Я люблю первый снег. А на стройке невесомый покров, насыщенный ослепительно белым сиянием, исчезал под ножом бульдозера.

Бульдозерист Беленький остановил машину, весело щурясь, сказал:

— С-снежок!.. Жаль т-трогать.

Не спеша выкурил папироску. Он всегда курил не спеша, в каком бы темпе ни шла работа и какой бы выработки он ни добивался. Он говорил:

— П-перекур есть п-перекур.

В это утро он курил особенно долго, в каком-то радостном изумлении глядя на неправдоподобно белый снег, преобразивший всю окрестность. Потом затоптал окурок, пригнувшись, нырнул в кабину. Бульдозер резко дернулся и снова погнал перед собой земляной вал, смешанный с первым снегом.

У главного корпуса наши ребята и девчонки швырялись снежками. Далеко был слышен смех и визг. Я тоже ввязался в игру.

Снег летел во все стороны. Брошенной кем-то снежок угодил в плечо проходившего мимо прораба. И Олег Иванович схватил комок снега, быстро смял его и запустил в нашу сторону.

Я не заметил, как ко мне сзади подкралась Аня и сунула за шиворот обжигающе холодный комок снега. Пока я его выцарапывал, в меня со всех сторон полетели снежки. Кто-то сбил с меня шапку.

У нас уже горели руки, мы едва переводили дух, и все охрипли от смеха и крика.

Снег падал медленными легкими хлопьями, цеплялся за каждый выступ на стене, выбелил темные керамические грубы, ровным слоем лег на фундаментные блоки, колонны, ригели, прогоны. Поле, где летом рос овес, стало таким белым, что от блеска его ломило глаза.

Однако этот столь приятный на ощупь снег здорово мешал нам работать в тот злополучный день.

Скоро он превратился в легкую пушистую метель. Стало заметно холоднее, в перекрытиях загудел северный ветер. Снег полетел почти горизонтально.

Пришла первая машина с бетоном, почему-то в этот день сильно запоздавшая, и одновременно привезли кирпич.

Водяной в красной с синими полосками куртке бегал по стройке, торопил людей, то тут, то там устранял заторы и заминки. А машины, как нарочно, прибывали одна за другой. Это была не столько уж необычная история. Случается, после пустых часов, не знаю уж, чем вызванных, враз собирается полно машин. Везут металл, стеклоблоки, сборный железобетон — только успевай выгружать. А успеть тут никак нельзя. Машины простаивают, шоферы ругаются, каменщики стоят на подмостях без дела, потому что кран занят на выгрузке и не подает раствор. Кроме того, стройплощадка загромождена сборным железобетоном, разворачиваться автомашинам негде.

Теперь все зависело от крановщицы.

Чувствовалось, что Аня спешила, то и дело сигналила, непрерывно щелкали контакты.

В это время на площадке появился Спиридонов, подошел к Хонину, подцеплявшему плиту перекрытия. Отвернул полу мятого пальто и стал доставать из кармана бутылку. Только его сейчас тут не хватало!

Резко засигналил кран, Аня наклонилась к стеклу, глядя вниз.

Появился Водяной, выразительным жестом показал Спиридонову, чтобы тот немедленно убирался с площадки.

Спиридонов нехотя поплелся прочь и все оглядывался и что-то бормотал.

Ветер вдруг изменил направление и подул резкими порывами.

На кране уже дважды срабатывал анемометр. Кран останавливался, и все ждали, когда утихнет ветер.

Привезли лестничные марши, и тут же пришел панелевоз с панелями, встал так, что ни проехать, ни пройти.

Водяной, сильно жестикулируя, ругался с шофером, однако голоса его почти не было слышно.

Шофер стучал пальцем по своим наручным часам, отвечал, что машина полдня стоит под погрузкой, полдня — под разгрузкой, потому что на стройке нет никакого порядка.

И тут же, как на грех, пришла автомашина с лесом. Петров велел нам самим сгрузить с прицепа доски. Мы надели рукавицы и принялись за работу.

Время от времени я поглядывал на кран. Ане приходилось, видно, нелегко. Ветер то ослабевал, то дул с неистовой силой. В окно кабины хлестала редкая снежная крупа. Внизу суетились, спешили люди. Вся работа по разгрузке пришлась на Аню: в этот день начальник СУ велел перегнать автокран на какой-то другой объект. Второй автокран был в ремонте.

