1

Анжелика привезла из Москвы диковинную гитару с двойным грифом. Виталька долго осматривал её, вертел в руках. Интересная была гитара, лёгкая, небольшая, как раз по Анжелике, и стоило к ней лишь прикоснуться, она отзывалась едва уловимым звуком.

— Как же играть-то на ней? — спросил Виталька. — Тут столько струн…

— Очень просто, — улыбнулась Анжелика. — Послушай.

Виталька даже вздрогнул, такими неожиданно звучными и глубокими были аккорды басовых струн. Анжелика касалась струн лёгкими, почти неуловимыми движениями, а они вспыхивали ярким мощным звуком. Казалось, запел весь старый деревянный дом Ильи. Здесь не было ни ковров, ни мягкой мебели. Лишь у порога лежал обтрёпанный полосатый половичок. Сухие стены дома, старый облезлый буфет, большой старый стол, древняя деревянная кровать — ничто не глушило звука.

Что за пальцы были у Анжелики! Тоненькие, ловкие и чуткие! Не верилось, что эти же пальцы неуклюже выводили в тетради немыслимые каракули.

Анжелику научил играть в таборе старый цыган Марк. Иногда он появлялся в посёлке, босой, оборванный, но в неизменной вышитой безрукавке. Чёрная с густой проседью борода его вилась мелкими колечками. На горбоносом лице сверкали огромные чёрные глаза. Марк толкался в магазинах, на базаре, подолгу торговался из-за каких-нибудь заготовок для сапог, но никогда ничего не покупал. Однажды Виталька встретил его на центральной усадьбе совхоза. Был обеденный перерыв, и рабочие отдыхали в сквере возле столовой. Белобрысый парень бренчал на гитаре. Виталька заметил, что последнее время парни всё чаще стали ходить с гитарами и петь какие-то невнятные песни.

Марк подошёл, попросил закурить и присел на скамейку.

Некоторое время слушал, как парень терзал гитару, потом не выдержал, сказал: «Да перестань ты душу-то выворачивать. Люди же смотрят».

Рабочие засмеялись. Парень положил ладонь на струны, и гитара умолкла.

«Дай сюда». — Марк протянул руку. Парень неохотно подал ему гитару. И старый цыган мгновенно преобразился. Настроив гитару, он провёл по струнам длинными и грязными пальцами с жёлтыми табачными пятнами, будто смахнул пыль, и заиграл. Рабочие, забивавшие на сложенных неподалёку в штабель досках козла, мгновенно перестали колотить косточками домино и, как по команде, повернулись на звуки. Виталька никогда не слышал такой гитары и тогда же понял, что никогда больше не услышит. Марк тихо запел. Его прокуренный и простуженный голос звучал глухо, мелодический строй старой цыганской песни был непривычен. А гитара захлебывалась неистовым восторженным плачем.

Игра Анжелики удивительно напоминала игру Марка, она точно так же держала гитару, даже точно так же наклоняла и вскидывала голову, даже глаза её сверкали тем же тёмным огнём. Откуда бралось такое? У Витальки был неплохой слух, и он любил музыку, но и за тысячу лет он не научился бы так играть, как Анжелика. Она никогда не участвовала в школьных концертах. Играла только тогда, когда у неё было настроение, и чаще вовсе без слушателей. Иногда Виталька слышал, как гитара звучала где-то в лопухах запущенного огорода.

Анжелика играла, а Виталька не сводил с неё глаз. Шрам на её лице был тоненьким, почти незаметным, как будто к смуглой щеке пристала светлая паутинка. И Витальку обдало жгучим жаром, когда он подумал о Жоржике.

— Анжелика, спой «Биду», — попросил Виталька.

