В Великих Луках Баторий находился, пока не была восстановлена крепость; он пристально наблюдал за ходом строительных работ. Когда основные укрепления были воссозданы, Баторий оставил здесь гарнизон в 1117 человек конницы и 1000 пехоты под началом Филона Кмиты, и отправился в Невель. За ним последовали московские послы.
Переговоры так и не принесли никаких результатов. 7 сентября, вскоре после взятия Великих Лук, король получил от Ивана письмо, которое, очевидно, было прислано только с той целью, чтоб известить Батория об успехе царских войск в Ливонии: русским удалось отбить у поляков, писал царь, город Крейцбург. Тон письма свидетельствовал о том, что у Ивана явилась надежда на более успешный для него ход военных действий; как бы то ни было, известием о победе он хотел произвести впечатление на противника. Баторий ответил ему письмом, в котором содержалось сообщение о взятии Великих Лук и опровергалось известие об успехах царских войск в Ливонии.
Затем, уже в Невель, пришло от Ивана письмо к Баторию, как ответ на королевскую грамоту, которую привез к нему гонец Лозовицкий. Царь обосновывал, по обыкновению, свои притязания на Ливонию на наследственном праве, ведущем начало от Ярослава, который построил там город Юрьев. Однако от некоторых городов в Ливонии он теперь, после сдачи Великих Лук, уже отказывался — он уступал Баторию Кокенгаузен, Ашераден, Леневард, Крейцбург, а кроме того, Усвят и Озерище, соглашался, чтобы оба они носили титулы ливонских владетелей, но требовал за это возвращения Великих Лук, Велижа и отступления королевских войск от Невеля, о падении которого еще не знал. Послам своим Иван дал полномочия сделать еще большие уступки, если Баторий не примет его предложения.
Баторий, разумеется, ответил отказом, после чего московское посольство, исполняя поручение царя, выразило желание вступить в новые переговоры. Они трижды совещались с сенаторами Батория и сначала уступили небольшие замки Биржи (Биржам), Лаудон (Лявдан) и Руин, затем прибавили еще два (Сечвей и Маенгавз) и, наконец, когда им предложили отправляться к своему государю, отдали королю Румборк, Каркус и, в конце концов, Трикат.
Больше уступать они не могли, так как не имели на то полномочий, вследствие чего переговоры были прерваны, однако послам разрешили, согласно их просьбе, следовать за королем до тех пор, пока они не получат новых инструкций от своего государя. Затягивать переговоры казалось Ивану выгодным, так как он не переставал надеяться на лучший для него оборот дел.
Но затяжка переговоров шла в первую очередь на пользу Баторию. На войну нужны были средства, а средства давал и размер их определял сейм. Поэтому окончательный ответ московским послам был отложен до нового сейма, хотя Баторий мира заключать не хотел и думал только о продолжении войны. По мнению короля, перемирие было выгодно только врагу, ибо дало бы ему возможность оправиться от поражений. На заключение вечного мира также нельзя было соглашаться, пока в неприятельских руках оставались лучшие ливонские гавани. Но для ведения войны нужны были средства.
Прибыв из Невеля через Вильну в Гродно, Баторий обратился к герцогу прусскому Георгию-Фридриху и курфюрстам саксонскому и бранденбургскому с просьбой ссудить ему денег. В это же время он завершил переговоры с Ригой об условиях ее подчинения его власти. Рига обязалась платить в казну короля две трети пошлин с заморских товаров.
Замойский как всегда ревностно помогал королю в исполнении его планов. На сейме, который был созван 22 января 1581 года в Варшаве, именно устами канцлера Баторий объяснил причины, вследствие которых необходимо продолжать войну. Враг соглашается уступить королю некоторые замки в Ливонии и оставляет за собой важные ливонские гавани, но до этого допустить никоим образом нельзя, потому что через эти гавани он будет получать все необходимые ему товары и богатеть через это. Надо врагу нанести такой удар, чтоб у него не только «не выросли снова перья, но и плеч больше не стало», надо его отодвинуть подальше от моря, из‑за которого он может получать вооружение и ремесленников, надо отвадить его от вступления в различного рода дипломатические комбинации, направленные против Речи Посполитой. Вот о чем говорил король сейму, чтобы склонить его к одобрению новых налогов. Если сейчас не предпринять каких‑либо действий и не потратиться, то в будущем придется тратиться куда серьезнее, нежели сейчас.
В конце концов Баторию удалось уговорить сейм изыскать денег на продолжение войны. Правда, сейм заявил, что одобряет двойной налог в последний раз, но, очевидно, только с той целью, чтобы показать королю, как затруднительно положение государства.
Поддержанный сеймом, Баторий с еще большей решительностью стал вести себя на переговорах с московскими послами, которые прибыли вслед за королем в Варшаву и ждали здесь новых инструкций от своего государя. Иван с гонцом Репчуком Климентьевым эти инструкции прислал, но поляков его предложения не удовлетворили. Питая надежду на дипломатическое вмешательство императора и папы, с которыми он в это время пытался заключить союз, московский государь предлагал Баторию продолжать переговоры, но о новых уступках, чего ждали поляки, в письме, привезенном гонцом, не говорилось ни слова. Возможно, о них гонец должен был сообщить непосредственно послам, но сделать он этого не мог, так как поляки посадили его под бдительный надзор и к послам не допускали. Связано это было с тем, что гонец отправился в Варшаву после возвращения к Ивану посольства, которое ездило от него к императору. До короля дошли слухи, позже развеявшиеся, якобы Иван признал над Ливонией верховенство императора и получил за это разрешение набирать солдат в Германии. В тот момент король опасался, что посольство, получив новые инструкции от царя, заговорит не об уступках, а наоборот, ужесточит требования, и не позволял гонцу встретиться с послами, дабы зафиксировать нерушимыми последние переговорные позиции.
Не получив от гонца устного послания царя, послы продолжили действовать в прежнем духе. Получив на торжественной аудиенции у короля согласие на возобновление переговоров, они спросили у сенаторов, которых король назначил для этой цели, на каких условиях король готов заключить мир, но получили уклончивый ответ. Тогда и они сказали, что могут со своей стороны представить только те условия, которые предлагали в Невеле. Таким образом, переговоры сразу повернули обратно в тупик. Сенаторы напомнили послам, что невельские условия были весьма решительно отвергнуты королем. Как же он может принять их теперь, когда им потрачены значительные средства на продолжение борьбы, виновником которой является московский государь? Послы же опять стали требовать, чтобы были оглашены условия, на которых король готов заключить мир. Тянуть дальше с этим полякам было трудно, и виленский каштелян Волович заявил, что необходимым условием для заключения мира может служить уступка русскими всей Ливонии. На это послы возразили, что об уступке Ливонии они и подумать не смеют и могут предложить королю еще один только замок Вольмар. Сенаторы возмутились: московский государь отнял у Речи Посполитой одним ударом обширные области, а теперь послы его как бы в насмешку уступают по одному замку. Кончилось тем, что король пригрозил посольству отправкой назад, если оно будет дальше поступать подобным образом. Но угроза не произвела желанного впечатления; поэтому переговоры были прерваны, и послы под стражей были отвезены за Вислу, в местечко Брудно.
