День начинался неудачно. Мрачная жена минут сорок занимала ванную. Потом вышла, вся в гневе и бигудях, словно злой марсианский разведчик, и сказала:

— Когда ты починишь раковину?

Вопрос этот давно нависал, подобно темно–синей туче, в семейной атмосфере, поэтому я оказался подготовленным — озабоченно, с видом послушного и услужливого мальчугана искал по квартире место для одинокого, неприкаянного стула. Однако гром грянул:

— Сколько месяцев я должна твердить одно и тоже. Вот и плинтуса до сих пор не прибиты, а мы здесь уже пять лет живем.

Лишь в редкие минуты душевной или физической близости мы бываем с женщинами конгруэнтны, в остальное же время — ни в чем не совпадающие виды вроде бы разумных существ. Думаю, что именно женщины — передовой отряд жестоких в своей активности инопланетных пришельцев. Нам, незлобивым и сентиментальным обитателям Земли, непросто жить рядом с этими непредсказуемыми особами. И лучшая тактика здесь — молчаливо и послушно подчиняться нелогичным командам. Вернее, делать вид, что подчиняешься, чтобы переждать бурю. Недаром нас обучают этому в армии.

В этот раз отмолчаться не удалось. Раковина и плинтуса оказались весьма существенны в шкале инопланетных ценностей.

— Ответь хоть что–нибудь. Когда, наконец, ты начнешь думать о доме? Почему я одна должна крутиться, как белка? — в голосе жены зазвучали слезы. Это — очень важный момент, который ни в коем случае нельзя пропустить. Нужно срочно менять тактику. Существуют три способа обращения с женщинами, когда они готовятся заплакать. Их можно удивить, рассмешить или, в крайнем случае, взять в руки молоток и попытаться немедленно прибить плинтус. Я выбрал способ номер два — достал с полки любимую книгу и процитировал: «Всегда нужно все бросать, если тебя посетило вдохновение, понимаешь, а оно меня сейчас посетило. «Ла–ла–ла», — поет что–то во мне, и я знаю, что это вдохновение».

Жена взглянула на меня так, что пришлось срочно искать инструмент…

Наконец она ушла по делам. Я полюбовался одиноким плинтусом и уже готов был заняться вторым, как вдруг раздался телефонный звонок. «Это Вы продаете линию по разливу жидких продуктов?» — спросил незнакомый мужской голос…

Иногда случается так, что недвижимость, к удивлению ее владельцев, опять становится движимостью. С ней начинают происходить какие–то обменные процессы, опять появляется мифическая, ни на чем не основанная стоимость. Сейчас речь шла об оборудовании, которое я когда–то сдуру приобрел за большие деньги, чтобы делать свою родную водку. Я был тогда весьма вдохновлен радужными перспективами свободного рынка. С тех пор оно ржавело в сыром складе, новое, но практически сразу ставшее бесполезным из–за русских качелей, сменивших плановую экономику. А я все никак не мог собраться с духом и вывезти его в металлолом.

Сделка свершилась быстро, за один день, и я, вчера еще искавший по карманам мелочь, чтобы купить бутылку пива, стал обладателем толстой пачки иностранных денег. Душа плясала вприсядку, но внешне я старался сохранить вид степенного бизнесмена, каковым уже давно не был.

Отпраздновать решил в любимом ресторане. Машенька, улыбчивая и обаятельная, провела меня в уютный закуток и ласково пожурила за редкие посещения. Я ловко отшутился в ответ — мне не терпелось остаться одному и начать делить шкуру убитого медведя. «Себе — машину, жене — шубу, детям — мороженое», — расклад казался справедливым. Подошел знакомый официант со смешной фамилией Лепеха.

— Борщ с пампушками, салат «Шопский», шашлык из семги и двести граммов водки хорошей, в общем КГБычно, — Лепеха улыбнулся обветшалой шутке и бодро убежал на кухню. А я позволил себе наконец расслабиться, стряхнуть с плеч волглый груз былых неудач и предаться обозрению материальных перспектив. Есть большой психологический смысл в том, что в ресторанах всегда приносят алкоголь вначале, до основных блюд. Издревле заведенный порядок дает возможность вовремя отрешиться от мирских забот и быстренько полюбить всех окружающих. Первую рюмку я выпил за удачу. Вторую, дождавшись борща и предвкушая горячую отраду первой ложки, — за себя. За себя теперешнего, который так глупо радуется тому, что удалось, наконец, схватить Мамону за скользкий хвостик. За себя вчерашнего, пьющего «горькую», уставшего слушать постоянные напоминания жены о том, что она уже который год мечтает о море. За себя прошлого, подающего надежды и вынашивающего замыслы. За себя будущего, устало мудрого, когда придется смиряться, что с каждым годом будешь становиться все более отстойным и приблудным. Потом, под конец борща, я выпил третью рюмку, стал придумывать сказку и заплакал. Тучный господин за столиком напротив с удивлением посмотрел на меня, и я притворился, что гриппую. Лепеха понятливо унес полную влажных салфеток тарелку…

