Грузовик идет в Москву

Стояла осень.

И хотя листья еще держались на деревьях и днем ярко светило солнце, небо уже стало далеким и холодным, не выпадала роса, а высокая трава по ту сторону дороги пожелтела и высохла. Ходить по ней стало неинтересно — она уже не свистела, если по ней быстро пройтись не сгибая ног, и в ней уже не подпрыгивали кузнечики, заслышав шаги человека. Все жуки и солдатики попрятались куда-то, покинули свой лес; ведь трава для жуков и косиножек — это их собственный настоящий лес, дремучий и густой, где, не зная дороги, очень легко заблудиться. Наверное, жукам стало холодно и они забились в свои норки.

Да и в настоящем, большом лесу теперь было не так уж весело: войдешь в него, походишь минуты две — и готово, пожалуйста: надо снимать с лица паутину. Стряхиваешь ее, стряхиваешь, а она не стряхивается. Может, ее давно уж и нет, а все кажется, что на щеках что-то осталось.

В такой вот осенний день, пообедав и съев целую взрослую кружку киселя, Петя подошел к забору и стал смотреть сквозь большую щель на шоссейную дорогу, проходившую рядом с дачей, на лужайку с когда-то зеленой, а теперь выгоревшей травой и на лес, начинавшийся сразу же за лужайкой на той стороне дороги.

Петя, может, и вышел бы через калитку к шоссе или даже подошел бы к лесу, да неохота. Да и мама запретила отлучаться с территории детского сада, сказала, что скоро за ними придет грузовик, и его, Петю, еще искать придется целый час, а тут и так времени в обрез.

…А смотреть было интересно. На шоссе каждую минуту что-нибудь происходило. То велосипедисты проедут в красных майках, то у какого-нибудь грузовика шина лопнет, а то и вовсе колесо заднее отскочит и поедет сначала рядом, самостоятельно, а потом отвалит в сторону и через канаву — в лес. И тогда тетки с граблями, стоящие в кузове, забарабанят по кабине, чтоб шофер остановил. То какая-нибудь мохнатая сивка-бурка, запряженная в воз с сеном, процокает по асфальту подковами…

Но особенно интересное происходило слева, там, где на шоссе была здоровенная нашлепка. Кто вовремя замечал ее — объезжал, да таких было мало. Однажды Петя увидел, как какой-то мотоциклист так подскочил на этом месте, что метров десять пролетел в воздухе — бледный от страха и глаза вытаращил, наверное соображал, что это с ним такое. Пролетел, а потом плюхнулся спокойно обоими колесами на дорогу и покатил дальше, даже не оглянулся.

Чаще всего в сторону Москвы проносились грузовые машины с картошкой или капустой — зима не за горами, пора было запасаться овощами…

Там, за забором, все шумело и гудело, пускало синие кольца дыма, там была жизнь, а здесь, на даче детского сада, было скучно, тихо и пустынно. Все дети уехали еще утром — сначала малыши, потом старшая группа.

За ними из Москвы приезжали красивые легковые машины — длинные, блестящие, с кожаными петлями-ручками у задних окошек, за которые можно по очереди держаться, с мягкими сиденьями, обитыми серой пушистой материей.

Машин было штук восемь, а может, и больше. Когда они съехали с шоссе и остановились одна за другой, пахнущие бензином и лаком, перед детсадовской оградой, то все жители поселка сбежались смотреть, что тут происходит. А ребята все разом загалдели, закричали, заспорили, кому где сидеть, и воспитательницы совсем с ног сбились, рассаживая и пересаживая из машины в машину самых настырных или тех, кто ревел от обиды, кому не досталось не только место у окна, а даже не удалось за ручку подержаться.

Наконец, все расселись и поехали по дороге прямо в Москву. Ребята кричали оставшемуся на даче Пете, махали руками, кто-то даже язык показал, но ему ни капельки не было завидно. Во-первых, он уже катался на такой машине, а во-вторых, он сегодня поедет со взрослыми на грузовике, который повезет в Москву последние вещи — одеяла, аквариумы и всякие настольные игры и головоломки.

Да и неинтересно Пете с ними ехать. Он уже заранее знал, что не успеют машины проехать и километра, как эта противная Солдатенкова заявит, что она хочет пить, и все тут. Что она умирает. И все будут по очереди говорить, что умирают от жажды, и требовать, чтобы им тоже налили в бумажный стаканчик воды из большого пузатого чайника. И пойдет галдеж…

И уж обязательно Квасов или Подкопаева из малышовой группы скажут воспитательницам, что им душно и они хотят погулять. А другие ребята поймут, что они это понарошке, и начнут завидовать, что не они это придумали, про духоту. Но машины все равно по сигналу остановятся, и все будут, вместо того чтобы ехать, сидеть в духоте и ждать, пока Квасову или Подкопаевой не надоест притворяться и можно будет снова трогаться в путь… И теперь уже каждые пять минут кто-нибудь станет проситься, и машинам придется останавливаться, и это будет не езда, а одно мучение. Нет уж, спасибо…

…Проводив машины с ребятами, Петина мама, заведующая в этом детском саду, взяла Петю за руку и повела назад, к дому. Петя шел по участку и внимательно смотрел кругом — может, чего забыли в спешке. Так и есть — какой-то растяпа посеял чулок, и теперь едет в одном чулке, а сам небось и не замечает: так рад, что в машине едет. (Вот и вырастет неряхой, будет в школу ходить в одном, чулке или в тапочках не на ту ногу.) А вон совок в песочнице валяется — тоже забыли…

Тут вдруг за воротами загудел грузовик, приехавший за последними вещами. От его протяжного писклявого гудка Пете сделалось как-то еще больше тоскливо.

Но самое грустное еще только начиналось: предстояло расставание со Смелкой.

