Предисловие

Один мой молодой знакомец, по убеждениям национал–большевик, а в жизни вполне нормальный человек, как–то сказал после очередного совместного интервью:

— Ты не понимаешь, нужно уметь говорить быстро!

— Зачем? — Мне действительно показалось это удивительным.

— Это действует возбуждающе на массы! Это — закон пиара!!!

— Слушай, а если хочется говорить правильные вещи. А не только кричать и скандировать.

Он задумался на несколько секунд:

— Нужно уметь быстро говорить правильные вещи.

И все равно это мне кажется не больше чем анекдотом. Действительно, публика — дура и, давясь, глотает с пылу с жару поданное неизвестно что. И кричать, брызгая слюной на окружающих соратников, — занятие модное и обворожительное. И кажется иногда, что не осталось внятных, вменяемых людей. Очень мало мудрых стариков, в основном оголтелые и непримиримые ни с чем. Достойных людей среднего возраста — радостная отрыжка сопровождает их повсюду, и неважно — от переизбытка денег ли, славы ли она. Или от неумелого недостатка их же. Умной, внимательной молодежи — она или бестолково пляшет с пузырями на губах под одобрительный прихлоп надзирающих, либо беспредметно тоскует от ничем не обоснованной потерянности. И все это — в интернете, телевизоре, газетах и прочих массовых органах самовыражения. «Бедлам» — отчаянно подумается иногда после прочтения очередного бреда.

А потом оглянешься вокруг. И увидишь, что тебя окружают нормальные, в основном, люди. Они любят детей, работают, что–то строят. Им даже некогда слушать говорливых вождей. Они делают дело. Их можно было бы назвать демиургами, но тогда они застесняются. Они просто делатели. Для них моя повесть.

Имена героев в ней изменены, место не упоминается совсем — все из тех же соображений расчетливости: достоинство — очень ценная вещь. Его нужно беречь.

I

Несколько лет назад меня неудержимо потянуло на природу. Не так чтобы бессмысленным наскоком ворваться на какой–нибудь общеупотребимый пляж, развести костер среди куч чужого мусора, съесть несколько обугленных сосисок неясного генезиса, выпить бутылку водки и, поленившись убрать уже свой, родной мусор, вернуться в городскую суету в натужном благорасположении, чувствуя внутри какую–то обидную оскомину. Нет, захотелось своего, чистого, чтобы поменьше людей и побольше воздуха. Тогда я стал искать место, где будет мой дом.

Желание это стало настолько сильным, что перешло в действие. Сначала я решил пойти простым путем. Ведь сколько вокруг чудесных мест, прекрасных, уже кем–то построенных домов, которые то и дело видны жадному взгляду сквозь деревья, а рядом с ними мелькает водная синь. Я стал читать объявления о продажах, стал ездить по окрестностям города. Цель и ее критерии были для меня ясны: нахождение от города не более ста километров, у красивого озера, в крайнем случае — реки, баня должна быть на самом берегу, дом — обязательно в деревне, а не в дачном кооперативе (идеи вопиющего коллективизма давно не греют душу). Еще хотелось бы электричества, дороги до самого места, небольшой цивилизации в виде магазина с одной стороны, и дикой природы с охотой, рыбалкой, собирательством грибов, ягод и прочих корений — с другой. Требования казались выполнимыми, а услужливое воображение рисовало тихий вечер после бани и купания, проводимый за столом со щами или ухой, томленными в русской печи, и графинчиками с домашними разноцветными настойками, заботливо изготовленными на основе целебных трав и прочих плодов.

Картина эта настолько манила меня, что не было предела энергии, с которой я принялся искать. Сотни объявлений, десятки поездок, полтора года поисков и размышлений убедили в одном: наготово найти то, о чем так сильно мечтает душа, не удастся. Дома были или старые, или дорогие; или далеко от водоема, или близко к болоту; или без бани, или с многочисленными соседями. Несколько раз я пытался впасть в отчаянье. Тогда перед глазами снова всплывала та славная картина, которая могла венчать обилие трудов.

— Строй–ка ты сам, — внезапно посоветовал мне отец, исподволь наблюдавший всю тщету моих усилий. — Строй, не бойся, поможем.

Тогда я стал искать землю. Это тоже оказалось непросто, но гораздо легче детского желания получить весь магазин игрушек сразу. Всего через три месяца я заехал в старую карельскую деревню в километрах от города приличных, но гораздо меньше ста. Заехал по наводке соседей по подъезду, имевших там дачу и обладающих ценными сведениями о продаже дома с участком невдалеке. Места эти они расписывали с плохо скрываемым восхищением, чему подтверждением были десятки ведер клюквы, которые они продавали в городе каждую осень, в подспорье своей пенсионной жизни.

— Пятнадцать минут идем от дома и собираем, и собираем. И не выбрать ее всю, — клюква в ведре соседки была хороша — виноград, а не клюква.

Деревня, вся раскинувшаяся вдоль берега длинного красивого озера, мне понравилась. А дом нет. Деревня вся утопала в ярких красках рано наступившей осени. Старый покосившийся карельский дом был огромен, ветх и годился только на снос. Сносить ничего не хотелось. Рядом с берегом в лодках, а то и прямо на мостках сидели рыбаки с удочками, это вдохновляло. Дом не вдохновлял. Опечаленный, я пошел по главной и единственной улице деревни. Было видно, где в старых домах доживают местные старики, а где построились уже люди из города, кто–то пришлый, кто–то вернувшийся в родные места. Старинные серые дома были жалкими и какими–то необихоженными. Покосившиеся заборы, редкие и заросшие грядки, унылые окошки. Дома новые или обновленные прямо искрились яркими стенами и крышами из ранее неведомых материалов, веселились выкошенными лужайками, стоящими на них шезлонгами и качелями, вкусно пахли шашлычным дымком. Всего домов было штук двадцать. Венчал все огромный ярко–сиреневый домина. Был он не слишком изящный, но мощный, крепкий, кряжистый. Вокруг него на поляне стояла сельхозтехника — пара тракторов, косилка, картофелекопалка. Забора не было. У крыльца лаял большой пес.

Посмотрев на все это и очередной раз тяжело вздохнув, я направился к машине. Вокруг, на картофельных полях, копошились местные жители, перекапывая землю перед зимой. Воздух пах вкусно и пряно, точно молоко пасшихся невдалеке коров. Некоторые из них зашли в воду по вымя и купали в озере мягко тлеющие на осеннем солнце набухшие розовые соски.

Навстречу мне по дороге ехал трактор. Я решил остановить его и попытать счастья еще раз. На мой призывный жест из кабины высунулся чумазый коренастый мужичок. Круглое лицо, на котором светилась хитрая, всепобеждающая улыбка, выражало самую главную карельскую мысль: «Не, не обманешь. Сами хороши!».

— Толя, — он чуть не оглушил меня своим криком, заглушившим трактор и распугавшим деловитых ворон, ходящих по недалекой пашне.

— Не обращай внимания, — уши окончательно заложило, — я в танковых служил, теперь так разговариваю.

— Понятно, — я был вежливый городской пришелец, которого Толя видел насквозь.

— Не продается чего кроме этого дома? — спросил, особо не надеясь на удачу.

— А чего не продается. Все продается, были бы деньги, — Толя явно заинтересовался мной как выгодным субъектом, — вон за деревней не видел участка? Продается. Мой участок. Дома нет, фундамент есть.

— Посмотреть, что ли?

— Посмотри, посмотри. А понравится, я вон там живу, — он черной масляной рукой показал на опрятный розовый дом, размером чуть меньше сиреневого, а всем видом — красной крышей, розовыми стенами, аккуратным участком вокруг — напоминавший немецкие хозяйства.

— Хорошо, зайду, если что.

Толя вскочил в свой трактор, чихнул сизым выхлопом и ловко покатил по колдобинам раскисшей осенней дороги к нереально красивому дому. Я пожал плечами и обреченно отправился смотреть участок, почему–то не веря в успех.

Вот говорят: деревня, деревня… Сам я тоже пришлый, городской. Хоть небольшой город по общим меркам, а все ж столица — какой–никакой республики. Бывшей союзной даже. И вот мечешься всю озабоченную юность, хватаешься за то, за это, везде успеть пытаешься. И успеваешь часто, и успех переживаешь, и поражения переносишь. Но потом оглядываешься — а немного важного–то. Дети чтоб были, семья, жена не очень строгая, квартира — где жить. Друзей несколько. Память о женщинах любимых, а не таких, что ты использовал или они тебя. Природа — без нее вообще никуда, не выжить. Зарплата — не нужна, никогда ни на кого не работал, никому себя за деньги не продавал. Денег то меньше, то больше, но уж сильно переживать из–за этого бессмысленно — везде под ногами валяются, ленишься подымать — меньше их, не ленишься — больше. А всех уж точно не заработаешь. Да и душу тратить на них жалко.

И все остальное такой трухой оказывается в итоге, что жалко себя становится. Машины, курорты, золотишко — смешно порой на людей смотреть. Ладно, думаешь, пускай поиграются, лишенцы, вдруг одумаются попозжа.

Так я думал и шел себе по лесной дорожке. Раньше две колеи на ней было, а потом позарастали, теперь одна тропинка. Кругом осинник да ольховник мелкий, чапыжник по–северному, поодаль сосновая роща стоит. Листья желто–красные — глазам больно, хвоя зеленая — глазам радостно, небо синее — благодать. А вышел на поляну большую — так вообще зажмурился — берег озера, вода с небом друг другу хихикают мелкими бликами, по сторонам лес разноцветный, а посередине фундамент стоит. Да еще по краю полянки речушка мелкая журчит, не видно еще, а слышно. И разнотравье в пояс, осенью еще не тронутое. Поляна большая — соток пятьдесят, к дороге — горка каменистая, к озеру ближе — ровное место, будто пашня бывшая. Вышел я на поляну — дух захватило. Походил — тут сосенки пробиваются, там — камыш у берега колышется, а на горке — земляничные листья сплошь да брусника кровью налилась. Еще походил — да и побежал до Толиного дома. Двести метров до деревни, да там с полкилометра — одним духом. Когда удача тебе губы подставляет — мешкать нельзя.

Вот вымирает деревня, нищает, спивается. И половина домов тому подтверждение. Нет — одна треть. Нет, смотрю, — меньше. Есть захудалые хибары, на честном слове стоящие, клюкой подпертые. А есть как у Толи. Я зашел — сначала глазам не поверил. Обстановка городской квартиры, если не быть ярым поклонником пластмассового ремонта. А простора, а места! А печь русская посередине! На первом этаже — две комнаты да кухня большая, да прихожая. Веранда — в полдома. На втором этаже — две комнаты, не маленькие тоже. Туалет в доме с канализацией да с горячей водой из бойлера — куда с добром. Вода из крана бежит кристальная — в колодец насос опущен погружной. Посреди всего великолепия сидит Толя за столом, уже вымытый от копоти тракторной, чистый. «Садись, — кричит, — пообедаем». Я отказываться, а жена его, Аня, — не отпустим, говорит, не принято по карельским обычаям, за порог ступил — за стол садись.