Мы торопливо сгружали доски с прицепа, чтобы поскорее освободить проезд.

Внезапный толчок шквального ветра чуть не сбросил меня с машины, словно перышко, вырвал из рук доску. И тут же странный сдавленный крик повис над стройкой. Крик был какой-то совсем нечеловеческий, несколько голосов будто слились в долгий страшный стон.

Мы все разом обернулись. Я вначале с недоумением отметил про себя неестественный угол, под которым двигалась стрела башенного крана. Потом я понял, что стрела неподвижна. Но что же происходило? И вдруг сердце полоснул ужас — кран падал. Падал медленно, описывая в смутнобелом небе плавную кривую и быстро набирая скорость. Мне показалось, что за стеклом несшейся к земле кабины крана на миг мелькнуло лицо Ани.

Кран рухнул на фундаментные блоки. От чудовищного удара тяжело качнулась земля. Полыхнуло короткое замыкание.

И люди закричали.

Я спрыгнул с машины и бросился к упавшему крану. В несколько прыжков был у кабины.

Аню я сразу не увидел. Кабина показалась пустой. Потом я разглядел, что Аня лежала в углу. Лицо ее было осыпано битым стеклом.

Кто-то побежал вызвать «скорую помощь».

Олег Иванович, потерявший где-то шапку, прибежал из прорабской, поднял, когда ломами свернули смятую дверь кабины, на руки Аню и понес ее поперек подкрановых путей прямо на стену.

Кто-то тихо и тоненько заплакал в тишине. И все бросились вперед, каждый, видимо, хотел убедиться, что Аня жива, но, едва взглянув на нее, одеревенело выпрямлялся.

Олег Иванович дошел до глухой кирпичной стены главного корпуса и остановился, потом оглянулся на нас.

Анина рука висела безжизненно, с пальцев длинными каплями стекала кровь.

В тот же день в больнице, не приходя в сознание, Аня скончалась.

После случившегося собирали нас чуть не ежедневно. Одно собрание проходило даже у самого управляющего трестом; Говорили о технике безопасности, о безответственности отдельных руководителей — надо полагать, имелся в виду Олег Иванович, — допустивших аварию, о неопытности крановщицы.

И все время у меня было такое ощущение, что говорят не о самом существенном, что о другом надо вести речь, но пока сам не мог разобраться в своих чувствах.

На многих стройках опломбировали краны. Линейные механики колесили по всем районам, проверяя состояние строительной техник.

А у нас по стройке ходил следователь — худой медлительный человек с желтой лапкой под мышкой, разговаривал то с одним, то с другим, что-то измеряя рулеткой на месте аварии, просматривал бумаги Олега Ивановича. Однажды он и меня вызвал в прорабскую.

Мы сидели по разные стороны голого дощатого стола, на краю его лежала коробка передач от ГАЗ-69. Было неуютно и жутковато.

Следователь спросил, где я находился во время аварии. Я ответил.

— Где находился стропальщик?

— Как где? Тут же. Подцепил панель и…

— И что? — Следователь перестал писать и поднял голову.

— …и стоял…

— Стоял… — повторил следователь. — А в это время панель повернулась плоскостью к ветру… Стропальщик должен был развернуть, вернее, вообще не выпускать из рук панель.

— Там же стояла машина с кирпичом.

— Ну, влез бы на машину!

Следователь резким движением что-то зачеркнул и уже вяло спросил:

— В каких отношениях вы находились с потерпевшей?

— С кем? — Лишь задав этот вопрос, я понял вею его глупость.

Следователь же и ухом не повел.

— Тут разное говорят, — продолжал он. — Будто стропальщик Хонин сильно интересовался ею, а ты… — Следователь перешел на «ты». — Так в каких отношениях вы были?

— Да ни в каких мы не были отношениях!

Разговор стал напряженным.

— Ни в каких?

Он, глядя в упор на меня, вытянул под столом ноги и достал из кармана брюк мятую пачку «Беломора». Закурил. И, отмахиваясь ладонью от дыма, принялся что-то писать.

— Говорят, красивая была девушка?

Я проглотил Собравшуюся у меня во рту слюну, словно горсть песку. Ничего не ответил и отвернулся к окну.