Пока бородатый сторож Капустин, бухгалтер Пал Ваныч и другие взрослые носили к машине узлы и свертки, Петя все больше и больше расстраивался и под конец расстроился окончательно.

Он не понимал, как могут взрослые пойти на такое предательство. Ведь вплоть до последнего момента и Петя, и все ребята были уверены, что Смелка тоже поедет в Москву. Она уже так привыкла ко всем, что оставлять ее здесь в одиночестве просто невозможно. К тому же они уже давно все продумали и решили, где она будет жить на территории московского детского сада, уже разделили обязанности и установили дежурство — следить, чтобы ее не украли, кормить…

А Смелка все решительно понимает. Вот и сейчас она бегает за взрослыми от дачи к грузовику и обратно и смотрит на каждого, поскуливает тонко-тонко, словно спрашивает: «Нет, нет, скажите — ведь вы не оставите меня, правда?» Но людям не до собаки, они на нее не обращают даже внимания. Только когда бухгалтер Пал Ваныч нечаянно задел ее связкой карнизов и собака взвизгнула от боли, он закричал деду Капустину, чтобы тот запер Смелку в конце концов в сарай, а то она путается под ногами и из-за нее можно синяков себе наделать.

Дед Капустин, как и тощий очкарик-бухгалтер, не любил собак. Он все лето терпел Смелку, потому что ее любил Петя, сын заведующей, и любили все другие ребята. Когда она в начале лета появилась на участке невесть откуда, худая и грязная настолько, что нельзя было определить цвет ее шерсти, — пришла, измученная, и полуулеглась у дальней стенки забора, всеми силами стараясь не смотреть в сторону кухни, откуда плыли чудовищно-вкусные запахи, готовая при первой опасности вскочить и снова бежать куда-то, — ребята с помощью Петиной мамы взяли ее под свою защиту. Собаку вымыли, накормили и отвели ей место в сарае, куда специально положили подстилку, вырезанную из старой телогрейки. («Ах, какая это приятная неожиданность — встретить здесь настоящих друзей, которые не прогнали, а накормили тебя…»)

Ребята сами придумали ей имя, и скоро она принимала его как должное, как свое.

— Зря стараетесь, — ворчал сторож Капустин. — Все равно удерет. Наест бока — и тягу. Кабы щенок, а то, ишь, приблудная…

Капустин все время наговаривал на Смелку, рассказывал про нее всякие небылицы.

Но потом смирился, потому что Петина мама с самого начала, как только прижилась на их даче эта неизвестно чья большая лобастая собака, у которой оказалась ярко-желтая шерстка с белым фартучком на груди, сказала Капустину, что, хотя собака в детском саду — это и не совсем гигиенично, пока ее не исследуют, все же это часть воспитательного процесса, и отучать животное от территории побоями на глазах у детей совсем не педагогично, и она этого не потерпит.

А дед Капустин сказал в ответ, что он не педагог, а обыкновенный сторож, и у него эта псина на днях украла булку с колбасой, которой он приготовился чего-то там закусывать.

А Петина мама сказала, что, если собаку кормить и хорошо с ней обращаться, она не будет красть, а даже принесет известную пользу, тем более что дача детсадовская совсем на отшибе, у шоссе, за которым сразу начинался дремучий лес. А что касается гигиены, то пусть лучше сам Капустин поднимает свою собственную гигиену и почаще меняет спецодежду…

Тут уж сторож Капустин ничего не сказал.

Все лето, целых три месяца, Смелка не отходила от ребят и не собиралась никуда убегать. Почти каждое утро после завтрака ребята из старшей группы шли на кухню, выпрашивали у повара тети Поли остатки супа или вкусную косточку, несли угощение Смелке — та делала вид, что это первое, что ей приходится есть сегодня, — и начинались игры.

Всякий раз Смелка была в новой роли, и она никогда не знала, кем ей придется быть завтра или послезавтра. Охотников придумать собаке какое-нибудь новое назначение было хоть отбавляй. Она была служебной собакой. Она была пожарной собакой — по приказу командира спасала кукол, взяв их осторожно в зубы за платьица и перенося в безопасное место, к кустам орешника в дальнем углу участка, где огонь не так сильно бушевал. Ее пробовали запрягать в кукольную тачку, как ослика или лошадку — это придумали малыши, старшие были в это время на экскурсии. («Я не совсем понимаю, чего вы от меня хотите, но если так нужно по правилам вашей игры — что ж, я готова…») А один раз она превратилась даже в слона. Но чаще всего она была пограничной собакой и служила на заставе.

Конечно, Петя и все ребята понимали, что Смелка даже отдаленно не напоминала грозную овчарку и, наверное, пограничники даже не стали бы на нее и смотреть, но она им была дороже всех самых распрекрасных собак в мире, потому что она была своя, была участницей всех игр, она была настоящая, живая и мохнатая, и умела лаять. Иной раз ребята согласны были даже остаться без обеда, лишь бы им дали подольше поиграть со Смелкой.

Петя не раз слышал, как поначалу воспитательницы младших групп жаловались его маме, что Смелка им мешает. И рассказывали, как собака сопровождает малышей на прогулке.

Когда малыши шли в лесу по аллее, или просеке, или просто по дороге, то вся группа, взявшись за руки, шла боком. Малыши вообще-то всегда ходят не прямо, а боком, потому что постоянно глазеют по сторонам. А тут еще Смелка. Она не умела и терпеть не могла ходить как все, в парах. Она бежала сбоку, обнюхивая по пути кустики и стволы деревьев. А ребята все старались разглядеть, чем она там занята. Вот и шли боком.