Странно всё менялось, когда она начинала петь. Виталька с непонятной робостью смотрел на Анжелику, едва дышал, слушая её голос. Тоненький и прозрачный, он поражал его характерной цыганской окраской, отрешённой, дикой и гордой. Не случайно цыгане старались Анжелику вместе с Ильёй сманить в табор. Отец и дочь знали толк в музыке. И Анжелику что-то тянуло туда. Иногда она без всякой видимой причины, даже в ненастную погоду, уходила из дому и отправлялась в колхоз имени Лермонтова. Там, к ужасу матери, её научили гадать по руке и на картах. Карты мать немедленно обнаружила в её портфеле, изорвала в клочья и сожгла.

По руке Анжелика гадала только Витальке. Водила пальцем по его ладони и несла всякую чепуху: «Счастье лежит у тебя на дороге», «Казённый дом с нечаянным интересом». Витальку это не смешило. Казённым домом она называла школу. Девочка сама искренне верила в свою нескладную ворожбу, и Виталька её не разуверял и не высмеивал. Он понял, что Анжелика ничуть не глупее других девчонок, просто она вела себя как-то чудно: то замыкалась, слова не добьёшься, то внезапно оживлялась, всё это было несуразно и всегда ни с того ни с сего.

Только Анжелика начала петь, явился Илья. Бросил что-то в угол и заглянул в кастрюлю.

— Каша в сковородке, — сказала Анжелика, продолжая тихо перебирать струны. — Что ты принёс?

— Бредешок. — Илья, не вымыв рук, поставил на стол сковородку и принялся есть остывшую кашу деревянной ложкой. — Пойдём со мной, Виталик, на карьер. Карась там нынче, говорят, — во! Рыбы наловим, продадим. И с деньгами. Рыба теперь в цене.

— Где взял? — оборвав игру, строго спросила Анжелика.

Илья поперхнулся. Прокашлялся и попытался переменить разговор, но Анжелика снова спросила про бредешок.

— Достал по случаю в корейском колхозе.

— По случаю? Тогда отнеси назад.

— Да мне его вроде бы подарили… Так я понял из разговора.

— Из какого ещё разговора?

Виталька поднял с пола бредень. Едва взглянув на него, бросил в угол.

— Бредешок-то дыра на дыре, дядя Илья.

— Починим. Это мы мигом.

Илья доел кашу, вытер засаленным рукавом пиджака рот. Потом, не вставая с места, дотянулся до стоявшего на плите чайника с остывшей заваркой, выпил её и поставил чайник на пол.

— Сбегай за хлебом, — сказала ему Анжелика.

— Сейчас, только покурю.

Илья скрутил толстую цигарку, с наслаждением затянулся.

— Ну, что нового? — спросил он.

— Наша кошка окотилась, — ответила Анжелика. — Все котятки белые, а один чёрный. Почему так может быть?

— Это от разных котов, — пояснил Илья.

— И нет, — возразила Анжелика. — У нас в посёлке нет ни одного чёрного кота.

— Чёрных котов топят, чтобы они не перебегали дорогу, — заметил Илья. — Если чёрный кот перейдёт дорогу, будет несчастье.

— Вот дурной, — сказала Анжелика. — Как их могут топить, если их нет?

— Но у нас-то есть.

— И что, ты его будешь топить? — испуганно посмотрела на него Анжелика.

— Бог с тобой. Что я — душегуб, что ли?

— Молодец, — сказала Анжелика. — Пусть живут.

— Только вот мать приедет — мигом закопает.

— А где твоя мама? — спросил Виталька.

— Уехала к бабушке. Пришла телеграмма, что бабушка болеет.

— Мы теперь одни хозяйничаем, — Илья оглядел комнату, увидел лежавший на подоконнике маленький кулёк. — Это что?

— Семена, — ответила Анжелика. — Бабушка Петровна дала. Я буду разводить цветы.

— Дело говоришь, — оживился Илья. — Будем продавать цветы на станции…

— У нас же нет станции, — улыбнулся Виталька.

— Построят! Постро-оят. Я слышал, уже и проект есть.

