Выйдя из кабинета начальника милиции, Татьяна Федоровна Истомина побрела домой. Казалось, и солнце над головой погасло навсегда, а люди, напротив, стали очень зоркими, и все смотрели именно на нее, и все как будто осуждали ее.

За что?

Начальник был сердитый, говорил, как топором махал. Ваш сын преступник! — и нет у пожилой женщины руки. Он убил двоих и тяжело ранил еще двоих человек! — и нош уже нет. Его будут судить за совершенные злодеяния! — то ли есть голова на плечах, то ли нет… Если и есть, то лучше б не было…

Каково ей, матери, выслушивать такие обвинения? Ей, для кого Андрей остался единственным родным человеком на всем белом свете? Единственной опорой…

И — нет уже опоры, и нет надежды.

Ничего нет.

Она не помнила, как добрела до дому. Раздеться не хватило сил, проковыляла в комнату Андрея, упала на его кровать и долго-долго лежала, не двигаясь. Не плакала, не кричала, никого не проклинала. Слушала, как гудели, грохотали в ее ушах тяжелые слова сердитого начальника. По сравнению со вчерашним днем, когда приходил к ней домой, совсем другим человеком стал. А смотрел как! Будто она сама убила и не двоих, а сто человек сразу. Видать, есть у него причины так смотреть, так громко кричать… Без причины разве можно такое?

Нет надежды…

Пусть бы и вправду сказал милицейский начальник, что она убила сто человек, пусть бы за это разорвали ее на куски — согласна, лишь бы Андрюшу отпустили… Глупости это. Все матери так думают, когда с сыновьями беда приключается, да никто ничего поделать не может.

Может, час она лежала ничком на кровати Андрея, а может, и больше, да только время это показалось ей вечностью. И когда начал стихать в ушах голос разгневанного начальника, блеснула в душе слабая надежда, настолько слабая, что лишь чудо могло оживить ее, превратить в веру.

Но больше ведь все равно ничего в голову не приходило.

Татьяна Федоровна сняла пальто, выпила на кухне холодного чая и, вернувшись в комнату Андрея, набрала номер телефона мэра, Валерии Петровны. Она ведь помогла Андрею с работой, помогла и ей самой, глядишь, и опять что-нибудь сделает, как ни крути, а самый большой начальник в городе, выше ее никого нет.

На другом конце провода быстро взяли трубку, и Татьяна Федоровна узнала голос секретарши мэра. Когда приходила, ждала в приемной, запомнила этот голос, а вот имени не знает.

— Девушка, миленькая, а нельзя ли мне с Валерией Петровной поговорить? — жалобным голосом спросила Татьяна Федоровна.

— Да вы что, женщина, в своем уме? — закричала секретарша. — Не знаете, какое горе у Валерии Петровны?!

— Да знаю я, слыхала… И у меня тоже горе. Может, соедините меня с ней? Я хоть спрошу, можно чего-то сделать или нет. Пожалуйста, милая.

— Ни стыда, ни совести у людей нет! Как ваша фамилия?

— Истомина я, Татьяна Федоровна. Я на днях приходила к ней, может, вы помните меня, а?

— Помню, как же не помнить, — со значением сказала секретарша.

Татьяна Федоровна расценила это неведомое значение как добрый знак, раз помнит, может, и посочувствует. Соединит с Валерией Петровной?

— Так соедините? — спросила она.

— Ах ты, карга старая, сволочь проклятая! — закричала вдруг секретарша. — Из-за твоего паскудного сынка погиб Илья Олегович, и муж Агеевой застрелился, а ты еще и названиваешь сюда?! Не вздумай больше звонить и не попадайся Агеевой на глаза! Когда твоего сынка расстреляют, она будет прыгать от радости, и я вместе с ней! — И бросила трубку.

Пальцы Татьяны Федоровны сами собой разжались, и трубка упала на стол. Подумалось: теперь же все люди будут говорить ей такие слова. И никому не докажешь, что Андрей не способен убить человека, что говорить такое матери — грех. Никто и слушать ее не станет. Может ли человек вынести это? Конечно, нет. А раз так, то зачем же ей жить на белом свете в нескончаемых муках?..

— Я совсем ничего не понимаю! — Юрий Иванович Лобанкин всплеснул руками и снова заходил взад-вперед по кабинету мэра Прикубанска. — Я звонил Чупрову, он сказал, что парень был схвачен с пистолетом в руке прямо над раненым Бугаевым. Выстрелы были произведены именно из этого пистолета, стрелял именно он. Пусть его причастность к убийству Стригунова не полностью доказана, но здесь-то все ясно! Как можно выпустить на свободу преступника? Не понимаю.