Если кто возьмется рассуждать из столичных или иностранных жителей о том, какая рыба всего вкуснее — обманется наверняка, себя и других в заблуждение введет. Будет лосось поминать, тунца какого–нибудь или, не приведи господь — макрель с торбоганом. Кто сига вспомнит — уже ближе, почет ему и уважение. Но уж ряпушку никто не назовет. Местная она рыбка. Вкус такой, что пальцы свои и соседские оближешь. Это — если жареная. А если с лучком да юшкой на сковороде — опять же по–карельски, — тут не язык проглотишь, вся голова через рот вовнутрь завернется вслед за убегающим вкусом. В городе на рыбном рынке ряпушку часто продают, онежскую да ладожскую. Мелковата она, килограмм вычистишь — замучаешься. Тут у Толи жена сковороду на стол поставила — а там четыре рыбины уместились. Тут уж конечно не сдержаться было.

— Толя, — говорю, — где рыбы такой наловил?

— А, нет, не стало рыбы совсем, мало, — орет, — да и это некрупная! Совсем плохо стало с рыбой!

А глаза маленькие такие, хитрые.

Поели, поговорили.

— Я не пью совсем, — Толя говорит, — раньше было. Но дурной становился, ни дела, ни работы, ни семьи не видишь. Совсем бросил. Потом покажу тебе, как свиньи живут спившиеся.

— Жалко их? — спрашиваю.

— Всех не нажалеешь. Сам тоже думать должен. А то жрут да спят. Я бы тоже так хотел, — а куда, работать нужно.

Стали торговаться за участок.

— Двадцать тысяч, — Толя говорит, — хорошая земля, внизу, видел, распахано поле было. Весь участок — полгектара. Дом вот этот самый стоял, перенес потом.

— А чего перенес? — спрашиваю.

— Да егерем хотел работать раньше, не получилось. А теперь в деревне сподручнее. Потом покажу — сам увидишь. Тут у меня земля тоже неплохая, — и жмурится как кот.

— Змей нет, случайно? А с комарами как?

— Змеи — они везде. На Севере живем — скалы да сосны, змеи да звери. Но там вроде нет. А комары — видел, что на мысу земля. Лес вырубишь немного — ветром все сдувать будет, не комаров — птиц не увидишь.

— Ладно, — говорю, — двадцать много, за десять точно возьму. Тут ведь оформлять еще нужно, кадастр получать — тоже деньги. Это — мое, если сговоримся. Она у тебя в собственности?

— Да в собственности давно, чуть давать стали — я сразу взял, — он подумал, в голове колесики вертелись, в глазах — плюсики. — А, ладно, бери. У меня тут вокруг озера еще кой–чего есть. Давай теперь чай пить.

По рукам ударили, чаю попили — пошел Толя участок показывать. Земля распахана, картошка ровными рядами, кусты ягодные, на дорожках ни камешка лишнего. На берегу баня с верандой, рядом еще веранда застекленная, «для праздников» — говорит, тут же — коптильня большая — «слышь, хрюкают, потом покажу». От берега мостки длинные в озеро, вдоль них сетка–китайка, проходили мимо, Толя поднял за край, выпутал подлещика в две ладони, о доски шмякнул — кошке, говорит.

— Тоже полгектара, как у тебя будет, — орет, надрывается, — а вот там свиньи у меня, а там куры, а здесь брат мой рядом, он еще собак, лаек финских на продажу выращивает — вон вольер. А за озером гектар под картофелем.

— Охота, рыбалка? — спрашиваю.

— Потом фотки покажу, с медведем да с лосем. А здесь я карпа в девять килограмм вытащил, а рядом с твоим местом — щуку на четырнадцать.

Потом вдруг опомнился:

— А так нет, плохо стало, совсем плохо. Рыбы мало, зверя мало.

— Колхоз распался, — вторит ему Аня, идущая следом. — Раньше Толя шофером там работал, за комбикормами на завод ездил для колхоза, да и себе. А теперь совсем плохо, свиней вон пять всего оставили — невыгодно.

— А мясо–то будете продавать? — у меня уже слюни текут, домашнее мясо не чета магазинному.

— Будем. Только у нас дорого будет. Берут хорошо, — и выражение скорби на лицах. — И картошку продавать будем, и рыбу, и молоко с творогом. Давай стройся, не пожалеешь, в деревне — не в городе.

И я стал думать серьезно. Документы на землю оформились довольно быстро — месяц — и уже владелец. Собственность грела душу. Стоило оформление семь тысяч, плюс десять тысяч Толе — итого семнадцать за полгектара у озера, вместе с речкой, травой, соснами, камнями и всей многочисленной живностью, населяющей этот предварительный рай. Живности было много, судя по стрекотанию, пискам, прыжкам и полетам.

Будучи любопытным, я сходил–таки в фирму по торговле землей и поинтересовался — сколько может стоить мой участок, если его продавать. Полистав бумаги, посмотрев фотографии и послушав мои рассказы, человек в фирме азартно забегал по кабинету:

— Тысяч с двухсот можно начинать, а так — наверняка больше! Когда начнем?

«Никогда», — подумал я. Это уже была моя земля, и я начинал ее любить. Я начинал понимать, что затеял одно из самых важных дел моей жизни, что я построю хороший крепкий дом, который переживет меня и достанется детям, а потом внукам. Я прерву этим традицию жизни в общем государстве, когда каждый должен был начинать с нуля, и ничего не добиваться в итоге — страна высасывала соки, недоставало сил. А у моих детей будет стартовая площадка.

II

Дом мне всегда хотелось из дерева, из дикого, неоцилиндрованного бревна. На всякий случай все же стал считать затраты и работы — кирпич был самым дорогим, бетон и блоки тоже кусались ценой, брус все равно был дороже бревна в три раза. Поэтому новые знания лишь укрепили старую уверенность — традиции сильны не зря.

И вот теперь началась настоящая работа. Часть леса была заготовлена отцом. Он тоже хотел строить дом, но решил, что уже не потянет, и подарил лес мне. Правда, к тому времени он уже лежал два года, хоть и в штабелях, на прокладках, но все равно внушал некие опасения. К тому же его было маловато по расчетам на существующий уже фундамент. Я решил строить параллельно баню из отцовского леса, а на дом искать свежий. Тут–то и оказалась затыка. Кирпич, бетон, брус — были в наличии, люди рвались их продавать, привозить, строить. Исходного же, простого, желаемого кругляка продавать никто не хотел. Самим нужно. Или ломили цену. Мастера, рубящие срубы, отличались умом и сообразительностью даже больше, чем все остальные строители. Если по другим материалам подсчет был довольно прост — столько–то кубометров на стены, столько–то — за работу, столько — за материал, то с бревном все оказалось гораздо сложнее.

— Толщина какая? — сразу спрашивали рубщики, и тут же чуяли мою некомпетентность, я не знал, какую толщину они имеют в виду — у комля, у вершины. А спрашивать было стыдно.

— Ну–у–у, — сразу разговор приобретал чудесный оттенок наставительной беседы мудрого учителя с глуповатым и противным учеником.

— Ну–у–у, мы за кубометр берем. А кубометров будет сто примерно. Так что кидай нам тысяч сто пятьдесят сразу, не прогадаешь. И лес мы достанем. Как сруб перевезти? Ну–у–у, соберем, разберем, опять соберем. За деньги, конечно. Ну–у–у, на месте никак нельзя, мы привыкли у себя работать.

Хорошо, что у меня уже был опыт общения со строителями. Как хорошо, что он у меня уже был! Я решил во всем разобраться досконально и через неделю консультаций и подсчетов уже знал, что бревна понадобится кубов сорок, не больше; что платить я буду за всю работу, а не по кубометрам, погонным метрам или венцам; что ни о какой предоплате и речи идти не может, а строители должны будут ставить сруб прямо на фундамент, без ненужных переносов. В ответ я должен буду организовать их быт и проживание на природе.

С бревном же была проблема. Все хотели продавать уже что–то произведенное из него. Не это ли признак экономических перемен? Наконец, почти отчаявшись, я в очередной свой приезд в деревню подошел к Толе:

— Никак не могу бревна достать. Не посоветуешь?

— А, чего?! — каждый раз, отвыкнув, я вздрагивал от Толиного крика. — Витька собирался лес рубить. Поехали, поговорим.

Мы прыгнули в машину, и, разбрызгивая лужи, помчались к большому сиреневому дому на окраине деревни. По дороге Толя выкрикивал отрывисто и обреченно:

— Я — это что. Вот Витя хорошо живет. Картошку приспособился продавать — в Дом отдыха. Втридорога. Родственник у него там.

И печально мотал головой.

Мы уже подъезжали, как от дома вдруг рванула новая серебристая «десятка».

— Его машина, вон он! — Толя был громок даже для самого себя и сбавил тон: — Давай, гони быстрей! А то в поля уедет — до вечера пропадет.

Мы бросились в погоню. Догнали на асфальтовой дороге, стали изо всех сил сигналить, мигать фарами. Машина прибавила ходу.

— Да что он, озверел совсем! А ну, поддай газу! — Толя аж вспотел от радости и азарта.

Наконец мы чуть не вплотную прижали машину к обочине — очень хотелось круглого леса. Та остановилась. Из нее вылезли два испуганных мужика:

— Вы чего, парни? Чего гонитесь? — голоса у них слегка подрагивали. Вид был городской.

— А нет, не он! Номера перепутал! — Толя даже не стал вылезать из машины. Извиняться пришлось мне.

— Мы за молоком к Витьке, а тут глядим — гонятся, — мужики облегченно похохатывали. — Не деревня, а Дикий Запад какой–то!

— Ну ладно, ладно, все нормально, — мы развернулись и опять помчались к намеченной цели.

Витя был дома. Толя уважительно поздоровался, пожали руки. Представил меня:

— Строиться будет. На моем участке, помнишь? С лесом бы помочь?

Витя был моложавый поджарый мужик с загорелым лицом, светлыми усмешливыми глазами и ехидной улыбкой.

— Из каковских будешь? — тон дружелюбный, но внимательный.

— Из города. Но отец недалеко родился, пряжинский.

— А, ну наш значит, карел. А то мы чужих не любим, — Витя как–то помягчел, и мы стали торговаться.

— Лес будет, осенью хочу рубить, с километр от твоей земли. По тыще четыреста продавать буду.