Анжелика удивительно похожа была на Илью. Её чёрные брови уходили концами вверх, улыбка была такая же внезапная и такая же беззаботная.

— Понравилась тебе Москва, Анжелика?

— Понравилась. И теперь я москвичка.

— Чего?

— Меня взяли в интернат при музыкальной школе. Дяденька врач меня туда отвёл, и там сказали, что я — чудо, и подарили эту гитару.

Виталька испуганно посмотрел на Илью. Тот докурил цигарку и не спеша деловито погасил её о каблук сапога.

— Тебя не отпустит мама.

— Ой, она больше меня радовалась. И целовала, и кружила меня, и плакала.

«А может, так лучше, — подумал Виталька. Он вспомнил Марка. — Если бы здесь была музыкальная школа…» Но ему сразу стало так грустно, что он засобирался домой.

Отец и мать сидели за столом, обедали.

— Опаздываешь, сын, — сказал отец. — Борщ сегодня со свининой. Как постоит, он, конечно, лучше, но обедать надо всей семьей.

Виталька сел за стол.

— Мы с матерью тут говорили насчёт денег. Ты их заработал в экспедиции, стало быть, они твои. Купим тебе новую форму, ботинки на зиму, шапку. Хватит и на пальто. Но пальто у тебя ещё ничего, зиму проходишь. Деньги положим на книжку. Тем летом купим пальто. А пока будут идти проценты. И вообще жить как-то спокойнее, когда деньги лежат на книжке. Правильно я говорю?

Виталька посмотрел на мать.

— Вы говорите, что деньги мои?

— Ясно твои, — подтвердил отец.

— Вот и купи маме пальто. Она же в фуфайке ходит.

— Купим. Только это уже не твоя печаль, — улыбнулся отец.

— Тогда эти деньги не мои. Можешь их взять себе. И считай, что получил их за собаку.

Отец нахмурился и опустил голову.

— Не надо поминать это, сын. Что было, то прошло.

— Если так, то купи маме пальто. А в том году видно будет.

— Не выдумывай, — вмешалась в разговор мать. — Куда я хожу? На ферму и домой. Пальто только висеть зря будет в шкафу. Зачем оно мне? — Она жёсткой ладонью ласково растрепала Виталькины волосы. — А ты уже почти взрослый. Знаешь, какой ты парень будешь, если тебя приодеть… Ты же вылитый дед.

— Не будет висеть, — ответил Виталька. — А если не купишь себе пальто, мне не надо ни формы, ни шапки, ни ботинок.

— Ладно, — согласился отец. — Пусть будет по-твоему. — Он доел борщ и ждал, когда мать подаст второе. — Интересно, если тебе столько заплатили, сколько же получает профессор?

— Я не спрашивал, папа.

— Жаль. Надо было поинтересоваться. Может, тоже когда-нибудь станешь профессором… Мы с матерью будем тебя учить, пока хватит наших сил, чтобы ты в люди вышел. Школу, ясно, кончишь с золотой медалью. И прямо в университет без экзамена. А там до профессора рукой подать.

— Не до профессора, а до студента, папа. Да и школу с золотой медалью не просто кончить.

— Ясно. А кем же ты всё-таки думаешь быть? Что-то я не могу понять.

— Палеонтологом.

— И в чём эта работа заключается?

— Палеонтология — это наука об историческом развитии живой природы от её возникновения.

— Вроде историком, значит?

— Нет, я хочу быть палеозоологом, изучать ископаемых животных… Понимаешь, в каждую геологическую эпоху…

— Постой, постой, ты мне проще объясни.

— Палеозоолог изучает тех животных, которые вымерли, исчезли много тысяч и даже миллионов лет назад.

— Есть такая наука? И чего только не придумают люди! — Отец рассмеялся и покачал головой. — Что ж, за деньги, конечно, можно изучать даже то, чего нет. Только кому это нужно? От науки, сын, должна быть польза. Правильно я считаю?

— Правильно.