Застрекотал телефон. Следователь приподнял трубку и сразу положил ее обратно.

Как раньше я не догадался, что во всем виноват Хонин? Это из-за него, гада, все произошло! Только из-за него. Ведь панель — такой парус, такой парус!..

Я вспомнил, что именно в тот момент кто-то крикнул: «Держи!»

— Так как все-таки? — донеслись до меня слова следователя. — Мог стропальщик влезть на машину с кирпичом и развернуть панель ребром к ветру?

— А он сам что говорит? — спросил я, забыв, что сижу перед следователем.

— Говорит, растерялся. Все, говорит, внезапно произошло. Не он ведь, говорит, давал команду сгружать панели.

Помолчав, следователь спросил, не был ли пьян стропальщик.

— Говорят, он частенько выпивал…

— Выпивать-то он выпивал…

Я умолк. Но следователь понял, что я сказал не все.

— И что же?

— Да нет, ничего… Тогда, по-моему, он был трезв.

— По-твоему… А незадолго до аварии к нему подходил бывший крановщик Спиридонов, бутылку доставал из кармана будто бы… Ты разве не видел?

— Видел. Они не пили.

— Точно?

В ответ я лишь пожал плечами. Получается, я надежно страховал Хонина от возможного обвинения. Влезть на машину с кирпичом он, ясное дело, мог. Мог не выпустить из рук панель, не дать ей развернуться под напором ветра, а стало быть, мог спасти Аню. Но не такой он человек, чтобы спасать кого бы то ни было. Я не думаю, что Хонин умышленно ничего не предпринял, чтобы воспользоваться аварийной ситуацией. Просто он привык никогда ничего не делать для других, и тут сработал этот, так сказать, рефлекс, ставший его привычкой. Вскакивать на автомашину, хватать руками поднимаемую краном панель — это было и опасно для него, и запрещалось всеми правилами. Здесь могло включиться только одно правило — правило самоотверженности.

— А верно, что Хонин летом подсунул тебе пробитый чалочный канат, которым ты сильно поранил руки?

— Не знаю, откуда взялся этот канат… Не знаю…

Следователь пристально, с интересом смотрел на меня.

— Ясно. Теперь ответь мне на последний вопрос: как ты относишься к Хонину?

— Я его ненавижу!

Он ничего более не сказал. Закончив писать, протянул мне исписанный лист бумаги:

— Прочитай, подпиши.

Написанное я читал невнимательно. Все это мне было неинтересно. Я понял, что следователь просто старался выяснить все обстоятельства этого дела, и разговор со мной ничего не изменил. И, наверно, не мог бы ничего изменить. Впрочем не все ли равно. Ани ведь нет в живых.

Он взял у меня листок и долго смотрел мне в глаза, потом сказал:

— Подумай, может, все было не совсем так, как ты рассказываешь? И не так уж безобиден Хонин. Что-то многовато за ним такого… не совсем ясного… В общем подумай. И приходи ко мне.

И по голосу его, и по внимательному сочувствующему взгляду я понял, что следователь вовсе не безразличен ко всему происшедшему.

Я вышел из прорабской, и ко мне сразу привязался откуда-то взявшийся Спиридонов. Стал рассказывать про своего зятя:

— И за какой грех Маньке такой мужик достался — ночью два раза встает и ест…

Я смотрел на него и тупо соображал, что он такое мелет.

Лишь сон на короткое время уносил мучившую меня безысходную боль. Но просыпаясь, я ощущал ее с новой силой. Особенно тягостно приходилось, когда я просыпался до рассвета, разбуженный неведомо чем. Я чувствовал себя в эти предутренние часы невыносимо одиноким. Оцепенело стоял у окна, глядя на спящие дома, на серое небо, на клочья облаков.

Иногда ночь выдавалась лунной, светлой. И лунные тени были особенно глубоки. Я тихо звал Аню, и голос мой казался мне чужим, холодным.

И каждый раз я возвращался назад, в прошлое, к аварии, столь быстрой и столь простой. Когда ударил ветер, я должен был не стоять спиной к крану, а бежать к нему, должен был в критическую минуту вскочить на машину с кирпичом, развернуть панель… Я как-то не думал о том, что все равно не успел бы. Только Хонин мог предотвратить аварию, если бы не выпустил из рук панель.