Иногда она забегала далеко в лес, и все начинали кричать и звать ее, боялись, что заблудится. Но тут Смелка вдруг выныривала неожиданно откуда-то, делала взмахи хвостом — «Вот я, я тут, с вами!» — и, перебежав через дорогу, начинала обследование кустов на другой стороне, то исчезая совсем, то мелькая желтым пятнышком среди зеленой листвы. И тогда вся группа поворачивалась и начинала идти вперед другим боком, и так и шла, спотыкаясь о корешки и ступая в лужицы, но не отрывая глаз от того места, куда скрылась Смелка.

Ребята совсем не слушали рассказов воспитательниц об окружающей природе. Но Петина мама сказала, что воспитательный момент от этого не страдает, и потом — на кого же детям смотреть, если других животных в лесу нет…

…Когда очкарик бухгалтер предложил запереть собаку в сарае, дед Капустин сразу накинулся на Смелку, схватил ее за ошейник и потащил прочь от машины. Смелка негодующе взлаивала, приседала, упиралась лапами в землю и, насколько ей позволяла цепкая рука сторожа, все пыталась обернуться назад, к стоящим у машины людям, призвать их в свидетели свершающейся несправедливости: она не хотела, она просто не могла сейчас сидеть взаперти, когда происходило нечто решающее и ее судьбу.

Потом Капустин вернулся и опять стал таскать мешки и ящики из дома. Принес и забросил за борт грузовика старый гамак, который Петя помнил еще по малышовой группе. Гамак этот был прорван в двух местах и никуда не годился. Ну, зачем его брать в Москву? Гамак старый берут, а Смелку — самого их преданного друга — оставляют на произвол судьбы!..

Петя вздохнул и присел на бревнышко, лежавшее у забора. Но в этот же момент он чуть не упал и не выронил из рук будильник, который ему дала подержать мама, — на него налетел желтый мохнатый вихрь, проехался по его щеке шершавым языком и промчался дальше. «Ага! Этот злюка Капустин, наверно, торопился и плохо запер сарай. Что — съел?»

Крутясь около людей, Смелка мела хвостом, сдувая им с земли, как веником, соринки и сосновые иголки. У Смелки был добрый характер. Она не обиделась на людей и всем своим видом давала понять, что восприняла заточение в сарай как шутку, не больше. Но люди и на этот раз не приняли ее, а дед Капустин — тот даже замахнулся на нее палкой.

Сконфуженная, она опять притрусила к Пете и, пофыркивая и зевая, улеглась у его ног. Теперь все ее надежды были связаны с ним, и только с ним. А может быть, она, видя, что в общей суете он спокойно сидит в стороне, решила, что Петя тоже остается, так что особенно волноваться нечего. Она изредка вскидывала голову и ловила Петин взгляд, и в ее янтарных глазах лучилась доброта и доверие к своему маленькому другу: «Не беда, нас теперь двое, а вдвоем мы уж не пропадем, вдвоем легче переносить невзгоды».

Но Петины глаза не могли обманывать, они выдавали правду, и тогда собака, улавливая чутьем, что мир и спокойствие лишь кажущиеся, в такие моменты начинала тихо скулить и заканчивала коротким жалобным лаем. Лаяла она в основном на машину.

Ну что мог он, Петя, сделать, если здесь во всем распоряжались взрослые! Никакие его маленькие хитрости не помогли — мама и все остальные были неумолимы, и судьба Смелки была решена: она остается здесь вместе с Капустиным на зиму сторожить дом. Если ничего не случится, то будущим летом ребята снова увидятся со своей подопечной…

Петя, поставив на землю будильник, обеими руками гладил Смелку. Самое страшное приближалось: вещи были уложены, время ехать. Шофер уже завел мотор, выкатил грузовик за ворота, и он стоял там, пофыркивая, в ожидании пассажиров.

— Ее надо на веревку да к дереву, — сказал кто-то. — А то еще побежит за машиной. Собаки очень привязчивы.

«Прощай, собачка!» — Петя в последний раз погладил Смелку, и, стараясь быть мужчиной, сжав зубы, не оглядываясь, пошел за мамой.

Уже сидя наверху, на узлах с одеялами, Петя увидел, как очкарик Пал Ваныч и Капустин привязали Смелку на длинной веревке к дубу, поставили перед ней какую-то миску и пошли назад, к машине. Бухгалтер залез в кузов, а Капустин, махнув рукой, стал закрывать изнутри ворота.

Петя не мог смотреть теперь на устроившегося рядом Пал Ваныча, он его возненавидел на всю жизнь. Он сидел и думал: «Вот бы его, Пал Ваныча, самого привязать к дереву, поставить перед ним миску и бросить одного, что бы он тогда делал?»

Смелка, натянув веревку, залаяла, как заплакала. Петина мама крикнула шоферу, чтобы поезжали скорее. Грузовик тронулся, покачиваясь на ухабах, выехал на шоссе и прибавил ходу.

Петя крепился изо всех сил, чтобы не заплакать. Это было нечестно, нечестно, нечестно! Смелка сейчас мечется под деревом одна, обманутая и покинутая всеми, и ничего не может сделать, и не понимает, куда делись ее друзья, почему за все хорошее люди отплатили ей такой неблагодарностью.

И хотя по дороге все взрослые уверяли Петю, что с ней ничего не случится, и хотя мама говорила, что сторож обещал кормить Смелку, в голове у Пети были самые мрачные мысли. А вдруг жадный дед Капустин перестанет ее кормить, или она возьмет и уйдет сама через шоссе в лес, а там ее загрызет кто-нибудь. Волки, например.

Петя сидел и думал, что вот хорошо бы, если бы сейчас грузовик испортился и все, повздыхав, вернулись бы обратно на дачу, а потом кто-нибудь бы догадался, что все несчастья с ними приключились оттого, что не взяли с собой Смелку…

Но грузовик и не думал портиться, а катил себе как ни в чем не бывало по Можайскому шоссе, легкий ветерок обдувал сидящих в кузове, но иногда вдруг налетал с такой силой, что Пете приходилось свободной рукой придерживать тюбетейку: не свалилась бы чего доброго.