— А как этих самых ископаемых животных находят?

— В отложениях земной коры. — Витальке уже надоел этот разговор, и он не знал, как отделаться от расспросов отца.

— Выкапывать их, стало быть, надо?

— Выкапывать.

— Сам, что ли, рыться будешь? Или рабочие? А ты только командовать?

— Папа. — Виталька отложил ложку. — Я никем не собираюсь командовать. А палеонтологические раскопки — это очень трудное и сложное дело. Учёным иногда приходится работать в зоне вечной мерзлоты или в пустыне.

— Зачем тогда это нужно? Мать вон хочет, чтобы ты стал инженером. Отработал свои семь часов — и дома. А то ещё вечная мерзлота, пустыня… Ты вон даже из этой экспедиции пришёл обтрёпанный, грязный, худой. И профессор ваш имел вид не лучше, не солидный он какой-то, между нами, конечно. Я сам видел, как он солёный огурец ел на улице. Разве это дело? Надо обедать дома или в столовой. А так ведь люди смотрят.

— Почему же ты не подошёл к нему и не объяснил?

Виталька сдерживался, слушая рассуждения отца о бесполезной науке палеонтологии, но когда тот заговорил о Семёнове, не выдержал.

Отец сразу умолк. Больше за обедом они не сказали друг другу ни слова.

Едва отец ушёл, мать села рядом с Виталькой, обняла его и, уткнувшись в его плечо, рассмеялась.

— Что ты, мама?

— Ничего. Просто я рада, что ты у меня такой.

— Какой?

Она погладила его голову и поцеловала в щёку.

— Думаешь, не вижу? Я стала моложе на десять лет, как поняла, какой ты. Мне теперь снова хочется жить. Жить для тебя, чтобы слышать, видеть тебя. А насчёт того, чтобы ты стал инженером, я просто так сказала, к примеру. Мне всё равно, кем ты будешь, сам выбирай, тебе виднее.

Витальку, как громом, поразили слова матери. Он знал, что у него никогда уже не будет близости с отцом. Время не сближало, а всё глубже разделяло его и отца, и те слова, которые отец повторял из года в год, со дня на день, становились всё более пустыми, тяжёлыми и ненужными. Его запоздалые поучения, бесполезные нотации заставляли Витальку больше и больше замыкаться в себе. И из-за этого он не замечал, как внимательно прислушивалась мать ко всему, что он говорил, как пристально смотрела на него.

— И откуда ты у меня такой? — говорила она, заглядывая Витальке в глаза. — Просто я сама себе не могу поверить. Теперь мне хорошо, мне так хорошо, Виталик. Ты и есть моя радость. А пальто, — она махнула рукой. — По мне что есть оно, что нет.

Волосы у неё стали редкие и сильно поседели, острые уголки губ опустились, от них шли горькие складки.

Виталька молчал. У него не было сил сказать ни слова. Да и что он мог сказать?

 

2

Через месяц в посёлке уже забыли о профессоре и его спутниках, будто их и не было. Только Виталька без конца думал о них. Они уехали сразу же, как только вернулись с озера. Николай подарил Витальке свою зеркалку, и теперь Виталька фотографировал всех друзей и знакомых: ребят из своего класса, мать, отца, Илью. Он уже не знал, куда деваться от желающих сфотографироваться.

Проявлял плёнки и печатал фотографии он у Марата. У того в кладовке был увеличитель, ванночки и красный фонарь, но фотографировал он «Сменой» и фотографировал плохо.

Проявив новую Виталькину плёнку, Марат осмотрел кадры на свет и ухмыльнулся. Там сплошь были Анжелика и Рэм. На одном снимке Анжелика и собака стояли рядом, на другом — Анжелика сидела на крыльце своего дома, обняв собаку за шею, на третьем — Анжелика с гитарой и возле неё Рэм. И так без конца. Лишь изредка эти снимки перемежались другими: Игорь Филиппов в полной форме вратаря с мячом в руках, Вадик Скопин, группа ребят из их класса, Виталькины мать и отец. Снимки получались удивительно чёткими, фотоаппарат схватывал на коротких выдержках любое движение. Вот собака в прыжке через барьер, вот бежит Анжелика. Опять Анжелика, опять собака…

Марат внимательно посмотрел на Витальку, но не сказал ни слова.

