1

Едва взглянув на Виталькины штаны, мать всплеснула руками.

— Да когда же это кончится, господи. Штопаю, штопаю, а ты… Погляди, на кого похож! Где ты был?

— Я сам заштопаю, мама, — ответил Виталька.

Он достал коробку с нитками, снял штаны и сел к окну. Прищурившись, одним движением вдел нитку в ушко иглы и принялся за работу.

Мать чистила рыбу и поглядывала на сына. Виталька штопал штаны каким-то особым способом. Она сама так не умела, но получалось у него здорово: ровно и красиво. Ей нравилось, что её тринадцатилетний сын всё умел делать: сплести из ивовых прутьев корзину, запаять чайник, починить табуретку и даже подоить корову. Весь в деда. От деда у него и самостоятельность, которая так не нравится отцу.

Месяц назад Виталька притащил домой рваный брезентовый тент, сам раскроил его и сшил небольшую палатку. Палатку можно было свернуть в трубку и втиснуть в карман рюкзака. Рюкзак Виталька тоже выкроил из обрезков тента. Мать догадывалась, что всё это неспроста: сын что-то задумал, но молчала, не расспрашивала.

Не нравилось ей только одно: ружьё. Это ружьё Витальке подарил дед, когда его внук отличником кончил шестой класс. Мало того — старик стал брать Витальку с собой на охоту. Когда она попыталась протестовать, мол, натворит ещё чего с ружьём, дед, скупой на похвалы, сказал: «У Витальки мой глаз и моя рука».

Мать взглянула на сына, увидела его большие синие глаза, в упор смотревшие на неё.

— Мама, можно… я возьму щенка?

— Ещё чего!

— Мама, мне нужна собака.

— Шарик у нас есть — и хватит.

— Шарик дворняжка, а мне нужна настоящая собака.

Шарик жил у них уже второй год. Он откуда-то приблудился прошлой осенью, грязный, голодный, с обрубленным кровоточащим хвостом. Виталькин отец хотел снести утопить щенка, чтоб не мучился, но мать не дала, напоила его молоком, смазала хвост иодом. И щенок прижился. Получилась низкорослая лохматая собачонка с довольно-таки замкнутым характером. Спал Шарик на земле, положивши голову на камень. Мать как-то кинула ему старый половичок, но Шарик ни разу так и не лёг на него.

— Ты что, охотничью собаку хочешь? — спросила мать.

— Совсем не охотничью. На Чёрном озере работает экспедиция, геологи. У них сука ощенилась. Шотландская овчарка. Остался один щенок, самый слабый. Они мне его отдают.

— Овчарка? А ты подумал, чем её кормить? Да и хлопот с ней…

— Это не простая овчарка. Мама, я хочу эту собаку. В экспедиции говорят, такая собака стоит шестьдесят рублей. А мне её дарят. Прокормим как-нибудь.

— Ладно уж, бог с тобой.

Виталька торопливо сгрёб нитки в коробку и, на ходу натянув штаны, выскочил из дому.

До экспедиции по дороге было двадцать километров, но Виталька пошёл туда прямиком через каменное урочище.

Обычно здесь никто не ходил. Надо было пробираться среди выветренных скал по густым зарослям шиповника. Но самым неприятным тут были родники. Они били чуть ли не из-под каждого камня, и земля была мокрой и скользкой.

Виталька не шёл, а прыгал с камня на камень через кусты шиповника и так довольно быстро продвигался вперёд. Через три с половиной часа он уже подходил к экспедиции.

Геологи ужинали возле костра. Лес оглашали звуки транзистора.

— А, пришёл волшебный стрелок, — сказал молодой чернобородый начальник экспедиции. — Садись ужинать.

Витальке подали миску с ухой, хлеб и ложку.

— Почему «волшебный стрелок»? — спросила женщина в очках.

Бородатый выключил транзистор и поднял лежавшее возле него малокалиберное ружьё, вложил в ствол патрон и протянул Витальке. Прищурившись, огляделся.

— Вон, видишь, ястреб… Вон, на верхушке дерева?

Виталька положил ружьё на согнутый локоть и медленно поднял ствол. Геологи перестали жевать и смотрели не на ястреба, а на Витальку. До ястреба было больше ста метров, и кроме того верхушку дерева раскачивал ветер.

Вот ствол ружья замер, и щёлкнул выстрел. Все повернули головы. Ястреб, кувыркаясь и ударяясь о сучья, падал вниз.

Некоторое время все молчали, потом бородатый сказал:

— У меня первый разряд по стрельбе, но я знаю, что так стрелять нельзя научиться. Такое даётся немногим, с этим надо родиться. Хочешь участвовать в соревнованиях? — спросил он у Витальки.

Виталька отрицательно покачал головой и взялся за ложку.

— Что ж, ты вполне заслуживаешь щенка. Только учти, эта собака королевской породы.

— Но она же не охотничья, — сказала женщина, — а мальчику нужна охотничья.

— Как сказать, — усмехнулся бородатый. — Когда-то рыцари охотились с шотландскими овчарками. Всё зависит от того, как собаку воспитать. Запомни одно — никогда её не бей и корми только сырым мясом.

— Это ещё зачем? — удивилась женщина.

— Дело в том, что шотландские овчарки очень добродушные собаки…

— Да-да, я слышала, они даже нянчат детей.

— Вот именно. Но ты, — бородатый повернулся к Витальке, — надеюсь, не собираешься вырастить няньку?

Виталька улыбнулся с полным ртом и ничего не ответил.

— К сырому мясу приучай постепенно. Пока корми молоком, манной кашей, давай костную муку. Но не упусти время: у собаки может появиться отвращение к сырому мясу, и тогда уже ничего не сделаешь. Купи книгу «Служебное собаководство» и обучай по ней. Собака эта очень легко поддаётся дрессировке.

Домой Витальку геологи привезли на мотоцикле.

Уже наступил вечер, когда он вошёл в комнату со щенком на руках. Дед, отец и мать сидели за столом. Мать уже, видно, рассказала о собаке, потому что никто не удивился.

Виталька пустил щенка на пол, и тот, неуклюже переваливаясь и барахтаясь, пополз в угол.

Дед, широкоплечий и медлительный, встал из-за стола и молча наклонился над щенком. Щенок тыкался толстой мордочкой во все стороны, пока не наткнулся на край половика. Нашёл уголок, присосался к нему, сладко зачмокал и затих.

— Рановато отняли, — сказал старик. — Ну ничего, выживет…

Виталька достал заранее приготовленную соску. Налил в бутылочку молока. Осторожно оторвал щенка от половика. Щенок был слабый и тёплый с нежно-розовым голым животиком. Когда Виталька покормил его, все по очереди подержали щенка на руках. Дольше всех его не выпускал из своих огромных жёстких ладоней дед. Гладил пальцем мордочку, щекотал животик и довольно ухмылялся в бороду.

После него детально оглядел собаку отец.

— Кобель. — Он повертел в руках щенка, словно потрошёную курицу.

Дед, поглаживая бороду, непонятным пристальным взглядом смотрел на него.

— И такое стоит шестьдесят рублей? — продолжал отец. — За что только не платят люди деньги? Конечно, пусть будет. Раз такая цена ему, собака эта — те же деньги.

— Это уж как получится, — заметил дед.

— А? — Отец посмотрел на него и растерянно заморгал.

Виталька давно заметил, что отец избегал пристальных глаз деда. Разговаривая с ним, глядел куда-то вбок. Да и разговаривали-то они редко.

— Иной раз щенок вроде и ничего, — пояснил дед, — а собака получается дрянная. Бывает и наоборот.

— И то верно, — согласился отец. — Корми его, возись с ним, а вырастет — изьян какой-нибудь обнаружится.

— Изьян изьяну рознь. — Дед взглянул на Витальку. — Надо судить по тому, для чего растишь собаку. Помню, до войны у меня был сеттер — не чистый, помесь с таксой. Небольшая такая, неказистая с виду собака — на выставку бы её и близко не пустили, а я с ней восемь лет охотился и не променял бы её ни на какую чистопородную, будь у неё хоть двадцать медалей и дипломов. А после, как пришёл с фронта, взял чистокровного спаниеля, думал натаскать его на птицу; мучился с ним, мучился и всё без толку, но красавец был — как раз для выставки.

— Сколько же за него могут дать, как он вырастет? — отец опустил на пол щенка.

— Зачем тебе это знать? — покосился на него дед. — Продать, что ли, собираешься?

— Просто не излишне знать.

— Это как раз и зависит от того, какие у него обнаружатся изъяны.

— Какие? — насторожился отец.

— Кто знает, — пожал плечами дед. — Плохой экстерьер, нестандартный рост, неправильный прикус — мало ли что может быть.

— Вроде кота в мешке, значит, взяли. А сожрёт он, поди, пока вырастет, сотни на полторы, а то и на две, не меньше.

— Брось ты подсчитывать, — сказала мать. Она сидела на корточках перед щенком и осторожно гладила его. — Молока, что ли, у нас не хватит? Да и потом много ли ему будет надо? Кости выбрасываем, суп иной раз выливаем. И с чего ему быть плохой собакой?

— Суп выливаем, — фыркнул отец. — Тогда поросёнка надо кормить. Там уж дело верное, не прогадаешь. На экстерьер поросёнка-то больно не глядят. — Он тихо рассмеялся.

Дед молча встал и ушёл в свою комнату.

 

2

На следующее утро дед стал готовиться к охоте. На его столе стоял рекопер — приспособление для снаряжения патронов, весы с маленькими гирьками, мерки для пороха и дроби, навойник, нож для резки пыжей. Обычным у охотников прибором «барклай» дед никогда не пользовался, он объяснил Витальке, что этот прибор портит капсюли и вдавливает донную часть гильзы, оттого и бывают осечки.