После обеда, схватив такси, я помчался в детский сад. На утренник, посвященный проводам осени, опаздывать было нельзя. А за окном престарелой «Волги» проносилась эта самая осень, умирающая, но исполненная тех тонких ниточек, которые сплетаются в неповторимую, изменчивую, не зависящую ни от каких людских потрясений и мнений ткань. На ветке нагого дерева висел, трепеща, пустой полиэтиленовый пакет, издалека похожий на зайца, зацепившегося ушами за тонкую паветвь, — Авессалом, Авессалом. По тротуару шла женщина с хозяйственной сумкой, из которой торчала яркая детская вертушка. При каждом порыве ветра вертушка начинала крутиться, а женщина всякий раз тревожно оглядывалась и потом улыбалась своему испугу. На троллейбусной остановке печально вглядывался в даль пьяный, потертый мужичок–с–ноготок, и во взгляде его было грустное знание о жизни, недоступное молодым, долговязым акселератам. Прохожие с хрустом давили каблуками первый лед, покрывший темные лужи, крепко настоянные на перцово–красных листьях…

Расплатившись с таксистом, я вбежал в приземистое серое здание детского сада, чем–то неуловимо напоминающее казарму. В актовом зале чинно сидели родители. Они тревожно смотрели на дверь, ожидая появления своих отпрысков. Наконец зазвучала музыка и попарно ввели детей. Рассаживаясь на своих местах, они приветственно махали руками родителям. Те расслабились, заулыбались, зашептались. Дождавшись, когда установится тишина, в зал вплыла воспитательница в наряде осени. В длинном желтом платье, расшитом разноцветными бумажными листьями, зардевшаяся и веселая, она была хороша и действительно похожа на добрую лесную волшебницу,

— Здравствуйте, дети!

— Здравствуйте, — раздался нестройный хор детских голосов.

— Я — Золотая Осень. Я знаю, что вы любите природу, заботитесь о ней. Спасибо вам за это, ребята.

— Пожалуйста, — чей–то ответ вызвал смешок среди гостей. Осень чуть заметно напряглась.

— Сегодня у нас праздник. Будут игры, викторины, песни, танцы. Начнем? — дети захлопали в ладоши. Мальчишки и девчонки ловко и заученно отвечали на вопросы о живой и неживой природе, читали стихи.

— А теперь викторина для взрослых, — радостно возвестила Осень.

— Не буду участвовать, — подумал я, — не бывает простых ответов.

Первый же вопрос поставил всех в тупик.

— Где зимуют тритоны? — задорно спросила Осень. Взрослые тревожно переглянулись. На них с любопытством смотрели дети…

— А действительно, где они зимуют, — судорожно стал вспоминать я, — нет, не помню, не знаю.

Воцарилась гнетущая тишина.

— Ну, дети, поможем родителям.

— На суше, — те не могли скрыть своего восторженного превосходства.

— А ведь действительно — на суше. Вылезают осенью из воды и в норах зимуют, — облегченно зашептались взрослые. Напряжение спало.

— Теперь мы споем вам нашу любимую песню.

Дети выстроились в неровный полукруг. Девчонкам, как всегда, не хватило места, и большинство из них оказалось за спинами юных джентельменов. А те гордо выпячивали грудь и готовились каждый к сольному выступлению. Опять зазвучало фортепиано, и нестройный, но азартный детский хор заголосил:

Где ты бегал, где ты бегал, где ты бегал

Лягушо–о–онок.

Лягушонок, лягушонок, лягушонок,

Малышо–о–онок…

Во мне еще бродил хмель. Пьяная сентиментальность закипала в глазах, но я сдерживался.

— А теперь, под конец нашего праздника, выступит Аня.

Вперед вышла худенькая девочка в голубом платье и с огромным белым бантом на голове. В зале зазвучал тонкий голосок, трепетавший, как крылья пойманной бабочки:

Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко.

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…

Сил моих больше не было, и я выскочил на улицу…

Вернулся, когда дети уже одевались. Подошел к Ане.

— Ну что, дщерь моя, ты готова?

— Готова, — она умудрилась сама застегнуть тугую верхнюю пуговицу и завязать шарф.

Сквозь густеющие сумерки отрешенно падал первый снег. Аня вложила в мою руку свою теплую ладошку, и мы пошли медленно и степенно, беседуя на разные темы.

— Ты знаешь, я сказку придумал, только она для взрослых.

— А я уже взрослая? — ревниво спросил ребенок.

— Пожалуй, можно так сказать.

— Тогда рассказывай.

— Жил–был один дяденька, — начал я.

— Как его звали? — сразу же перебила Аня.

— Допустим, Феофан. Но ты не мешай, а то я собьюсь. Однажды случилось так, что у него оказалось очень много денег. Ему нужно было купить машину, шубу для жены и мороженое детям.