Вдруг Петя заметил — у него были очень зоркие глаза, — как между деревьями, далеко позади на тропинке, что шла вдоль шоссе перед дачными домиками, сверкнул какой-то рыжий комочек: раз, потом другой. В этот момент грузовик подъехал к светофору и затормозил: горел красный свет.

Петя изо всех сил всматривался туда, под деревья. Сердце его колотилось часто-часто, он надеялся на чудо, верил и не верил. Но, как назло, шоссе перед светофором изгибалось и деревья вдалеке слились в одну сплошную стену, так что нельзя было разглядеть, что там происходило, за поворотом.

Всех сидящих в кузове качнуло, машина опять тронулась и поехала все быстрее и быстрее. Теперь уже чуда ждать было нечего. Но вдруг что-то снова привлекло Петино внимание, какое-то движение на обочине слева от шоссе. Петя привстал, чтобы лучше рассмотреть, и… рот его раскрылся сам собой.

— Смотрите! Смотрите! — закричал Петя и показал рукой на тропинку под деревьями. — Нас догоняет Смелка!..

Все посмотрели и ахнули.

Вдоль придорожной канавы как-то боком и не разбирая дороги, то сворачивая на тропинку и на миг исчезая за тополями, то выскакивая на самый край канавы, мчалась, высунув язык, желтая лохматая собака с обрывком веревки на шее.

Самое удивительное и странное было то, что она не смотрела ни на Петю, ни на других людей, находившихся в кузове, а глядела временами куда-то вниз, на задние колеса грузовика, словно их она только и запомнила и сейчас старалась не потерять из виду. Один лишь раз Пете показалось, что Смелка увидела его и словно припустилась бежать еще быстрее, но ненадолго. Лаять у нее уж не было сил — их едва хватало, чтобы бежать за машиной, да и сбавить ход и набрать в легкие воздуха ей было уже некогда.

Этот рывок был последним, это было все, на что оказались способны собачьи ноги. Грузовик набрал скорость, и Смелка сразу стала отставать, и все ее отчаянные попытки восстановить достигнутое таким трудом, сократить расстояние между машиной и собой остались безуспешными.

Тогда Петя так посмотрел на свою маму, что она все поняла, потому что он никогда в жизни так не смотрел на нее. Мама повернулась и постучала кулаком по крыше кабины. Грузовик, словно только этого и ждал, тут же свернул в сторону, проехал еще немного с выключенным мотором и остановился.

Тонким скулящим свистом и приглушенным рыком Смелка известила всех через минуту, что она тут, около машины, но забраться в кузов без посторонней помощи уже никак не сможет: слишком высоко да и силы уже на исходе. Тогда Пал Ваныч спрыгнул на землю, обхватил ее поперек туловища и подтащил к краю борта, а тут Петина мама взяла Смелку под передние лапы, и вдвоем с бухгалтером они перевалили собаку через борт.

Смелка вся мелко дрожала, бока ее ходили ходуном, язык вывалился… От изнеможения она еле стояла, не могла шевельнуть хвостом, но глаза ее были веселые, она смотрела то на Петю, то на маму и словно хотела сказать: «Ну, вот, как же вы тут без меня? А если бы я вас не догнала — так и забыли про свою Смелку?..»

Усевшийся на свое место среди одеяльных холмов бухгалтер Пал Ваныч, отряхивая ладони, сказал, что вообще собаки — это удивительные существа и что он читал про них очень много интересного. А мама сказала, что самое загадочное в том, каким образом Смелке удалось найти именно их грузовик — ведь на шоссе много других машин.

А Петя тут же прорыл в тюках с бельем рядом с собой уютное местечко для Смелки, и, когда она послушно улеглась, предварительно лизнув мальчика в нос в знак признательности, он еще прикрыл ее куском брезента, чтобы ей было теплее.

* * *

Но не так-то оказалось просто везти собаку в первый раз в ее жизни на грузовике. Смелке езда не нравилась, ее раздражал запах и это бесконечное рычание, доносившиеся откуда-то снизу, и потом очень трясло. Она то и дело вскакивала, и разрушала все Петины убежища и сбрасывала теплые накидки, скулила. Пете и его маме с трудом удавалось успокоить ее.

Однако самые главные испытания поджидали на окраине Москвы, когда въезжали в город. Еще только приближались к заставе, а Смелка уже снова вскочила, заволновалась и никак не хотела спокойно лежать, как ее Петя ни гладил и ни уговаривал. Кругом становилось все шумнее и оживленнее — был конец дня, и на улицах было много народу, люди шли с работы домой, ехали в автобусах и троллейбусах. Гудели машины, звенели трамваи…

Бедная Смелка попала в страшный, пугающий мир хлопков, звонков и тысячеголосого гула. Ведь она никогда не была в городе, ее чуткие уши привыкли к перекличке петухов и мычанию коров в стаде — это были самые громкие звуки в ее жизни. А тут дребезжат и заливаются звонки, трещат мотоциклы, в автобусах едут пионеры, возвращающиеся из лагеря, — трубит горн, ребята громко поют пионерский марш…

Не-е-ет, Смелка больше не могла выносить столько шума одновременно, это подавляло ее, ей казалось, что она сама уже разучилась рычать и лаять, и, чтобы проверить себя, она встала на четыре лапы и громко залаяла — сначала на желто-красный трамвай, что прошел совсем рядом с грузовиком, потом на горн, а потом на большую красную машину с лестницей, что, гремя колоколом, проехала прямо посреди улицы. Люди в трамвае и на тротуаре смеялись, качали головами, показывали на собаку пальцами…

А тут еще грузовик с детсадовскими вещами застрял на перекрестке (в моторе что-то разладилось), и к нему, остановив все движение, направлялся милиционер в плаще и белых перчатках.