— Не, осенью поздно. Я сейчас начать хочу, чтоб до зимы под крышу успеть. И цена великовата, — я‑то знал уже, что восемьсот — такая цена есть.

— Побойся бога, восемьсот. Давай так — тыща двести и доставка — сто.

— Доставка — километр на тракторе протащить. Не по–взрослому, Витя! Девятьсот!

— Тыща сто и доставка!

— Витя, тысяча, больше не дам!

— Ладно, — внезапно сдался Витя и как–то слегка погрустнел: — Сколько нужно?

— Ну не знаю, чтоб на дом хватило. Посоветуй.

— Кубов сорок–пятьдесят уйдет у тебя. Завтра приезжай — пойдем в лес, посмотрим, выберем. Хорошая сосна там!

— А как считать?

Витя улыбнулся моему невежеству:

— Хлыстами буду таскать. На месте кубатурим. Рассчитываешься. Мало будет — еще подтащу. Только чур — вершинки тоже считаем.

Я почувствовал здесь очередной подвох, но радость от сделки переполняла, спорить больше не хотелось.

— Ладно, и вершинки тоже.

— Да ты не бойся, — вступил до сих пор старательно, чтобы не сбить чужой торг, молчавший Толя. — Тебе вершинки и на стойки, и на стропила пойдут. Все уйдет, еще и мало будет.

Мы пожали руки, и я поехал домой. Радость переполняла меня — нашел строевой лес, рядом, с вершинками. А еще — хлысты, сращивать бревна не нужно будет, целиком в стены пойдут — я тоже потихоньку набирался знаний. Внутри кипело какое–то новое, надежное чувство.

III

— Д–а–а, тебе–то повезло, — часто–часто приходится слышать от унылых доброжелателей, стоит лишь затеять какое–то дело, стоит лишь путем трудов, безумных порой усилий добиться какой–нибудь малости. Слышать, а потом и отбиваться, отбрыкиваться от цепких взглядов, которые так и норовят забраться в самый укромный уголок того, что ты делаешь, в самую суть его, в самую душу. Помню, человек с чудесной фамилией Хондрыгин после издания первой моей книжки затянул сладким голоском извечное: «Да–а–а, тебе–то повезло». И стал выспрашивать, за какое время написал, сколько получил да как задумал. В глазах его мелькали калькуляторские плюсики, он явно примерял на себя материальную составляющую писательской судьбы. Друг его, Халявин, сидел, впрочем, молча. Цена вопроса его явно не устраивала.

Не знаю — по мне так «повезло» всегда было крепкой кирпичной стеной, в одну точку которой постоянно и отчаянно, в кровь ссаживая пальцы, лупишь молотком. Сначала в стене появляется выбоинка, потом отверстие, потом стена может рухнуть. Вот это называется «Повезло». Ты занят своим делом и стараешься не бросать завистливых взглядов на людей, вовсю молотящих вокруг. Взгляду своему трудно иногда приказать, тогда ты его увещеваешь.

— Д–а–а, тебе–то повезло, — тянули многие, когда я, неизвестно от какой бодрости, принимался вдруг рассказывать про землю и про лес.

— Витя, спасибо — выручил, давай обмоем! — я был преисполнен радостного благорасположения к новому приятелю. А чувство это не может быть засушливым.

— Не, ты что, я не пью.

Я был искренне удивлен. Опять в деревне человек не пьет? Совсем? Да после трудов праведных, тяжелых.

— Не, раньше пил. А потом за ружье хватался, чуть что. Испугался сам. И гуляешь если — ни тебе работы, ничего. Так всю жизнь прогулять можно. Приезжай лучше завтра, в баньке попаримся.

— Дедушка, — раздалось от забора, — а, дедушка.

Возле забора качались две тени, полулюди–полудухи.

— А, явились, — Витя не выглядел обрадованным, — Власовы–братья. Но, кстати, тебе понадобиться могут. Деревья корить да мох рвать. Пойдем, поговорим. Только смотри — вперед никаких денег не давай. Никогда. Бессмысленно. Такой уж люд.

— Здравствуй, дедушка, — старшему брату на вид казалось далеко за пятьдесят, реально не было сорока. Испитое, синее лицо, синяки под глазами, морщины. Лицо — дряблый жизненный мешочек. Второй брат выглядел посвежее, но свои двадцать семь прожил полторажды.

— Дедушка, помогай, — протянул первый трясущуюся руку Вите. Тот ее игнорировал.

— Надо чего?

— Дай на опохмел десятку.

— Да ты сам мне дай, — Витя недовольно засопел.

— Ну я уж где возьму, да и тебе зачем? А ты мне дай, дедушка.

— Не, ты ж меня знаешь, на жалость не возьмешь.

— Дедушка, дедушка, — принялся канючить тот, но сам уже хитро поглядывал на меня.

— Вот лучше с человеком поговори, дом будет строить на Толькином участке бывшем, — Витя переложил тяжесть беседы на меня, — дак помочь нужно будет, бревна корить там.

— О, это мы поможем, — ожил и второй брат, — очень с удовольствием поможем. Когда приступать?

— Да я не знаю еще, вот Витя лес начнет таскать.

— Витька? Буржуй ты хренов. Но ладно, хороший мужик. Мы тебе ведь тоже помогаем, картошку там собирать, еще чего.

Витя распрощался, спешил косить осеннюю подросшую траву — отаву. А я сразу стал дедушкой братьев Власовых.

— Дедушка, ну мы тебе все сделаем. Дай только пятьдесят рублей авансом. Мы тебе и мха нарвем на целый дом. Его мало теперь, мха–то. Совсем свели. А мы знаем где. Дай пятьдесят рублей.

Я не выдержал и сдался. В следующий раз увидел братьев лишь через месяц, когда совсем уж было плюнул на поиски разнорабочих.

Вообще я начинал любить свою землю. Это было старое, давно забытое чувство. Забытое всей страной. Мучительно ею вспоминаемое. Мучительно, за предков, вспоминаемое и мной.

Огромная поляна на самом берегу. Озеро узкое — в километр, но длинное — километров одиннадцать. На том берегу — смешанный лес, и сладким темно–зеленым отдохновением радует глаз сосновая хвоя посреди разнузданного буйства осенних лиственных красок — начиная от лимонно–желтого, через все оттенки алого, оранжевого, красного — до мучительной накипи бордового. В солнечную погоду озеро нереально синее, будто неизбывная печаль, глубину которой не может разогнать ни игра солнечной мелюзги на поверхности, ни ласковая шалость набежавших порывов светлого ветра. Сама поляна заросла таким густым разнотравьем, что ноги с трудом прорываются сквозь него. Населена несметными полчищами насекомых, птиц, мышей, кротов, лягушек — и все это пищит, прыгает, живет. Иногда краем глаза — и не хочется в это верить — замечаешь извилистое быстрое движение в траве. Над всей красой распахнуто небо — ворота в неизречимый рай. Я прихожу — и душа начинает петь, сначала тихо, сиротливой свирелькой состарившегося в мире старика с синими глазами, потом все громче, бравурнее, — и вот уже целый оркестр гремит внутри, и духовые божьего духа соседствуют с пустотной поступью осатаневшего фавна. Я люблю…

Дорога, которая ведет от деревни к моей земле, пробегает мимо нее, и вдоль берега озера извивается, волнуясь, еще пять километров. Местные рассказали — там была богатая деревня Плекка, была издавна. Потом раскулачена, разорена, одни фундаменты, заросшие малиной, греют на солнце приползших туда позже змей. В лесу, сквозь который бежит дорога, полно больших полян — то были раньше крестьянские поля. Камни с них вручную вытасканы и лежат по краям огромными замшелыми кучами. Старый труд, порушенный ни за что. Еще в лесу есть канавы, тоже прорытые предками, — осушали вручную болота, без всяких криков и лозунгов. Еще есть болота большие, бывшие озера — рыбные нерестилища, загубленные поклонниками планов мирового переустройства. Рыбы в озере теперь немного, раньше ею откармливали свиней.

И посреди всего этого — моя земля. Маленький кусок, посреди мудрого, древнего, оголтелого прошлого, шаткого настоящего и непонятного будущего. И как же не любить ее?!

IV

Настал такой специальный, непростой, тягостный даже момент — нужно было искать строителей. «Кадры решают все» — при всей нелюбви к человеку в уме и опыте ему не откажешь. «А–а–а-а-а!!!» — так порой хочется заорать в голос, чуть вспомнишь о чудесных наших строителях. Да и о строителях вообще. Попался как–то один гагауз, тоже строитель. Но до него я еще дойду. А пока о наших. О своих. О родных до мозга костей и кожи на пятках. Как же порой мне ненавистны были их простые, улыбчивые лица, их натруженные широкие ладони… Их нарочитая глупость, лень, постоянное включение «дурака» и выпрашивание денег вперед. Их непредсказуемая, хуже женской, логика. Их действия во вред мне, себе, всем, всему миру. Лишь бы — не знаю чего лишь бы. Не понимаю. Вообще, при всей направленности этой профессии на созидание большая часть ее представителей — явные ставленники, подвижные деятели мировой энтропии. Разрушение мира, поражение мозга и повсеместное внедрение половецких плясок — их конечная цель.

Слава всевышнему, я раньше уже общался с ними. Я знал, что дело от цены зависит мало. Я ведал, что внимание к процессу, к мелочам, назойливая настойчивость и отсутствие даже зачатков жалости к исполнителям — основное в успехе, а вовсе не благорасположение, дружеское участие и понимание, что все мы люди. К строителям это не относится.

Для начала я стал обзванивать фирмы, предлагающие себя в качестве строителей всего и вся в газете. При этом знал из предыдущего, своего в том числе, опыта — в фирме есть директор, бухгалтер, диспетчер, и еще куча народу, который тоже хочет есть. В итоге цена вопроса возрастает как минимум вдвое. А мне нужна была бригада нормальных, ответственных мужиков, с опытом, с рекомендациями со стороны, знающих дело и желающих заработать денег. Заключение договоров, подписание смет и прочие бумажные радости — дело прекрасное, не исключающее, однако, печального исхода — вместо стройки ты можешь пару–тройку лет потратить на суды, то есть за собственные же деньги приобрести себе болезнь штангистов и беременных женщин.