Дед одну за другой вытаскивал пули из патронов своего карабина и досыпал порох.

Виталька стоял рядом и следил за его работой. Он знал, что дед досыпает в патроны порох, когда идёт на медведя. Обычный винтовочный заряд был слишком слаб. Пуля закипала в медвежьем сале, не пробивала его.

Но время охоты на медведя ещё не пришло, а дед готовил уйму патронов. И почему-то на этот раз не позволил Витальке помогать ему. Да и пороха сыпал больше, чем надо.

— На кого ты собираешься охотиться, дедушка? — спросил мальчик.

— Это на всякий случай, — неохотно ответил дед.

«Какой случай? — подумал Виталька. — Если на волка, то годятся обычные патроны. А он сыплет столько пороху, как будто собирается охотиться на слонов».

Давно уже Виталька догадывался, что у деда есть какая-то тайна. Зимой дед обычно охотился на соболя где-то далеко в горах. Всю зиму жил в горном лесу, в избушке. Возвращался весной и сдавал шкурки в заготконтору. Иногда ходил на медведя.

Летом охотился на сурка, а чаще был дома. Готовил к зиме лыжи, чинил капканы. Но каждое лето в конце июля он исчезал куда-то с вещевым мешком и карабином. Никому не говорил, куда идёт, но всякий раз готовил патроны, точно такие же, как сейчас, патроны, которые годились для охоты на слонов. Виталька знал, что дед уходил в Ущелье белых духов, но больше ничего не знал.

Ущелье белых духов было мрачным, диким и непроходимым. На дне его всегда клубился тяжёлый белый туман. И прямо из тумана поднимались голые скалы. Внизу, в тумане, бешено ревела невидимая вода и доносился гулкий стук камней. В ущелье было всегда сыро и холодно. Неизвестно, кто и когда назвал его Ущельем белых духов, неизвестно, проходил ли кто-нибудь его до конца, но говорили, будто оно ведёт к озеру, которое никогда не замерзает.

Однажды Виталька попросил деда взять его с собой в Ущелье белых духов. Тот сверху вниз посмотрев на внука и хмуро сказал:

— Не вздумай туда сунуться сам. Запомни мои слова. Запомни навсегда.

На этот раз дед попросил у Витальки палатку и рюкзак. Отпустил ремни, приладил их к своим массивным плечам и довольный улыбнулся в бороду:

— Работа — первый сорт. Тебе рюкзак пока не понадобится, хватит хлопот со щенком, а я недельки через две вернусь. — Он легонько похлопал внука по плечу.

— Дедушка, ты идёшь в Ущелье белых духов? — спросил Виталька.

— И что тебе далось это ущелье? — рассердился дед. — Ну, допустим…

— Там же ничего нет. Только скалы и туман. И потом… говорят, туда нет дороги.

— Может, я совсем не туда иду. — Возле глаз деда собрались весёлые морщинки. Он никогда не сердился долго. Вспыхнет и тут же отойдёт, глаза заблестят ласково и весело.

— Дедушка, а отчего это ущелье так называется? Какие могут быть духи? И почему белые?

— Раз назвали — стало быть, была причина. В лесах раньше водились лешие и ведьмы. Отчего бы и в горах не жить духам? Помню, когда я был такой же, как ты, полез однажды в Ведьмино болото. Думал, где-то там стоит избушка на курьих ножках. В те времена только и рассказов было, что про леших, домовых да покойников.

— И что ты видел на болоте?

— Ничего. Болото как болото. А вот в трясину угодил. Едва выбрался. Понимаешь, если место называется как-нибудь так, то там обязательно таится опасность. Не зря то болото назвали Ведьминым, не зря и это ущелье назвали… В таких местах ушами лучше не хлопать. Духов там, ясно, никаких нет, а вот туман всегда висит непроглядный, склоны почти отвесные, камни скользкие. Оступись и полетишь неизвестно куда.

— Старухи говорят, что из Ущелья белых духов нет пути назад, что все, кто туда ушёл, превратились в белые тени и бродят там среди скал.

— Кто этому сейчас верит? — усмехнулся дед. — Да и сами они, поди, не верят. Недавно я тоже слышал разговор, что некий телец объявился, собой черен, а на боку клеточки, как на такси. И выдумать-то ничего путём не умеют. Думают страху нагнать, а получается один смех. Вот раньше у нас среди охотников были мастера на выдумку. Такое расскажут, что потом всю ночь ворочаешься. Тогда здесь была глухая деревня, грамотных — раз-два и обчёлся, оттого и поверья всякие ходили, слухи. Охотились на оленей, медведей. Помню, я молодым с рогатиной ходил. Вот это, скажу тебе, охота. Ружья у нас были тогда шомпольные. С рогатиной ходили из лихости, вернее, по дурости. Не знали, куда силу девать. Дело это жуткое и опасное. Раз поддел я медведицу, да неудачно, не попал в сердце, она ревёт, у меня по рогатине и по рукам кровь, не знаю уж, как тогда хватило сил с ней сладить. Повалилась она, а к ней медвежонок ковыляет, вот такой. И подумал я тогда — зачем эта охота? Да и можно ли зверство называть охотой? В прошлом году, как я заседателем в суде был, судили одного браконьера. Ну, скажу я тебе, хоть мы и тёмными тогда были, но про такое зверство даже не слыхали. Разбойничал он с браунингом, пятизарядным автоматическим ружьём. Убивал маралов. Ты ведь знаешь, что такое панты — это молодые, покрытые шерстью рога марала или изюбря…

— Знаю, — кивнул Виталька. — Они идут для изготовления пантокрина.

— Убитых оленей бросал, а панты сплавлял какой-то сволочи за валюту. Охота, Виталик, — это не азарт убийства и не средство наживы.

Ушёл дед на другой день ранним утром, когда Виталька ещё спал. Дед умел ходить бесшумно, как кошка. Под его тяжёлыми сапогами не скрипнула ни одна половица, бесшумно открылась и закрылась дверь. Он исчез из дому как тень и словно растаял в густом утреннем тумане.

Разбудил Витальку щенок. Он забарахтался под боком, ткнулся мокрой мордочкой ему под мышку. Виталька вскочил, схватил щенка на руки и побежал с ним во двор.

Мать не разрешала Витальке спать с собакой, не рекомендовалось делать этого и в книге по служебному собаководству. Но щенок скулил ночью, никому не давал спать. Виталька хватал его на руки и прятал под одеяло. Щенок прижимался к нему и затихал. Мать опасалась, что Виталька во сне навалится на него и нечаянно задушит. Но Виталька не вертелся во сне, кроме того он и спящий чувствовал щенка.

Назвали щенка Рэмом. Кличку придумал не Виталька, она была записана в родословной, заверенной печатью. Родословную ему дали в экспедиции. Там было записано, кто отец и кто мать Рэма, кто дедушка и кто бабушка, и даже кто прадедушка и кто прабабушка. Виталька внимательно прочитал родословную и спрятал в шкатулку, где хранились все прочие документы.

На дворе было уже тепло. Солнце вышло из-за гор, его лучи, как золотые стрелы, тянулись от кромок облаков к зелёным предгорьям. Утро было прозрачным и тихим. Горные внега сияли чистым белым светом, а вершины казались огромными осколками хрусталя.

На изгороди висели мокрые от утренней роеы листья тыквы. Роса блестела на кустах смородины и жасмина.

Щенок пополз куда-то в траву. Виталька повернул его мордочкой к крыльцу, но щенок сразу же пополз обратно. Виталька ему больше не мешал и только с улыбкой наблюдал за ним.

Через дыру в изгороди пролезла Анжелика, смуглая девчонка в фуражке. Училась Анжелика в пятом классе, но отставала в развитии. По крайней мере так говорили учителя её родителям. Она едва вылезала на троечках, и Виталька помогал ей готовить уроки. Вернее делал их за неё, потому что Анжелика совершенно не слушала его объяснений, вертелась, зевала, а когда он требовал, чтобы она повторила то, что он сказал, недоуменно глядела на него огромными чёрными глазами. Была она худющая-прехудющая, никогда не расчёсывала волос, и в наказание её остригли наголо. Анжелика стала выходить на улицу только в отцовской фуражке. Любое новое платье на ней становилось старым и рваным буквально через полчаса.

«Бог меня наказал, — сказала как-то Анжеликина мать Виталькиной матери. — У других дети как дети, а у меня недоразумение. И в кого?» Весь посёлок знал, в кого. Анжеликин отец Илья приблудился из цыганского табора. Впрочем, никакого цыганского табора не было, табором называли находившийся в семи километрах от посёлка цыганский колхоз имени Лермонтова. Было непонятно, живёт Анжеликин отец дома или не живёт, работает где-нибудь или не работает.

Как ни странно, Виталька любил его больше, чем своего отца.

Виталькин отец был человек скучный, молчаливый, строгий. Говорил всегда только о хозяйстве, о запасах на зилу, о заработке. И говорил об этом подолгу, нудно и неинтересно. Работал он совхозным бухгалтером. Илья же появлялся в посёлке небритый, весёлый. Немедленно вокруг него собирались ребятишки — взрослые с ним не водились. Илья нёс всякие небылицы, иногда играл на гитаре и пел цыганские песни. Несколько раз он уводил Анжелику к бабке и деду в табор, но Анжеликина мать не разрешала девочке долго жить там. Мать Анжелики была довольно красивая женщина, и в посёлке её осуждали за то, что она вышла замуж за цыгана. Но Виталька не замечал, чтобы Анжеликиной матери жилось плохо с Ильёй. Была она всегда беззаботна, любила Анжелику, хотя и часто ругала её, но ругала как-то беззлобно и, как казалось Витальке, даже весело.

