Да, и жгучие костры Это только сон игры. Мы играем в палачей. Чей же проигрыш? Ничей. Мы меняемся всегда. Нынче «нет», а завтра «да». Нынче я, а завтра ты. Все во имя красоты. Каждый звук – условный крик. Есть у каждого двойник. Каждый там глядит как дух, Здесь – телесно грезит вслух. И пока мы здесь дрожим, Мир всемирный нерушим. Но в желаньи глянуть вниз Все верховные сошлись. Каждый любит, тень любя, Видеть в зеркале себя. И сплетенье всех в одно Глубиной повторено. Но, во имя глубины, Мы страдаем, видя сны. Все мы здесь, наоборот, Повторяем небосвод. Свет оттуда – здесь как тень, День – как ночь, и ночь – как день. Вечный творческий восторг Этот мир, как крик, исторг. Мир страданьем освящен. Жги меня – и будь сожжен. Нынче я, а завтра ты, Все во имя красоты.

Я окружен огнем кольцеобразным, Он близится, я к смерти присужден, — За то, что я родился безобразным, За то, что я зловещий скорпион. Мои враги глядят со всех сторон, Кошмаром роковым и неотвязным, — Нет выхода, я смертью окружен, Я пламенем стеснен многообразным. Но вот, хоть все ужасней для меня Дыханья неотступного огня, Одним порывом полон я, безбольным. Я гибну. Пусть. Я вызов шлю судьбе. Я смерть свою нашел в самом себе. Я гибну скорпионом – гордым, вольным.

В глухие дни Бориса Годунова, Во мгле российской пасмурной страны, Толпы людей скиталися без крова, И по ночам всходило две луны. Два солнца по утрам светило с неба, С свирепостью на дольный мир смотря. И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!» Из тьмы лесов стремился на царя. На улицах иссохшие скелеты Щипали жадно чахлую траву, Как скот, – озверены и неодеты, И сны осуществлялись наяву. Гроба, отяжелевшие от гнили, Живым давали смрадный адский хлеб, Во рту у мертвых сено находили, И каждый дом был сумрачный вертеп. От бурь и вихрей башни низвергались, И небеса, таясь меж туч тройных, Внезапно красным светом озарялись, Являя битву воинств неземных. Невиданные птицы прилетали, Орлы парили с криком над Москвой, На перекрестках, молча, старцы ждали, Качая поседевшей головой. Среди людей блуждали смерть и злоба, Узрев комету, дрогнула земля. И в эти дни Димитрий встал из гроба, В Отрепьева свой дух переселя.

Я видел сон, не все в нем было сном, Воскликнул Байрон в черное мгновенье. Зажженный тем же сумрачным огнем, Я расскажу, по силе разуменья, Свой сон, – он тоже не был только сном. И вас прося о милости вниманья, Незримые союзники мои, Лишь вам я отдаю завоеванье, Исполненное мудростью Змеи. Но слушайте мое повествованье. Мне грезилась безмерная страна, Которая была когда-то Раем; Она судьбой нам всем была дана, Мы все ее, хотя отчасти, знаем, Но та страна проклятью предана. Ее концы, незримые вначале, Как стены обозначилися мне, И видел я, как, полные печали, Дрожанья звезд в небесной вышине, Свой смысл поняв, навеки отзвучали. И новое предстало предо мной. Небесный свод, как потолок, стал низким; Украшенной игрушечной Луной Он сделался до отвращенья близким, И точно очертился круг земной. Над этой ямой, вогнутой и грязной, Те сонмы звезд, что я всегда любил, Дымилися, в игре однообразной, Как огоньки, что бродят меж могил, Как хлопья пакли, массой безобразной. На самой отдаленной полосе, Что не была достаточно далекой, Толпились дети, юноши – и все Толклись на месте в горести глубокой, Томилися, как белка в колесе. Но мир Земли и сочетаний звездных, С роскошеством дымящихся огней, Достойным балаганов затрапезных, Все делался угрюмей и тесней, Бросая тень от стен до стен железных. Стеснилося дыхание у всех, Но многие еще просвета ждали И, стоя в склепе дедовских утех, Друг друга в чадном дыме не видали, И с уст иных срывался дикий смех. Но, наконец, всем в Мире стало ясно, Что замкнут Мир, что он известен весь, Что как желать не быть собой – напрасно, Так наше Там – всегда и всюду Здесь, И Небо над самим собой не властно. Я слышал вопли: «Кто поможет? Кто?» Но кто же мог быть сильным между нами! Повторный крик звучал: «Не то! Не то!» Ничто смеялось, сжавшись, за стенами, — Все сморщенное страшное Ничто! И вот уж стены сдвинулись так тесно, Что груда этих стиснутых рабов, В чудовище одно слилась чудесно, С безумным сонмом ликов и голов, Одно в своем различьи повсеместно. Измучен в подневольной тесноте, С чудовищной Змеею липко скован, Дрожа от омерзенья к духоте, Я чувствовал, что ум мой заколдован, Что нет конца уродливой мечте. Вдруг, в ужасе, незнаемом дотоле, Я превратился в главный лик Змеи, И Мир – был мой, я – у себя в неволе. О, слушайте, союзники мои, Что сделал я в невыразимой боли! Все было серно-иссиня-желто. Я развернул мерцающие звенья, И, Мир порвав, сам вспыхнул, – но за то, Горя и задыхаясь от мученья, Я умертвил ужасное Ничто. Как сонный мрак пред властию рассвета, Как облако пред чарою ветров, Вселенная, бессмертием одета, Раздвинулась до самых берегов, И смыла их – и дальше – в море Света. Вновь манит Мир безвестной глубиной, Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной, И я не Змей, уродливо-больной, Я – Люцифер небесно-изумрудный, В Безбрежности, освобожденной мной.