Ломивших двойные цены я отметал сразу, пытавшихся хитрить на кубатуре — тоже, лысых, рыжых, усатых и слишком веселых — сторонился, пьющих — пытался вычислять тонкими расспросами. В итоге осталось три бригады из сорока. Вернее, три человека, а уж по человеку и помощники — рассуждал я. Первый — местный деревенский, по слухам иногда впадающий в запой, но хороший мастер — вдруг решил, что город виноват во всем. Посоветовавшись с родными и близкими, он вдруг поднял цену взамен предварительной в два с половиной раза. Его фраза о том, что, если несвоевременная оплата — углы у дома он отпилит, — решило дело в сторону удивленного, но твердого «нет». Второй — застенчивый молодой человек с хорошей улыбкой и большими руками совсем уж было подошел, но тут кто–то из знакомых случайно опознал его, отвез меня к новопостроенному им дому и показал удачно вписанное в свежие и нижние венцы полугнилое гадкое бревно. Мастер застенчиво улыбался на вопросы о смысле своих действий. Третий же подошел по всем параметрам — немногословный финн, родственник знакомых, имел и опыт вроде, который поленился я проверить, и отзывы, опять же, по его словам, и хмурый вид, и честное признание, что пьет — но на работе никогда. Эрик — с тех славных пор это имя стало для меня нарицательным. Я смело так зову всех самых гадких и бессмысленных трудяг. Они для меня эрики. Но тогда я взял его. Сам черт меня попутал. Скорее всего — купился на национальность, на надежную славу финских строителей. Но время настоящее, и прошлых лет творцы давно уж изменились.

Очень я рад был, когда наконец все завертелось, закрутилось и помчалось. Стояло начало июня. Я завез бригаду, состоящую из Эрика и его напарника Юры, на участок. Начать они должны были с бани, поставить сруб на бетонных столбах, крышу и потом перейти к дому. До готовности бани они должны были жить в палатке, позже перейти под крышу. Сруб дома тоже обещались подвести под крышу к октябрю–ноябрю. Времени было навалом — лето и осень, о деньгах мы договорились — тридцать за баню с крышей, пятьдесят — за дом с крышей же. Три года назад это были хорошие деньги, и я радовался — и мне дом, и люди заработают.

С собой эрики набрали продуктов, матрасов, инструментов — полная машина. Палатка была моя. Выпросили небольшой аванс на покупку бензопилы и провианта.

Отец, приехавший через пару дней с инспекцией, сразу направился к инструменту. Проверил жало топора на ногте. Тяжело вздохнул. «Посмотрим», — сказал.

Лес для бани я уже перетащил от него на лесовозе с фискарсом. Чудесная машина — месяц до того мы таскали бревна то вручную, то привязав к моей безотказной «девятке», а тут — полчаса — и весь штабель на платформе. Еще три часа — и он на месте.

Эрики начали работать активно и хорошо. Приезжая раза три в неделю, я издалека слышал звук пилы. За неделю они залили бетонные столбы, причем со знанием — почва глинистая, и каждый столб был острым концом вниз — чтобы не выпирало его по весне. «Чудесные строители, повезло», — радостно было видеть желтые кучи опилок, подписанные непонятными цифрами бревна, открытые загорелые лица. Я метался между городом и деревней, подвозил то скобы, то цемент, то хлеб.

— Слушай, дай рублей пятьсот, — каждый раз говорил Эрик, — консервы кончились.

Работа шла, и, не видя подвоха, я каждый раз давал приятелям какую–нибудь сумму.

Чтобы не скучали вечерами — привез резиновую лодку, сетки, и после работы они рыбачили, варили уху. Удивительно — к моему приезду были трезвые. Правда, я всегда предупреждал заранее.

Работа шла. Взяв черту, выпилив по ней треугольный паз, сделав на краях чашки, эрики клали венец. Правда, зачем–то они делали сруб сначала на площадке, а не на приготовленных столбах. Работа казалась мне двойной, но они убеждали, что так лучше. Сруб рос с каждым днем. Потом с каждой неделей.

— Слушай, дай рублей триста на сигареты, — говорили эрики. Хорошо, что я вел учет.

— А природа — класс, — главный Эрик умел порадовать. — Форель вчера в сеть попала, да налима большого я упустил. А рябчики так и свищут вокруг. И, слушай, вчера кто–то ночью пакетами продуктовыми шелестел, копался. Мы думали — ондатра, она каждый вечер тут плавает. А вчера в лес пошли посмотреть, недалеко след медвежий увидели. Небольшой правда, но медведь — пестун или муравейник. А мы думали — ондатра.

И все смеялись.

В июле Витя начал таскать лес для дома. Хлысты метров по пятнадцать, свежие, сочащиеся пахучей смолой. Некоторые у комля в обхват толщиной, другие потоньше. Правда, довольно сбежистые, как мне потом объяснили, но вполне пригодные для моего десятиметрового дома.

К этому моменту подоспели и братья Власики, как их называла вся деревня. Забыв про обещанный мох, они, словно коршуны на добычу, накинулись на возможность заработать на любом подхвате. Худые, загорелые, всегда пьяные, они с резвостью брались за любую работу, быстро начинали ее, потом замедлялись и совсем затухали в конце. Присмотр за ними нужен был постоянный, — взявшись корить хлысты, они быстро сделали все, получили договоренное и пропали на неделю в веселом загуле. Случайно я обнаружил, что хлысты окорены лишь с одной стороны, переворачивать их братья не сочли нужным.

Так же и со мхом: нарвав сорок, по их словам, мешков, они договорились с Витей, привезли мох кучей на тракторной тележке и быстренько исчезли с деньгами. Я поленился сразу посчитать мох мешками, потом оказалось, что его в два раза меньше. Было смешно и немного жалко их, они же считали меня, городского пришельца, своей законной добычей и чудесным источником законного опохмела. Постепенно в отношениях с ними установилось равновесие — они обманывали меня в два раза, но такая же работа в городе стоила бы в два, а то и в три раза дороже. Когда мха было уже довольно много, а хлысты все сияли свежей, солнечной, только что ошкуренной древесиной, старший Власик подошел ко мне:

— Давай фундамент подымем, дедушка.

Фундамент дома был действительно довольно низок, сантиметров пятьдесят над землей. Вся окрестность располагала к тому, чтобы дом был высоким, и я давно подумывал о фундаменте. Пугала цена тяжелых работ — в городе это стоило бы тысяч двадцать.

— Сколько возьмете за фундамент? — даже десять тысяч были для меня напряжны, деньги подходили к концу, а впереди еще маячил шифер для двух крыш, доски для стропил и лесов и прочая важная необходимость.

— Две тысячи дашь — сделаем, — я не смог устоять от такого предложения.

Правда, следить приходилось и тут — то и дело братья пытались недосыпать цемента в раствор или пересыпать песку, не знали, что углы фундамента нужно связывать арматурой, не хотели бутить его камнями. Но все вопросы решились чутким руководством, и через неделю фундамент возвышался на полтора метра над цветущей землей. Дом в начале своем стал похож на крепость.

V

Вообще, если дело не касается денег, какой–нибудь непосредственной приятной прибыли, жители карельских деревень открыты, улыбчивы, гостеприимны. Тебе помогут, накормят, дадут много полезных и бесплатных советов. Но лишь только разговор зайдет о деньгах — смышленая улыбка наползает на лица детей карельской природы. Она такая широкая, эта улыбка, такие непосредственные лукавые глаза сияют ожиданием удачной хитрости, такое протяжное «Н–у–у-у» раздается в ответ на твой вопрос, что сам начинаешь радоваться за них, любоваться ими. Так мой приятель Толя, покинув развалившийся колхоз, недолго горевал — устроился строителем, смотрителем да полухозяином на вновь открывшуюся ферму разведения форели к какому–то пришлому москвичу. Тот вложил деньги и уехал. Новое хозяйство почти целиком осталось на Толе.

— Толя, форель–то будешь продавать? — спросил я его, предвкушая лучезарную гримасу.

— Н–у–у-у, буду конечно. Только у меня будет дорого, — Толя буквально лучился ожиданием чудесных времен.

Так и Витя — бесплатные, очень ценные советы давал мне — и про лес, какой лучше — зимний или летний, и про глину — где нужно будет брать для печи. Но привезти из недалекого карьера тракторную тележку с песком стоило у него недешево:

— Н–у–у-у, пятьсот.

Почти как из города.

Много раз я слышал о том, что лес бывает зимний и летний. Все встречаемые плотники с придыханием говорили о том, что сосну для дома нужно валить в феврале, что в ней тогда больше смолы, что на срезе потом увидишь «вот такой оранжевый апельсин яркой сердцевины». У меня выхода не было, и лес мне валили в июле — самое неудачное время, по словам знатоков. Но ждать еще год я не мог — полученная премия могла легко превратиться в какое–то количество продуктов. Поэтому я стал советоваться с Витей.

— Раньше старики действительно зимой лес для домов брали. А еще на пригорках песчаных, чтоб не в болоте. Так дом потом сто лет мог простоять, топор от бревен с искрами отскакивал. Но суть не в смоле зимнего леса. Суть во влажности. Летом она гораздо больше. Так что высушишь хорошенько, да потом нагелей почаще в венцы позабиваешь — чтоб бревна не гнуло, и все отлично будет.

Поверил я Вите. И действительно, когда высох лес, на срезах были «вот такие оранжевые апельсины».

Эрики мои между тем работали все медленнее и неохотнее. Если раньше на венец у них уходил день, то теперь неделя. То и дело приходилось заставлять их исправлять недочеты — то щель между венцами оставят, то норовят гнилое трехлетнее бревно положить. Хорошо хоть рубили «в чашку», как договаривались, а не чистый угол, «ласточкин хвост». Чистый угол выглядит аккуратнее, да и делать его легче. Но углы потом на морозе промерзают — это тоже мне местные подсказали. А утеплять бревенчатый дом мне казалось абсурдом.

Наконец эрики закончили сруб бани и стали собирать его на фундаменте. Зачем понадобилась двойная работа — понять до сих пор не могу. И медлительность их бесила, но понять причин ее я не мог — ужели, думалось, не хочется побыстрее работу сделать, получить деньги, и домой — к жене и детям. Эрики же продолжали упрямо жить в палатке. Подходил к концу август. Денег на питание тем временем они уже выпросили больше половины обещанного за баню, и я решил притормозить финансирование.

Для сруба срочно нужен был мох. Братья Власовы пару раз привезли по куче, но этого было недостаточно. Как–то заставить, упросить, простимулировать их работать быстрее не было никакой возможности — они благодарно принимали деньги за очередную кучу, и радостно впадали в праздник на неделю. Толя и Витя подсмеивались надо мной — не все продается за деньги, говорили.

Решили с отцом рвать мох сами. Всегда так — кажется неизвестное трудным, почти невыполнимым. Да и Власики убеждали меня — нет мха в округе, повырывали весь на дома. Только они, чудесные Власики, знают, где остались остатки сокровищ. На деле все оказалось гораздо проще. Стоило раз остановить машину километрах в десяти от деревни, у небольшого зеленого болотца, как оказалось — мха есть еще в лесах и на болотах. Много. Нескончаемо.