— Знаешь, в магазине есть уценённая фотобумага, — сказал Виталька. — Что если взять?

— Нам сойдёт и уценённая. Надо будет сфотографировать твоим фотоаппаратом рисунки пещерного человека. У меня получилось такое, что не разберёшь ничего.

Марат продолжал рыскать по окрестностям в поисках всякого рода исторического материала. Он записывал рассказы стариков о прошлом края, о первопоселенцах, выклянчивал, где мог, остатки ушедшей старины: в сарае у него грудой лежали полуистлевшая уздечка, поломанное седло, обломок пики и даже сабля в ножнах. Чабаны показали ему пещеры с наскальными рисунками. Шаг за шагом он проникал всё дальше в глубь времён. И это не было игрой, это стало настоящей исследовательской работой.

За лето Марат заметно подрос и окреп. И если Виталька теперь редко играл с ребятами в футбол, то Марат не пропускал ни одной игры. Дело в том, что днём Виталька работал со всем классом в совхозе на току, а вечером читал книги, которые прислал ему профессор Семёнов.

Дверь чулана приоткрылась, в щель заглянул Игорь Филиппов.

— Пошли играть в футбол. Что вы тут копаетесь в темноте, как кроты?

— Сам ты крот. Снимок засветил. Заходи и закрой дверь на крючок.

Игорь вошёл с футбольным мячом под мышкой.

— Ты с ним не спишь? — спросил Виталька.

— С кем?

— Совсем одурел от футбола. Даже глаза блуждают.

— У тебя у самого блуждают.

— Выдохнешься, иссякнешь, в сборную не попадёшь.

— Попаду.

— Я видел, как он ночью тренировался, — сказал Марат, — при луне. Всех соседей разбудил.

— Днём же работаем. Между прочим, директор велел перебирать огурцы в овощехранилище. Сказал, чтобы вы завтра тоже приходили. Огурцы уже жёлтые. Некому перебрать. И помидоры гниют.

— Ладно, придём. А платить за работу в овощехранилище будут?

— Обещают.

— В прошлом году тоже обещали.

— Семенюк говорит, огурцами дадут.

— Ему самому надо дать огурцом. — Виталька терпеть не мог заведующего овощехранилищем Семенюка. Овощи у него вечно гнили, печка в овощехранилище развалилась, крыша текла. А сам он всегда ходил с недопитой бутылкой в кармане. Его гнали отовсюду. За три года он переменил сто работ.

— Он, конечно, собака, — согласился Игорь. — Вчера ночью, как я тренировался с мячом, он опять гонялся за своей женой по посёлку. Я запустил в него из-за изгороди камнем, не попал.

— Надо рассказать директору.

— Что он ему сделает? — пожал плечами Марат.

— Выгонит с работы.

— А в овощехранилище кого? Уборочная уже началась, всем некогда. Шофёры даже спят в машинах. А этот только и сосёт водку.

— Жалко, если пропадут овощи, — сказал Виталька. — А вообще-то лучше, конечно, работать на току, чем в его вонючем подвале.

 

3

Утром, когда Виталька и Марат пришли в овощехранилище, Семенюк уже опохмелился.

— Пришли, орлы! — Он похлопал Витальку по плечу и дохнул на него водочным перегаром. Витальку едва не стошнило.

Овощехранилище было в длинном подвале, тёмном и сыром, с развалившейся печкой. Сводчатый потолок подпирали толстые деревянные столбы, уже подгнившие снизу. Летом овощехранилище надо было просушивать и проветривать, но Семенюк ничего этого не делал, и оттого здесь постоянно держался запах гнили и сырости. Ребята работали в овощехранилище неохотно. Собралось всего человек десять.