Анжелика пролезла через дыру в изгороди, подошла к Витальке. Увидела щенка и сказала:

— Ой!

Потом протянула к нему тонкие смуглые руки.

— Не тронь! — прикрикнул на неё Виталька.

— Виталик, можно? Мне никак нельзя его не подержать. Понимаешь?

Виталька усмехнулся. Говорила Анжелика точь-в-точь как её отец.

— Все равно нельзя, он должен относиться недоверчиво к посторонним.

— Но я ведь не посторонняя. Виталик, скажи, какая же я посторонняя? Я живу рядом, и он всегда-всегда будет меня видеть через плетень.

«И то правда, — подумал Виталька. — Она здесь целый день вертится. Разве углядишь?»

— Ладно, можешь погладить. Только на руки не хватай.

— Да что ты, и не подумаю.

Виталька едва удержался от смеха. Это было любимое выражение Ильи, и говорила Анжелика точно с такой же интонацией, по-цыгански растягивая слова.

Анжелика схватила щенка и изо всех сил прижала его к груди. Виталька и опомниться не успел. Он хотел прикрикнуть на неё, но встретил её взгляд. Он никогда не видел у неё таких глаз.

— Виталик, мы его вместе будем воспитывать, хорошо?

— Чтобы он потом в табор убежал?

Анжелика обиделась и пустила щенка на землю. Виталька из-под бровей посмотрел на неё, потом поднял щенка и подал его Анжелике. Она засмеялась тихим счастливым смехом, закружилась со щенком и запела. Песня была незнакомая, цыганская. Слов Анжелика толком не знала и несла какую-то чепуху наполовину по-русски, наполовину по-цыгански.

Анжелика только и умела — плясать и петь. Школа её абсолютно не интересовала. На уроках зевала или вертелась. Она не то, чтобы совсем ничего не знала, но даже то, что знала, рассказывала так несуразно, что класс, когда её вызывали к доске, покатывался со смеху. Тетради её густо были покрыты кляксами, и к каждой кляксе она аккуратно пририсовывала хвостик и веточки. Получались морковки. Первое время учителя приходили жаловаться Анжеликиной матери, потом махнули рукой. Росла она сама по себе, как огурец в огороде.

— Ладно, пусти на землю, это тебе не кукла, — сказал наконец Виталька.

Анжелика пустила щенка в траву и спросила:

— А как его зовут?

— Рэм.

— Вот здорово! А то всё Шарик, Бобик, тьфу! Он какой-то чудной, с воротником.

— Порода такая. У него потом отрастёт белая грива. А морда будет узкая-узкая.

— Потом он расплодится…

— Дура. Он же кобель.

Из-за плетня донёсся голос Анжеликиной матери:

— Анжелика!

Анжелика полезла обратно через дыру в плетне. Зацепилась за сучок платьем, дёрнула его и порвала.

 

3

Позавтракав, Виталька побежал в лабораторию. Лаборатория была при больнице. Виталька там мыл колбы, и за это ему разрешали пользоваться старым микроскопом. Затаив дыхание, он разглядывал причудливый мир, недоступный человеческому глазу.

Словно порождения иного мира, копошились, сновали, прыгали маленькие существа невообразимо причудливых, бесконечно разнообразных форм. Рачки, спиральки, паучки, змейки.

На Витальку в общем-то в лаборатории никто не обращал внимания, кроме Лены, лаборантки.

Сегодня Виталька снова принёс в бумажке глину. Отмыл её и просушил осадок. Забыв обо всём на свете, приник к микроскопу.

Всего в пяти километрах от посёлка был глиняный карьер. Виталька таскал оттуда твёрдые комочки белой глины и обследовал их под микроскопом. Однажды он нашёл там обломок раковины двустворчатого моллюска. Но едва прикоснулся к нему, обломок распался на узкие дольки.

Откуда здесь, в горах, моллюски? Видимо, раковина относилась к какому-то геологическому периоду, когда на месте гор было море или озеро. Оставалось выяснить, морской это моллюск или пресноводный. Виталька не мог себе простить, что искрошил его. Сам он относил моллюск к меловому периоду, когда распался материк Гондвана. Море тогда покрыло всю южную и среднюю Европу, вдоль восточного склона Урала возник пролив, соединивший арктический бассейн с морями, покрывавшими Среднюю Азию.

Лена к его находке отнеслась довольно скептически.

— Ничего? — спросила она.

С трудом оторвавшись от микроскопа, Виталька отрицательно покрутил головой и потёр кулаками глаза.

— Осколок раковины сюда мог занести ветер, — сказала Лена. — Ведь меловых отложений нет. Хоть что-нибудь ты бы уже нашёл.

— Что-нибудь найду. — Виталька снова уткнулся в микроскоп.

— Глина — это не то. Искать надо в каменноугольных пластах, асфальтных озёрах и в зоне вечной мерзлоты. Здесь поищи сперва залежи каменной соли. А уж потом…

— Потом, потом… — Виталька оставил микроскоп. — Всё превратилось в глину. А в мезозое тут росли платаны, лавры, тюльпанное дерево, фикусы, магнолиевые, секвойи, бродили траходонты, стегозавры.

— Да, сто миллионов лет назад здесь была обширная богатая растительностью низменность.

Виталька выбросил в окно комочки глины, вытер о штаны ладони.

— Потому и не могу ничего найти.

— Нет, Виталик, не потому. Известковые раковины моллюсков могли быть замещены кремнезёмом. Ты бы нашёл кремниевые скелеты губок и радиолярий.

Несколько лет назад Виталька прочитал книгу об экспедиции палеонтологов в пустыню Гоби. Гигантские ящеры мезозойской эры потрясли его воображение. Он часами разглядывал рисунки, изображавшие рогатых, панцирных, утконосых динозавров. Он представлял себе в полёте птеранодона, летающего ящера, размах крыльев которого достигал восьми метров. Видел, как проносился под водой, оскалив чудовищную пасть, плезиозавр.

Виталька начал рыться во всех библиотеках, по нескольку раз прочитывал каждую книгу, где хоть что-нибудь было написано об ископаемых животных и растениях. Он узнал, что каждая эра характеризуется своим особым обликом животного и растительного мира, что каждая эра делится на периоды, длившиеся многие миллионы лет, что время, отделяющее нас от появления первых бактерий, измеряется невообразимой цифрой — 2.000.000.000 лет. Как же развивалась жизнь? Какие растения и организмы появлялись и исчезали? Как менялся облик Земли?

Виталька не просто изучал прошлое. Воображение переносило его то в сказочный девонский лес, где росли исполинские деревья, покрытые ромбической корой, то в заросли папоротников, среди которых плели свои сети огромные пауки, летали похожие на наших стрекоз метровые меганеры, хлюпали в воде неуклюжие рептилии.

Виталька узнал наконец, что здешним горам всего каких-нибудь пять миллионов лет, что тут в мезозойскую эру бродили динозавры и что было их неисчислимое множество. И где теперь расстилалась сухая степь, были обширные болота, в лесах царила влажная духота. В воду с шумом падали гигантские деревья, их затягивало илом, заносило песком.

Оказалось, что изучение ископаемых остатков связано с геологией, и Виталька понемногу начал знакомиться с геологической наукой.

Виталька всегда старался быть возле Лены. Между делом она рассказывала ему о возникновении жизни, о строении клетки, об эволюции видов. Часто водила Витальку к себе домой. Её муж Сергей два года назад купил старый «Москвич» и теперь весь досуг проводил в сарае, где стояла машина. Виталька иногда помогал ему.

Лена приходила в сарай и грустно-иронически смотрела на мужа. Она ничего не говорила, но Виталька вполне разделял её грустную иронию. Она была каким-то сложным, необыкновенным человеком, совсем не таким, как его отец или мать. Никогда нельзя было сказать, какой улыбкой она улыбнётся: грустной, иронической, простодушно-весёлой или насмешливой.

Виталька любил Лену. Она чувствовала это, и Виталька знал, что она это чувствует.

— Лена, у меня есть собака, — сказал Виталька. — Хотите посмотреть?

— Собака? Какая собака?

— Шотландская овчарка.

— О! Где же ты её взял?

— В экспедиции на Чёрном озере. Начальник у них Альберт Антонович, бородатый такой. У них сука шотландская овчарка.

— Тебе повезло. Эта собака — геолог.

— Чего? — уставился на Лену Виталька.

— Ни «чего», а «что». На её счету уже несколько месторождений. Шотландские овчарки во время войны отыскивали мины. Так сказать, служили в сапёрных войсках. Собаки — удивительные существа с необычайно острой интуицией. Их интуиция это то, что люди принимают за разум. Обязательно приду посмотреть на твоего щенка.

— Лена… а книгу вы мне принесли? — спросил Виталька и покраснел.

Лена выдвинула ящик письменного стола и достала тяжёлую книгу в тёмном переплёте. Виталька открыл титульный лист и вслух прочёл: «Брэм. Жизнь животных». Он сразу заторопился домой.

— Ладно уж, иди, — улыбнулась Лена.

 

4

Едва Виталька сел за книгу, как явился Марат, его одноклассник и друг. Марат был сын учителя математики, щуплый мальчик-казах в очках.

— Виталька, — заговорил он, ещё не переступив порога, — ты знаешь, оказывается, у нас в посёлке есть архив.

— Вот удивил! Само собой, должно быть место, где складывают всякий хлам.