«Медвежий» мох, а еще его называют «кукушкин лен» — действительно сокровище. Длинные зеленые нити его, у корня становящиеся темно–коричневыми — идеальный материал для строительства деревянного дома. Любые пазы, щели, прокладки между венцами, утепление потолков и крыш — вот места его применения. Он удобен. Он красив. Он пахуч чудесным лесным запахом. Он выделяет фитонциды, и никакой вредитель не заведется в доме, где венцы проложены мхом. Он, наконец, бесплатен. Для отца моего последнее очень важно, чуть ли не важнее всего остального. Он тоже наполовину карел и просто обожает, если где–то что–то бесплатно — мох там, камни для фундамента, дерево иногда.

Еще мох не любят птицы. Он им не нужен. Ни для чего. Покупную паклю же за одно лето они растаскивают на гнезда. И дом начинает светиться решетом. А мох они не трогают.

Мы стали рвать мох и возить его в багажнике моей «девятки» на стройку. За раз помещалось мешков семь, и этого хватало на пару дней работы. Решилась еще одна проблема. Вообще занятие это оказалось одним из самых приятных за всю стройку. Тихонько шумел над головой усталый летом лес. Вились немногочисленные комары. Мягкое солнце грело лицо и спину. Мох рвался легко, целыми пластами. Он плотно и приятно ложился прядями в ладонь, и влажная земля с легким чавкающим звуком отпускала его. Невероятный, свежий и благородный запах лесной глубинной сути парил от земли, обволакивал тебя всего, пропитывал тело и душу веселой радостью. Ну и что — ныла спина от многочисленных наклонов. Пусть лес воспримет это как благодарность, как поклоны низкие ему за чудесное и бесплатное сокровище — «медвежий» мох.

Эрики мои сложили сруб на фундаменте и готовились делать крышу. Вопросов к ним было все больше. И сами они все чаще удивлялись. Зачем, говорили, сверлить отверстия под нагеля? Зачем вообще нагеля, когда чашка держит бревно на концах? Да нет, не разопрет сруб в стороны, обещаем, — говорили они, — совестью своей рабочей клянемся. Хорошо, что я давно уже не верил в высокие слова. Отец же мой мрачнел день ото дня.

Важно, говорил, чтобы крышу начали делать под присмотром. Чтоб опять не наворотили чего. Но мне пришлось уехать на неделю. Вернувшись же, позвал отца, и поспешили с ним на стройку. Издалека было видно — белеют вознесенные в небо стропила, будто руки, скорбящие о рабочем человеке. Криво и косо они белели, эти руки. Вблизи зрелище было еще хуже — эрики решили быстренько собрать все на гвоздях. Пораспилили чудесные доски, которые с трудом привез недавно, поприбивали их прямо к бревнам. Вверху кое–как связали под коньком. И торопились уже делать обрешетку, чтобы быстрее шифером покрыть и отрапортовать успешно. Отец аж побелел, когда все это увидел.

— Кто же так делает? Кто на гвоздях собирает. На шипах нужно, тело в тело, на упорах — поползет иначе крыша, как масло растаявшее.

— Не поползет, совестью рабочей клянемся, — мрачно говорили эрики.

— Не надо совести. Нужно сделать как положено. Как старики делали. Как в строительстве принято. Как по уму.

Эрики хмурились. Я, чтоб развеять окончательно сомнения, позвал Толю с Витей.

— Ну, мастера, — принялись хохотать те. — Нагородили чудес непрочных. Хорошо в городе строить умеют!

Даже нарисовавшиеся Власики блистали познаньями:

— Тело в тело нужно, на шипах. Сказал бы, мы б тебе сами сделали.

— Да с вас спрос еще хуже, — было обидно и непонятно. Я упорно искал логику и не находил ее. Сильно не хотелось менять строителей на середине работы. Маячили сложности. Договорились так — эрики должны разобрать свое произведение. И сделать как положено. Иначе оставшейся половины денег я не заплачу.

Мы уехали, немного успокоившись. Когда через несколько дней вернулись — не было никого и ничего, ни эриков, ни палатки, ни инструментов. Была только уродливая крыша, к которой никто пальцем не прикоснулся после наших разговоров.

— Ничего не понимаю, почему? Где разум? Где смысл?

— А вот где, — отец стоял в зарослях мелкого кустарника. Я подошел. Тщательно спрятанные, прикрытые мусором там лежали — один, два, три, четыре мешка пустых бутылок.

— Вот и ответ. Деньги ты им платил потихоньку — они себе курорт тут устроили. Водочка, рыбалочка, свежий воздух. Вот лето и перекантовались. И хотели побыстрее финал сляпать, чтобы не успели разглядеть. И доказывай потом кому, чего? Еще, глядишь, время пройдет — за остатками денег заявятся, наглецы. Скажут — мы все хорошо сделали, а что после нас — не знаем.

— Как заявятся, так и отъявятся, — я был огорчен и зол. Больше потерь времени и сил, больше денег, больше обид мучила мысль — что ж мы за люди такие, русские, финны, неважно кто, живущие на этой земле? Что ж мы не хотим, не можем наладить все, сделать правильно и грамотно, по уму, чтобы стыдно не было за сотворенное? Что ж так нелепо, и тяжело, и бессмысленно все?

Отец оказался прав. Через месяц в городе меня нашли эрики.

— Нужно бы расплатиться, — пряча глаза сказали они.

— Ничего больше не получите, — я был зол и тверд.

— Сожжем, — с кривоватой улыбкой пообещали.

— Там же и похороню, — навсегда попрощался я с эриками.

VI

Подходило к концу лето. Вместо мечтаемых вначале дома и бани под крышами, полностью готовых к зиме, на участке сиротливо возвышался один сруб, кое–как доведенный до потолочных балок и брошенный. Даже теплого венца сделано не было, а на косые стропила глаза не хотели глядеть. Руки опускались сами собой, и лишь с детского сада привитая воля к борьбе помогала им шевелиться. У нас так — кто не борется, тот затоптан. Жалости и помощи не жди ниоткуда. Сам думай, сам делай, иначе путь твой короткий — помойка, бомжатник, могила.

Я начал все с начала — стал обзванивать строителей по объявлениям. То ли сезон подходил к концу, то ли так удачно сложилось — только очень быстро нашел новую бригаду. Молодые парни, лет по двадцать пять, брались за месяц все сделать — крышу на баню, сруб дома, крышу на дом. И за приемлемую цену. Видно, под зиму хотели еще заработать. А тут все на месте — материал, деньги, растревоженный хозяин — обстановка лучше некуда.

Договорились — денег вперед не брать, расплачиваться за каждый этап. Этапов пять — крыша на бане, сруб в три приема, крыша на доме. Правда, вначале и эти парни пытались меня убедить — дом первый год не на фундаменте собирать, второй год на фундаменте без мха, третий год перебирать и класть уже на мох. И каждый раз за отдельные деньги. Так у них гладко и обоснованно все получалось, что я сразу не поверил — кладем все сразу, и на фундамент, и на мох, говорю. Ответственность моя, качество ваше. На том и порешили. Пришлось, правда, еще с жильем подсуетиться — в палатке парни жить не хотели, даром что молодые. Опять Витя посоветовал местного мужичка — у него дом второй пустовал, там и договорились разместиться за небольшую плату.

Это у матросов нет вопросов, у строителей всегда их навалом. И вид всегда обиженный. Их политика строительская такая — обижаться. Зная это, я опять же оговорил — все проблемы решать только со старшим буду, Вадик его звали, а они уж между собой пусть договариваются. И на бумажке это записали, да и описание работ кратенько — сруб высоты хорошей, балки половые, потолочные, теплый венец. Крыша — ломаная финская и на бане, и на доме, собирать на шипах да на саморезах где нужно — никаких гвоздей. Вроде все предусмотрели, и началась опять работа. Радостно это, хоть и сентябрь на дворе, а парни споро взялись, не то что эрики. Бревна, правда, ругают — толстые мол, да сбежистые, да сучков много. За сучки отдельная плата, говорят. Я сразу к бригадиру — Вадик, материал смотрели? Сучки видели? О цене договорились? Ему и крыть нечем, сам с остальными улаживает.

Крышу банную в неделю разобрали да новую поставили. Хоть и молодые, а по уму все сделали — загляденье. Я расплатился сразу, а сам радуюсь тихонько — вдруг успеем до зимы, как планировал.

Сруб тоже быстро рос. Правда, нет в жизни полного счастья: главного строителя, второго после Вадика, Димой звали. Ох и неприятный тип. Все не по нему, все плохо, ноет и ноет. Правда, делает неплохо, так что терпеть приходилось. Втроем, а то и вдвоем бревно десятиметровое по каткам подкатят, на блоках наверх поднимут, на предыдущий венец положат. Дима черту положит с обеих сторон, потом бревно повернут и бензопилой паз выбирают по черте. Паз точно по очертаниям предыдущего венца получается. Потом верхнее пазом вниз на нижнее кладут, где нужно топором или пилой добирают. И получается красота — бревнышко к бревнышку, как любовники нежные, прильнут, ножа не просунуть между ними. Потом опять верхнее поворачивают, мха побольше на нижний венец по всему периметру, и верхнее уже окончательно на место. Так споро работа у них шла! А сентябрь еще выдался яркий, без дождей почти, небо да ветер, вода в озере голубеет, листва желтеет, парни топорами стучат. По выходным охотники из города приезжали, машины у участка оставляли, сами по лесам вокруг ходили, постреливали. Так один рассказывал — в тетерева целился, да стрелять не смог, твои работники, говорит, аккурат в створе прицела на срубе сидели. Вот такие места.

Вот если кто говорит сейчас — безработица, мол, работы нет, денег нет — я тому не верю. Сам вижу, знаю — работы огромное множество, строительной особенно. Научись, займись, сделай по–людски — и деньги будут хорошие, и сразу. Строиться сейчас многие хотят, а строителей хороших да надежных — полтора землекопа. Так что жаловаться не нужно, нужно делать.

Но уж Дима–строитель мастер был не только делать, но и жаловаться. Все не по нему, бедному, было, подо все своя теория подведена. И постоянно дополнительных работ искал, за отдельную плату. Это еще одна строительная причуда — дополнительные работы. Их считать тяжелее да проверять — куда как не сладкая возможность для заработка. Мох очень быстро кончался, не успевал я возить. Вот и предложили парни — сами рвать будем, тут в лесу неподалеку нашли. Согласился я, цену оговорили — сорок рублей за мешок. Работа еще быстрее пошла. Только уж количество мешков собранных стремительно росло. Я приеду — они: «Мы уже сорок мешков собрали, в сруб положили». Через день — еще сорок, уже сто. Пора бы за дополнительные работы платить. Тут уж я не выдержал, собрал их всех, Вадима привез на судилище. Взял мешок мха, набил плотно:

— Столько в мешок кладете?

