«Встань свободнее, слегка покачивай бедрами. Полная апатия и безволие. Подчинись покою. Да не то! Давай сначала…»

Молодая женщина медленно выпрямилась, ворочая белками глаз. Вся она, от лица до платья массового пошива и китайских резиновых тапочек, выглядела рыхлой, оторванной от земных соков. Выдержав паузу, резкий голос монотонно повторил:

«Встань раскованнее. Сломайся, прими стойку павиана, руки слабо раскачиваются. Покой и оцепенение. Ты автомат из белково-пластиковой ткани, у тебя цефалоподобное восприятие мира. Та реагируешь на мою интонацию? Значит, живешь и протестуешь. Полное безразличие, забудь себя».

Женщина забылась в раздавленной позе. Пористая ее кожа помертвела и отвисла, глаза остановились невидяще и покорно, только руки слабо шевелились, подчиняясь гравитации.

Маятник Фуко в соборе медленно менял направление. Бывшие святые безучастно взирали с клейм на публику. На одной из фресок два рогатых шерстистых парня волокли к красному раскаленному чану бедолагу, видимо, из императорских функционеров — мытаря какого-то. Толпа завороженно провожала взглядом стальной шар на цепи, закрепленный в центре купола. И все исчезло. «Где женщина?» — крикнул Калитин. Эхо гулко прокатилось под сводами.

С минуту Калитин лежал неподвижно. Тело, скованное наговорами механического распорядителя, с трудом привыкало к свободе.

«Кошмар, точно из белой горячки, — внезапно понял Калитин. — А ведь не женщина та, а я столько лет служил автоматом для исполнения окриков. И бред этот слишком знакомый».

«Нет, — вяло запротестовал защитник. — Все уже далеко позади. Мы бросили пить до того, как пригрозили вшить эсперал в тело».

«Не стоит лгать!. — отчетливо выговаривал внутренний обличитель, совесть, верно. — Нынешние кошмары, страхи, покорность — нормальная цена за твои веселые запойные недели. И в душе тесно, куда ни повернись — тоска».

«И это первый день отдыха? — негодовал защитник. — Сколько можно укорять, обличать, казниться?»

Тут после стука влезла в номер горничная, швабра торчала у нее над головой, точно антенна.

— Сынок, шел бы проветриться в такую жару, — говорила она, быстро приводя в порядок комнату. — Тут такие леса и реки вокруг.

В конце концов, пересилив приступ слабости, Дмитрий Иванович (двадцать семь лет, сутуловат, не судим, прораб сельский, постоянная болезнь ангина, раньше страдал запоями, детская кличка Лжедмитрий) вышел на улицу небольшого городка, куда прибыл отдохнуть. На улице было жарко, как на Анатолийской равнине в середине лета. Весь народ находился в цехах завода, только бабушки торговали зеленью. Из окна деревянного дома, где по пути в Сибирь заночевали декабристы, кричал Высоцкий. На крыше избы мальчик внимательно рассматривал пустое небо. Девушка остановилась рядом и поглядела на Калитина безо всякого любопытства, как городской голубь. Было ей лет семнадцать, одета пестро, точно дама из карточной колоды, ногу отставила так манерно и на кой черт. Тянулось ленивое захолустное время, и надо было начинать отдых.

«Выбрось девчонку из головы! — гаркнул в сердцах невидимый опекун. — Желаешь погулять с дивой? Случайные связи опасны…»

Калитин искал первые слова для знакомства. Под тонкой клетчатой рубашкой запарило, и он смущенно огляделся. Обыкновенная же девчонка — а нет слов или решимости. Вот раньше было так легко с девушками, откуда что и бралось. И этот талант пьянь придушила в нем за малый срок.

«Меня зовут Дима, — игриво, точно дефективный, подумал Калитин. — У меня отпуск… Давай познакомимся и, может быть, понравимся друг другу».

Парень лица ее не видел, не чувствовал ничего, кроме страха, что его высмеют да унизят. Раньше такого за ним не водилось. Поначалу, как прошел приступ, Калитину необходим был просто живой человек, вроде этого юного накрашенного существа, потом захотелось верного, сильного, чтобы мог ухватиться за него в момент очередного припадка, затем сразу же свободного порядочного человека пожелалось, чтобы не тащило от него пятнами провинциального разврата или катафалком. Короче, Калитину вдруг стал нужен идеальный человек. Он и сам с горечью отметил, что чем ничтожнее становился, тем выше делались притязания и претензии, — но ведь и страдания от этого не убывали, хуже и хуже становилось на сердце.