— Да нет же! Не хлам. Там есть документы, которым больше ста лет.

— Ну и что?

— Если бы ты знал, что я там нашёл, не посмеивался бы, как дурачок.

— Сам ты дурачок!

— Слушай, Виталька, будь человеком. Только идиот смеётся над тем, чего не понимает.

— Чего это я не понимаю?

— Если бы ты только знал…

Виталька знал, что Марат ещё в первом классе прочитал «Историю колониальных войн», что он не вылезает из библиотеки, что отец специально для него выписывает журнал «Вопросы истории». На уроках по истории Марат часто рассказывал такое, чего не знал даже учитель. Учитель, конечно, не показывал вида, что не знает, но по тому, как он беспокойно ёрзал на стуле и искоса поглядывал на Марата, Виталька догадывался, что Марат откопал что-то такое, о чём учитель даже не слыхал. Виталька не мог пожаловаться на свою память, но Марат своей памятью удивлял всех.

— В прошлом веке сюда пришли русские казаки, основали здесь поселения. Теперь это посёлки вроде нашей Семёновки.

— Пришли зачем?

— То есть как зачем? — удивился Марат. — Затем, что султан Сюк дал присягу русскому правительству. Он просил, чтобы здесь, на Каратале, была построена крепость и размещён окружной приказ для защиты казахов от набегов кокандцев.

Виталька никогда не слыхал ни о султане Сюке, ни о кокандцах. Впрочем, он знал, что дед его был из семиреченских казаков, но как-то никогда не задумывался над этим. Ему казалось, что Семёновка здесь существовала всегда и всегда здесь было так же хорошо и люди жили точно так же. А оказывается, тут проносились кони кокандских сарбазов, свистели кривые сабли.

Марат рассказал о том, как больше ста лет назад первые отряды казаков шли сюда, в Джунгарский Алатау.

И слушая его, Виталька видел, как казаки шли со стороны Аягуза по нехоженным неведомым местам, переходили вброд горные реки, волоком тащили тяжёлые пушки по солончаковой грязи через заросли колючего джингила, шли по непроходимым ущельям.

Виталька отлично представлял себе казаков. Все они казались похожими на его деда. Неторопливые и сильные, с бородатыми, обожжёнными солнцем и ледяным ветром лицами, они ходили на тигров, которые тогда водились в этих краях. Он знал даже, какие у них были руки — большие и тяжёлые, покрытые ссадинами и рубцами, а пальцы — жёлтые от табака.

Эти люди стали первыми исследователями дикого края, они шаг за шагом проникали всё глубже в Джунгарский Алатау с его снежными вершинами, исполинскими бездонными ущельями. Они первыми отыскали писаницы древнего человека с изображениями животных на берегах Коксу, древние курганы и каменные памятники.

Марат говорил по обыкновению быстро, проглатывая слова и путаясь. Виталька многого не понимал, но не перебивал друга.

Марат был горячий, вспыльчивый, нередко, когда над ним посмеивались, кидался в драку. Но всегда происходило одно и то же: у него отбирали очки и давали коленом под зад. В классе он был самым маленьким и хилым. Виталька не раз тянул его в горы, но Марат упорно уклонялся. Однажды, когда пошли всем отрядом к серному источнику за двенадцать километров от посёлка, он уныло плёлся позади всех. На обратном пути его едва не пришлось нести на руках. После этого он не хотел никуда ходить.

Витальку осенило:

— Марат, — сказал он, положив руку на плечо друга. — Тут недалеко есть какие-то развалины. Мы как-то охотились там с дедушкой. Он сказал, что зто старая казачья зимовка.

— Где? — так и подскочил Марат.

— Я же говорю, близко. Ходу туда всего день.

Марат сразу скис и сел.

— Ну пойдём! Может, там осталось что-нибудь интересное?

Марат отвёл глаза и ничего не ответил.

— Не бойся, — продолжал Виталька, — ходить — это привычка. Ну какой из тебя получится историк, если ты всю жизнь будешь сидеть за бумагами, как канцелярская крыса, и ничего не увидишь своими глазами?

— Я долго не могу идти, у меня ноги не приспособлены, — покраснел Марат.

— Ты рассуждаешь, как Анжелика. Ноги у тебя совершенно нормальные… А может, у тебя плоскостопие? Ну-ка, сними сандалии.

Марат снял сандалии. Виталька осмотрел его ступни и сказал:

— Нормальные ноги. Можно обойти вокруг Земли.

— Скажешь, — усмехнулся Марат. — Вокруг Земли. И какой дурак сейчас пойдёт вокруг Земли?

— Ходили, Марат. Даже бочку вокруг Земли катили.

— Мало ли дураков? Один, я слышал, горошину носом катил. Всю морду себе ободрал.

— Ну так как, пойдём?

— Попробую, — без всякого воодушевления промямлил Марат.

— Слово? — Виталька протянул ему руку.

Марат помедлил и положил свою маленькую ладонь в крепкую руку Витальки.

 

5

Два раза в неделю Виталька занимался с Анжеликой по русскому языку и арифметике. Заниматься с Анжеликой Витальке поручил совет отряда. Это была общественная нагрузка. Анжелику не оставили на второй год только потому, что Виталька дал слово научить её за лето грамотно писать и решать задачи. Месяц таких занятий не дал абсолютно ничего. Анжелика не могла решить даже самой простой задачки, а писала так, что у Витальки опускались руки.

Дом Ильи свидетельствовал об отсутствии хозяина. Сгнивший плетень повалили коровы, крыша текла. Дверь болталась на одной петле. Илья всё собирался починить крышу и дверь, но до дела никогда не доходило. Любимой его поговоркой было: «Закурим и начнём». Курил он много, но никогда ничего не начинал.

Когда Виталька вошёл, Анжелика в углу комнаты играла в куклы.

— Ты ведь уже большая, — покачал головой Виталька.

— Да-а? — повернулась к нему с тряпичной куклой Анжелика.

— Ясно, большая, — уже без прежней уверенности повторил Виталька.

— Мамка зарезала петуха. Я очень-очень люблю куриную лапшу. А ты?

— Давай-ка заниматься. Мне некогда.

— И куда ты всё спешишь? У меня во-он сколько свободного времени… День длинный-длинный.

— У бездельников все дни длинные. Вон старухи сидят с утра до вечера на лавочке… Если бы я так посидел, мне бы день показался как целый год.

Виталька открыл учебник.

— Пиши.

Анжелика нехотя достала замызганную тетрадку и чернильницу. Обмакнула перо и посадила кляксу. Лицо её сразу же оживилось, она ловко начала делать из кляксы морковку.

— Знаешь, я сейчас уйду и не буду с тобой заниматься! — рассердился Виталька.

— Виталик, я больше не буду. Я же нечаянно посадила кляксу.

— А морковку зачем из неё делаешь?

Анжелика смущённо сунула в рот палец и посмотрела на Витальку огромными чистыми глазами.

— Ладно, пиши: «Было душно от сладковатой прели палой листвы и дурмана разомлевших трав».

Анжелика, почти касаясь носом тетради, писала: «Было душно от палой листвы и сладкого дурмана трав». Виталька посмотрел в тетрадь и крикнул:

— Анжелика!

Анжелика вздрогнула и снова посадила кляксу.

Виталька хотел отругать её за невнимательность, но что-то остановило его. Точно молния, пронзило его острое чувство жалости.

Он осторожно закрыл Анжеликину тетрадь и попросил:

— Спой, Анжелика.

— Ой, Виталик! Ты такой хороший. Просто не знаю, какой хороший.

Анжелика влезла на табуретку, сняла со стены отцовскую гитару.

Её смуглые пальцы проворно заплясали на струнах. Гитара запела ярко и звучно. Чистые стройные аккорды заполнили комнату.

Виталька несколько раз пробовал играть на гитаре. Получался лишь бессвязный тусклый гул. А у Анжелики струны звенели радостно и стройно. Глаза её блестели и чуть косили от восторга. Чёрные брови то сосредоточенно хмурились, то в радостном изумлении прыгали вверх. И Виталька почувствовал самую настоящую злобу к её матери за то, что она остригла Анжелику. «Эти родители делают, что хотят. Остригли девочку, как овцу. Ходит теперь в фуражке — чучело чучелом».

Анжелика пела, и блестели её зубы. Слух у неё был острый, как, у кошки. Она с первого раза запоминала любую мелодию. Мать не разрешала ей включать радио и слушать музыку. Так она наказывала Анжелику за плохую учёбу. И Анжелика каждый вечер бегала к дому Лены. У Лены была радиола и много пластинок. Анжелика все вечера простаивала у изгороди, спрятавшись в кустах. Прибегала домой поздно и получала от матери взбучку. И всё-таки мать у неё была хорошая.

Анжелика пела всё, что хотел Виталька. Её пальцы сами находили звучные аккорды, а тоненький голосок выводил мелодию с захватывающей чистотой. В посёлке не было музыкальной школы, а то бы Анжелику сразу же приняли… Анжелика говорила, что осенью совсем другие звуки, чем весной. Виталька на это раньше как-то не обращал внимания. Но слова Анжелики запомнил. Послушал, как звучит весна и как звучит осень, но разницы так и не уловил.

Анжелика устала петь, положила на колени гитару. Над её бровями проступили капельки пота.

— Давай немножко позанимаемся, Анжелика, — сказал Виталька. — Ведь надо. Что поделаешь?

— Ну ладно, — согласилась Анжелика. — Только слова поищи полегче. Хорошо?

— Хорошо, — улыбнулся Виталька.

— А как там наша собачка?

— Спит.

— Мы её воспитаем, чтобы она была добрая-добрая, правда?