— Столько, — отвечают.

Вытряхнул мох из мешка, на бревне ближайшем хорошим слоем разложил:

— Слой правильный?

— Правильный, — уже неуверенно отвечают, догадываются.

Я бревно, покрытое мхом, рулеткой измерил:

— Одного мешка на пять метров хватает, правильно?

— Неправильно, — встрял Дима. — Слой толще!

Понял уже, куда клоню, молодец!

— Ну как же толще, сами говорили — правильный. Теперь периметр делим на пять метров и умножаем на количество мешков. Получается пятьдесят, а никак не сто.

— Неправильно, неправильно! — кричат.

А чего кричать, когда все на ладони. Я Вадику деньги отдал и уехал. А они обиду затаили — слишком хорошо считаю.

И все–таки мы сделали это. С руганью, с хитростями, с хохотками, но к концу сентября баня у меня была под крышей, и заканчивали сруб дома. Красоты все было неимоверной. На природную прелесть встало творение людское. Особенно дом был хорош — ярко–желтые бревна возвышались ровными рядами, коричневый мох свисал из пазов медвежьей шерстью — дом даже издали излучал тепло. Над всем этим синело сентябрьское небо, по которому потянулись уже на юг косяки гусей. Некоторые из них снижались и долго кружились над моей поляной, но, завидев людей, снова набирали высоту и стремительно уносились прочь. Во всем этом была какая–то неземная, до слез в глазах, печаль. И радость в этом тоже была высокая.

Баня вышла на славу. Нужно было использовать весь отцовский лес, поэтому размеры получились внушительные — сорок восемь квадратов сама баня, да сорок восемь — веранда при ней, да крыша ломаная финская над всей площадью — считай, девяносто шесть квадратов — второй этаж.

Дом тоже был немаленький — семьдесят два метра первый этаж, семьдесят два — второй. Да веранду я в будущем хотел четыре на девять пристроить. Конечно, хлопотно самому строить. Но стоит прикинуть затраты да площади, а потом подумать про нынешнюю стоимость городских квартир — многие вопросы тут же отпадают.

Парни между тем заканчивали сруб. Делали неплохо, нагелей достаточно вставляли, углы аккуратно вели, даром что молодые. Один только угол скривили, потом опять вровень выводили — не очень хорошо он получился. Ну и душу, конечно, всю вымотали разговорами о дополнительных работах — и не бревна, а баобабы попались, и сучковатые, сбежистые, нужно бы добавить. Я отмалчивался, вовремя платил по договоренности, ждал окончания работ.

Наконец последний день наступил. Договаривались в обед принимать работу, потом расплачиваться. Но когда мы с отцом приехали в деревню, парней уже не было — быстро собрались и уехали в город. Предварительно навели красоту — ровно отпилили торцы бревен по углам — и те засияли свежей желтизной. Выпилили дверные и оконные проемы (отец ругнулся — десять раз просили их не делать этого — сруб лучше садится без проемов, а если уж делают проемы — по бокам шипы вставляют, чтоб не расперло концы бревен). Радостное чувство мое потихоньку сменилось удивлением, недоумением, а затем и отчаяньем. Я залез внутрь сруба, встал на половую балку и легко дотянулся рукой до потолочной. Схватил рулетку — высота была всего два метра с небольшим. А усадка — минус десять–двадцать сантиметров. А полы–потолки — еще минус двадцать. В итоге высота комнат получалась бы метр восемьдесят максимум. Хваленые парни под конец заторопились. Или ошиблись. Или отомстили за все свои обиды напоследок.

Окончательный расчет был назначен на вечер. Собрались все четверо, потом приехал улыбающийся Вадим. Все предвкушали зарплату. Я оставался должен еще треть от суммы.

— Вадик, скажи мне как строитель строителю — сколько должна быть высота от пола до потолка? — отец не стал ходить окольными путями.

— Два десять — два двадцать, — Вадим благожелательно лучился добротой.

— А сколько тогда высота от половых балок до потолочных с учетом усадки, полов и потолков?

— Два пятьдесят — два семьдесят, — цифры чеканились наизусть.

— Тогда объясни, почему сейчас в срубе она всего два метра с мизером? И какая в комнатах высота получится? И как это понимать? И куда глаза ваши глядели, а мозги думали, — отец разошелся не на шутку.

— Неправильно, — закричал любимое слово Дима. — Договаривались тринадцать венцов класть.

— Какие тринадцать? — тут уж я вспомнил про записанные договоренности. — Договаривались, чтоб высоты нормальной был, а сколько венцов уложится — бог знает.

Мы больше не стали спорить и уехали. Я только сказал напоследок, что денег не заплачу, пока не исправят все опять же по уму. И бригада печально выехала обратно. И возилась там еще неделю — разбирала балки и теплый венец, наращивала верхние венцы, собирала обратно. И все это не шло как дополнительные работы.

— Вот город, нагородил огород, — веселились Витя с Толей, а заодно и Власики. — Чем быстрее, тем ловчее.

А я опять думал о русском характере.

VII

И вот — начало октября. И морозно по утрам, не сыро. Сухая выдалась осень, яркая и светлая. И стоят у меня баня под крышей и дом без крыши. А денег нет уже, кончились деньги. И смотреть обидно — лежит шифер, доски лежат, все готово, а работников нет. И платить нечем. И сколько заботы еще, если без крыши — углы укрыть, чтоб не промокли, доски в штабель сложить и тоже от воды спрятать, шифер с глаз долой убрать, не ровен час — найдется отважный желающий. И сруб сам без крыши не сядет как следует. В ней ведь весу несколько тонн, да снегу сверху навалит — тогда дом и выстаивается, доходит. Старики говорили — нужно, чтобы два года так простоял, а потом уж снаружи обивать чем, да внутрянкой заниматься. А так еще год пропадет зря. Отец посмотрел на мои метания, стенания послушал:

— Как–то ты по–барски рассуждаешь. Давай возьмемся, да сами сделаем крышу до снега.

А мне куда, я ни разу в жизни крыш не строил, невозможное дело, нереальное.

Он смеется:

— Не наглядишься потом — так сделаем.

И решился я — не пропадать же трудам. Да и местные меня подначивают, нехорошо, говорят, на зиму сруб без крыши оставлять.

Кому кажется — легко это, пусть сам попробует. Площадь этажа — семьдесят метров, да высота до конька — метров девять. Отец решил — будем обвязку из вершинок делать, тех, что от хлыстов остались. Вершинки — название хорошее, а так это бревна трех–четырехметровые, да толщиной — в ногу носорожью, одному поднять — с большим трудом, еле из приседа встанешь с вершинкой на плече.

Но взялись, заехали, у соседей пожить попросились. Стали делать. Мы с отцом с восьми до шести работаем, мама еду готовит. Иногда брат приезжал помочь, а так вдвоем все.

Не знаю, первый раз в жизни я себя маленьким, глупым да послушным ощущал. Откуда отец все знал, вроде городской житель, хоть и с деревенскими корнями. Он потом, в процессе стройки, рассказал, как с дедом моим первый дом поднимал, после войны сразу. Как дачу строил через пару десятков лет, когда из обрезков помоечных все лепить приходилось. А теперь, говорит, радость строить — все есть, земля, материл, инструмент. Были бы деньги купить, а там — делай в удовольствие.

Вот и стали мы делать. Вершинки корим, на второй этаж веревкой затаскиваем — чуть не надорвемся. Там легче — по месту отпилишь, шипы на торцах сделаешь, в нижних бревнах пазы выберешь — встают колонны, что в храме афиновом. Сначала по углам, сверху длинными бревнами обвязали, потом под них дополнительные опоры подвели. Все на шипах, без гвоздей, тело в тело, как старики делали. Прочно — не расшатаешь. На продольные жилы да на конек пришлось, каюсь, пару молодых сосенок в лесу вырубить. Выбирали долго, таились — как бы не увидел кто. А перед тем как пилить, отец мох у комля отогнул, ладонями ствол обтер. «Извини, ты нам нужен», — говорит. Спилили их, ветки убрали, пеньки землей да мхом прикрыли. Стали к себе тащить — чуть не надорвались. Зато две прожилины хороших да на конек одна.

Делаем — все по уровню, по угольнику — для себя. На конек вышли — там вообще красота и страсть — вниз не посмотреть, вдаль — дух захватывает от видов осенних. Когда так на коньке сидел — впервые поверил, что получится крыша, что сумеем.

Обвязку закончили, за стропила принялись. Выше стропила, плотники, выше стропил лишь космонавты. Из пятидесятки — толстой доски делали их. На конек да на промежуточные прожилины, где излом крыши будет, короткие опирали с двух сторон, между собою гвоздями связывали сотыми, а так они на прожилинах просто лежали. Нижние же, длинные — одним концом в потолочные балки упирали, которые специально за сруб выпущены были. Да не просто упирали — тоже паз в бревне выберешь, туда доску, да еще «косынкой» — короткой дощечкой, свяжешь всю конструкцию, чтоб не поползла крыша, не дай бог. Верхний конец к верхним стропилам прибивали, да тоже на прожилину опирали. Вот и получалось — давит крыша на внутреннюю часть балок потолочных опорами своими, а на внешнюю, что за срубом, — концами стропил. И уравновешивает вес. И не гнутся балки. А стоит все надежное, влитое, родное.

На стропила обрешетку положили, из «дюймовки». Почаще, досок я не жалел, но считал. Все по уровню тоже, по отвесу, да по нити натянутой — под шифер поверхность идеально ровной должна быть, иначе сломает его.

Но уж шифер вдвоем трудно класть. Позвали родственника из соседней деревни, Юру. Муж двоюродной сестры моей, свояк, что ли, называется. Он юркий такой, быстрый, умелый.

— Сколько должен буду? — спрашиваю.

— А, нисколько. Кормить–поить будешь, а больше ничего не надо, как родне не помочь?

Стали шифер класть. К нижним концам стропил по доске прибили, в горизонт, на них листы шифера нижние опираем. Верхние — внахлест, волна в волну, чтоб не перекосить. Так ряд за рядом и делали: двое наверху укладывают, да гвоздями шиферными к обрешетке прибивают, третий внизу листы подтаскивает да на доски направляющие кладет, веревкой обвязывает, чтоб наверх затягивать. Споро дело пошло. Три дня прошло — покрыта крыша. Всего вместе меньше месяца провозились. Много отвлекались — на гусей смотрели, как они косяками нескончаемыми к югу летят. Такая красота, такая печаль и радость одновременные — слезы на глаза наворачивались.