Сердце у Пети упало. Он ждал, что милиционер, о чем-то говоривший с шофером, вот-вот заглянет в кузов и скажет: «Это по какому праву, граждане, вы везете собаку в открытой машине, да еще непривязанную?!»

Но Смелка, будто поняла, чем это грозит, вдруг сникла, подогнула хвост и прижалась к Петиному боку, а потом посмотрела на мальчика виновато, как бы извиняясь за доставленные огорчения: «Ты не бойся, я буду вести себя тихо, и хотя мне очень плохо сейчас, я уж как-нибудь дотерплю до самого детского сада…»

Но все обошлось благополучно. Милиционер так и не заглянул в машину — у него было много других важных дел, и он ушел, козырнув шоферу. Грузовик поехал дальше.

…Когда он въезжал в ворота детского сада, то все ребята — младшие в это время еще вставали, а старшие уже полдничали — высыпали во двор кто в чем был. Воспитательницы пробовали загнать их обратно в дом, но ничего не вышло. Все дети видели Смелку на узлах с бельем, дружелюбно махавшую хвостом, и подпрыгивали, и выкрикивали что-то, как дикари, и размахивали руками, и пели от радости. Это был гимн в честь Смелки.

Тут были и Квасов, и Солдатенкова, и новенький по фамилии Экземпляров, и многие другие ребята. Они выспались и отдохнули во время тихого часа, а теперь с удовольствием бесились. И ничегошеньки не знали они о том, какая опасность угрожала недавно их любимице Смелке, а вместе с ней — их пограничным заставам и санитарным отрядам, их командирским чинам и установленным дежурствам…

Маме пришлось пойти на крайние меры, чтобы гвалт прекратился. Она сказала, что, если сейчас же Квасов и другие дети не замолчат и не уйдут в дом, она сегодня же отдаст Смелку в другой детский сад. Это подействовало, и все тут же вернулись к своим делам и обязанностям. Но долго еще не могли заснуть вечером ребята в этом доме, что стоял на тихой безлюдной улочке, обсаженной липами и тополями.

 

День в разведке

Этот невысокий стог сена, единственный там, внизу, на противоположной стороне оврага, привлекал внимание всего отряда. Командир сразу оценил его выгодное расположение: со стога можно держать под наблюдением всю лощину, и в случае накопления здесь вражеских войск с него легко дать сигнал о скрытом подходе противника к обороняемой высоте.

Почесав правой сандалией левую ногу, искусанную комарами, командир в большой парусиновой фуражке со звездой внимательно посмотрел на Славика. И все бойцы, поигрывая бесшумными пистолетами, тоже посмотрели — и Леня, и Митька Храпов по прозвищу Храп, и военврач Клава, и остальные. Славик понял, что влип. Прощай теперь и КП, и Сенькин бинокль, и вообще проявление всякой инициативы…

— Гребешков, получай особое боевое задание! — сказал командир, почему-то взяв под козырек и чуть отставив назад ногу. — Пойдешь в разведку. До подхода противника из Щукино займешь пост на стогу, там жердь есть, я видел. Если будут подкрадываться по оврагу, махнешь своей майкой над головой, вот так. — Командир, забыв про серьезность, вдруг вытащил из кармана платок и лично показал, как Славик будет крутить. — Смотри не засни там! Боец Храп займет пост наблюдения за стогом.

— Да-а! — заныл Славик, не теряя надежды переубедить командира. — Будет тебе разведчик, что ли, на войне майкой махать, да?

— Вот чудак! Нет, конечно. Но ведь у нас радио нет, — рассудительно заметил ехидный Митька Храп, довольный, что не ему тащиться по жаре на ту сторону оврага. — Так твоя красная майка заместо рации будет, только зрительно. Понял?..

— Понял, понял… — ворчал Славик, обиженный тем, что ни командир, ни Сенька, его заместитель, даже не вмешиваются в разговор. Потом вдруг нашелся и просиял: — А меня как пить дать заметят и в плен возьмут!..

— Не заметят, — махнул рукой командир. План со стогом он считал уже делом решенным. — Снимешь майку и подберешься к стогу скрытно, по-пластунски…

— По стерне? Голым животом? — прошептала громко военврач Клава и зажмурилась. — А там, в овраге внизу — крапива…

Славик все слышал, и ему от жалости к себе хотелось всплакнуть.

— Ну, ладно, — подобрел командир. — Майку сними, а ползти не надо. Дуй в обход, мимо рощи вдоль оврага… Гребешков, исполняй приказание! — опять взял он под козырек — это у него ловко получалось, а Клава наверняка это заметила.

Славик нехотя дотронулся до правого уха и вздохнул. Затем боец-разведчик Гребешков стянул с себя злополучную майку, скомкал ее и поплелся на выполнение боевого задания…

* * *

Все началось сегодня утром, когда тетя Тася сказала:

— Ну-ка, сними свою ковбойку, я ее постираю. Затаскал совсем — смотреть тошно… Надень вот Валеркину, пока он в походе…

Она порылась в большом сундуке в сенях и принесла племяннику майку с длинными рукавами, пронзительно-пунцовую как недокрашенная футболка. Славик такие не носил — девчоночий цвет какой-то. Это девчонки обожают красное, яркое — напялят и вот носят!.. Но другой чистой не было, а обижать тетю не хотелось. Она ведь сама пригласила Славика приехать из города в Ключевку на каникулы, написала маме письмо, что Валерка укатил на турбазу, ей скучно, а яблоки и огурцы в этом году небывалые, вишня ну прямо «осыпучая» вся. Пусть Славик приедет, она его молоком отпоит, чай, у городских-то такого нету… Нет, никак не мог Славик отказаться от майки, хоть и шевельнулось в его душе в этот момент что-то неясное, неразборчиво-тревожное, вроде какого-то предчувствия. Да и некогда было долго разговаривать. На Еланкином косогоре, за оврагом, его ждали ребята. Сегодня особый день — военная игра с Щукинским пионерлагерем.