Король прервал переговоры, но приводить угрозу в исполнение считал еще пока делом преждевременным. Посольству даже была дана 13 февраля особая аудиенция, и устроен был еще один раунд переговоров, но и он не привел ни к какому результату. К прежним уступкам послы прибавили еще крепости Режицу, Люцен и Мариенгаузен, потом согласились отдать королю все те крепости, которыми Иван завладел в Ливонии со времени вступления Батория на польский престол, однако при условии возвращения царю крепостей, которые Баторий завоевал в прошедшем году.
После этого поляки снова прервали переговоры, заявив, что больше говорить им с послами не о чем. 16 февраля был отпущен на родину гонец Репчук Климентьев, с которым Баторий отправил Ивану письмо, где писал, что, пока в Ливонии остаются царские люди, разговора о мире быть не может. Затем отправились восвояси послы. Напоследок пытаясь спасти положение, они попросили о еще одном совещании с сенаторами и заявили на нем, что готовы уступить в обмен на перемирие — вопреки своим полномочиям — также замки Салис и Перкель. Но эти их предложения были отвергнуты, как и все предыдущие. Мало того, при прощальной аудиенции Баторий дал им понять, что теперь одна Ливония его не удовлетворит, ибо он считает своей собственностью Северскую область, Смоленск, Псков и Великий Новгород. Это не было со стороны Батория простой дипломатической угрозой, высказанной с целью, чтобы сделать противника уступчивее; в случае польского успеха на театре войны именно передача полякам этих русских земель могла стать условием для заключения мира.
Несмотря на переговоры, военные действия не прекращались. Зимой 1580 года Филон Кмита устроил экспедицию под крепость Холм в отместку за нападение, которое произвели холмские казаки на окрестности Великих Лук, где он был посажен начальником гарнизона. Отряд в 1000 с лишним человек под командой Вацлава Жабки напал на Холм в самый день Рождества Христова, зажег посад и опустошил его окрестности. Холмский воевода Петр Иванович Барятинский вступил было с Жабкой в переговоры, прося его уйти и людей не губить на том основании, что его государь хочет мир соблюдать и собирается отправить к королю посольство; в ответ на это Жабка потребовал выдать казаков, которые напали на окрестности Великих Лук. Барятинский ответил отказом. Тогда поляки после недолгой осады подожгли крепость и взяли в плен вместе с Барятинским меньшего воеводу Панакв, стрелецкого голову Михаила Зыбина, сотню детей боярских и 600 стрельцов.
В Холме польский отряд разделился на две части: одна направилась к Новгороду, другая — к Руссе, предаваясь грабежу, захватывая в плен жителей и убивая тех, кто оказывал сопротивление; первая часть дошла до города Дубно в двенадцати милях от Новгорода, вторая на расстояние в десять миль приблизилась к Руссе.
В это же время Георгий Сибрик, начальник гарнизона, стоявшего в Заволочье, овладел крепостью Воронечем, которая находилась при впадении реки Усовки в реку Великую. Жители Воронеча принесли уже присягу на подданство Баторию. Тогда московиты решили наказать горожан за это и вместе с тем не допустить, чтобы враг завладел крепостью. Но Сибрик, предупрежденный об их приближении, встретил русский отряд, разбил его и поставил в Воронече свой гарнизон.
Несколько позже, в марте 1581 года, Кмита, воодушевленный успехом нападения на Холм, напал на Руссу, которая славилась богатыми соляными варницами и обширной торговлей. Он не встретил никакого сопротивления, пробыл в городе три недели и, разрушив его до основания, возвратился назад с громадной добычей.
Успехи поляков были столь значительными, потому что жители большинства областей не только не сопротивлялись, но добровольно им подчинялись, а иногда даже брались за оружие против соотечественников. Таким образом, главным достижением этих рейдов были даже не трофеи, а передвижка границ Речи Посполитой на несколько десятков миль в глубь территории, которую русские считали своей.
Между тем Иван не принимал действенных мер для защиты своих владений от врага; он даже вывел войска из пограничных областей, заперся в Александровской слободе и с прежним упрямством продолжал рассчитывать на успех своих обычных дипломатических переговоров, хотя положение государства было весьма печально; государственные чины, созванные им в конце 1580 года с той целью, чтобы решить вопрос, продолжать войну или заключить мир, заявили, что воевать с врагом нет у государства ни сил, ни средств, и просили царя помириться с Баторием. Однако политика царя по-прежнему оставалась невнятной. Он рассчитывал — тщетно, как и предыдущем году, — на то, что сейм не поддержит Батория, и, значит, у короля просто не будет денег на ведение войны. Больше того: Иван, похоже, надеялся, что в случае необходимости сможет сорвать сейм. С этой целью он содержал в Литве агентов, которых выдал королю боярин Давид Бельский, бежавший от царя к Баторию.
В переговорах своих с королем царь придерживался прежней тактики. Новое посольство, во главе которого стояли дворянин и наместник муромский Евстафий Михайлович Пушкин, дворянин и наместник шацкой Федор Андреевич Писемский и дьяк Иван Андреев, прибыв к Баторию в Вильну 24 мая, повело переговоры обычным порядком: сначала сообщило о готовности уступить королю города Румборк и Вольмар, потом еще два-три замка и наконец заявило, что царь отдаст всю Ливонию, за исключением Нейгаузена (Новгородка), Нейшлоста (Серенска), Неймюлена (Адежа), Ругодева или Нарева, и желает, чтобы король возвратил ему Великие Луки, Холм, Велиж и Заволочье в обмен на Полоцк, Озерище и Усвят. На это Баторий выдвинул свои условия. Главным в них было то, что Ливония должна быть уступлена со всеми замками и всей артиллерией, какая только в них находится. Король соглашался возвратить царю Великие Луки, Холм и Заволочье, но Себеж, стоящий на полоцкой земле, по его мнению, следовало разрушить, за что, в свою очередь, король готов был сжечь крепость Дриссу, находящуюся напротив Себежа. Кроме того, Баторий потребовал, чтобы Иван оплатил его военные издержки в сумме 400 000 злотых и согласился не на перемирие, как того хотел царь, а на вечный мир. При этом Баторий выражал желание договариваться окончательно лично с Иваном, для чего предлагал съехаться в каком‑нибудь пограничном пункте.
Условия, предлагаемые стороной, вполне давали основу для заключения соглашения, но мешало одно обстоятельство: ни Иван, ни Баторий не могли отказаться от владения Нарвой. Целью короля было любыми средствами прервать прямое сообщение русских с Западной Европой; отдать Нарву значило для него поступиться едва ли не самым важным смыслом войны. Но и Иван, для которого война была прежде всего способом сохранить пути в Европу, тоже не мог поступиться Нарвой. К тому же в это время у него появилась надежда на более счастливый поворот дел в войне. Люди царя в Литве и Польше доносили ему, что король плохо готов к продолжению борьбы, что у него собрано мало войска, что внимание его могут отвлечь дела в Трансильвании, возникшие вследствие смерти трансильванского воеводы, его брата, и т. п.