— Чего ж тут непонятного, папа! — закричала Маша. — Я виделась с ним за пару часов до этого. Андрей ни в кого не собирался стрелять, к Барону, который прятал его, относился с уважением. И пистолета у него не было! Ведь еще убита женщина Барона, а сам он ранен! Андрей не мог этого сделать, вот и все!

— Может, они поссорились? И вообще, Маша! Я из-за тебя всю ночь не спал, нервничал. В конце концов, есть предел и моему терпению. Я, разумеется, понимаю, привязанность и все такое… Но если человек совершил преступление — он должен понести наказание!

— А если не совершал?!

— Тогда перед ним нужно извиниться. Возместить моральные издержки, но… в данном конкретном случае этим и не пахнет.

— Какой ты черствый, папа! Я просто не узнаю тебя!

— А я — тебя. И Валерия Петровна меня удивляет. Ну ладно, у тебя психика еще неустойчива, но вы, Валерия Петровна, почему так переживаете? — Лобанкин повернулся к Лере, развел руками, демонстрируя свою полную беспомощность в этом вопросе.

— Мы вместе потому, что хотим восстановить справедливость! — ответила за Леру Маша. — Валерия Петровна полностью согласна с тем, что Андрей арестован неправильно.

— Юрий Иванович, — усталым голосом сказала Лера. — Если мы согласимся с версией Чупрова, что журналисты, известные всему городу, стреляют налево и направо без всяких оснований, без какого-то смысла, что же думать о прочих жителях? Мы просто обречены на вымирание. Есть вещи очевидные — ранен Бугаев, убиты и ранены другие, в руке Истомина был пистолет. Но значит ли это, что именно он стрелял в них?

— А кто же?

— Лебеда! — крикнула Маша. — Его тоже разыскивает милиция, он тоже мог прятаться на свалке!

— А если представить события таким образом: некто злобный и жестокий устроил там бойню, убил женщину, ранил Барона и Бугаева, Истомин вступил с ним в схватку, выбил оружие и, когда злодей бросился бежать, открыл по нему стрельбу. Тут его и схватили. И как же мы будем выглядеть, осуждая невиновного человека?

— Но это необходимо доказать, Валерия Петровна! А вы и Маша — не перестаю удивляться вашей неожиданной дружбе — лишь говорите о несправедливости.

— Я сегодня беседовала с оперативниками, которые захватили Истомина, — сказала Лера, отбросив со лба непокорную прядь рыжих волос. — Они сказали, что в момент ареста Истомин действительно наклонялся над раненым Бугаевым, но пистолет у него был за поясом. Может, он хотел помочь раненому?

— Тогда почему бы не спросить об этом Барона, если он пришел в сознание?

— Я пыталась, но врачи не пускают к нему. Вчера вечером ему удалили простреленное правое легкое, да и крови он потерял много, слаб еще. Только Чупрову удалось побеседовать с ним в присутствии врача. Барон полностью отрицает свое знакомство с Истоминым и встречу с Лебедой на свалке.

— Но я же их видела вместе! — не выдержала Маша.

— С тобой все ясно, — махнул рукой Лобанкин. — Валерия Петровна, вы знаете, с каким уважением я отношусь к вам, но в данном случае, мне кажется, вы ошибаетесь, идете на поводу у истеричной девчонки с неустойчивой психикой, хоть она и моя единственная дочь. Поверьте мне, Валерия Петровна, эти хлопоты не улучшат ваш рейтинг.

— У тебя самого неустойчивая психика, бюрократ несчастный! — со слезами в голосе крикнула Маша.

— Я не о рейтинге думаю, а о человеке. — Лера вздохнула, печально улыбнулась. — Ради человека можно и рейтингом пожертвовать.

— Ну хорошо, хорошо, — замахал руками Лобанкин. — Допустим, вы меня убедили. Что делать? Пусть мы и высшая власть в городе, творить беззаконие не имеем права. Что? Как?

— Я сейчас поеду в больницу, попытаюсь увидеться с Бароном. Кстати, его зовут Вячеславом Павловичем. Если хотите, поехали со мной. И, может быть, придет в сознание Бугаев. Если это случится и оба подтвердят, что стрелял Истомин, я и пальцем не пошевелю ради него.

— Наконец-то я слышу разумное решение! Ну, естественно, Валерия Петровна, естественно, я с вами. Только вот… — Он посмотрел на Машу.

— Попробуй только отправить меня домой! — насупилась она.