Дожевывая на ходу кусок гусятины, с обломком пышки в руке, Славик неслышно несся огородами по прохладной картофельной ботве, щекотавшей ноги. Он торопился к холму, откуда уже доносились возбужденные голоса его братьев по оружию.

Где-то глухо пропел короткую песню сонный зяблик: «Жа-арко, брат». Значит, дождя не предвидится. Когда к дождю, так он поет долго, на разные коленца, словно уговаривает, поверить просит. В это ясное, солнечное утро все складывалось как нельзя лучше, впереди несколько часов интересной игры, настроение у Славика отличное, боевое, правда, стоило ему опустить глаза, как он чувствовал себя не в своей тарелке: руки и живот полыхали пламенем. «Ребята смеяться будут», — думал он…

* * *

Но вышло все иначе. Они и не думали смеяться, они просто воспользовались этой треклятой майкой, чтобы отделаться от него. И даже замполит Сенька Козодоев, тоже из города — приятель, называется! — не заступился. Кажется, он был даже рад, что теперь бинокль только его и командира. А если серьезно — то смех разбирает. Ну какая это боевая оптика — театральный бинокль без одного стеклышка и на веревочке!..

И вообще… Всего-то и вооружения в отряде, что несколько бесшумных пистолетов системы «агапыч» (спасибо хоть счетоводу Агапычу, выделившему на военные нужды приличную сосновую доску).

Правда, и эти пистолетики-то лишь для вида — по уговору с щукинцами игра ведется на хитрость и окружение. Одни похищают штаб, спрятанный в лесу, другие его обороняют. А чтобы не было споров, решили: убитым считается тот, кого первым обнаружит противник. Большая группа признается «уничтоженной», если ее незаметно с разных сторон окружат не меньше четырех человек одновременно…

И все равно чего-то не хватает. Славик наподдал ногой ржавую консервную банку, и та, звякая, покатилась в овраг. Должно ведь у бойцов что-нибудь быть, не с пустыми же руками воевать! Банка и та гремит. Вот ключевские малыши, те играют в войну по-своему, с «гранатами». Наберут у пруда и возле луж комков сухой глины, а то грязи и давай забрасывать ими друг друга из-за укрытий. Славик однажды тоже попробовал. Неплохо. Во-первых, если попадешь — не больно: комок тут же рассыплется. Потом видно, куда попал. Нехитро, а на настоящие разрывы здорово похоже — как начнешь пулять комок за комком, так в том месте мгновенно вырастают маленькие фонтанчики пыли, точно облачка дыма.

Но их, комков-то, не больно напасешься. И чего у нас в игрушечных магазинах не продают что-нибудь похожее — чтоб бросил, а там только фукнуло с дымом, но безопасно, вроде сухих грибов-табаков?

Конечно, старшеклассникам ничего такого не надо, они играют в «ориентирование». У них посложнее — с картами, компасами, с чтением следов… Вот где ловкость каждого на виду. Но ведь не всех же по возрасту принимают в эту игру. А что делать тем, кто помоложе? Глиной бросаться?..

Правда, он, Славик, ни за что не стал бы теперь играть с малышами. Они правил не признают — их «убиваешь», а они присваивают себе новые имена и звания и продолжают тебя обстреливать как ни в чем не бывало. Один кричит, что он уже из госпиталя вернулся, другой — что он пополнение, резерв главного командования… А ну их!..

Сегодня с щукинскими игра по совести, без лишнего крика. Прозевал, врасплох застали — признавай, что убит, уходи из зоны. Увидел первым — победитель. Честно! К тому же посредники есть и тут и там — обмануть не дадут. Да, тут в масштабе отряда тоже очень даже можно высокий класс стратегии показать… Да только что теперь в этом Гребешкову-то, коли он сейчас не на КП, а топает совсем в другую сторону, идет себе плетется по опушке мимо березовой рощицы к тому дурацкому стогу…

Слышно, как в роще поскрипывают тонкие белые деревца, отвешивая друг другу поклоны. Вот ветерок налетел на большую старую березу, растрепал ее возмущенно зашелестевшие гибкие зеленые плети, развеял их в воздухе и, пересчитав на лету, отпустил, умчавшись дальше. Терпкий смолистый запах нагретой листвы смешивается с жарким сухим воздухом, поднимающимся от земли, от увядшей травы. Этот знойный пряный дух сушит глаза, щекочет ноздри, заставляет часто и глубоко дышать, но не приносит ни отрады, ни насыщения. Только и остается, что поскорее снова вдохнуть да выдохнуть, вдохнуть да выдохнуть…

Славик чувствовал себя как пирожок в духовке — его припекало со всех сторон. Как он ни изворачивался, идти приходилось больше по открытому месту, солнце нещадно жгло шею и затылок, и потом очень хотелось пить… Майку Славик надел, махнув рукой на предосторожность. За стогом на той стороне оврага был пустырь, на котором стояло длинное одноэтажное здание из серого и красного кирпича вперемешку, с крохотными оконцами. Крыша строения плавилась на солнце, видно было, как от нее волнами поднимается ввысь раскаленный воздух. Это была дальняя ферма.

Он быстро забрался на верхушку стога по приставленной к нему под углом жерди и огляделся. Сзади — кирпичная ферма, за ней пустырь. Впереди, в нескольких десятках шагов — спуск в овраг, поросший редкими кустиками можжевельника и конским щавелем. Скат оврага изгибался влево и вправо, так что стог, где лежал Славик, находился в центре излучины — отлично просматривалась почти вся лощина. На противоположной стороне оврага, на Еланкином косогоре, по прямой — метров двести, не меньше, среди орешника и молодых осинок в кустах притаились ребята из Ключевки. Где-то там и Митька Храп, не сводящий глаз с этого стога, прожарившегося, казалось, до основания на июльском солнце.