Первые попавшиеся слова сказал бы — потом проще. К своей радости Калитин открыл бы для себя добрые, немного ламьи или овечьи глаза девушки, большие, в трещинках от внутреннего жара и привычки облизываться губы, тяжесть собранных в ночной горсти ее черных волос. Много чего бы открыл. Но не произнес он ничего. Стоял и шевелил губами.

— Вам что-то нужно? — полюбопытствовала девушка, точно почувствовала около себя неловкость.

Неестественная простота нравов вылупилась из вопроса провинциалочки, как птенец из насиженного яйца.

— Надо! — даже слабая поддержка окрылила бывшего пьянчугу, и он, как и все полуразрушенные личности, тут же обнаглел. — Прошу тебя несколько часов побыть со мной. Не пугайся, меня не разыскивают!

Девушка на миг потерялась, потом зачем-то слегка закатила глаза — унифицированная манера опытных подруг из захолустья прельщать мимикой. При виде ее вздрагивающих, снежной белизны белков Калитин почувствовал желудочные спазмы — из ночного кошмара были эти белки.

— Не бойся, — перебил он боль. — Я давно не пристаю к девушкам, не занимаюсь… сто лет.

— Я и не боюсь, — спокойно ответила девушка.

— Стало быть, вместе пообедаем? — Калитин взмок, поддерживая чудовищный диалог и подозревая, что она вот-вот кликнет патруль. — Только сбегаю наверх, лекарство выпью.

— Больной, что ли? — все-таки девушка почувствовала, нерешительность партнера и клюнула.

— Лихорадит, если честно, — сознался Калитин, но пока только в том, о чем можно было и не стыдно было признаваться, о последствиях горячки ни гу-гу. — Посылали в свое время в тропическую Африку, там малярией обзавелся. Потом муха цеце отыскала меня в джунглях. Меня и домой-то спящего доставили, только через неделю очнулся.

— Правда? — девушка даже всполошилась. — И что вы почувствовали, когда открыли глаза?

— Что наконец-то выспался, — угрюмо пробормотал Калитин, не зная, как долго сможет тешить хуторское любопытство замарашки, а ему есть хотелось.

В номере он глотнул аспирин после быстрого холодного душа, глянул в зеркало, покрытое туманностями общежития, учредил глупое лицо экслибриста — был на примете такой собиратель.

Девушка сидела в зале кафе. Перед ней стояла бутыль порошкового шампанского и лежали огромные партенокарпические огурцы, те, которые без опыления произрастают в северных теплицах.

— Знаете, что кричали, сходясь в рукопашную, первобытные парни — наши прапращуры? — поинтересовался Калитин у надменного существа, причалившего к их столику. — Нет? А мне казалось, что вы прикончили филологический факультет, — так заботлив ваш взгляд, предупредительны движения. Они кричали: «Мяса!» Несите нам мяса, все фрукты и зелень, а бутыль эту заприте снова в погребец.

Официантка с подсчитывающей улыбкой на хорошо сохранившемся фиолетовом лице удалилась. Девушка выглядела лучше, стащила с лица косметику, покуда он отсутствовал. Прораб хотел просто поесть, помолчать, но девушка сказала:

— Расскажите о себе. Какой-то вы странный.

— Ну нет, — отказался Калитин строго. — Сначала вы, но коротко, как в рекламном ролике, сообщите о себе.

— Учусь в сельскохозяйственном техникуме. На агронома, — дружелюбна выложила девушка. — Вчера был последний экзамен. Скоро получим диплом и разъедемся. Мы тут с девчонками снимали комнату. Все-таки вы странный, — она внимательно поглядела на Калитина. — Совсем не слушаете меня и озираетесь, точно погонял боитесь!

Такое, видимо, она видела в фильмах, на которые бегала украдкой. Положила липкую от сока ладонь на руку Калитина, участливо уставилась в глаза. Хотя, может быть, ее маломилосердное по молодости сердце что-то начинало подсказывать, но эта грязная сладкая ладошка!

— Или маленькой считаете? — Он слабо проявлял вопрос, от духоты вновь настигал приступ, и Дмитрий боялся потерять сознание. — Напрасно. Мне почти двадцать лет. И кое в чем разбираюсь. Что вас волнует, Дима?

«Тебе придется переваривать ответ лет двадцать», — подумалось ему.

— Только никому! — тревожно прошептал Калитин. — Меня угнетает, раздирает на части то, что я — планктон! Безобразно множественный, неразличимый в суете и примитивный!