— Ну конечно же. Будет добрая.

 

6

Через две недели Виталька стал кормить щенка сырым воробьиным мясом. Для охоты на воробьёв он брал у Марата воздушное ружьё. Когда Виталька стрелял, Марат смотрел на него с немым восхищением.

— Как ты в них попадаешь? — спросил он. — Я за год не мог убить ни одного воробья.

Виталька рассмеялся. Он вынес из дома зеркало и дал его Марату. Потом вставил в щель доски на сарае десяток спичек и попросил Марата подержать зеркало. Глядя в зеркало и направив ствол ружья назад через плечо, сбил одну за другой все спички.

За этим занятием застал их дед.

— Фокусничаешь? — хмуро сказал он. — В цирке, что ли, готовишься выступать?

Виталька глянул на деда и едва не выронил ружьё. Глаза старика ввалились, под ними легли чёрные круги, борода и лицо были покрыты пылью, из разбитых сапог выглядывали концы грязных портянок. Он пошатывался от усталости. Рюкзак снял с трудом, словно тот был наполнен свинцом и припаян к спине. Виталька подхватил рюкзак, помог деду снять с плеча карабин. Быстрым взглядом оглядел его патронташ. Все патроны были на месте. Все до одного. Потом стянул с деда сапоги, размотал портянки и испуганно отшатнулся — ноги старика были в крови.

Дед сидел на крыльце, тяжело прислонившись спиной к косяку двери. Уходил он в новых крепких сапогах… Сколько же он прошёл за полмесяца?

— Мать дома? — спросил дед.

— Ушла на ферму.

— Как щенок?

— Хорошо. Уже кормлю сырым мясом.

— Ну-ну. — Дед устало закрыл глаза.

Виталька притащил таз с холодной водой, ополоснул ноги старика, смазал сбитые места йодом. Старик даже не шевельнулся.

Виталька принёс из комнаты чистую тряпку, чтобы перевязать деду ноги, но тот открыл глаза и сказал:

— Не надо. Так скорее заживёт, на воздухе.

Он встал и ушёл в дом.

— Куда он ходил? — шёпотом спросил Марат.

— В Ущелье белых духов, — тоже шёпотом ответил Виталька.

— Зачем? — срывающимся шёпотом спросил Марат.

— Откуда я знаю.

Когда Марат, забрав свое ружьё, ушёл, Виталька заглянул в комнату. Дед, неловко скорчившись, лежал на диване.

Виталька на цыпочках вышел и притворил дверь. Сел на крыльцо и уставился на лопухи, разросшиеся у самой изгороди. Большие зелёные лопухи. Как он любил играть с ними, когда был маленьким! Он помнил, что огромные лопухи так и тянули его к себе. Он силился сорвать лист, но тот никак не поддавался. Потом, когда подрос, Виталька стал откручивать стебли и разрывать их крепкие волокна. Какое наслаждение было держать в руках лист лопуха. Он был очень большой и не похож ни на какие другие листья. Его можно было надеть на голову и так ходить. Как это было давно! Теперь лопухи уже не вызывают у него никакого интереса, теперь он знает, что это сорняк. Да и листы у лопуха не такие уж большие. Неужели он был таким маленьким, что и лопухи, и дом, и небо, и деревья казались ему вдвое больше? И таким глупым, что не было для него ничего удивительнее обыкновенного лопуха? Как всё изменилось, а он этого даже не заметил…

Теперь его интересовали совсем другие вещи. Он читал книги о путешественниках и учёных, об исследователях неведомых земель. Он понимал, что заставляло людей уходить в полярные льды без всякой надежды вернуться назад. Он читал фантастику. И огромный лопух превратился в пылинку перед бесконечностью того, о чём он узнавал. Он с нетерпением ждал новых статей о дельфинах, каждый день бегал в библиотеку. Дома ни журналов, ни газет не выписывали, отец говорил, что это пустая трата денег. Хорошо, что библиотекарша Оля сама очень интересовалась дельфинами…

Виталька закрыл глаза и не заметил, как уснул. Он сидел в тени старого тополя. Солнце едва пробивалось сквозь его крупную серебристую листву, и по лицу Витальки пробегали лёгкие блики. И ему снился океан. Огромный океан, которого он никогда не видел. Он простирался под одиноким солнцем, безлюдный и таинственный. В его глубинах проносились невнятные тени. Виталька смутно различил голоса, они становились всё оживлённее и громче. Кто бы это мог быть? Внизу в зелёной полумгле росли диковинные леса кораллов, там тянулись невиданные горные хребты с неприступными скалами и мрачными пещерами. Но обитатели моря проносились над ними как птицы.

Таинственные голоса становились всё громче, и вот вдали показалась стая дельфинов. Эти странные существа, не то полурыбы, не то полулюди, летели по океану под одиноким солнцем. Виталька слышал их голоса и улыбался тому, о чём они говорили. Он и не понимал и как будто понимал их речь, но от того, о чём они говорили, было радостно и светло на душе у Витальки. Они выскакивали из воды, ныряли, мчались вперёд с головокружительной скоростью. Это было просто чудо! Какая свобода, какая дивная радость движения! Жизнь — упоительный нескончаемый восторг! Куда они мчались? К каким волшебным берегам?..

— Что ты здесь расселся? — услышал Виталька сквозь сон голос отца и открыл глаза. — Койки, что ли, нет, что ты здесь спишь, на крыльце?

Виталька посторонился. И вправду, он привалился спиной к закрытой двери. Из-за него отец не мог войти в дом.

— Да я не заметил, как уснул, — улыбнулся Виталька. — Сон чудной какой-то приснился. Понимаешь, дельфины…

— Теперь только и разговоров, что о дельфинах. Газеты рвут друг у друга. Даже промысел на них запретили.

— Правильно сделали, папа. Ведь дельфины и не годятся ни для чего. Мясо у них несъедобное… А главное — как можно их убивать, если у них точно такой же мозг, как у человека.

Отец улыбнулся и покачал головой.

— Мозг тоже в дело годится. Из дельфинов изготовляли машинное масло, а мясо можно использовать для корма уткам, к примеру, или свиньям, если к этому подойти по-хозяйски. Но что возьмёшь с чудаков?

Улыбка слетела с лица Витальки, глаза потемнели, губы плотно сжались. У него пропало всякое желание говорить с отцом о дельфинах.

Уже взявшись за ручку двери, отец увидел разбитые сапоги деда и окровавленные портянки и испуганно замер.

— Дедушка ноги в кровь стёр, — сказал Виталька, перехватив его взгляд.

— Фу ты дьявол! А я уж думал, случилось что. Ненормальный старик.

Виталька отвернулся и снова уставился на лопухи.

 

7

Поход к старой казачьей зимовке откладывался со дня на день. Виталька злился, но ничего не мог поделать. То Марат дочитывал книгу, которую надо было поскорее вернуть в библиотеку, то ходил на поиски какого-то доисторического камня, который якобы хранился у одного чабана. Но Виталька не оставлял его в покое и почти каждый день напоминал, что Марат дал слово. Тот шмыгал носом, вертел круглой головой и повторял:

— Вот освобожусь… Понимаешь, ничего не успеваю. Времени в обрез.

Вообще-то Виталька не любил людей, которым всегда некогда, которые всегда спешат. Совсем другое дело дедушка. Он, когда был дома, делал всё не торопясь. Любил просто так посидеть на бревне. Витальке нравилось, как он неторопливо доставал кисет с табаком. Табак был зелёный и крупный. И пахло от него так, будто горели ветки в костре.

И разговаривал он чаще всего с людьми, которые никуда не спешили. Раз в неделю приходил точильщик. Кричал своё: «Ножи-ножницы точить, бритвы править!» Снимал со спины деревянный станок. Оставлял его на улице и курил с дедушкой. Собиралась детвора, кое-кто приносил ножницы или нож от мясорубки. Ножи почти все в посёлке точили сами. Виталька помнил, что точильщик ходил по их улице уже давно-давно. И больше всего любил смотреть, как тот точил большие кухонные ножи. Раньше он ходил с колокольчиком и позволял детям звонить. Потом где-то потерял колокольчик. Виталька долго не мог его забыть. Колокольчик был из жёлтой меди, весёлый и звучный.

И когда точильщик принимался за работу, дети постарше стояли и зачарованно глядели на искры, метелкой сыпавшиеся с камня. Младшие же сидели тут же на земле и играли. Всех одинаково тянуло к точильщику. Какими особенными были раньше вещи, и деревья, и люди. А теперь в спешке даже не успеваешь ничего как следует рассмотреть.

Ребята из Виталькиного класса редко приходили к нему. Однажды отец выпроводил их из дома. После этого, если кто и забегал к Витальке, то беспокойно озирался и старался поскорее уйти.

«Ты их в дом не води, — сказал Витальке отец. — Привадишь, потом сам не рад будешь. Марат — ладно, он тихий и потом — сын учителя. Есть смысл. И плохому он не научит. И с Жорой Ивановым надо бы дружить».

Жору Иванова, сына главного бухгалтера совхоза, Виталька терпеть не мог. Мокрогубый, с ленивыми глазами и длинной спиной, Жора был тихим и шкодливым учеником. Он чуть ли не в каждом классе сидел по два года, и интересы одноклассников его просто смешили. Жора прилизывал волосы, часто его можно было видеть в парке с ребятами из совхоза.

Витальке до всего этого не было дела. Правда, отцу он сказал:

— Жоры мне ещё не хватало.

— Он тихий, — пытался урезонить Витальку отец. — И потом — сын нашего главного бухгалтера.