Все это так приободрило Ивана, что он сделал попытку начать наступательные действия. По его приказанию войско числом в 45 000 человек совершило нападение на Оршанскую область. Были сильно опустошены окрестности Дубровны, Орши, Шклова, сожжены предместья Могилева. Все это сильно обеспокоило Батория; тем более что его армия еще не была готова. Он планировал двинуться в поход еще в мае, но пришлось отложить выступление до 20 июня, поскольку солдаты требовали уплаты выслуженного жалованья; сумма долга простиралась до 300 000 злотых. Сбор налогов, как всегда, происходил с задержкой, денег не хватало, и Баторий принужден был, как и в прежние годы, делать займы. Анспахский маркграф и бранденбургский курфюрст ссудили ему по 50 000 злотых, а маркграф еще и подарил 30 000 злотых. С помощью этих средств Баторий преодолел все затруднения и отправился в Вильну, где собралось значительное число воинов; одних венгров прибыло свыше 10 000 человек. Тем не менее Баторий был недоволен тем, как собирается армия.
Цель кампании хранилась в тайне. Никто, кроме Батория и Замойского, не знал, куда будет направлен удар, и только догадывались, что целью его будет Псков.
15 июля король двинулся из Дисны в Полоцк; по пути к его армии присоединялись новые отряды. Лишь только он прибыл в Полоцк, явился гонец Христофор Дзержек, которого он отправлял к Ивану с предложением своих условий в ответ на условия, предлагаемые последним посольством царя. Иван прислал Баторию с гонцом столь длинное письмо, что король не преминул заметить, что, вероятно, царь описывает события, начиная с самого Адама. Но главным в этом письме была, конечно, не его длина, а то, что оно полно было обвинений всякого рода и по тону весьма оскорбительно.
Царь припоминал события со вступления Батория на престол. Дескать, королевские послы, Станислав Крыский со товарищи, написали перемирную грамоту и крест на ней целовали. Иван отправил после того своих послов в Польшу для скрепления договора. Но один из них, Карпов, умер в пути, и царь выражал подозрение, что смерть посла была насильственной. Остальных послов король принял высокомерно: против имени его, Ивана, не встал и об имени его не спросил; поэтому послы и посольства не правили. Затем Баторий прислал к нему гонца Петра Гарабурду с «бездельною грамотою», чтобы перемирный договор был изменен и таким образом нарушено крестное целованье. «Не по христианскому обычаю захотел еси делати», — писал Иван, замечая, что нарушение присяги не допускается и в «бусурманских государствах»; не допускали ничего подобного и предшественники Батория. Но и после этого Иван увещевал короля через своего гонца Андрея Михалкова докончить мирный договор. Но Баторий не послушался и, сломав присягу послов своих, «выбил» царских послов из своей земли, как злодеев. Затем, прислав гонца своего Лопацинского с грамотой, в которой про царствование Ивана были написаны многие неправые слова, король пришел под Полоцк, отчину Ивана, с его изменниками Курбским, Тетериным, Заболотским и иными и взял крепость изменой. Мало того, город Сокол был сожжен новым умышлением, причем над мертвыми произведено было поругание, какое неизвестно и неверным. «Люди твои, — говорит Иван, — собацким обычаем делали, выбирая воевод и детей боярских лучших мертвых, да у них брюха взрезывали, да сало и желчь выймали, как бы волховным обычаем. Пишешься и зовешься господарем христианским, а дела при тобе делаются неприличные христианскому обычаю». Последующих послов Ивана принимал Баторий чрезмерно гордо, с такими укоризнами, каких царю не приходилось слышать ни от турецкого, ни от иных государей. Мало того, приказав послам явиться к Великим Лукам, король стал добывать крепость и в то же время требовал, чтобы послы посольство правили. «И тут которому посольству быть! — восклицает Иван. — Такая великая неповинная кровь христианская разливается, а послом посольство делати!.. Такой непобожности ни в бесерменских господарствах не слыхано, чтобы рать билася, а послы посольствовали… И волочил еси наших послов за собою осень всю, да и зиму всю держал еси их у себя, и отпустили еси их ни с чем, а тым всим нас укоряя и поругался нам».
Далее Иван высмеял последние условия, предложенные Баторием, и защищал, призывая в помощь историю, свои права на Ливонию. Он‑де государь наследственный, а Баторий пришлец только. И этот пришлец осмеливается не только отнимать у него наследственные владения, но требует еще выхода, то есть уплаты издержек. «А за что нам тобе выход давати, — спрашивает Иван. — Нас же ты воевал, да такое плененье учинил, да на нас же правь убыток. Кто тебе заставливал воевать? Мы тобе о том не били челом, чтоб ты пожаловал воевать. Правь собе на том, кто тебе заставливал воевать, а нам тобе не за что платити. Еще пригоже тобе нам тые убытки заплатити, что ты напрасно землю нашу приходя воевал, да и людей всех даром отдать».
На следующий день после прибытия Дзержека явился в Полоцк и московский гонец, привезший литовским сенаторам от московских бояр письмо с просьбой посодействовать установлению мира; Баторий в этом письме обвинялся в нарушении присяги и происходящем кровопролитии.
Король, несмотря на оскорбления, которые нанес ему Иван, переговоров не прервал. Но теперь московские послы отказывались от прежних своих предложений и соглашались уступить Речи Посполитой только четыре замка в Ливонии и города в Курляндии.
На следующий день, 19 июля, к послам явился папский нунций Антонио Поссевино, которого они приняли с большими почестями — вышли ему навстречу из своего шатра на далекое расстояние и после при всяком упоминании имени папы привставали со своих мест. Однако все убеждения Поссевино заключить мир на условиях Батория не увенчались успехом. Послы стояли на своем, не отступая ни на йоту от своих последних предложений. После того как Поссевино, возвратившись к королю, доложил о результате беседы с послами, Баторий снова дал им аудиенцию, но уже прощальную. В присутствии и от имени короля виленский воевода объявил им, что король, принимая во внимание пренебрежение к своей особе от их князя, который присылает столь изменчивые предложения, имеет основание искать возмездия на их особах, ибо они по своим поступкам не послы, а шпионы, но, будучи христианским государем, этого он не сделает; он предпочитает по отношению к ним проявить милосердие.
Послам напомнили, что прежде они готовы были уступить всю Ливонию и спор велся только о нескольких ничтожных городишках, из‑за которых они и послали гонца к своему государю, подавая надежду, что и эти города будут их государем уступлены. А в это время их государь послал своих людей опустошать королевские области, в которых они немало вреда произвели и немало умертвили людей невинных, чего король московским людям не делал; тех, которых он брал в плен, не убивали, а принимали на королевскую службу, если они того хотели; тех же, которые не желали, король без всякой обиды отпускал в свою землю. Впрочем, те, которые вторглись в королевские пределы, не много нарадовались, так как получали достойное возмездие, лишь только встречались с королевскими людьми. Король, взяв себе на помощь справедливого и всемогущего Бога, постарается возмездие получить не на их ничтожных посольских особах или убогих людях, но на том, кто повыше их. Дело теперь пойдет уже не об одной ливонской земле, но обо всех владениях их князя.