— А сколько детей?

— Одна дочь, и звали ее — Даша, — я попытался предвосхитить следующий вопрос, но не угадал.

— Сколько ей было лет?

— Пять с половиной. Не перебивай, пожалуйста.

— Как мне, — удовлетворенно сказала Аня, — рассказывай дальше.

— Но Феофан вместо этого отыскал номер телефона и позвонил в Швецию своей любимой женщине.

— У него ведь жена была… Он что, любил сразу двоих?

— Аня, сложные вопросы задаешь, — я задумался над тем, как и нужно ли объяснять ребенку, что можно любить двух женщин сразу, — понимаешь, вторую он любил потому что она писала хорошие книжки. Ее звали Астрид.

— Знаю, знаю. Она «Карлсона» написала, — ребенок оказался памятливым, а я поспешил поскорее увильнуть от скользкой полигамной темы.

— Правильно. Так вот. Феофан позвонил в Швецию. Он очень волновался, потому что плохо говорил по–английски, но все равно сумел сказать, что совершенно случайно в Стокгольме будут проездом два «лучших в мире» поклонника Карлсона — он и его дочь. И их пригласили в гости.

Мы медленно приближались к магазину.

— Ты водку сегодня не будешь покупать? А то мама говорит, что тебе нельзя, — забеспокоилась Аня.

— Если нельзя, но очень хочется, то можно, — ловко вывернулся я. Ребенок, не вооруженный пока знанием формальной логики, промолчал.

— И они поехали в Стокгольм. По дороге они ели мясные тефтельки и торт со взбитыми сливками. Феофан купил Даше красный зонтик, чтобы их узнали.

— Все правильно, так в книжке написано, когда Карлсон был ведьмой.

— Аня, опять перебиваешь. Они приехали и пошли в гости. Астрид Линдгрен приняла их хорошо, угостила горячим шоколадом с плюшками. Но беседа сначала не клеилась. Все чувствовали себя немножко скованно. Но потом Даша подошла к отцу и тихонько что–то спросила на ухо. И знаешь, Астрид захотела узнать, что сказала русская девочка.

— И что же она сказала? — спросила Аня озабоченно.

— Она захотела узнать, как звали Карлсона в детстве и где стояла его кроватка.

Я замолчал. Мы прошли несколько шагов в тишине, только лед похрустывал под ногами. Наконец я не выдержал:

— Ты поняла что–нибудь?

— Поняла, — задумчиво ответила Аня.

— И что же ты поняла, — прорвалась ненужная, взрослая ирония.

— Я теперь знаю, почему когда ты мне читал про Карлсона, то сначала было так смешно, а потом стало печально…

И тогда забурлила там, в глубине, внутри, та тяжелая вода, о которой стараешься не вспоминать, потому что больно, вода, состоящая из всех обманутых надежд, из заскорузлых ожиданий, из детской веры в чудо, веры в то, что случится, свершится, если не сейчас, то ко дню рождения точно, что–то замечательное, прекрасное, веры, так и оставшейся смешной, наивной, глупой сказкой. «Гребаная жизнь. Траченая, молью, битая жизнь», — я беззвучно выл от отчаянья, от теперешнего безверия, от необходимости сочинять, врать этим широко открытым, доверчивым глазам, чувствовать, видеть, как постепенно, а иногда и резкими рывками, будет гаснуть в них осиянная готовность верить. «Гребаная жизнь. Вся эта беготня, суета, гонки за вещами, схватив которые остается лишь недоуменно повертеть их в руках и выбросить, настолько они смешны, неуклюжи, никчемны. И как иногда нестерпимо хочется дождаться знака, чтобы вернулась, пусть не вера, но хотя бы возможность ее».

«Гребаные подростки!» — впереди, всего лишь в метре от нас, с сочным звуком вдруг взорвался пакет с водой. Я отпрыгнул назад, потянув за собой застывшего ребенка.

— Испугалась? — отряхивая ее и себя, вытирая с лица изморось мелких брызг, спросил я.

— Нет, смотри!

На месте, где только что было страшно, теперь умиротворенно висело облако мельчайшей взвеси. Освещенное заходящим солнцем, оно слегка покачивалось и клубилось, как пар от дыхания большого доброго животного.

— Это был самый сильный в мире «хлюп», — убежденно сказала Аня.

Я огляделся вокруг. Мы стояли посреди пустыря. До ближайших многоэтажек было около сотни метров. Внезапно сверху послышалось еле различимое жужжание. Мы одновременно подняли голову. В темнеющем, густо–прозрачном воздухе, на большой высоте жужжал странный предмет, похожий то ли на летающий бочонок, то ли на иностранный спутник–шпион. Сделав большой круг, он удовлетворенно завис на мгновение над нами, весело закудахтал, а затем лег на курс Вазастана. Я точно знал, что Вазастана.