— И что ты заладил — «тихий, тихий»! — вспыхнул Виталька. — А толку с того, что он тихий… Дурак дураком. Мне и говорить с ним не о чем. И видеть его тут не хочу. А на то, чей он сын, мне наплевать.

Ребята работали летом в совхозе, возили на волокушах сено. А Виталька околачивался в лаборатории. Однако отец почему-то на это смотрел сквозь пальцы.

Пришли мальчишки только раз — посмотреть собаку.

Маленький, шустрый, как чертёнок, Игорь Филиппов приоткрыл калитку, огляделся, будто собирался красть яблоки, и свистнул.

Виталька выбежал во двор.

— Заходите, что вы там топчетесь.

— Боимся.

— Ладно вам…

— Дома?

Виталька понял, спрашивают, дома ли отец.

— На работе.

Мальчишки ввалились во двор, загалдели. Шарик пару раз гавкнул на них и снова принялся за кость.

— Показывай собаку.

Виталька позвал Рэма. Щенок уже знал свою кличку и охотно подбегал, когда его звали. Увидев щенка, пацаны умолкли.

— Что это за порода? — спросил Игорь.

Председатель совета отряда Вадик Скопин наморщил нос и сказал:

— Шотландская овчарка.

Ребята снова загалдели.

— Овчарки бывают серые или чёрные.

— А эти, помнишь, на пастбище видели… Шерсть глаза закрывает. Злющие.

— Южно-русские, — подсказал Виталька.

— Правильно. Так они были и вовсе белые.

— А лапы… Видать, здоровенный будет.

— И воротник.

— Команду «фас!» знает?

— Вот дурной. Ему всего четвёртый месяц.

Ребята засмеялись.

— Витальку, отдай мне Шарика, — попросил Вадик. — Зачем он тебе теперь?

— Возьми. Только завтра, ладно? Я у мамы спрошу. Она к нему привыкла, как-никак выходила его. Какой-то балбес ему маленькому хвост обрубил.

Ребята сразу замолчали.

— В футбол пойдём играть, Виталька! — позвал Вадик. — Нам директор совхоза разрешил на стадионе.

— Ну да?!

— Это за сеноуборку.

— Я мигом, пацаны, только приберу дома. Вы идите, я догоню.

Виталька забежал за Маратом и потащил его на стадион.

— Привёл спортсмена, — кисло улыбнулся Игорь Филиппов. Он был в отцовских кожаных перчатках, носках, здоровенной фуражке и даже, несмотря на жару, в вязаном свитере.

Игорь и вправду был неплохим вратарём.

Марат разозлился.

— Это ты вырядился под Яшина. Обезьяна.

— Я вот тебе покажу обезьяну! — Игорь снял перчатки и начал их засовывать в карманы.

Но вовремя прибежал Вадик Скопин. Он всегда всё улаживал как-то быстро и по-хозяйски.

— Ну-ка, петушки, по углам! А знаете, пацаны, американцы как-то поставили обезьяну на ворота.

— Не трепись.

— Честное пионерское. Обучили её сперва, ясное дело. Обезьяна есть обезьяна. Она не пропускала в ворота ни одного мяча. Команда эта, где вратарём была обезьяна, всех обыгрывала. Другие команды со злости в суд на них подали. А такого закона, что обезьяна не имеет права быть вратарём, тогда не было!

— А теперь есть? — спросил кто-то.

— Есть. После того случая.

— Ну, и что было потом?

— Потом подкупили кого-то, чтобы убил обезьяну.

— Убили?

— Убили.

Мальчишки молча стали расходиться по командам. Спустя минуту они уже неслись по полю стадиона.

Марату тоже разрешили играть. Тринадцатым.

К удивлению Витальки Марат начал играть с таким азартом, что над ним перестали смеяться. Правда, по мячу он не попадал, бил по воздуху или по земле, потом плясал на одной ноге, держась за носок своей сандалии. Однако через десять минут выдохся, отошёл к забору и сел на траву, глотая воздух широко открытым ртом.

* * *

Наконец после нескольких пробных походов Виталька и Марат отправились искать старую казачью зимовку.

Виталька опасался, что Марата не отпустит отец. Но тот, едва Виталька, путаясь и сбиваясь, рассказал, в чём дело, ухмыльнулся.

— Пусть идёт. Его усидчивость последнее время меня стала серьёзно беспокоить. Только присмотри там за ним, чтобы зря никуда не лез.

И вот они в пути. Виталька слышал, как угрюмо сопел позади него Марат, и весело ухмылялся.

Они поднимались всё выше и выше к берёзовой опушке горного леса, а позади них росла и открывалась вся Семёновка с редкими воздушно-голубыми столбами дыма. Долетало далёкое мычание коров и звуки радио. Воздух струился прозрачным серебром, словно быстрая рябь воды. Мельтешили камни россыпей за его светлым трепетом.

Внезапно сопение Марата оборвалось, не слышно стало его шаркающих шагов. Виталька обернулся: неужели Марат устал?

Нет, это было что-то совсем другое. Марат снимал очки, торопливо протирал их носовым платком, надевал на нос, снова протирал и снова надевал. И Виталька сразу всё понял. До этого Марат нехотя плёлся за ним следом, думая о чём-то своём, и вовсе не смотрел по сторонам. А сейчас он увидел! И то, что он увидел, заставило его лихорадочно протирать очки.

Зелёный склон переходил в мелкий березняк. Причудливо искривлённые берёзы росли среди замшелых камней. Листья на них были светлые, насквозь пронизанные солнцем. Они бросали на траву редкую тень. Берёзы росли то в одиночку, то маленькими группами повсюду, даже на каменистых скатах промоин.

А дальше светлый белоствольный лес обрывался, и круто вверх уходили горы, поросшие елями. В лучах утренего солнца их верхушки рдели, как ржавчина, а глубины горного леса хранили таинственную тёмную синеву и стойкую густую зелень. Вдаль хребет за хребтом уходили синие, сизые и почти чёрные горы. Нигде не было ни души. Вспыхивала на солнце нетронутая паутина.

— Виталька, — прошептал Марат. — Виталька…

— Идём. Ещё не такое увидишь.

И Марат зашагал. Но не прежней шаркающей походкой, а широким лёгким шагом. Он шёл и смотрел сквозь чистые стёкла своих очков.

Потом шли горным лесом.

Солнце уже уходило куда-то в сырую и зелёную тишину старых елей, когда они вышли на небольшую поляну. Пахло разогретой мятой и земляникой. Казалось, никто и никогда не ступал сюда, на эту тихую лесную поляну, окружённую угрюмым и тёмным лесом. Из этого леса с наступлением вечера выползали сырые запахи папоротников и мхов. Но над всем царил умиротворяющий аромат хвои.

Марат остановился. Присел на ствол поваленной ели. Виталька развернул карту. Он составил её вместе с дедом. На карте чёрным крестом было указано место зимовки русского отряда. До зимовки оставалось около километра.

— Пойдём? — спросил Виталька. — Там река, можно будет попить, умыться…

Он ждал, что Марат откажется идти дальше. Но тот молча поднял вещевой мешок и тяжело побрёл в лес. Сквозь деревья едва пробивался багровый свет уходящего солнца.

С каждой минутой в лесу становилось темнее. Марат поминутно натыкался на опавшие сучья и вывороченные корни, с трудом перебирался через поваленные стволы, но молчал. Виталька и раньше чувствовал в своём друге скрытое упрямство, большую внутреннюю силу, которую тому прежде просто негде было проявить.

Из тьмы долетел грохот воды. И скоро поредел и немного посветлел лес.

Возле горного потока они развели костёр, повесили над огнём котелок с кашей.

Виталька резал на расстеленном плаще хлеб. Его фигурка в свете костра была наполовину оранжевой, наполовину чёрной. Марат лежал на земле. В темноте, озаряемые светом костра, смутно виднелись остатки казачьих хижин, сложенных из дикого камня. Скорее это были просто груды праха, нагонявшие непонятную жуть.

— Виталька, а ты знаешь, у них не было стёкол, — сказал Марат, оторвав взгляд от тёмных теней прошлого и уставившись в звёздное небо.

Виталька замер, повернул к нему голову.

— Как не было стекол?

— А вот так. В окна они вставляли рамы, обтянутые тонким китайским шёлком, а двери обивали кусками древесной коры.

— Откуда ты это знаешь?

— Я нашёл в архиве документы об этом поселении. Ведь казаки ушли отсюда как раз туда, где сейчас наш посёлок. А это место оказалось гиблым.

В найденных документах ничего не говорилось о том, как трудно было зимовщикам, как затерянные в безлюдных дебрях и подгоняемые близкой зимой люди, сбивая в кровь руки, из последних сил добывали камень для своих хижин, как плохо скреплялись эти камни песчаной землёй, почти лишённой глины.

И вот хижины казачьего поселения, затерянного на дне ущелья, стало заметать снегом. Каменные очаги топили смолистыми сучьями горных елей. Окна и двери не держали тепла.

Случалось, что горный буран не прекращался по десять-двенадцать дней. Посёлок начисто заметало пургой. Но вот буран утихал, из хижин выбирались люди и принимались рыть узкие траншеи.

И всё это время вход в узкое ущелье был прикрыт пушками. Их заиндевелые жерла в любую минуту могли обрушить уральские ядра на головы кокандских сарбазов или барымтачей, если бы они осмелились сунуться к казачьей зимовке.

То было смутное время безвластья в казахской степи, грабежей и набегов.

Марат рассказывал Витальке о свирепом султане Кенесары, который в те годы укрывался на Балхаше, на полуострове Камал. Его сестра Бопай, возглавлявшая шайку головорезов, наводила ужас на казахов Большой орды. По сей день ещё можно слышать в этих краях рассказы о набегах страшной султанши, разорявшей аулы.