Выслушав эту речь и ударив королю челом, послы покинули аудиенцию, не сказав ни слова. При иных условиях Баторий давно бы отправил их назад, но в те дни ему приходилось считаться с разного рода обстоятельствами. В распрю его с царем вмешался папа, и он, как добрый католик, не мог оставить без всякого внимания того, чего желал от него глава католической церкви. Во-вторых, даже его ближайшие советники колебались, когда дело касалось войны — продолжать ее или нет. Были такие, кто предлагал заключить мир на условиях, предложенных в последний раз Иваном. Если идти в пределы Московского государства, говорили они, придется там зимовать. Как же быть в этом случае с солдатами, которым нечем станет платить? Впрочем, эти люди были в меньшинстве.
На оскорбления, нанесенные Иваном, Баторий ответил не менее резким письмом. По его поручению ответ царю составил Замойский. По оскорбительности выражений это письмо далеко оставило за собой то, что написал Иван. Король вспоминал ход событий со своего вступления на престол, опровергал все обвинения, которые царь на него возводил, и, в свою очередь, обвинял Ивана в клятвопреступлении, ненасытности и высокомерии, прибавляя к этому сильные выражения об разврате и жестокости. Ивану достаются такие прозвания, как «ядовитый клеветник чужой совести и плохой страж своей собственной», «палач людей, а не государь», «Каин», «Фараон», «Фаларис», «Ирод», «Нерон»; жизнь его, обычаи и дела называются гнусными и языческими и т. п. В заключение, в издевку над трусостью Ивана, следовал вызов на поединок. «Возьми оружие, — говорит король, — сядь на коня, сойдись со мною в избранный, урочный час, покажи, каков ты муж и насколько ты доверяешь правоте своей; рассудим наш спор мечом, чтобы меньше кровь христианская проливалась».
Вместе с этим письмом Баторий послал Ивану сочинения иностранцев, побывавших в Московии и изобразивших московские нравы в непривлекательном виде, а жестокость царя — самыми яркими красками.
Но прежде всего короля, конечно, заботило доказать правоту своего дела силой оружия. Надежды его на счастливый исход борьбы постепенно оживлялись, так как армия, хотя и медленно, увеличивалась.
21 июля Баторий из Полоцка отправился в Заволочье. Ехать пришлось, как и прежде, через обширные леса, но теперь без всяких затруднений, ибо дороги были исправлены, через реки перекинуты мосты, а в болотистых местах устроены гати. Жизнь Батория во время пути отличалась поразительной простотой. Свита его состояла из нескольких лиц, обозного и подскарбия. На ночлег разбивали ему небольшой шатер, в котором не было ни скамьи, ни стола. Ковра не было и в помине. Постель вместо матраца устраивали на березовых листьях и хворосте. Будучи в дороге, король весьма беспокоился, что солдаты собираются слишком медленно. Особенное нерадение выказывали литовцы, которые отговаривались тем, что не имеют денег на снаряжение. Правда, 28 июля жмудский староста Ян Кишка привел в Заволочье отряд в 300 хорошо одетых и вооруженных всадников.
В Заволочье Баторий устроил военный совет. Предстояло решить, идти на Новгород или Псков. Завладеть любым из этих городов значило принудить врага к принятию желательных для Речи Посполитой условий мира. Путь к Новгороду был опаснее. Расстояние до него было больше, чем до Пскова; с громадным войском и тяжелой артиллерией достичь его казалось делом непростым, а кроме того, отступление от Новгорода в случае неудачи грозило катастрофой, поскольку тыл армии здесь не защищала бы ни одна крепость.
Эти доводы привели к решению идти на Псков, невдалеке от которого, на расстоянии не более шестнадцати миль, находилась крепость Воронеч, уже занятая Баторием; к тому же к Пскову вели удобные пути. С взятием Пскова врагу был бы отрезан доступ к большей части Ливонии, не считая того, что потеря этого города, славного своим богатством и многолюдством, стала бы для русских сильным моральным ударом. Сразу решили: если осада Пскова затянется, зимовать под его стенами, а продовольствие добывать набегами на неприятельские области. Поднят был также вопрос о крепостях, лежавших поблизости к Пскову, из которых самыми важными были Себеж, Опочка и Остров.
Первую отделяли от маршрута похода обширные, непроходимые леса; поэтому опасность, исходящая от нее, представлялась ничтожной, и решено было ее не трогать. Такое же решение было принято и относительно Опочки: во-первых, ее было легко обойти; во-вторых, действия сидящих в ней русских можно было без труда контролировать из Заволочья и Воронена. Таким образом, реально угрожал успеху похода один только Остров, которым и решено было овладеть.
В Заволочье Баторий оставался до 30 августа. Здесь он произвел смотр отряду литовских татар в 600 человек под командой Гарабурды. Сюда же приезжал к нему из Витебска от трокского каштеляна ротмистр Зебржидовский с известием о том, что московский отряд, совершивший нападение на Оршанскую область, уже возвратился в Дорогобуж и что на восточной границе спокойно.
Прибыв из Заволочья в Воронен, Баторий обнародовал дисциплинарный устав, который был прочтен и отдан на обсуждение ротмистрам. Они не одобрили только одну статью, запрещавшую солдатам покидать лагерь по домашней надобности. При этом ротмистры обещали, если на то будет необходимость, остаться зимовать на неприятельской земле. Кроме того, они выразили желание узнать, кто будет великим гетманом, и просили еще раз, чтобы жалованье уплачивалось в срок. Король сразу согласился удовлетворить их первую просьбу; тут же обещал, что скоро они узнают имя гетмана, и сказал, что приложит все усилия, чтобы деньги солдатам выдавались исправно.
Должность великого коронного гетмана Баторий предложил Замойскому. Тот начал было отказываться, говоря, что он не подготовлен к ее исполнению и что для него это слишком высокая честь. Но Баторий не захотел его слушать. На следующий день, 11 августа, король сообщил о своем желании сенаторам и получил от них одобрение, после чего о назначении Замойского объявили ротмистрам. Когда надворный маршал Андрей Зборовский делал это объявление, он не сказал, как долго будет новый гетман исполнять свои обязанности: временно, только в течение предстоящей кампании, или бессрочно. Но все догадывались, зная близость Замойского к королю, что это пожизненное назначение.
Назначив гетмана, Баторий произвел смотр собравшимся войскам. Замойский при этом сам расставлял полки, объезжая их в одеянии со знаками достоинства канцлера и гетмана: в красной шляпе, украшенной пером, с печатью на шее и со знаменем на копье. Войско в итоге оказалось довольно многочисленным, оно было хорошо вооружено и, несмотря на утомительный поход, имело бодрый вид. Особенно выделялся отряд Замойского, солдаты которого носили в этом году уже не черные траурные, а голубые одежды. Литовские паны также привели с собой значительные силы.