— Нет, вы не сумасшедший! — девушка все-таки отодвинулась на безопасное расстояние. — Разыгрываете?

— Верно, маленькая, — согласился Калитин. — Не сумасшедший. И не буду им. Я планктон, частица, блуждающая в поисках того, кто меня заглотит! Мне трудно дышать, жить! Невыносимо сознавать, что ты планктон, и быть им! Ты знаешь, что одно время я ужасно пил из-за этого открытия! Пошли отсюда!

В городском парке пахло горькой распухшей корой и горьким цветом, а деревянные карусельные лошадки поскрипывали тонкими ножками в ожидании седоков. Калитин был в отчаянии — все начиналось, вернее, кончалось сначала и рушилось. Тайком от спутницы, точно толкала его неведомая, грубая, беспощадная сила, забежал-таки в буфет. А ведь давал клятву. Марочница поняла — у нее на таких наметано око, отмерила. И с прорабом произошла метаморфоза, не Овидиева, конечно: приступ исчез, глаза провалились, зрачки заблистали. Сказать по правде, люди и отвернулись от парня из-за таких, участившихся в последние годы превращений.

Но с чего-то все начиналось? Случай заурядный, никого еще не подводивший. Калитин возжелал личного счастья и женился по большой любви. Года три он не вылезал из рабочих сапог, возводил молочные комплексы и свинарники-автоматы в сельской местности. Ездить было далеко, и дома прораб ночевал нечасто. Но вид праздной подруги, которую все чаще заставал с приятелями, начинал раздражать, и поесть никогда не было приготовлено к возвращению. Точно она перестала быть ему жена и хозяйка, а превратилась в вечный подарок или в метрдотеля салона. Как-то Калитин, чувствуя прилив нежности к жене, предложил ездить с ним. Жанна внезапно так огорчилась и вспылила, что тут же умчалась к маме. Калитин поспал в холодной постели, утром выпил, как змея, холодные яйца на завтрак. Опыта сожительства у него не было, и он не знал, что делать.

— Ты мне испортил жизнь! — облегчила еще через один год начало душевного разговора супруга, накручивая железные бигуди.

— Вряд ли, — отказался Калитин. — Нельзя испортить того, чего не было.

Семейная жизнь, как он понял, есть нечаянное, но равномерное разрушение блестящих картонных видов юности, о которых позднее большинство людей вспоминает с грустной легкой улыбкой.

— Земулина Нонка в роскоши купается! — высказала заветное жена. — Муж — тля арамильская, а шесть-семь сотен домой тащит каждый месяц. Не пропадает за две сотни, как ты, полугодиями.

История человеческой глупости имеет конец, хотя бы по старости человечества, женской же — бесконечна.

— Как у Земулина, не получится: подворовывает и ловчит, — сознался Калитин. — Я лучше в петлю залезу, чем стану воровать.

— Только обещаешь, — равнодушно ответила супруга.

Калитин знал, что она не шутила.

Цепкий чертополох бывших семейных обид нагло привязывался в этом, совершенно чужом городе. «Каких только оттенков ненависти я не насмотрелся, — думалось прорабу. — И неужели все это могла выдавать слабая женщина?» И самое страшное — теперь он знал: не ведал про оттенки-то.

— На вас жалко смотреть! — вдруг как громом поразила юная спутница. — Расскажите о трагедии, может быть, полегчает.

«Сейчас глянет долгим нежным взором, — тут же ощерился Калитин. — Вот на чем погорел я первый раз. Другого случая не предоставлю».

— Подсадите, Дмитрий, — попросила девушка. — Хочу сорвать ветку для букета.

«Зачем мне это? — промелькнуло в голове. Ну, точно. Он целовал девушку, сделал это машинально — оказались рядом свободные свежие губы, чмокнул. Ветку, конечно, не сломали. Да только спутница Калитина поняла не так. Вроде бы слегка загордилась, что такой взрослый, издерганный, да еще планктоном прикидывается… Молча двинулись дальше. Оно бы ничего, да опять привязалась прошлая семейная картина, и Калитин скрипнул зубами.

— Вам плохо? — девушка заглянула в лицо. — Ты весь дрожишь! — Калитин не слышал вопроса, но заметил выражение.

— Участливые! — его настиг нервный припадок. — Ну до чего же вы все одинаковые вначале!

Калитин побежал по склону, съехал по глинистому обрыву в реку (раньше он еще не то отмачивал), пошел вброд, расталкивая погрудную вонючую жижу, точно уязвленный в самую печень хор.