Кенесары сманил на свою сторону большой казахский род дулатов и уже готовился к походу на киргизов.

Поселения русских казаков в Джунгарском Алатау положили конец кровопролитной вражде.

В архивных документах указывалось, что весной отряд получил приказ оставить зимовку. Первопоселенцы потащили свои пушки на лямках через каменные перевалы на новое место.

Казаки, не веря, что выстояли в беспримерном поединке с горной зимой, оглядывались на свои жалкие хижины и могилы с еловыми крестами.

И кто мог знать об этом сейчас, когда прошло уже более века, когда от прежнего не осталось следа. Да и мало ли было тогда таких казачьих поселений!

Едва рассвело, Виталька и Марат принялись за работу. Достали из рюкзаков кирку и лопату, насадили их на берёзовые черенки.

Что могли оставить в своих лачугах первопоселенцы? Виталька сомневался, что можно найти что-нибудь интересное. Но ведь даже черепки разбитой посуды могли пригодиться для местного историко-этнографического музея. Такого музея ещё не существовало, но находки могли послужить началом…

Хижины первопоселенцев снежного ущелья давно размыли дожди, время почти сравняло их с землёй. Лишь кое-где камни связал мох, и можно было понять, что это остатки стены. Стоило ли удивляться? Ведь прошло более ста лет. Среди замшелых камней сновали юркие ящерицы, то тут, то там лежали чёрные слизняки.

Виталька и Марат срубили лопатами траву и начали снимать верхний грунт. В тишине мерно шумел горный поток, не верилось, что здесь когда-то жили казаки, знатоки и исследователи Джунгарского Алатау, первыми открывшие древние курганы и памятники, остатки убежищ, сложенных из сланцевых плит, и глиняные изделия, даже следы каких-то древних мастерских. Сто лет назад через Джунгарию шли со своими караванами бухарские купцы, везли чай, ковры, фарфор, шелка, изюм, сушёные абрикосы и сливы. Но кто помнит сейчас об этом?

Постепенно обнажалась внутренность первой хижины, под лопатами зазвенели прокалённые, потрескавшиеся камни — остатки очага. Возле очага нашли совершенно целый глиняный горшок. Марат разрыхлял в пальцах каждый кусочек земли, ползал на четвереньках вдоль стен. И наконец нащупал какой-то твёрдый предмет. Соскоблил с него землю, подул на него и потёр о полу своей куртки. Это была оброненная кем-то монета — крошечный оловянный грошик.

Во второй землянке не обнаружили ничего интересного. А в третьей нашли нечто такое, чего найти вовсе не ожидали. Сняв верхний грунт, Виталька начал осторожно нащупывать лопатой твёрдый земляной пол хижины. Лопата тихо звякнула обо что-то твёрдое и скользкое. Судя по звуку, это не был камень. Марат и Виталька начали торопливо разгребать землю руками, и оба одновременно нащупали плоскую бутылку. Осторожно очистили её от земли, и оба разом радостно и изумлённо закричали. В бутылке были бумаги.

Горлышко, плотно запечатанное не то сургучом, не то смолой, удалось освободить с большим трудом. Крошки от этой пробки Марат бережно собрал и завязал в носовой платок.

Мальчики сели тут же на кучу вырытой земли и осторожно тонкими веточками достали исписанные мелким почерком листки.

Больше они ни о чём не говорили. Запинаясь от волнения, Марат стал читать:

«Доселе осталось невыясненным, отчего не вернулся Наум Долгов. Или же его растерзал ирбис, или же какой иной зверь. Но в таком случае могли быть обнаружены следы сего драматического происшествия. Ничего более не найдя, мы ушли. На озере же остался друг Наума Долгова Тимофей Никитин и продолжал поиски. Когда через условленные семь дней он не вернулся, я с Петровым пошёл обратно через Ущелье белых духов к озеру. Тимофея Никитина мы нашли помешавшимся, глаза его будто остекленели от какого-то страшного видения. Рассказать он ничего не мог и у нас на руках умер. Осенив себя крёстным знамением, мы наспех соорудили носилки, поспешая обратно. И тут Петров трясущейся рукой указал мне на прибрежный песок. Я всмотрелся и увидел наполовину смытый дождем след: глубокая борозда, будто тут волокли нечто непомерно огромное, и следы лап. Мы кинулись прочь так быстро, сколь позволяла нам наша скорбная ноша.

К нашему рассказу отнеслись с недоверием и быстро о нём забыли. Все были весьма удручены гибелью товарищей. Сотник запретил впредь приближаться к озеру».

Дальше почерк письма был тот же и как будто другой. Он стал неровным, писавший часто пропускал буквы, не заканчивал слов:

«Двенадцатый день воет буран. Мне сказывали, что этой ночью я бредил. Чернила застыли, и я едва их отогрел за пазухой. Жить мне, как видно, не более двух-трёх дней. В прошлую пятницу похоронили Петрова. Я думаю, умрут все, кто был на этом проклятом озере в Ущелье белых духов. Оно, видно, не застывает, вода в нём тёплая несмотря на близость снегов, а рыба почти не водится, над ним не летают птицы, а в окрестностях его за много вёрст не встретишь никакого зверя. Я умираю и молюсь за тех, кто пойдёт ущельем к этому озеру злого духа. Эта бутылка с письмом — всё, что я в силах оставить после себя на земле. Господи, как холодно. Холод пронизывает до костей, и чернила опять замерзают. Как найду сил запечатать бутылку? Закопаю её в землянке. Когда-то же кто-то вспомнит о нас и придёт сюда…»

На этом письмо обрывалось. Не было даже подписи.

— Это писал больной человек, — сказал Марат. — Ведь все знают, что в Ущелье белых духов нет пути, оно непроходимо.

— Есть! В том-то и дело, что есть!

 

8

Первой, кому Виталька показал письмо, была Лена.

Лена и её муж жили на квартире у Петровны, весьма странной старухи. Жила Петровна в маленькой комнате с отдельным ходом, а весь свой древний бревенчатый дом сдавала квартирантам. И во дворе, и под окнами, и там, где должен был быть огород, Петровна сажала цветы. Целый день она ходила среди них, что-то тихо бормотала, поливала их из детской пластмассовой лейки. И странно, что пацаны, очищавшие, как саранча, сады, варварски обламывавшие у всех весной сирень, никогда не трогали цветов Петровны. Неизвестно, что удерживало их. Просто как-то нельзя было влезть в её цветы, истоптать и обломать их. Иногда она выносила из дому маленькую табуретку и часами сидела перед какой-нибудь розой. При этом на лице её совсем не было улыбки, она как будто и не радовалась вовсе своим цветам, но что-то негромко говорила им. В посёлке её считали тихопомешанной. На своих квартирантов она не обращала внимания, даже не здоровалась с ними. Однако Лена почему-то очень любила её и всегда старалась что-нибудь для неё сделать. Петровна же будто и не замечала этого.

Когда Виталька пришёл, Лена мыла пол. Сергей, как всегда, возился со своим «Москвичом». Лена велела Витальке разуться и влезть с ногами на диван.

Виталька смотрел на волосы Лены, кое-как заколотые, на её лицо и думал о том, почему люди такие разные, почему с одними хочется быть всегда, а от других уйти подальше, не видеть их, избавиться от них.

— Давно я тебя не видела, Виталик, — сказала Лена, взглянув на него и отодвинув кистью руки волосы со лба.

— Не так уж давно. Всего три дня. Я был на старом казачьем поселении. Вы, наверно, ничего и не знаете о нём?

— Первый раз слышу.

— Там была зимовка казачьей сотни.

— Какой казачьей сотни?

— Давно. Сто лет назад.

Лена даже чуть присвистнула.

— Ну и что?

— Мы с Маратом там производили раскопки. И нашли вот это. — Виталька протянул ей письмо.

Лена поспешно вымыла руки и осторожно взяла серый хрупкий листок.

Виталька никогда не видел такого выражения лица у Лены, какое было сейчас, когда она читала это письмо.

— Не может быть, — прошептала она. — Виталик, этого не может быть. Ведь Ущелье белых духов непроходимо. Это просто больное воображение умирающего человека.

— А если проходимо? И если всё это было?

— Нет, нет, невозможно. Это всё равно, как если бы в комнату влетел птеродактиль. Мезозойские ящеры исчезли много миллионов лет назад. Пойми, миллион это тысяча тысячелетий. Тогда даже созвездия на небе были совсем другими. Тысячи тысячелетий, Виталик. Это была страшная и яркая страница прошлого земли, когда её населяли чудовища, каких сейчас не увидишь и в кошмарном сне. Они бродили в сказочном каменноугольном лесу, кишели в тёплых болотах, плавали в лазурном юрском море, летали в воздухе. За остатками скелетов динозавров экспедиции ученых проникали в недра пустыни Гоби. И вдруг живой ящер! Судя по рассказу, это гигант… Увидев такое невообразимое чудовище, вполне можно лишиться рассудка, тем более человеку суеверному и ничего не знающему о существовании доисторических ящеров. Впрочем, я думаю, и человек искушённый не вынес бы этого зрелища. Представляешь, Виталик, спокойная вода вдруг поднимается горой, и из неё выходит… Нет, нет, невозможно.

— А Лохнесское чудовище? Лена, я открою вам одну тайну. К этому озеру каждое лето ходит мой дедушка. Он ничего никогда не рассказывает, но, я думаю, он что-то знает.

Лена замерла, услышав эти слова Витальки.

— Он проходил через Ущелье белых духов?

— Проходил без всякого альпинистского снаряжения.