В тот же день армия выступила в поход двумя колоннами. Справа двинулись литовцы, к которым король присоединил гвардию под командой Нищицкого. Разделение на две колонны произвели из‑за известия, будто где‑то недалеко появился большой отряд татар. Литовцы при поддержке гвардии должны были принять их удар. Известие оказалось верным, но татары, узнав, что идет многочисленное войско, отступили к Пскову.
Авангардом главного корпуса, состоявшим из четырех рот конницы и двух рот пехоты, командовал радомский каштелян Станислав Тарновский. Ему приказано было идти под Остров и взять эту крепостью. За Тарновским следовал брацлавский воевода Збаражский со своим отрядом и частью венгров. Он имел поручение соединиться у Пскова с литовцами, встать на дороге и не пропускать подкреплений в город.
Спустя два дня, 15 августа, выступил в поход Замойский; за ним, на следующий день, двинулся король, за которым в арьергарде следовал Фаренсбах со своими немцами.
Армия от Воронеча шла по стране населенной, изобиловавшей съестными припасами, так что лишений не испытывала. Но крестьяне с приближением воинства Батория убегали из своих деревень; в избах оставались только старики да немощные.
Крепость Остров находилась на острове посреди реки Великой, построена она была из камня, имела толстые стены, на которых по углам возвышались четыре башни, и на вид казалась неприступной. Когда жители Острова узнали, что враг близок, они сожгли, как обычно русские делали, город — при этом погибли две церкви и три мельницы — и сами все ушли в крепость.
Радомский каштелян расположился под крепостью и перекрыл псковскую дорогу, а Уровецкий с двумя ротами переправился через реку Великую и подвел шанцы к крепостным стенам.
17 августа прибыл к Острову Замойский, осмотрел, не сходя с лошади, крепость и, выбрав место для лагеря, вернулся к королю. На вид крепость казалась неприступной. После его доклада Остров пожелал осмотреть сам Баторий; он приехал вместе с Замойским вечером того же дня и разглядывал крепость, пока совсем не стемнело.
На следующий день Замойский послал островскому гарнизону грамоту с требованием сдачи. Осажденные ответили отказом. «Почему вы себе не построили своих замков? — кричали они со стен. — Зачем приходите брать наши? Но тут вам не Заволочье и не Невель…» Свои слова они подкрепили выстрелами, причем весьма меткими: потери в отряде Уровецкого, занявшего позиции ближе всего к крепости, составили только убитыми сорок человек. Ответную стрельбу, способную нанести противнику урон, поляки и венгры начали спустя больше чем через сутки, на рассвете 19 августа, когда были поставлены пушки. Венгры били по восточному углу крепости, поляки — по западному. Непрерывно стреляя в течение двух дней, те и другие сделали проломы, и можно было идти на приступ, но Замойский, желая сберечь солдат, неожиданно от приступа отказался; интуиция подсказала ему, что осажденные теперь станут сговорчивее.
Расчеты Замойского оправдались. Осажденные очень верили в свои каменные стены; они знали, что Баторию удавалось до сих пор зажигать только деревянные замки, и полагали, что при наличии каменных стен находятся в безопасности. Поэтому проломы в стенах привели их в уныние; после коротких переговоров вечером 21 августа крепость сдалась на милость победителя. Главное условие сдачи состояло в том, что русским позволят уйти со всем своим имуществом, причем обещан был свободный пропуск под защитой солдат Батория на протяжении нескольких миль.
Утром 22 августа русские покинули крепость. В крепости оказалось 100 боярских детей, 200 стрельцов, 1500 обычных горожан. Когда они толпой вышли за стены, солдаты бросились на них и ограбили до последней сорочки, так что на несчастных побежденных жалко было смотреть. Из вооружения королевскому войску досталось пять пушек, много гаковниц и ручниц, а пороху столько, что победители возместили с излишком тот, который издержали при осаде.
В Острове Баторий оставил венгерский гарнизон, что вызвало неудовольствие среди поляков, которые приписывали себе главную заслугу при взятии крепости, а потому считали отдачу ее венграм несправедливой. Остальная армия двинулась к Пскову; дальше ей предстояло идти по местам бедным и малонаселенным.
Состоящий из венгров авангард армии, которым командовал Збаражский, прибыл под Псков 20 августа. После переправы через реку Череху солдаты были разделены на три отряда. Один направился прямо к Пскову, два других укрылись в засаде. Первый отряд, встретившись с крупным неприятельским разъездом, стал отступать. Русские пустились преследовать венгров, попали в засаду и вынуждены были бежать под защиту крепостных стен. Во время этого боя захвачены были в плен двое детей боярских, которых отправили к королю. На допросе они дали такие показания относительно псковского гарнизона. В крепости находилось 2500 стрельцов, 1000 всадников, 500 донских казаков под командой дяди и племянника Шуйских.
24 августа к Пскову подошли передовые отряды главного корпуса армии Батория и начали уже разбивать палатки на берегах Черехи, как прискакал к Замойскому радомский каштелян Станислав Тарновский с сообщением, что псковитяне сделали вылазку из города и Збаражскому приходится туго. Замойский приказал как можно скорее идти на помощь брацлавскому воеводе. Оказалось, что Збаражский пустился на хитрость, чтобы выманить псковский гарнизон из‑за стен города и нанести ему чувствительный удар. С этой целью он спрятал часть своего отряда в разросшемся кустарнике в трех верстах от города, а с остальными направился к крепости. Когда из крепости бросились на него татары, Збаражский отступил, заманивая их к кустарнику. Татары вот-вот должны были попасть в смертельную ловушку. Но сидевшие в засаде венгры не выдержали и раньше времени кинулись на татар. Тем самым все смешалось, первоначальный замысел был опрокинут, и отряд Збаражского понес чувствительные потери, тогда как татары без большого ущерба отступили под защиту выстрелов с крепостных стен.
25 августа Замойский переправился со своим отрядом на другой берег Черехи. Мостов не было, пришлось идти вброд. Русские могли во время переправы причинить неприятелю немалый вред, чего очень опасался Замойский, однако они не воспользовались благоприятными для себя обстоятельствами.
Весь оставшийся день Замойский посвятил осмотру города, причем подъезжал к стенам весьма близко, не обращая внимания на опасность — в него несколько раз стреляли из пушки. Мало того, неприятель даже мог захватить его в плен. Когда польский гетман оказался перед городскими воротами, оттуда выехал отряд всадников. Спасла Замойского находчивость: против всякой логики он остался на месте. Видя это, русские заподозрили засаду и сами остановились в недоумении; между тем на выручку гетману поспешили польские солдаты, и русские, так и не узнав, что могли захватить в плен неприятельского главнокомандующего, вернулись в крепость.