— Я заканчиваю в полдвенадцатого, — игриво сказала подавальщица знакомая, когда он, бледный, вздрагивающий, встретился с ней за тем же столом. — Проводишь?

Взгляд его женщина истолковала неверно.

— Тебе показалось, ласточка, — тихо-тихо признался Калитин. — Верно, устаешь лавировать каждый день между столиками, между людьми, между желаниями… Отойдите от стола — вы мешаете мне жевать!

— Делов-то вчера натворили! — радостно сообщила коридорная утром, когда Калитин подсчитывал симптомы пресловутого синдрома. — Чего это вас, молодых, совет не берет?

Добавила добрая женщина горького, не пожалела. Только вышла, появилась вчерашняя девчонка, гневная — глядит укоризненно и с презрением.

В смурные утра прораб любил вспоминать стихи. Натянув брюки, он растворил окно, откашлялся и продекламировал:

— Эрот — старый бабник! — крикнул Калитин единственному слушателю — кочегару котельной. — Можно продолжать?

— Поливай, чучело! — отозвался тот. — Думаешь, мало я тут наслушался и нагляделся?

— Слова перепиши, — служитель котлов и манометров сплюнул черным сгустком.

— Ты моей профориентации не касайся, шмель гималайский! — обиделся почему-то угольщик.

— И как не стыдно? — спросили за спиной.

Калитин чуть не выпал в окно. В дверях стояла живая вчерашняя подружка.

— Слушай, — предложила она. — Меня зовут Уля. Если у тебя есть права, мы можем на мотоцикле покататься.

Сначала они заехали на ипподром. В прохладной конюшне пахло свежими опилками, камфорой, комбикормовой пылью. В крайней крошечной комнате плотный старик возился со сбруей.

— Привет патриархам-шорникам! — Калитин полной грудью дышал запахами детства, и даже старик памятен вроде был.

— Что? — рявкнул дед. — Кричи в ухо! Я глухой!

— Сколько лет настучало, дедушка? — заорал Калитин так, что в денниках забеспокоились кони.

— Обширно, — взгляд патриарха стал лаковым, ломким на свету. — Девяносто первый, как ни кинь!

Над трибунами заурчал динамик. Малый в радиорубке запустил древнюю пластинку:

— Красивая у тебя была жена? — вставила между гнусавыми перепадами песни Уля.

Вопрос, заметно было, дался ей нелегко. Все девчонки интересуются этим, знал Калитин, одна раньше, другая позже. Верно, он рождается с женщиной и сидит в ней крепко, как пырей на обочине дороги.

— У нее не было больших иллюзий насчет меня, — только и ответил отдыхающий прораб.

На его взгляд, затевалась новая история. Неловко было, но высчитывалось. Да, запои кончились, хаос в душе пройдет, уже тает помаленьку. И все старое покажется дурным, подброшенным со зла сном. Наступит ясность бытия и движения. Но и другое тут же подсказывалось. Не осилить было другого, повторного душевного испытания, он-то слишком знал себя. Так и решил — не надо больше искушаться. И еще закрадывалась подлая мысль о зря потраченной жизни, прямо втаптывала в тоску. Все метания, тревоги, алкогольные празднества с дружками обезножили прежние душевные порывы, лишили чего-то главного. Но что это было за главное тогда и что есть сейчас — надо было еще обдумать. Надо было уйти сейчас от суеты бытия. А то, что затевалось с девушкой, тоже было суетой. И не нужно было в новой жизни Калитина. Он знал, что и так прожил в рассрочку почти половину земного своего времени, и торопился найти ответ, как выплатить все это, зная — кому.

Все эти неотвязные мысли не мог выдуть сильный встречный ветер. Калитин любил скорую езду, и, припав к рулю, он наслаждался преодолением пусть районного, но пространства. В три часа на магистраль с проселка вырвался ревущий «КрАЗ». Калитин повернул рукоять до предела, думал проскочить раньше. За его спиной удивленно вздохнула девушка. И Калитину показалось, что с тихим толчком из его груди вышел такой же вялый стон, но не от боли, потому что ее не было. Вся боль ушла в негромкий удивленный вскрик о страшном и ненужном.

В совершенной тишине белые июльские поля неспешно соединились с белым небом без облаков, черная магистраль круто ушла в небо, и конец ее торчал, обрываясь в пустоте, будто ее строили и вдруг бросили. Линии электропередачи, впаянные в бетон, ожили и извивались. Из земли выбегали квадратные птицы с алебастровыми глазами провидцев и нечестиво и резко кричали. Девушка медленно проплыла над ним, раскинув руки и улыбаясь.

