зятя. — Невиновен твой мастер. Не обязан он был подвозить кого бы то ни было. Нет такой строки в Конституции. Только я знаю лишь одну категорию людей без человеческих обязанностей — подлецов!
Такое вот свадебное приветствие случилось в доме, хотя никто больше Екатерины Исаевны не желал дочери счастья. Миронова поворотилась и ушла на кухню к пирогам и салатам. В комнате все заверещало-завертелось по новой программе. Истинно, любовь неистова, когда ищет выход.
— Во всяком случае вы могли бы выслушать меня, — мастер почти строевым шагом настиг Екатерину Исаевну. — А вы, мама, даже на такую малость не готовы.
— Тебе скоро будет стыдно! — монотонно кричала, как раскачивалась, Нина, и слышно было, что она собирает вещи.
Молодые покинули дом, на прощанье так затворив дверь, что на кухне у Екатерины Исаевны рухнула полка с горшками и кастрюлями.
Мать и дочь зажили недалеко друг от друга, но разными дворами и знакомыми, чего в конпоселке давно не случалось. Екатерина Исаевна переживала разлуку сильно и, может быть, помирилась бы с детьми, но все приподнимался в ее памяти тот, умирающий мальчик с холодных санок, все уговаривал, чтобы она не беспокоилась за него. Одна была отрада: люди доносили, что молодые живут дружно, — и то ладно для матери.
Летом в больнице перекрывали крышу. Пыли и ржавчины хватило и на всех врачей и медсестер. Екатерина Исаевна схватила охапку жестяных лохмотьев — мимо больничных ворот быстро прошла Нина. У Мироновой ноша выпала из рук — она заметила тот самый чемодан, с которым дочь ушла с любимым инженером.
— Долгожданная гостья! — весело крикнул с крыши заместитель главного врача. — Встречайте ее, Екатерина Исаевна, мы тут сами доломаем.
Екатерина Исаевна взошла на крыльцо и еще в сенях услыхала глухой плач. В комнате, прямо на полу, лежала Нина. Екатерина Исаевна бросилась поднимать дочь. Но та, повернув мокрое лицо к матери, перестала всхлипывать и отчетливо, как ударила со всего размаху, проговорила:
— Ты, мамочка, жизнь мою опрокинула! Из-за твоего эгоизма все беды!
— Что ты говоришь? — совсем тихо спросила Екатерина Исаевна. — Живите — я ведь не вмешиваюсь.
— Николай выгнал меня! — после напряженной паузы сообщила Нина. — Сказал, что я слишком порядочная для него, и своей порядочностью мы задавили семью в зародыше!
— Ничего, Нинуля, — Екатерина Исаевна опустилась на колени рядом с дочерью. — Все уладится, милая, со временем. А ты прости меня, если я виновата перед тобой.
— Прощения у него проси! — тонко и зло выкрикнула Нина. — Ты не передо мной — перед Николаем виновата, потому что не о счастье нашем, а о правде своей хлопотала.
У Екатерины Исаевны не было желания и духа доказывать что-то или не доказывать дочери. В тот миг сильнее всего была в ней потребность любить и жалеть. Она обняла дочь, точно хотела вернуть ее в то давнишнее состояние согласия и мира, но в глазах Нины таились пустота и отчуждение.
Нина медленно поднялась с пола. И тут Екатерина Исаевна явственно увидела то, о чем смутно догадывалась. Нина была на последних месяцах беременности.
Но там, где, казалось, собирается все отчаяние мира, по понятиям дочери, для Екатерины Исаевны начиналась надежда. Именно надежда и новые силы.