Весь день 26 августа Замойский посвятил изучению окрестностей Пскова, выбирая подходящее место для лагеря. В этот день переправился через Череху и Баторий.
Город Псков делился рекой Великой, текущей с юга на север, и Пековой, впадающей здесь в Великую в направлении с востока на запад, на три части: Завеличье, находившееся на левом, западном берегу Великой, Запсковье, лежавшее на правом, северном берегу Псковы, и собственно город, расположенный между Великой и Пековой. Завеличье представляло собой, вероятно, самое древнее городское поселение; оно никогда не было обнесено крепостными стенами. Они шли только вокруг Запсковья и собственно города; кроме того, внутри города были стены, которыми он делился на четыре части: детинец, Домантову крепость, средний и окольный город. Прежде всего был построен детинец при впадении Псковы в Великую; он имел вид треугольника. Затем были проведены вдоль этих рек стены, которые князь Довмонт соединил в 1266 году поперечной каменной стеной. Так образовалось к югу от детинца особое укрепление, называвшееся Домантовой крепостью. Затем, когда население Пскова выросло, к югу от этой крепости были сооружены вдоль Великой и Псковы две стены, которые посадник Борис соединил в 1309 году новой поперечной стеной из камня. Таким образом возник город, который стал называться потом средним. К нему примыкал окольный город. В XVI веке городские стены были уже все каменные и представляли собой весьма внушительные сооружения толщиной в две или две с половиной и высотой в три сажени. На них высились еще более высокие, до десяти саженей, и обширные, двенадцать саженей в диаметре, круглые башни, число которых простиралось до 37. Для нашего рассказа особенно интересны две из них, Покровская и Свинусская, находившиеся на наружной стене окольного города, первая у самой реки Великой, вторая — на некотором расстоянии от первой к востоку. Башни состояли из пяти-шести ярусов и были покрыты деревянными крышами; над амбразурами в стенах имелись козырьки, также деревянные. Наружная стена вокруг всего города была длиной девять с половиной верст.
Численность гарнизона в крепости достигала 50 000 человек пехоты и 7000 конницы. Сверх того, на помощь городу могли явиться войска из Великого Новгорода, Ржева и других городов, ибо в целом армия Ивана была многочисленна — она достигала 300 000 человек. К этому надо прибавить еще и то обстоятельство, что Псков был снабжен в изобилии порохом, снарядами и продовольствием.
Между тем вся армия Батория состояла из 30 000 человек и, следовательно, была по численности меньше псковского гарнизона. Поэтому о взятии Пскова штурмом нечего было и думать, тем более что пришлось бы брать как минимум четыре стены одну за другой. Оставалось надеяться на то, что удастся взять город измором после долгой осады. Но для успешной осады надо было иметь гораздо больше пехоты и гораздо больше пороха. Предприятие могло затянуться до зимы, что грозило дополнительными трудностями. Солдаты служили, собственно, даром, только в надежде на получение жалованья, что, конечно, не располагало их к усердному исполнению обязанностей; был риск, что в какой‑нибудь трудный момент они побросают оружие и отправятся по домам. Все это заставило Батория еще раз взвесить все «за» и «против». Он даже стал подумывать о том, чтобы изменить план кампании и, оставив временно Псков в покое, идти на Новгород, но решил этого не делать, опасаясь столкнуться и там с похожими трудностями. Ясно было, что, принимая решение идти на Псков, учли не все, что необходимо было учесть, но отступать теперь уже поздно было.
Баторий намеревался сначала расположить свой лагерь близко к крепости, на реке Пскове. Он уже отправил на выбранное место часть обоза и полк под командой гнезненского каштеляна, но из крепости, как по заказу, открыли плотную стрельбу, и он оставил это намерение. Лагерь был устроен спустя два дня в местности к востоку от города, за речкой Промежицей, на расстоянии четырех верст от стен Пскова. Это место, у монастыря св. Пантелеймона, с тех пор называется Становищем.
27 августа прибыли новые отряды: герцог Курляндский прислал 150 всадников, Фаренсбах привел 1600 пехотинцев и 150 всадников. В этот же день король послал в город грамоту с предложением сдаться добровольно. Осажденные приняли письмо и заявили, что дадут ответ через пять дней. Король и его окружение сочли это за хорошее предзнаменование, но ошиблись, в чем убедились уже на следующий день. 28 августа осажденные сделали неожиданную вылазку и напали на отряд венгров. В стычке несколько русских были убиты, а четырех стрельцов взяли в плен. На допросе они показали, что Шуйские решили защищаться до последней крайности и что в городе всего вдоволь.
День 29 августа был ознаменован множеством мелких стычек, вызванных тем, что воины из армии Батория, чтобы выказать свою удаль, подступали слишком близко к крепости. Они подвергали себя таким образом немалой опасности, и, действительно, часть из них поплатились жизнью, а некоторые были захвачены в плен. При появлении относительно больших групп врага псковитяне стреляли громадными ядрами, иногда весом более 50 фунтов. Это обстоятельство возбудило в короле сильную тревогу; у него являлось опасение, что осадные прикрытия, обыкновенно устраиваемые для защиты солдат от неприятельских выстрелов, не устоят против таких ядер.
Замойский запретил воинам проявлять бесполезное геройство. Это, говорил он, все равно что пытаться опрокинуть стену копьем или пробить ее головой; тот, кто зря подставляет себя под неприятельскую пулю, доказывает отнюдь не мужество, а отсутствие ума. Кто же хочет по-настоящему сослужить службу Речи Посполитой и королю, пусть подождет штурма и внесет свое имя в список добровольных его участников. Другим своим приказом Замойский назначил своим заместителем Януша Збаражского, ибо сам не мог поспевать всюду, где присутствие начальника было необходимо. Кроме того, чтобы разрешать споры, которые возникают между солдатами, в особенности между представителями разных национальностей, канцлер учредил особые суды, сохранив для тех, кто участвует в тяжбах, право апелляции к гетманам и к королю.
В течение следующих трех дней вся армия занята была заготовкой хвороста и плетением шанцевых корзин, а в ночь с 1 на 2 сентября начали рыть траншеи: венгры вдоль реки Великой против Покровской башни, поляки поблизости от них — против Свинусской. Солдаты успели в одну ночь приблизиться к самым стенам крепости, причем работу свою производили так тихо и осторожно, что русские заметили происходящее с большим опозданием. Сразу же они открыли стрельбу, которую не прекращали до самого утра, а на рассвете сделали вылазку в надежде выбить врага из траншей, но получили отпор.
Работа над устройством траншей продолжалась четыре дня. Почва была каменистая, но солдаты работали с замечательным усердием, не смущаясь опасностью, угрожавшей им со стороны защитников крепости, которые, пытаясь в зародыше уничтожить возводимые укрепления, скатывали со стен громадные камни, стреляли большими ядрами весом до 70 фунтов и малыми, раскаленными. При этом они без остановки бранились и кричали со стен: «Где тут вам победить нас! Мы зароем вас, как собак, в тех ямах, которые вы копаете».