— Значит, казаки с русского поселения были там… Признаться, мне это письмо не кажется бредом больного, — в раздумье сказала Лена.

— Лена, я пройду к этому озеру!

Лена испуганно посмотрела на него.

— Надо снять с письма фотокопию и послать в газету. Это очень интересная находка. Понимаешь, есть явления настолько невероятные, что учёные не верят в них даже тогда, когда имеются сотни свидетелей. Так было со снежным человеком. Помнишь, только и разговоров было, что о снежном человеке. А уж там-то очевидцев было видимо-невидимо. Здесь же пока единственное письмо. Оставь его у меня. Сергей сфотографирует и отошлёт в газету.

— Хорошо, Лена, но прежде я должен показать его дедушке. Тогда он, может быть, расскажет мне что-нибудь.

— Интересно, что думает об этом письме твой друг Марат?

— То же, что и вы.

Виталька улыбнулся Лене и взял письмо.

 

9

Дома с отцом сидел главный бухгалтер совхоза Иванов.

— А, юный натуралист, — сказал он, обернувшись к Витальке.

Виталька, не взглянув на него, прошёл мимо.

— Ну-ка, поздоровайся, сын, — остановил его отец.

— Здравствуйте, — буркнул Виталька.

— Поздоровайся по-людски!

Отец знал, что Виталька ненавидит Иванова, но всегда молчал. А сейчас он был чем-то раздражён и не сдержался.

Виталька набрал в лёгкие побольше воздуху и оглушительно крикнул:

— Здравствуйте!

Отец побагровел, а Иванов покачал головой и мягко пожурил:

— Нехорошо, молодой человек, нехорошо так со старшими.

Неизвестно, чем кончился бы этот разговор, если бы в комнату не вбежала испуганная Анжелика.

— Виталик, Рэма Джек покусал!

Виталька в два прыжка был на улице.

И то, что он увидел, заставило его раскрыть рот от удивления.

За изгородью на дороге огромный соседский Джек, лохматая цепная дворняга, оскалив зубы, бросался на Рэма. Рэм не убегал и не вступал с ним в драку, он только следил за ним настороженным взглядом маленьких глаз, ждал, когда Джек хорошенько разбежится, и спокойно увёртывался от него. Он с удивительной точностью рассчитывал инерцию и, казалось, забавлялся происходящим.

Анжелика вцепилась в Виталькин рукав.

— Постой ты, — отмахнулся он от неё. — Не видишь, что ли? Молодец Рэм!

Но Анжелика схватила стоявшую у крыльца лопату и кинулась к собакам.

Отогнав Джека, она взяла Рэма на руки.

Виталька только покачал головой, он уже примирился с тем, что Анжелика без конца ласкала Рэма, носила его на руках, хотя теперь это ей давалось нелегко: Рэм превратился в рослого лохматого щенка.

Рэм не ел ничего кроме сырого мяса и овощей. И всё-таки был необычайно добродушен. Ему шёл четвёртый месяц, он уже знал кое-какие собачьи команды, был щенок как щенок, только всё больше привязывался к Витальке. Стоило тому уйти из дому, Рэм скулил, царапал толстой лапой дверь, обнюхивал все углы, рыскал по двору. Анжелика следила, когда Виталька уйдёт из дому. Она тотчас перелезала через плетень — дырку, куда она прежде лазила, Виталька ликвидировал сразу же, как только принёс домой собаку, — хватала на руки Рэма и осыпала его бурными ласками. Виталька догадывался об этом, но молчал.

Во двор вышел Иванов.

— И чего ты здесь крутишься без конца? — сказал он, с неприязнью взглянув на Анжелику. — Дома своего, что ли, нет?

— А вам какое дело? — глядя в землю, сказал Виталька. — Она ко мне приходит, а не к вам. Идите своей дорогой и не лезьте, куда не просят.

Виталька знал, что Иванов ненавидит цыган. Когда-то они выманили у него полтинник.

— Я вот нарву тебе уши, будешь знать, как надо разговаривать со старшими.

— Вы только на это и способны.

— Не я твой отец, а то бы я тебя воспитал.

— Вы уже воспитали одного придурка.

— Да поумнее тебя будет. Не водится со всякой цыганвой.

— А ну, топай отсюда! — крикнул Виталька.

И вдруг раздался голос отца:

— Домой!

Виталька не заметил, как он вышел из дому и, держась за дверной косяк, слушал весь этот разговор.

Виталька усмехнулся и вошёл вслед за отцом.

Отец не спеша снял ремень.

И странно, в эту минуту Виталька вспомнил Лену, разговор о динозаврах. Вспомнил как что-то далёкое, чудесное и нереальное. Подумал о том, что в другой комнате лежит больной дедушка…

Удар ремня пришёлся по плечу и со страшной силой ожёг руку.

Второго удара не последовало. Дед перехватил занесённую с ремнем руку и швырнул отца в угол комнаты.

— Что, дал тебе бог силу? — В голосе дедушки было столько ненависти, что Виталька забыл про боль. Он знал, что дедушка не любит его отца, своего зятя, но не знал, что он его ненавидит.

— Виталька даже собаку никогда не бьёт, — сквозь зубы тихо сказал дед. — Да ты всё равно ничего не поймёшь.

— А ты разобрался, чтобы встревать? — крикнул отец.

— Разобрался, я давно во всём разобрался. Когда-нибудь и Виталька разберётся.

Дед был босой, в расстёгнутой рубашке. Он сильно похудел, ссутулился. Последнее время дед почти ничего не ел.

— Разберётся… Сильно самостоятельным стал. — Помахивая ремнём, отец вышел.

Дедушка ушёл в свою комнату и снова лёг в постель.

Виталька сел у окна и уставился на улицу. Была середина августа, скоро в школу. Листва на деревьях заметно пожухла и поблекла. Уже паучки отправлялись в полет на своих светлых паутинках. Они забирались куда-нибудь повыше, выпускали по ветру длинную сверкающую нить и уносились в синеву. Улететь бы вот так же, легко и бездумно, ни о чём не сожалея и ничего не ища. И просто лететь. Лететь в синеве…

— Что у тебя с рукой, Виталик? — донесся до него испуганный голос матери.

— Ты уже пришла, мама, — не оборачиваясь, отозвался Виталька. — Что так рано сегодня?

— Ну где же рано? Время уже. Так что же ты сделал с рукой?

— Да так, ушиб.

— Ушиб?

Мать подошла ближе, взяла его руку. И сразу всё поняла.

Она быстро отпустила Виталькину руку и больше ни о чём не спрашивала.

До позднего вечера Виталька читал Брэма. Потом до него донёсся голос отца:

— Хватит свет жечь.

Виталька сразу же погасил свет, разделся в темноте и лёг в постель. Кровать давно уже стала ему коротковата. Но сегодня не было никакого желания вытянуться. Он поджал ноги и долго лежал с открытыми глазами.

Он слышал, что все уснули, но сам заснуть не мог. Память стремительно выносила какие-то беспорядочные события. В лаборатории кто-то кричал: «Виталик, миленький, вымой, пожалуйста, колбочки!» И у Витальки торопливее стучало сердце. Ведь он не пошёл сегодня в лабораторию. Можно ли всё успеть? Виталька видел сны только тогда, когда плохо спал. Он закрыл глаза. Сон его был похож на пробуждение: медленно и величаво всходило над снежными горами солнце, свет пробивался в тёмную синеву лесов, достигал мхов и корней. Потом он увидел Анжелику. Встав на цыпочки, она тянула тонкие руки к отцовской гитаре…

И Виталька заплакал. Его разбудила давящая боль в сердце, он показался себе совсем беззащитным. Он изо всех сил прижимал к лицу подушку, чтобы никто не услышал его всхлипываний.

Его волос коснулась большая жёсткая рука.

«Дедушка», — сразу понял Виталька.

Дед присел на краешек кровати и стал гладить голову Витальки, мокрые щёки, голые плечи.

И Виталька обхватил руками шею деда, уткнулся лицом в его бороду.

Дед ничего не говорил, не утешал и не успокаивал Витальку.

Виталька не помнил, как уснул. Утром его разбудило солнце. Оно осветило всю комнату, обратило в радугу грань зеркала. Но уже не было привычной яркой радости пробуждения.

Виталька вошёл в комнатушку деда, сел на его кровать и спросил:

— Дедушка, ты видел ящера на озере в Ущелье белых духов?

Деда так и подбросило в постели. Он сел и пристально посмотрел на Витальку.

— Я во сне, что ли, говорил?

— Нет. Совсем нет, дедушка. — Виталька подал ему письмо. — Вот это больше ста лет лежало в бутылке на старой казачьей зимовке.

Дед читал письмо, осторожно держа его за уголки. Прочитал, лёг и закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, и сказал:

— Нет, я его не видел. Но тоже видел следы, совсем свежие. Тут всё точно написано, Виталик. И, видно, никогда его не увижу…

— Сколько же он живёт?

— А кто его знает. Сейчас он есть. Это точно.

— Возьми меня к озеру, дедушка.

Дед долго молчал, потом тихо проговорил:

— Хорошо, я покажу тебе дорогу. Пойдём.

— Ты же болеешь. Лучше потом, когда поправишься.

— Нет. На днях пойдём. Осмотри и хорошенько сверни палатку. Кроме ботинок возьми кеды и запасные шерстяные носки. Проверь ледоруб.

— Не первый же раз, дедушка…

— Пойми, Виталик, мы полмесяца будем в пути. Будем идти день за днём, от утренней зари до вечерней. Будем идти по мокрым и обледенелым скалам, по воде и по осыпям, над пропастями в белом тумане…