Семенюк оценивающе оглядел их. Был он высок, широк в плечах, на толстой красной шее крепко сидела похожая на булыжник голова. Ходил он в шерстяных офицерских брюках и светло-зелёной гимнастёрке. Ворот гимнастёрки был ему узок, не сходился на шее. Ребята смотрели на него, задрав вверх головы.

— Маловато вас, — сказал Семенюк. — И все какие-то не крупные. Остальных-то чего сюда не пригнали?

— Мы вам не бараны, — зло ответил Вадик Скопин.

— А, председатель отряда, — узнал его Семенюк. — Вроде бы начальство, а грубишь.

— Никто вам не грубил. Остальные зерно перелопачивают.

— А у меня овощи гниют. Директор же обещал мне прислать побольше.

— Здесь всё сгниёт. Не просушили овощехранилище…

— Это не вашего ума дело. Чтобы до вечера мне перебрали огурцы и помидоры. Боевое задание. — Он что-то пробурчал себе под нос и ушёл.

— Дрыхнуть пошёл, — сказал Игорь.

Мальчишки начали перебирать огурцы, девочки — помидоры. Овощи уже стала затягивать белая плесень.

Виталька перебрасывал огурцы из корзины в корзину, пока не заболела спина. Потом встал, обошёл вокруг развалившейся печки. Как было бы хорошо, если бы её сейчас затопить…

— Пацаны! — крикнул он. — Давайте починим печку!

— Мы не умеем, и кирпича нет, — ответили ему.

— У Игоря дедушка печник.

— Да он едва ходит… А вообще-то надо спросить. Может, согласится?

Виталька и Игорь побежали звать Митрича, дряхлого восьмидесятилетнего старика. Митрич вечно мёрз и целыми днями сидел возле своего дома на лавочке.

И сегодня, как всегда, он грелся на солнышке и присматривал за двухлетним Санькой, братом Игоря.

— Дедушка! — крикнул ему на ухо Игорь. — Помоги нам починить печку в овощехранилище!

Старик слабо махнул на него рукой и закашлялся.

— Вы нам только покажете, что делать! — кричал в другое ухо старику Виталька. — Овощи же пропадут. Сыро там.

— Я говорил, на том месте нельзя строить овощехранилище, — сказал старик. — Эх, хозяева! Только и ума, что добро переводить. Ну пойдём, поглядим… — Он тяжело поднялся. — Постой, а Санька как?

— С собой возьмём! — Виталька схватил Саньку на руки.

До овощехранилища они добирались минут двадцать. Дед шёл мелкими шажками, поминутно останавливаясь и отдыхая.

С трудом спустился в овощехранилище, огляделся и покачал головой. Нагнулся, ковырнул жёлтым ногтем низ столба.

— Гниёт. Всё гниёт. — Подошёл к печке, осмотрел её со всех сторон. — Шабашники, видно, сложили. Деньги-то небось, взяли хорошие, а печку сделали курам на смех. Совести у людей нет.

И вдруг старик преобразился.

— Разбирайте её к черту, ребята! — сказал он. — Как-нибудь осилим.

Все кинулись разбирать печку, выворачивать кирпичи, кое-как слепленные глиной.

— Так не годится, — остановил их старик. — Кирпич — это тоже вещь, он не падает с неба, труд чей-то в нём заложен, бить его не годится. Он ещё в дело пойдёт. Целые сюда складывайте, половинки сюда, всё остальное вон. И гниль надо из подвала убрать. Лучше, конечно, все овощи вынести и просушить… Корыто надо достать, глину замесить, инструмент…

Игоря послали на ток звать ребят, четверо побежали за корытом и инструментами.

Работа закипела.