Не помня себя от внезапного ужаса, Калитин поднялся, и тут же что-то тяжелое уцепилось за ноги, он упал. Казалось, что прошел час, пока прораб добрался до спутницы и повалился около нее на колени. «Ты можешь встать?» — хотел он спросить, но кровь сильно пошла из горла, и он размазывал ее по груди. Взорвался бензобак, и опять стало тихо. Калитин понял, что их от удара бросило далеко в кусты. Он попытался встать, но правая нога не подчинялась. «Перелом, верно», — подумал прораб, но боли все еще не было. «Ответь, где больно? Очнись, маленькая, — Калитин повернулся на бок и провел рукой по ее телу, голове — видимых ран не было. — Уля, не пугай меня». Она открыла глаза и несколько: секунд смотрела, не шевелясь. «На тебе кровь», — наконец произнесла она еле слышно. «Моя кровь, моя», — обрадовался он и заметил, что пятнал ее кровью. Боль еще не приходила, только невыносимо саднило сердце и бедро. Калитин с недоумением посмотрел на левую кисть — там торчали кости, сухожилия, и с каждым толчком сердца кровь метила землю, траву, широкие листья лопуха ржавчиной, точно растения поразила внезапная болезнь. «Главное, что жива», — медленно заговаривал он судьбу, которая уже шарила по-хозяйски в кустах. Он ощущал необыкновенную легкость и ясность, но в них была и обреченность. И вдруг мысль, что он не сумеет добраться до шоссе, вернула его к полужизни. «У меня все кружится перед глазами, будто лечу», — сказала девушка. «Не говори, полежи, и пройдет», — попросил Калитин. «Я скоро умру», — подумал Калитин, но как-то спокойно. «Не бегай, не кружись так быстро! — лицо Ули побелело. — Я сейчас упаду!» — «Я умру», — снова вспомнил Калитин с уже неприятно-скользким чувством тоски, и ему так не хотелось смерти, что он заплакал. «Потом будет ничего, — кто-то успокаивал. — Страшно только до этого». — «Скорей бы!» — молила все сильнее, страшась, душа. «А Уля?» — спросили его. «Сейчас, — мучительно долго думал Калитин. — Да, отнесу ее к дороге». — «Себя отнеси сначала!» — пробормотал тот же голос, но уже в отдалении. Калитин просунул здоровую руку под спину девушки и, упираясь локтями, послушной ногой, попытался сдвинуть ее с места. Она была очень легкая, и теперь он думал о том, чтобы не захлебнуться кровью. «Куда мы плывем?» — спросила она, глядя в пустоту. Калитин уже дотащил девушку до обочины. Одежда его пропиталась влагой, скользила на травах, и в каждую клетку его крохотного тела теперь возвращалась огромная боль, и оно тяжелело. «Конец — это когда мне не справиться с телом и мыслью? — подумал Калитин. — Но есть что-то выше этой тяжести». В бредившем сознании возникла еще мысль. «Значит, смерть невыносимо тяжела, и она не избавление от тяжести, хотя  т а м  и ничего нет». Калитин пришел в себя. Они были у бетонной дороги, и он не обманулся, ощутив внезапный прилив сил. «Я умираю, Уля!» — не крикнул он, потому что растерзанная девушка тихо лежала на руке. Пока Калитин тащил ее, рубашечка слезла с плеч, открыв тощие ключицы и маленькие груди подростка. И еще казалось Калитину, что он понял силу желания, того, что живет в засохшем и надломленном ростке, бессознательном, но упрямом в живом стремлении пробиться в единственную зеленую почку, оставить след и плод. Самый строгий судья не увидел бы здесь преступления против жизни — только против закона. Но все законы охраняет жизнь. Он прикрыл ее рубашкой и, собрав остатки воли, выполз на шоссе. Он еще слышал, как его пытались перевернуть, и чей-то голос тянул важный для него слог, а потом увидел отчетливо лицо девушки, но не успел обрадоваться — умер.

Заметил его шофер возившего силос самосвала. Не останавливаясь, тот гнал до поста ГАИ, где его, естественно, уже поджидали — талон проколоть за нарушение. «Пара тут на мотоцикле моталась, — выслушав водителя, вспомнил лейтенант. — Но не превышали они».

И еще с раздражением живого человека лейтенант подумал о той работе, которую надо будет проделать по такой жаре.