Но чуть крышу покрыли, чуть начерно фронтоны доской зашили, чтоб снега внутрь не наметало — тут и ноябрь пришел. А с ним ветер, снег, завьюжило, зарычало кругом. На следующий день только выехать успели с участка — сугробы уже наметало.

Уезжал я, оглядывался постоянно и не верил — неужели получилось все, успели, сделали? И за ранним сумерком, за линиями косыми снежного волокна зыбко, но твердо высились два желтых, солнечных даже в темноте сруба — успели.

VIII

Мне почему–то кажется, что сейчас очень важно — строить. Строить дома. Для себя. Не дожидаясь правительственных решений и невзирая на казусы внешней и внутренней политики. Потому что когда еще, как не сейчас. Самое главное — никто особо не мешает. Не нужно помощи, лишь бы дали вздохнуть спокойно. А что, не помните уже, как дачные домики можно было строить не выше скольких–то метров. А стройматериалов было не достать — у моего отца до сих пор на даче стоит дом, где пространство между обрезками досок на стенах туго забито тряпками. Сверху все оклеено бумажными обоями. Дом считается летним — на зимний не хватило ни денег, ни сил, бессмысленно тратившихся на доставание всего и вся, да и шесть соток земли не очень располагали к добротному строительству.

Сейчас строить можно. Можно купить землю, и она будет твоей. Можно заработать и купить стройматериалы, все, самые чудесные или самые простые. Можно внимательно рассчитать и взять кредит, который потом аккуратно погасить. Игра стоит свеч — дом твой будет гораздо дороже вложенных средств. Не нужно впрягаться в изнурительную ипотеку для покупки городской квартиры. Дешевле, проще, надежнее — строить свой дом.

Нужно строить. Иначе, погруженный в хитросплетения современного мира, ты увлечешься газетами, политикой, бессмысленным спортом и криминальными новостями. Ты потеряешь себя, и жить будет все хуже, все тревожнее. У тебя не будет первоосновы всего — своего дома на своей земле, который ты выстроил сам для себя и своих детей. Поэтому нужно строить. И эта моя повесть написана, чтобы показать — все это возможно, реально и радостно. Несмотря на трудности и страхи, не ожидая помощи и поблажек — строить. И когда поймет это большинство — изменится климат в нашем нервном, спотыкающемся обществе. Потому что человек, построивший свой дом, — это мирная, свободная и сильная личность. Сам себе хозяин. А не то запуганное, вялое и падкое на дешевые зрелища существо, которым является сейчас.

И еще. Вы не замечали, что давно уже в строительных магазинах не протолкнуться? Их наполняют толпы людей, которые уже поняли. Вы не боитесь опоздать, остаться не у дел и после опять сетовать на судьбу? Я — боюсь.

IX

Всю зиму я думал о доме. Он мне даже снился иногда — как стоит, заснеженный, с сугробом на крыше. Как тихонько потрескивает, садясь под тяжестью крыши и снега на ней. Как промерзает в сильные морозы, отдавая из стен последнюю влагу. Как прессует мох в швах, как движется по нагелям, испытывая на прочность фундамент. Как живет.

Первый раз весной ехать к нему было страшно. Еще на подступах я с замиранием сердца заглядывал за поворот — вдруг чего. И облегченно вздохнул, когда увидел две знакомые, в мечтах и снах уже много раз виденные крыши. Все было хорошо, все стояло на месте.

Еще прошлой осенью, беспокоясь за качество бревен на бане — все–таки пару лет они уже пролежали, и убежденный стремлением отца сделать побольше хорошо, но бесплатно, я покрыл стены бани снаружи отработанным машинным маслом — «отработкой». Сделал это и с нижними венцами дома, которые больше всего впитывают влагу и гниют. Баня у меня стала черной. Местные шутники сразу же окрестили ее горелой, но теперь, весной, когда стаял снег и пошли частые дожди — я еще раз убедился, что не все дешевое — плохо. Вода каплями стояла на бревнах и, не впитываясь, стекала на землю. Дом начинал становиться крепостью.

Второй сезон стройки обещал быть легче, чем первый. Все–таки самое важное — это поднять стены и покрыть крышу. А потом уже можно особо не спешить — на голову тебе уже не капает с небес. Но и сильно замедляться тоже не стоит — можешь утратить волшебный созидательный импульс, разлениться, застрять на каком–нибудь неинтересном этапе. Во второй сезон я решил делать печи. Печь в доме в любом случае получалась большой — мне хотелось и русскую печку, как в доме у бабушки, навсегда запомнившуюся запахом и жаром, и камин в зале — он сам просился сюда, в комнату с видом на озеро. Хотелось и лежанку, чтобы дети могли понять мое детство и приобщиться к ни с чем не сравнимому уюту большой сухой теплоты. И плита на кухне была необходима — куда без нее? Получалось, что в одной печи должно было поместиться четыре. Сначала это казалось нереальным, но, подумав, поспорив, посоветовавшись с людьми, поняли — возможно. Нужен только хороший мастер.

Печь в бане я тоже хотел из кирпича, чтобы не заводская железка. Чтобы надолго — не прогорала и давала вид той вещественной обстоятельности, настоящести, которой так хотелось добиться. Мастер нужен был для двух разных печей. Хороший печник. Умелец.

Где его искать — я не представлял. Объявлений в газете было мало, и все люди уже заняты. Печная фирма для совсем богатых сразу заломила такую цену, что оставалось лишь недоуменно на них посмотреть. За одну работу они насчитали три тысячи долларов. И сразу предупредили — будет еще дороже. Вообще я не совсем понимаю теперешних богатых. Когда–то я был среди них. И тоже легко расставался с деньгами. Пока не расстался совсем. То ли это лень такая своеобразная — если невероятными усилиями заработал денег, то потом так неохота самому посчитать, поискать что–нибудь при строительстве — платят не глядя, сколько запросят. Этим, кстати, уже разбаловали современных строителей — суммы огромные, качество не гарантировано.

Я опять стал спрашивать по знакомым — кто, где, кому и за сколько строил печи. После опросов этих выяснил, что вполне смогу уложиться по деньгам в двадцать тысяч рублей за обе печки. Плюс стоимость материала. Такая цена была возможна и устраивала меня. Оставалось только найти человека.

И он нашелся! Через знакомых! Быстро! «Петя чудесный, — говорили они. — На все руки мастер. И берет недорого. И родственник наш. Из Молдавии».

Чудесный Петя оказался крупным молодым мужчиной с явно выраженными южными чертами.

— Я не молдаванин, — сразу предупредил он.

У меня нет претензий ни к молдаванам, ни к прочим национальностям. Но все же я удивился: неужели русский? Такой чернявый южный русский. Не похож. Но русские все на себя не похожи.

— Я — гагауз, — разрешил Петя мои сомнения.

— Что это такое? — удивился я.

— Мы — славяне, но мусульмане.

Или:

— Мы — не славяне, но православные.

Или:

— Мы не молдаване и не любим их, — я быстро запутался в сложностях Петиного самоопределения.

— Ладно, получилась бы печка. А национальности любые интересны по–своему. Берешься за печку?

Петя брался. Грамотно разговаривал о ней. Приводил примеры собственных заслуг в печкостроении. Осуждал методы молдавской постройки печей. Рассказывал о виноделии, о своей жизни. Вел себя скромно и с достоинством. Вообще казался чудесным Петей–гагаузом, мастером по печам.

Договорились о цене. У родственников его был дом в деревне неподалеку, так что вопрос с жильем решился. Питаться он тоже должен был у них. Все складывалось неплохо. Немного насторожили два высказывания Пети — о том, что в Карелии не умеют использовать такой ценный материал, как дикий камень. И что русский Ваня часто вообще нелепо все делает. Но я пропустил эти слова рано повзрослевшего на собственном вине Пети мимо ушей, списал их на тяжелую жизнь лишенных диких камней гагаузов.

Петя приступил к работе. Он действительно работал очень аккуратно и хорошо. Быстро уяснил конструкцию печи. Нарисовал, правда, ее с трудом, но бывшие милиционеры и не должны хорошо рисовать. Мы вместе ездили по магазинам, по стройбазам и выбирали кирпич. Огнеупорный нашли сразу, красный искали подольше. Я не слишком верю различным рекламщикам и их хитростям. Будь на их месте, я бы хитрил поинтереснее. Поэтому кирпич из известного теперь всей стране города Кондопога отмел сразу — знакомые сказали: не простоит и двух лет. А вот белорусский, чудесный, с гладкой облицовочной поверхностью, полным, без вкраплений и пустот, телом, сразу лег на душу. Сначала я думал, что хватит двух поддонов. Потом — четырех. В итоге на обе печи ушло восемь поддонов его, то есть две грузовые машины. Но тогда я еще не знал этого.

Начал он с фундамента под печь. Старый, полуразвалившийся фундамент в доме был. Петя принялся его восстанавливать.

Приятно было на это смотреть. Каждый новый камешек он аккуратно прилаживал к своему месту, вертел так и эдак, прежде чем посадить на раствор. Сделал по периметру опалубку, сплел из железных прутьев решетку, заложил ее камнями и мастерски залил раствором. Получилась мощная квадратная плита со стороной метр семьдесят восемь — как рост Христа. Во всем этом я увидел радостный знак. Несколько раз мы приезжали с отцом полюбоваться Петиной работой, вместе с ним ужинали, разговаривали о жизни, выпивали. Петя начал класть первые ряды кирпича. И потихоньку замедляться. Стал позже приходить на работу. Уезжать в город на какие–то гагаузские праздники. Отводить глаза при вопросах о сроках. Стал гагаузить не по–простому.

Хорошо, что я помнил урок эриков. Быстро стало понятно, что Петя тоже из них. Или какой–нибудь недалекий, южный родич. Я разгадал его тайну и метод. Показав себя с лучшей стороны, он привязывал к себе клиента узами дружбы и мастерства, тянул время и начинал менять условия. В свою пользу, конечно. Лошадей не меняют на переправе, легче дать им лишнего овса — не был бы Петя гагаузом, по хитрости мог вполне сойти за карела. Но я разгадал его. И стал готовиться. Однажды, в очередной наш приезд, когда я взял с собой маму и жену, чтобы похвастать достижениями, Петя перешел в атаку. Разжалобив до слез женщин рассказами о тяжелой судьбе гагаузского народа, он отвел меня в сторону и зашептал страстно: «Я хочу не двадцать тысяч рублей, а тридцать! И помощника, чтобы мешал глину! И кто–нибудь должен мне готовить горячую еду!».

Хорошо, что я ожидал этого, — удалось не рассмеяться, хотя чудесно было Петино превращение из доброго гагауза в алчного печника. «Хорошо, я подумаю», — ответил ему, а сам принялся искать другого мастера. Невдалеке опять маячила осень.