Хонин… Он, конечно, уйдет. В убийстве его никто обвинить не сможет. А наша ненависть для него — ничто. Уйдет на другую стройку… Уйдет… Все это уже далеко от меня. Но ведь там тоже люди, такие же, как я, как Аня, как все мы… Опять будут говорить о нем: парень видный, в работе аккуратен… Опять будет чьим-нибудь наставником… Нет, этого не должно быть!

Утром Оля спросила:

— Что ты думаешь делать?

__ Что-то надо делать…

— Охота тебе… Все равно ведь ничего не изменишь. Аня погибла…

Я вскочил. И впервые под моим взглядом Ольга опустила глаза.

— Извини… Я не хотела…

— Оля! Гад должен получить свое! Получить то, что заслужил. Ани нет… может быть, потому, что слишком много попустительства позволяет себе каждый из нас. Я тоже… Если бы я раньше действовал иначе, если бы Хонина раньше со стройки… Понимаешь? Может быть, и Аня…

— Как жаль, что я ее не видела.

— А ведь Аня старалась выяснить, откуда взялся пробитый чалочный канат, спрашивала, как попали за доски мои рукавицы. Я же не сказал ничего об этом даже на собрании. Действовал именно так, как сейчас советуешь ты…

— Мама говорит, что тебе надо уйти со стройки, чтобы забыть…

— Забыть? — Я посмотрел на Ольгу так, что она покраснела.

Забыть Аню? Уйти в сторонку, спрятаться в уголок?.. А ведь я прежде всего должен закончить то, что мы делали вместе с Аней. Я хочу жить так, как она.

Собрание проходило в необжитом еще, пахнущем краской заводском клубе.

Неуютно было от напряженного молчания. Олег Иванович смотрел на Беленького, ждал. А тот сидел у стены на корточках, молча разминал в пальцах папироску.

— Погоди курить, Михаил Афанасьевич. Доложи-ка лучше, как все было.

Я никак не ожидал, что к этому делу окажется причастен бульдозерист.

Беленький положил папироску обратно в кейку, встал:

— Б-б-было, — И надолго замолчал.

— Как все же вас угораздило? Да еще в начале рабочего дня?

— П-премия… — Беленький растерянно оглянулся на Хонина. — П-подвернулся вот он. Утром. Пойдем, говорит, отметим, пока они в с-снежки играют. Зажал ведь, говорит, премию-то. А я, жмот, что ли, какой? Сроду я не был жмотом!

Все посмотрели на Хонина. Тот лишь едва заметно усмехнулся. Но усмешка была судорожной, натянутой.

— Я сам-то и не пил, — продолжал Беленький. — А этот, — он показал кепкой на Спиридонова, — подвернулся нам под руку и в буфете п-перебрал маленько. Так с-своей головы у него, что ли, нету? Отчего я должен регулировать, сколько ему уп-п-потребить? А этот, — Беленький хмуро взглянул на Хонина, — два стакана молдавского вина выпил.

Хонин вскочил:

— Не был я пьяным! Врет Беленький! Я не пил!

Олег Иванович покачал головой:

— Держите себя в руках. В конце концов вы были не одни с Беленьким. С вами выпивал еще и бывший крановщик Спиридонов. Верно, Спиридонов?

Спиридонов суетливо вскочил, оглянулся на Хонина, глаза его забегали.

— Завязал я. Завязал… Утром солянку сборную ем. Непьющий я теперь человек! — По щеке Спиридонова медленно скатилась слеза.

Зал загудел. Послышались голоса:

— Да знаем мы его сборную солянку!

Олег Иванович помолчал. Я видел, каково давалось ему это внешнее спокойствие.

— Может быть, вы забыли, Спиридонов, почему вас сняли с крана? Мы можем напомнить и возобновить дело в судебном порядке… Тогда семью вашу пожалели, детей…

— Пили! — закричал Спиридонов. — Пили! И он пил! — Спиридонов показал пальцем на Хонина. — Я пил и он. Мы всегда с ним…

— Ясно, — кивнул Олег Иванович. — Кто еще хочет выступить?

Я решил, что начну с первой зарплаты, и посмотрел на Хонина.

Он сидел съежившись, низко опустив голову.