Славик скрутил из сена подобие шапки и пришлепнул к макушке, чтобы не так пекло. От фермы вдруг потянуло с ветром коровьими лепешками и парным молоком. «Сейчас бы неплохо молочка холодненького. Или варенца со смородинным листиком… Тетя Тася, наверное, уже щей наварила…» Славик почувствовал, как его веки слипаются и он куда-то мягко проваливается… Нет! Спать нельзя, хотя это и трудно, в такую жару…

Внизу, совсем рядом, раздался знакомый и в то же время какой-то непонятный звук. Будто кто-то мял толкушкой в корыте картошку да еще приговаривал: «хру», «хру»… Очень это было неожиданно, и спать сразу расхотелось. Славик осторожно, как первоклассный разведчик, не выдавая своего присутствия, бесшумно подался к краю стога и вытянул шею. Фу, ты! Мешали торчащие травинки. Он еще дальше вытянулся. Что-то темное…

Славик вгляделся и обомлел. Стараясь не дышать, он отпрянул назад и с минуту соображал, повалившись на спину. Потом еще раз тихонько посмотрел, теперь уже сквозь былинки. Так и есть! Внизу под ним шевелилась спина огромного черного, в белых пятнах быка. Бык крутил хвостом с кисточкой на конце, как дирижер палочкой, и с остервенением трепал сено, выхватывая его губами из стога целыми охапками.

Это был Амур. Не бык, а зверь, гроза здешних мест.

«Дяденьки-тетеньки, вы что же это, родимые, делаете? — взмолился разведчик Гребешков. — Как же вы такую скотину без присмотра оставляете?! Кругом дети малые… Ведь это не козочка, а бык. Ну и работники! Ну и порядки тут, на этой ферме!..»

Как-то сразу вдруг вспомнились все страшные истории с этим быком. Как два года назад Амур артистов в Свинячий пруд загнал и вместе с ними лично массовика Огурина… А однажды он прицепщика Афоню чуть до смерти не загонял по полю — вот это да… Проходил себе мимо обедающих трактористов и вдруг, озверев, поддел рогами ящик, на котором за секунду до этого сидел Афоня Чумовой, и так с ящиком на глупой башке гонялся за ним целый час, пока Афанасий не догадался тикать к лесу. В другой раз отдавил пастуху ногу, распорол плечо. Ключевские бабки говаривали, что на совести этого ирода немало недобрых дел.

Выпустили его, нашли время! Вот влип… И зачем он, Славик, только приехал сюда, в эту дурацкую Ключевку! Чего он тут потерял? Уж лучше сидел бы дома, в городе, в читалку бы ходил, «Библиотеку приключений» дочитал бы…

Как же он забыл про свое правило?! Ведь он, когда ездил в деревню, никогда не брал с собой даже пионерского галстука. Во-первых, зачем он в деревне? А во-вторых, на красное бросаются быки и частично коровы — это он узнал еще во втором классе. Однажды, когда он выезжал со школой на экскурсию в колхоз, он очень переживал, что пришлось поехать в галстуке. И прикрывал его незаметно, идя по деревне, — то рукой, то букетиком ромашек, специально собранным. Так, на всякий случай. А учительница еще заметила и говорит: «Гребешков, ты чего руку на груди держишь, словно арию петь собрался? У тебя горло болит?» Пусть говорят что угодно, но когда Славик поравняется со стадом, а на нем что-нибудь красное или оранжевое — галстук, лента, значок, — всегда ему как-то не по себе, хочется сделаться таким маленьким-маленьким, незаметным… ну, как эльфик или жучок какой…

А он и есть маленький… Пусть эти матадоры и пикадоры в Испании с быками дерутся, а он не нанимался! Только вот что делать с заданием?.. Может, рискнуть все-таки и махнуть майкой, если щукинские пойдут оврагом? Махнуть один-единственный раз, а там пусть кричат, что не видели… Да нет. Ее ведь теперь и не снимешь незаметно. Быку и одного раза достаточно, чтобы увидеть. Быки, они глазастые! Амур сразу в атаку кинется. Что делать?

Ой! Вроде стог набок кренится, а у меня уже и плечи и грудку видно. Амур вот-вот заметит — и тогда конец.

Славик вздохнул, представив во всех деталях страшную картину: сначала Амур в мощном прыжке свалит беззащитного ребенка на землю, потом подденет на рога и уж после этого, сбросив бездыханное тело себе под ноги, растопчет уродливыми копытами, каждое размером с чайник… Что ж, Муха первого сентября ох и рад будет, скажет учительнице, что Гребешков, мол, ау! — нету его больше, закопали; теперь, мол, я буду вместо него. И сядет на его, Славика, место, рядом с Леночкой Французовой…

Славик еле сдержался, чтобы не всхлипнуть. Однако что же это он так беспечен? Его наверняка все еще видно.

Он зарылся в сено по самый подбородок, скосил глаза влево, вправо. Теперь даже если бык взмахнул бы крыльями и взлетел, то и сверху он не разглядел бы красную майку.