Мне очень везет на хороших людей. Я часто встречаю их в жизни. Только встречи эти происходят в тот момент, когда кувалдой по голове, и уже по колени, по пояс в землю вколочен. То есть все просто — нужно довести себя до состояния такой вколоченности, и уж потом спокойно ожидать пришествия хорошего человека. Он обязательно появится — проверено многими опытами.

Так и сейчас, стоило мне немного отойти от гагаузского предательства, как через знакомого доктора узнал о чудесном печнике Валере. Ну и что — лицо его имело следы былых возлияний. Зато он пять лет не пил совсем, и тому были свидетели. А хвалебными рекомендациями можно было оклеить не только печь, но и все стены моего дома.

Договорившись с Валерой, я с большим удовольствием сказал Пете «нет». Пусть простит меня наш общий бог, но трудно иногда сдержаться от радости, когда можно отвергнуть от себя златолюбивого предателя. Петя явно не ожидал такого выверта судьбы и пытался бороться, торгуясь, но «нет» было тверже кирпичей, которые он так и не начал по–настоящему класть.

Петя был вежливо изгнан с деньгами за фундамент, и к труду приступил Валера. Вот есть разница между словами «работа» и «труд». Первая — может быть по–женски коварной и изворотливой. Второй — плотен, честен, элегантен. Валера работал споро и весело. Не требуя помощников, сам месил глину, таскал песок, кирпичи. В каждом движении была отвага — то ли он пробирался с тяжелыми ведрами по узким мосткам, то ли обмазывал изнутри под русской печи, полностью залезши в него. Каждый кирпич он любовно наделял приготовленным раствором — и все без мастерка, руками. Хорошо хоть перчатки резиновые надел. Каждый кирпич ласково укладывал в ряд, предварительно несколько раз примерив, подготовив ему удобное место. Стройным замком быстро росла печь. Желтый кирпич внутри, красный снаружи — она вписывалась в мой дом как нужное слово в хорошую книгу. Работа может быть разной. Труд всегда красив.

Ни одного лишнего вопроса, ни одной претензии, ни капли жалобы не дождался я от Валеры. Закончив возводить красоту, он с достоинством получил деньги, мы крепко пожали друг другу руки.

— Гарантия есть? — не удержался я от вопроса.

— Для тебя — пожизненная, — иного ответа быть не должно. Печник — гордое слово.

Х

Уж если начало везти в жизни — какое–то время это будет продолжаться. Другой вопрос — нужно постоянно быть настороже — скоро может кончиться. Но уж и прыти не терять, пока все идет хорошо. От строевого леса, от тридцати восьми кубов у меня еще оставалось куба четыре. Нужно было срочно его спасать — еще год, и только на дрова. Сентябрь был в самом начале, денег немного оставалось тоже. Я решил пристроить к дому веранду. Пусть у бани одна уже была — но двадцать четыре квадрата будет маловато для игр и забав. У дома во всю его длину да четыре метра в ширину — сорок квадратных — уже серьезно. За два года я приобрел большой навык в организации работ, поэтому прежде всего кинулся опять искать людей. Пара городских бригад опять заломили цену, одна — дачные шабашники — почесали в затылках и отказались. Я поехал к Толе:

— Посоветуй опять — человек нужен хороший. Лучше два.

— Да вон к Ваньке сходи. Он мастер, когда не пьет, а пьет сейчас редко. Вон сарай у меня отгрохал какой.

Сарай действительно, по размерам напоминавший небольшой дом, был аккуратно и грамотно исполнен. И я пошел к Ване.

Собака во дворе грозно облаяла меня, затем замахала хвостом и подошла знакомиться. Я постучался в дверь. Бывают такие мужики, мужичары — называет их один мой друг, которые сразу чем–то располагают к себе. То ли глубокие морщины на улыбчивом, нестаром еще лице, то ли ясные голубые глаза в сочетании с поджарой юношеской фигурой, то ли быстрые, но плавные движения — Ваня мне сразу понравился. И, хорошо в деревне, — можно без длительных предварительных рассуждений говорить о деле.

— Толя посоветовал, — Ваня понимающе кивнул.

— Веранда нужна, — тот положительно улыбнулся.

— Столбы, обвязка, крыша, — в глазах мелькнула прикидка к местности.

— Сколько платишь? — деревенские никогда не назначают цену сами, ждут от тебя — вдруг ты чего–нибудь не знаешь и сам скажешь какое–нибудь непомерное число. Но я цены знал и назвал в два раза дешевле городских. Ваня обрадовался.

— Хорошо, — говорит, — Когда приступать?

Да хоть завтра, все на месте.

На следующее утро Ваня приехал на своей старенькой «Ниве» вместе с местным помощником из пьющих. Один день тот походил, поковырял землю носком сапога и пропал.

— Ладно, один справлюсь, — Ваня не унывал. — С питухами этими дела не сделаешь.

И взялся. И стал делать. Все быстро и грамотно — душа моя радовалась. Залил бетонные основания, поставил на них столбы, заизолировав бетон рубероидом и пройдя торцы отработкой. Начал вязать обвязку. В одиночку ворочал бревна, помогать пришлось лишь с самыми длинными, да с подъемом некоторых наверх, под крышу веранды. Единственный недостаток оказался у Вани — говорил он, не смолкая ни на минуту. Так очень быстро, в пару дней, я узнал, что родом он с Дальнего Востока, а здесь — родина жены, что по профессии и образованию строитель, что учился и служил, и строил, строил, строил. Что здесь ему нравится, но местные карелы — Толька с братьями, да и Витя туда же — местная мафия: ни мест рыбалки и охоты от них не добьешься, ни другого чего за просто так. А сами егеря да охотники — с мясом да рыбой постоянно, да картофель, да грибы с ягодами, да собак охотничьих выращивают на продажу — лаечек карельских. Да форель начали разводить. А все плачутся — живут бедно. Но это как любой карел. А еще я узнал, что дичи в лесах хватает, что щуку кое–где можно из дробовика стрелять, что камни для бани нужно темно–серые, гладкие брать, а не светлые, крупного зерна, и ни в коем случае не те, что в воде лежат — угореть можно. Много чего я узнал от Вани за недолгое наше общение. Быстро он работал и хорошо, пару раз со стропил на землю брякался, да тут же вскакивал и опять наверх лез. Две недели не прошло, как все было готово — стояла веранда к дому влитая, стройная и крепкая — залюбуешься. Каркас из бревен в пол–охвата, крыша односкатная. Похлопал Ваня тяжелой ладонью по балке половой:

— Теперь, — говорит, — хоть танцы здесь устраивай, хоть теннис. А можно — бильярд.

— Можно жить в деревне, можно и зарабатывать. Не пить только, да на лавке не сидеть, не стонать, что все плохо. Дело делать, — так он свою философию озвучил.

ХI

Я много встречал разных людей. Встречал говорливых и молчаливых, слегка безумных и тяжелобольных. Порой бесстыжих, умеющих пустыми словесами обманывать сих малых, им обещать, вести за собой, чтобы в нужный момент бросить, собрав с них толику свою. Встречал молчаливых, упорно ломтящих, делающих дело, но все без искорки какой–то, без царя в голове и бога в душе. Мне неприятны и те, и другие. Но все же главное не в этом — главное, чтобы делать дело, двигать, словами ли, руками — безнадежную массу вещества, заблудшей души, прошлой неправильности и неправедности — все–таки к свету. Все–таки хоть немного, отчаянно, безнадежно, надрываясь — но к тому, чтобы стало чуть легче. Тебе, другим, многим. И поэтому мне нравятся люди — «делатели». Демиурги — будет слишком сильно для них, они застесняются и уйдут в тень. «Делатели» — лучше. Они работают, думают, ищут, и все в каком–то странном направлении. В хорошем. В том, где легкая утренняя полоска по темному небу. После их работы остаются порой отходы. На этих отходах пляшут, размножаются, кувыркаются словесно и телесно другие, которым удобней в темноте. Но мне они неинтересны, несмотря на все ужимки. Я люблю «делателей». И по всему этому, да еще и потому, что хватит уже плакать — мне кажется очень важным строить. Строить именно сейчас, именно здесь, на нашей земле, много пережившей и много разрух перенесшей. Строить несмотря на неясность, на зыбкость, на непонятное будущее — оно всегда останется непонятным. Нужно брать эту землю и строить на ней. Строить для себя как отдельного представителя народа, желающего выжить, но не прозябая, а в поступательном движении. Строить, любить и потом защищать это от кого угодно — от реальных врагов и тех, кто пытается показаться ими, от ложных и злобных идей, от крайностей и брызганья слюны. Построить и увидеть, как о крепкие стены наших домов будет разбиваться и оседать мелким прахом та нелепая, непонятная и, в общем–то, жалкая сила, что все пытается вовлечь нас в ненужный и печальный хоровод. Нужно крепко строить.

Я дописал свою повесть и вышел на веранду бани. В доме еще только стены и крыша, а в бане уже можно жить. Внутри ласково и утробно вздыхала печка, под завязку наполненная ольховыми дровами. Озеро передо мной лежало матовым, чистым, как взгляд голубоглазой хаски, зеркалом свежего льда. Еще вчера в воде толклись мелкие льдинки, и отовсюду, иногда казалось — с небес, доносились счастливые стеклянные звоны. Но ночное небо с выскочившими на прогулку мириадами свежих детских звезд не обмануло — ударил мороз, и озеро встало. Я осторожно ступил на гнущийся еще лед и отошел десять шагов от берега. Затем просверлил в тонком стекле круглую лунку. Присел рядом с ней и стал удить рыбу.

Послесловие

Прошла зима. Короткой оказалась она, малоснежной. И так бывает. Ранней весной я поехал в деревню. Всегда после долгого отсутствия ждешь изменений и новостей. Так водится в нашей стране, что обычно они бывают плохими. Но тут в глаза сразу бросился огромный штабель ярко–желтых, солнечных бревен, аккуратно сложенный в самом центре деревни, за магазином, перед озером. Словно Вангоговы подсолнухи слепили они глаза. Вокруг парил ясный запах живой смолы. Рядом крутились Власики. Тут же стоял Толин трактор.

— Здорово!!! — Уже привычно заложило уши от могучего голоса вечного танкиста.

— Привет! Что за бревна? — как бывалый строитель, я уже оценил их ровную, яркую красоту.

— Собрали сход зимой. Решили — нужна церковь. Пошли к властям, убедили. Лес выделили. Сам таскал!

Вокруг почему–то было радостно.

Толин голос рушил остатки зимней дремоты.

— Будем строить! — кричал он.

С бревен испуганно взлетели гревшиеся на солнце вороны и, тяжело махая крыльями, улетели прочь.