Когда вечером Семенюк вернулся в овощехранилище, он сперва, как видно, решил, что у него двоится в глазах. Вместо десяти школьников, здесь работал весь седьмой класс. Потом Семенюк разглядел, что все овощи лежали на улице, их рассыпали для просушки и тут же перебирали. На Семенюка никто не обратил внимания. И, видно, это его разозлило.

— Кто вам дал указание выносить овощи? — крикнул он.

— Евсей Митрич велел просушить, — ответил ему кто-то из ребят.

Семенюк спустился в овощехранилище. Старой печи уже не было, Митрич и четверо мальчишек закладывали основание новой. Другие месили в корыте глину, вытаскивали на носилках мусор и обкапывали столбы.

— Вон отсюда! — закричал Семенюк, топнув сапогом.

Все, прекратив работу, уставились на него.

Старик бросил на кирпичи мастерок и выпрямился.

— Чего орёшь?

— Вы мне ответите! Я вам покажу! — Он выбежал из подвала и бегом бросился к конторе.

— Пускай пробежится, — махнул рукой старик, — застоялся.

Спустя час, когда уже заходило солнце, возле овощехранилища остановился газик директора совхоза.

Омарбеков, грузный, тяжёлый, выбрался из машины и прищурившись оглядел рассыпанные по земле овощи.

— Вот, полюбуйтесь, — показал на ребят пальцем Семенюк. — Я им велел огурцы перебирать, а они…

— А сам-то ты где в это время был? — спросил директор.

— Отлучился по делу.

— По какому делу?

Семенюк что-то забубнил. Не слушая его, директор спустился в овощехранилище.

— Здравствуйте, Евсей Митрич, — поздоровался он со стариком. — Не простудитесь тут?

— Ничего. Я разогрелся, — улыбнулся старик. — С ними не замёрзнешь.

Директор осмотрел овощехранилище.

— Сколько кирпича вам надо?

— Да хоть сотни три. Старый тоже в дело пойдёт. Глины надо машины две, крышу обмазать. Течёт.

Директор вышел и закурил, поглядывая на Семенюка.

— Докладную написать? — спросил тот.

— Насчёт чего?

— Насчёт безобразия.

— Напиши, если тебе делать нечего.

Спустя минуту газик исчез в густой дорожной пыли.

Через неделю овощехранилище стало неузнаваемым. Ребята сколотили стеллажи и барьеры. И как раз вовремя: в овощехранилище стали поступать овощи. После того как сложили печь, Виталька и Игорь несколько дней чинили корзины для яблок и винограда. Другие ребята пытались им помочь, но только без толку переводили прутья. От этой работы у Витальки и Игоря нестерпимо болели спины и пальцы, но они решили во что бы то ни стало починить все корзины.

Печка получилась что надо. Семенюк пришёл к Митричу ставить магарыч, но старик его выгнал, и Семенюк выпил водку один. Размахивая пустой бутылкой, ходил по посёлку и, встречая школьников, кричал:

— Молодцы! Орлы! Достойная смена!

Усталый, голодный Виталька пришёл домой и увидел на столе письмо.

Почерк был незнакомый. Обратный адрес — Москва. Виталька осторожно разорвал конверт.

«Дорогой Виталик!

Уже месяц, как мы дома. Дедушка книги тебе отправил, а написать письмо всё никак не соберётся. Пока он был в экспедиции, тут у него накопилась уйма дел.

Я поступила в институт. И теперь уже не школьница, а студентка.

Пока сдавала экзамены, думала только о том, как бы не провалиться. А теперь на меня напала жуткая хандра. Слоняюсь по дому, как лунатик, на книги не хочется смотреть. Села писать тебе письмо и двух слов не могу связать. Просто ужас. Думаю только о тебе, о горах, о нашем озере. Закрою глаза и вижу опрокинутые в воду вершины. Всё это сейчас кажется волшебным сном.

На днях едем на уборочную, куда-то недалеко. А мне бы хотелось приехать к вам, увидеться с тобой, сходить в горы.