Между тем Амур времени не терял, проклятый. Он уже основательно подъел один бок у стога, и тот вот-вот грозил завалиться. Да какой это стог?! Стожок, копна какая-то, даже не копна, а копешка несчастная. «Не могли побольше сена сметать! — злился притихший Славик, обливаясь потом. — Вот погибну здесь, никто знать не будет…»

Постепенно мысли разведчика Гребешкова вернулись к его боевому заданию… Ребята сейчас сидят и надеются на него, как на самих себя. Правда, Храп свободно может и прозевать его сигнал, но Славик не до конца уверен в этом. И вдруг его осенило: а может, щукинские и не пойдут оврагом-то. Вот чудак я! Чего раньше времени в панику ударился…

Да, но почему Амур здесь? Спрашивается, ему что, травы кругом мало, что ли? Или его на ферме не кормят? Он же авторитет колхоза подрывает. Нет, наверное, кашку любит. Разбирается, дрянь, — вон ее в стогу сколько, а на лугу уже не растет, скосили…

Каждый раз, когда бычья морда в поисках душистой кашки таранила качающийся стог сена, Славик вздрагивал как ужаленный, ожидая торжествующего рева, означающего, что тайник обнаружен. Он переводил дух только тогда, когда Амур жевал и наступало относительное спокойствие. «Когда же он насытится, наконец?!» — Славик мобилизовал все свои скудные познания в биологии, но вычислить средний рацион жвачного животного не сумел. «Эх, даже не могу научно определить, сколько съедает взрослый бык», — укорил он себя.

Скоро началось самое неприятное. Щукинские пошли все-таки оврагом. Славик до последнего момента надеялся, что они пойдут стороной, но противник был не дурак и сам видел преимущества скрытого подхода к высоте… Вот поодаль уже последний мальчишка из арьергарда щукинцев, карапуз не старше семи лет, прячась за метелки можжевельника, сполз на животе в овраг, оставаясь невидимым для Митьки Храпа. «Сосредоточились… — подумал Славик. — Сейчас начнут оцеплять косогор и поползут вверх…» Наконец, настал момент, когда кромка оврага заслонила от Славика щукинцев. Значит, теперь и нападающие не видят сигнальщика — самое бы время подать знак Митьке, да…

Амур проклятый! Что делать? Каждая секунда дорога. Ребята ждут, думают — раз нет сигнала от стога, значит, в овраге все в порядке, значит, надо ждать нападения только со стороны леса. А тут им в спины: бах! бах! вы убиты!.. Предатель я… А как же сборы? Про решительность, храбрость и все такое? Про мужество и как его в себе воспитывать… Да-а! Теории все это! Сборы сборами, а бык-то — вот он, рядом, живой, а не теоретический, и рога у него весьма практические. Амуру чихать на все сборы и разговоры, у него один лоб что твой холодильник, двинет так, что и вставать уже нет надобности… Эх, зачем я, дурачок, согласился пойти в разведку — сидел бы сейчас на КП, командовал бы получше Сеньки. А сигналил бы кто-нибудь другой…

Почему-то Славику вдруг стало очень гадко, противно и нехорошо, будто за пазуху ему налили болотной грязи. Он даже вроде бы увидел себя со стороны, как в телевизоре, чего с ним раньше никогда не бывало. Какие-то отвратительные воспоминания, нерадостные картинки вдруг ожили в его голове… Вот он привыкает уступать всем дорогу. Гуси идут — он норовит заблаговременно перейти на другую сторону улицы. Да нет, что вы, не боялся он их никогда, а просто так — на всякий случай. Собака незнакомая бежит на; встречу — и мальчик, удивительно похожий на Славика, с таким же зализом на лбу, быстро сворачивает в совершенно ненужный переулок — так, на всякий случай. А теперь вот бык… Вдобавок Славик вспомнил, как он вместе с ребятами смеялся над малышом, который, завидев свернувшегося в калач сонного щенка, держась за мамину юбку, битый час допытывался: «А эта бабака кусачая?» Да, теперь и Храп, и Леня, чего доброго, изобьют его, Гребешкова, и будут правы, и сдачи не дашь — не за что…

Славик только на секунду представил себе, как «весело» пройдет у него остаток лета в Ключевке, когда любая сопливая девчонка будет показывать на него пальцем и скажет: «Ну и трусишка, даром что городской!» — и какая-то пружина вдруг вытолкнула его из сена, подбросила в воздух. Еще не отдавая себе отчета в том, что происходит, он вдруг тут же почувствовал, как с его плеч падает огромная тяжесть, как он распрямляется, освобождаясь от чего-то постыдного, неприятного… И победный крик, еще полный страха от содеянного, крик варварский, первобытный, но торжествующий, полетел к жаркому безоблачному небу:

— А-а-э-е-и-ы-о-у-о-а-а!..

Размахивая над головой огненно-красной майкой, с былинками и репьями в волосах, Славик Гребешков, стоя на верхушке стога, чувствовал, что уже теперь, когда еще ничего не кончилось и неизвестно чем кончится, когда еще только начиналось самое страшное, он может прямо смотреть ребятам в глаза, быть с ними на равных и вообще ни от кого не зависеть. Но теперь, когда он был готов к самому худшему, на него никто не нападал и это его озадачивало.

Он не сразу решился посмотреть, где Амур. Славик оглянулся и… чуть не задохнулся от возмущения, увидев, как съежился некогда могучий и грозный бык. Подняв хвост трубой, перебирая ушами, от стога удирал рысью черно-белый теленок. За ним длинной змейкой волочилась по траве веревка… Славик как-то странно зевнул и, повалившись в сено, захохотал.

…Через два часа, когда был подведен итог военной игры и побежденные, ребята из Щукинского пионерлагеря, сидели вместе с победителями на поляне и смотрели небольшой концерт самодеятельности, к Славику Гребешкову, который успел к этому времени слетать домой и теперь стоял, прислонившись спиной к березке, в своей любимой зеленой ковбоечке, подошли Храп и командир, теперь уже — бывший.

— Молодец, Гребешок, — пожал его плечо Митька Храп. — Все неплохо получилось. Только зачем ты орал-то, чудак? Правда, они с перепугу заметались, и тут наши из лесу подоспели… Но чего ты кричал как оглашенный? В разведке разве кричат, а?

Славик молчал. Да и не мог бы он никогда это объяснить. Он лишь хотел возразить, что в настоящей разведке и майками не машут, но передумал, решил уклониться от разговора.

 

А Лариска остается

 

1