Больше всего страдали солдаты Батория от раскаленных ядер, однако осадных работ не прекращали. Что характерно, строили укрепления только венгры и поляки, а немцы от этого дела уклонились, заявив, что не возьмут в руки кирки и лопаты, пока им не будет уплачено жалованье. Отчасти их можно было понять: снабжение немцев оказалось организовано хуже других, они голодали, и доходило до того, что не стыдились побираться.
Замойский проявлял во время осадных работ свою обычную энергию, распорядительность и неустрашимость, что, конечно, подбадривало солдат.
Всего проведено было пять траншей вдоль крепости и семь — поперек, причем соединили их так, что солдаты легко могли сообщаться между собой и приходить друг другу на помощь. В ночь с 5 на 6 сентября поляки и венгры установили в траншеях орудия, а 7 сентября открыли по городу стрельбу. Польские и венгерские батареи имели по восемь пушек, но стрельба производилась только с трех батарей, одной польской и двух венгерских; кроме того, венгры стреляли с батареи, устроенной за рекой Великой. Поляки, которыми командовал Уровецкий, направляли выстрелы в стену возле Свинусской башни, венгры, под командой Борнемисы и Иштвана, — вблизи Покровской. Канонада велась непрерывно и ожесточенно, стены осыпались, и пыль застила округу. Русские энергично отстреливались; однако в этой артиллерийской дуэли поляки и венгры все‑таки были удачливее и вынудили русских из опасения, что орудия будут разбиты, убрать их со Свинусской и Покровской башен.
Венгры, начав стрелять раньше, брешь в стене также сделали чуть раньше поляков и готовы были тотчас же броситься на приступ, но Замойский их остановил. Он держался того мнения, что следует подождать, пока поляки тоже проломят стену, чтобы атаковать сразу в двух местах, а пока приказал венграм расширить выстрелами брешь. Баторий, который поначалу склонялся к немедленному штурму, согласился с канцлером, хотя большинство из его окружения выступало за немедленную атаку.
Между тем венгры рвались на приступ. Чтобы воздействовать на короля, привели к нему гайдука, который подкрался к бреши, сделанной венграми, и хорошенько осмотрел ее; по словам гайдука, взобраться к бреши по грудам щебня, отвалившегося в результате от стен, не составило бы труда. Замойский, Фаренсбах и Вейер не особенно поверили этому и посоветовали королю послать сначала к обоим проломам (к этому моменту поляки тоже пробили брешь) на разведку несколько десятков надежных солдат, а потом уже решать, идти ли на приступ, или нет. И король последовал их совету.
Когда стало известно, что готовится приступ, тотчас явились охотники идти в первых рядах. Они надевали поверх лат белые сорочки, вывешивали перед своими палатками знамена, чтобы дать знать о себе другим и таким образом составить отряд храбрецов. Перед штурмом каждый из них попрощался с товарищами и написал завещание.
Осажденные в это время усердно молились. Духовенство, находившееся в городе, обнесло вокруг стен чудотворную икону Успения Богородицы, осенило крестом и окропило святой водой те места в стенах, где сделаны были проломы. Воеводы расположили стрельцов напротив проломов и приказали у деревянной стены, устроенной внутри каменной, поставить орудия, чтобы стрелять напрямую по вражеским солдатам, которые появятся в проломах. У Свинусских ворот энергично распоряжались князья Андрей Иванович Хворостинин и Иван Петрович Шуйский; на состоявшемся военном совете русские решили биться до последней возможности.
Замойский разделил солдат, готовых идти на штурм, на три отряда: разведочный, собственно штурмовой и резервный. Разведочный отряд (двадцать поляков и пятьдесят немцев) получил приказ подойти как можно ближе к пролому, сделанному венграми, осмотреть его и, если возможно через него пробраться в город, подать криком сигнал, по которому штурмовые колонны пойдут на приступ. Первыми на штурм предстояло идти копейщикам, за ними была очередь пищальников, ждали своего часа пехота и конница.
Около полудня в лагере Батория раздался барабанный бой. По этому сигналу кавалерия выехала из лагеря и окружила город, а штурмовые колонны заняли свои позиции. Король остановился над рекой Великой, у венгерских траншей, в месте, куда не достигали неприятельские выстрелы. После того как произвели несколько залпов по стенам, чтобы согнать с них стрельцов, поляки из разведочного отряда отправились исполнять данное им поручение; вскоре они возвратились назад и донесли, что пройти в город можно.
Тогда пошли в атаку штурмовые колонны. Поначалу произошло замешательство; издали казалось, что брешь слишком мала и через нее большой массе людей войти в город невозможно. Однако вскоре был достигнут первый успех: венгры заняли Покровскую башню и вывесили на ней четыре знамени. Затем и поляки, во главе со своими командирами Пенионжком и Стадницким, ворвались во вторую брешь и захватили Свинусскую башню.
Быстрый натиск напугал русских; они пустились бежать, но были остановлены воеводой Иваном Шуйским; не последнюю роль сыграл и вид мощей, икон и хоругвей, которые приказал вынести навстречу бегущим игумен Тихон, совершавший богослужение в соборной церкви св. Троицы. Стрельцы опомнились, возвратились назад и начали теснить тех, кто успел пройти через проломы. Венгры и поляки, занявшие башни, неожиданно очутились в очень сложном положении. Русские сумели поджечь обе башни. Под Свинусской башней пламя разгоралось сильно, и поляки отступили, венгры же продержались до самого вечера. Потери королевского войска были значительны: одних поляков было убито по меньшей мере 500 человек; кроме того, пало много немцев и венгров; очень многие получили раны от каменьев, кольев и топоров.
Потери защитников крепости были еще больше: 863 убитых и 1626 раненых. Псковитяне легко могли бы укрываться от неприятельских выстрелов за валом, но, увлекаемые пылом сражения, они бросались в бой слишком опрометчиво, а потому и жертв принесли больше, чем следовало.
Неудача штурма привела осаждающих в уныние, которое еще более усилилось оттого, что после штурма выяснился сильный недостаток пороха; из‑за этого пришлось прекратить обстрел города. На следующий день созвали военный совет для того, чтобы обсудить дальнейший план действий. Решено было послать за порохом в Ригу и к герцогу Курляндскому. Совет решил, что взять Псков приступом нет никакой возможности, а потому постановлено было принудить город к сдаче строгой осадой, то есть придерживаться того плана, который намечался уже в самом начале кампании и который, несомненно, имелся в виду самим Баторием. Замойский предложил отпустить домой волонтеров, которые не готовы были к продолжительной службе и все равно могли покинуть армию, когда начнутся морозы; с отпуском их, говорил он, легче будет снабжать армию продовольствием. Однако Баторий с этим не согласился: он опасался, что уменьшение армии усилит надежды осажденных и сделает Ивана менее сговорчивым относительно условий будущего мира.