Виталик, пришли мне хоть маленький букет эдельвейсов. Они сейчас осенние, но всё равно. Заверни их в бумажную трубку и пришли авиабандеролью. Букет, что я принесла с озера, впопыхах забыла. Но дело не в этом. Я хочу, чтобы ты мне прислал цветы.

Элла».

Все эти дни Виталька всецело был поглощён корзинами, а по вечерам плотничал с отцом. Отец затеял пристроить к дому закрытую веранду, в совхозе ему дали два кубометра списанного горбыля. Горбыль предназначался на дрова, но отец решил его использовать для дела.

Виталька так уставал за день, что не было сил думать о чём-либо, кроме корзин и веранды. Он даже во сне чинил корзины.

Прочитав письмо, Виталька подошёл к окну и посмотрел на горы. Солнце уже уходило. На отроги легли прозрачные тени, и лишь дальние вершины сияли красноватым блеском. Где-то там, далеко-далеко погружалось в глубокую вечернюю мглу горное озеро. Но ничто уже не нарушало первозданного покоя его берегов.

Виталька вспомнил, как в первый же день, едва они разбили палатки, над озером пролетел шумный внезапный ливень. Как потом они с Эллочкой, ошалев от восторга, носились друг за другом по мокрому лугу, по ослепительно ярким травам и цветам.

Как он мог всё это забыть? Виталька словно проснулся. Вспыхнула в памяти яркая горная весна; запахи снега и цветов, синее небо, пустынные альпийские луга.

 

4

За несколько дней до занятий в школе Анжелика прибежала к Витальке. Вид у неё был какой-то необычный — не то радостный, не то испуганный.

— Виталик, — сказала она, и голос её оборвался. Потом невнятно добавила: — Давай попрощаемся.

Виталька растерянно смотрел на неё. Что он мог сказать? Пожелать ей хорошо учиться? Или благополучно добраться до интерната? Ясно, что она и благополучно доберётся и будет хорошо учиться. Но при чём тут он? Лучше бы и не знать её вовсе, не видеть никогда её глаз. Не было бы сейчас непреодолимого желания перебить всё в доме.

И знал ведь, что она уедет, но не думал об этом. Последнее время даже виделся с ней редко, занят был починкой корзин в овощехранилище. А сейчас и овощехранилище, и Анжеликин интернат, и вообще всё показалось Витальке ерундой.

Завтра Анжелики он уже не увидит. Будет лишь вспоминать её, как озеро, как шумный дождь, как капли воды на траве. Эти капли быстро высохли тогда под солнцем.

Анжелика ни слова больше не говорила, только глядела на него, ни на миг не отводя глаз. Смотрела бесконечно долго. Кто её знает, о чём она думала?

И вдруг произошло что-то совсем уж неожиданное. Анжелика закрыла ему глаза прохладными маленькими ладонями. Он думал, что она вот-вот рассмеётся. Но нет, в тишине только чётко стучали часы. Время! Из-за времени всё кончается! А Анжелика не убирала и не убирала ладоней, будто наперекор времени. Ему же было никак невозможно дотронуться до её рук. Раньше, если она плакала, когда не могла найти свою тряпичную куклу, он мог гладить Анжелику, как котёнка, успокаивать её. Но сейчас что-то отбросило её в невообразимую даль, так что к ней просто никак не возможно было прикоснуться. И в то же время эта даль становилась близостью, какой он никогда ещё не знал, а напряжённая пустота, так мучившая последнее время его сердце, сменилась какой-то бесконечной болезненной радостью, неровной и необъяснимой.

Анжелика отняла руки и ушла, так ничего и не сказав. Он на миг только увидел её глаза, они были прикрыты. Длинные чёрные ресницы бросали на смуглые щеки острые тени.

Всё было очень плохо, а Виталька радовался, как будто совсем маленьким он проснулся в ясное солнечное утро и услышал за окном голоса птиц.