Буде кто из читателей пожелает узнать о дальнейшей судьбе живых образцов за гранью настоящего повествования, мы имеем добавить следующее.

Отец Екатерины, владетельный князь Ангальт-Цербстский, умер в следующем, 1747 году, после третьего, оказавшегося сокрушительным удара. За гробом шли сломленный Больхаген с раздвоенной от горя, теперь уже не рыжей, но какой-то пегой бородой и невозмутимая Иоганна-Елизавета, которая почти полтора года перед этим колесила по европейским дворам, строя планы возвращения в Россию, интригуя, одалживая и тратя деньги, — словом, занимаясь самовыражением.

Элизабет Кардель, как перед тем добрый фон Ашерслебен, а ещё ранее того доктор фон Лембке и Теодор Хайнц, Моклерк и Рапэн Туара, пошла путём большинства людей, то есть исчезла бесследно, что, однако, совсем не означает, будто бы мадемуазель пропала. Именно что бесследно исчезла, и вполне может быть, другой город, другая страна или даже другое правдивое повествование охотно раскрыли перед ней свои объятия.

В отличие от русских сказок, построенных по закону троичности (все эти неизбывные лукавые «во-первых», «во-вторых», когда с самого начала понятно, что произойдёт ожидаемое действие лишь с третьего захода, лишь в пресловутых «третьих»), русская жизнь имела несколько иные формообразующие основы, и потому даже после того, как между великой княгиней и Сергеем Салтыковым, сделавшимся ни больше ни меньше как камергером великого князя, было всё обговорено и решено, неудачи преследовали молодых людей непрерывной чередой. Ситуацию отнюдь не упрощало обилие во всякое время шпионов её императорского величества, придворных соглядатаев и просто слуг, каждый из которых при соответствующем повороте событий с радостью готов был сделаться шпионом и доносчиком. А уж дворцовая геометрия Петербурга и даже более на сей предмет милосердной, старенькой и косенькой Москвы, геометрия двух этих городов, меж которыми происходил странствующий роман двух молодых людей, — так и вовсе, казалось, ополчилась на ещё не испробованную, но явно запретную любовь. Словом, неудачи, помноженные на социальное положение потенциальных любовников и ещё раз помноженные на географическую и климатическую специфику России, делали своё тихое разрушительное дело.

Можно было сочувствовать нашим неудачливым героям, можно было смеяться над их чудовищной непрактичностью, однако едва только Екатерина приближалась к давно зябнущему в дальнем закоулке дворцового парка Сергею, едва протягивала для согрева и поцелуя по-осеннему озябшую руку, как почти немедленно на горизонте появлялся неопохмелённый садовник, год кряду не посещавший этот участок своих лиственноопавших владений. Во дворце бывало и того хуже: в самый ответственный момент вдруг принималась скрипеть, словно бы приоткрываемая чьей-то любопытной рукой, дверь в комнату, а если уж дверь не подавала голоса, то начинал коварно постреливать, имитируя шпионские шаги, паркет соседних залов... Дело доходило буквально до комизма, о чём, правда, знали только Сергей, сама великая княгиня и её будущий, в тот период ещё не написанный «Интимный дневник» (изданию которого через сто сорок лет так яростно противилось Министерство иностранных дел России). То есть буквально до идиотизма доходило дело. Пробравшийся с чудовищными предосторожностями (5 марта 1747 года) среди ночи в спальню к её высочеству Салтыков присутствовал при начале неожиданных месячных, посетивших Екатерину на сутки раньше срока; пришлось ретироваться, так сказать, несолоно хлебавши. А уж простуда её высочества и более закалённых, нежели камергер его высочества, людей могла бы вывести из себя. Не сама простуда как заболевание дыхательных путей, но время её наступления, соотнесённое со временем долго готовившегося свидания.

В сложившейся ситуации возможны были два принципиальных исхода. Первый. Устав от многочисленности препятствий и потеряв интерес к предмету плотских вожделений, Салтыков мог без особенных хлопот встретить кого-нибудь поинтереснее — и с нею найти забытье и необходимое отдохновение. И второй. Идти до конца, руководствуясь уже не божественным импульсом любви, но разве только желанием довести любую начатую работу до конца и спортивным интересом к единожды начатой охоте.

Как настоящий кавалер, Сергей Салтыков избрал второй путь.

Первая меж ними близость, как отмечала Екатерина в дневнике, имела место быть 11 июня 1747 года, на острове, принадлежавшем Чоглокову. Камергер так долго и развесисто расписывал прелести и природу своего, как он выражался, «островка», что приобретший к тому времени новую любовь, Марфу Шафирову, великий князь поддался на уговоры Чоглокова. Всё же остальное было делом даже не любви и не страсти, но самой элементарной техники.

Это, повторим, произошло 11 июня 1747 года, под Петербургом, в день тёплый и безветренный, когда над водой носились упругие чайки, а от берега исходил приятный аромат сухих водорослей.

А уже 18 июня, ровно через неделю, уставшая от бесплодности семейных отношений своего племянника Елизавета Петровна вынесла своё веское распоряжение. Чоглокова лишь передала эти слова Салтыкову.

   — Да, но... — Сергей был смущён до чрезвычайности, потому как одно дело — любить великую княгиню под молодой вербой, опасливо поглядывая на ближайший муравейник, и совсем другое дело — любить ту же самую женщину по заданию, чтобы не сказать «приказу», её императорского величества. — Но я не достоин, — выдавил наконец из себя Салтыков. — Как же, в конце-то концов..

   — Утром мне доложите, — сохраняя мягкость тона, прервала Сергея Марфа Семёновна и, осторожно повернувшись, понесла свой уже огромный живот из комнаты, для надёжности придерживая левой рукой.

   — Слушаюсь, — неожиданно для себя ответил ей вслед никогда не служивший в армии Салтыков.

Три раза оказывалась её высочество беременной и все три раза постыдно выкидывала, будучи не в состоянии выносить ребёнка. Лишь только через семь лет, через семь долгих лет с начала приложения сил Сергея Васильевича Салтыкова в данном конкретном русле у Екатерины родился ребёнок.

Мальчик.

Наследник.

Сын.

Не утруждая себя излишними фантазиями, свято веря в формулу «на всякого мудреца довольно простоты», её величество, а вслед за ней и Екатерина с Чоглоковой так ловко окрутили великого князя, что к 20 сентября 1754 года он уже и сам свято верил, что является отцом родившегося вполне здоровеньким ребёночка. В отцовство Петра вскоре поверил весь двор, настолько ловко было обставлено всё это дело; поверил двор, а вслед за ним и весь Петербург, и все иностранные дворы, и вообще все люди доброй воли, к числу которых, несколько поколебавшись, причисляет себя также и автор.