Псковитяне сильно воодушевились после отраженного приступа. На следующий день после него они повесили на городской стене взятого в плен венгра и при этом кричали солдатам Батория: «Видите, как висит ваш венгерец? Так и всех вас повесим». Грозили повесить и самого короля, крича: «Что это за король у вас? Не имеет ни зелья (пороха. — Прим. ред.), ни денег; приходите к нам, у нас и зелья, и денег, и всего много». И как бы в доказательство этого днем и ночью стреляли по неприятельскому лагерю, не нанося ему особенного вреда, поскольку портили только осадные корзины.
Пока королевское войско приходило в себя, русские деятельно работали над своими укреплениями. Против проломов в городской стене поставлена была деревянная стена с многими башнями, проведены новые рвы, и в них поставлен дубовый острог, заготовлены материалы для отражения нового штурма — между прочим, сеянная известь, чтобы засыпать глаза врагам.
15 сентября Замойский получил известие, что по реке Великой движутся на судах на помощь городу московиты; гетман выставил стражу, но все равно два московских судна проскользнули в город. Тогда Замойский поставил на реке две барки и разместил в одной 100, а в другой 60 немецких пехотинцев; саму же реку перегородили бревнами и цепями.
В ночь с 16 на 17 сентября московский отряд пытался на 17 судах пробраться в город, но наткнулся на заграждение и был разбит стражей. Московиты успели высадиться на противоположном берегу реки, но были встречены здесь венгерским отрядом, который стал преследовать. В погоню посланы были и польские всадники. Одни московиты были убиты, другие утонули; 150 человек попали в плен, в том числе и один воевода; другой воевода погиб в сражении; захвачены были и все суда, за исключением одного, которому удалось ускользнуть.
После штурма в лагере Батория наступило затишье: крепость не обстреливали за недостатком пороха. Королевская армия занялась устройством подкопов в трех местах, производя два подкопа без особенных предосторожностей, чтобы отвлечь внимание русских от третьего подкопа, о существовании которого даже в лагере Батория не многие знали. Узнав от перебежчика, где устраиваются первые два подкопа, псковитяне повели им навстречу свои собственные, ниже неприятельских, и взорвали их. Но и работа в тайном подкопе потерпела полную неудачу, поскольку солдаты уткнулись в скалу, которую невозможно было ни пробить, ни обойти; так что работу пришлось прекратить.
После этого решено было отставить все иные способы одолеть псковский гарнизон и ограничиться одной только осадой, то есть, с одной стороны, не пропускать в город подкрепления и продовольствие, а с другой — отражать вылазки из него. Когда стало ясно, что точно не миновать зимовки под стенами Пскова, король и именитейшие люди построили себе деревянные дома.
Солдатам же не оставалось ничего другого, как зимовать в землянках. Положение армии становилось все хуже: прошел всего месяц от начала осады, а она уже испытывала недостаток в сене, овсе, вообще в продовольствии, за которым приходилось посылать все дальше. Солдаты начинали поговаривать, что служить будут только до срока, обозначенного уговором. В неудачах винили Замойского; строгость его вызывала у многих ненависть.
А тут еще в довершение всех бед Замойский заболел и в продолжение двух недель почти не выходил из своего шатра. Дисциплина в войске сразу ослабела: ротмистры поговаривали между собой, что следует, минуя гетмана, обращаться прямо к самому королю. Когда же гетман выздоровел и суровыми мерами положил конец всему этому, неудовольствие войска только усилилось.
Кто знает, как повернулось бы дело, если бы осажденные воспользовались всеми этими неурядицами и попытались нанести Баторию чувствительный удар. Но они действовали нерешительно, ограничиваясь стрельбой из крепости или непродолжительными вылазками, которые особенного вреда не причиняли.
В это время Иван послал Пскову из Новгорода новое подкрепление. В отряде под предводительством стрелецкого головы Никиты Хвостова было несколько сотен человек.
Замойский узнал о приближении отряда из отправленных в Псков писем самого Хвостова, который намеревался подойти к городу со стороны озера Пельба. Некоторое время стрельцы держались на одном из островов, а 2 октября высадились на берег. Стража из литовцев заметила их, но тем не менее передовой московский отряд, числом до 100 человек, под начальством Даниила Исленьева смог пробраться в город под покровом темноты. Однако Хвостову, который двигался со своим авангардом, сильно не повезло. Человек тучный, в темноте он отстал от стрельцов и, выйдя на рассвете из леса, спрятался в траве. Просидев так весь день, он уже думал, что спасен, но вечером 3 октября на него выехал отряд волынского воеводы Андрея Вишневецкого. Остальные стрельцы разбежались кто куда.
Вторую попытку проникнуть в город со стороны озера предпринял ночью 6 октября московский воевода Федор Мясоедов. Но когда его стрельцы, высадившись на берег, уже были у городских стен, их заметил литовский караул. Московиты были окружены; многие из них погибли, 150 попали в плен, а остальные, около 500 человек, во главе с Мясоедовым спаслись бегством.
Между тем положение армии Батория становилось все хуже и хуже. Весь сентябрь стояла прекрасная погода, но 1 октября ударили морозы, от которых сильно страдали солдаты, почти все не имевшие теплой одежды. Не хватало дров, из‑за которых время от времени случались драки. В лагере стали происходить грабежи и воровство; особенно бесчинствовали венгры. 9 октября Замойский призвал к себе ротмистров и потребовал пресекать любые нарушения дисциплины. При этом выразил готовность выслушать все жалобы и по возможности удовлетворить их.
Ротмистры стали жаловаться на то, что солдатам не платят денег, что у них нет тулупов и сапог, а лошади находятся на голодном пайке; кроме того, старослужащие солдаты ждут, что король исполнит свое обещание относительно раздачи открывшихся вакансий на различные должности. Жаловались также на неразбериху с назначением в караулы, из‑за чего одни солдаты караулят постоянно, а другие вовсе не назначаются; поэтому караулов не хватает, и в некоторых местах, где приказано выставлять стражу, караульных нет вовсе.
Замойский пообещал сделать все, что сможет, но зависело от него, признаться, немногое. Он дал слово, что донесет их просьбы о выплате положенного содержания до короля, но знал, что платить королю нечем. Впрочем, ротмистры вышли от него приободренные уже тем, что смогли донести свои беды до высокого начальства. К тому же они услышали отчасти то, что хотели услышать, — что король не преминет обратиться за советом, как вести дальше осаду, не только к сенаторам, но и к офицерам.
Баторий и в самом деле устроил несколько совещаний с участием ротмистров, но толку от этого вышло мало. Мнения высказывались самые разнообразные. Одни советовали сделать пролом в другом месте и снова штурмовать крепость. Другие были категорически против этого, поскольку неудача могла привести к катастрофе. Иные, прежде всего литовцы, настаивали на отступлении, говоря, что солдаты не перенесут морозов и недостатка продовольствия. Они ссылались на высокую смертность в войске от болезней уже сейчас — а что будет, когда придут настоящие холода и солдатский паек волей-неволей придется урезать? И даже то, что как раз в это время привезли порох из Риги, не развеяло подобного рода настроений; присланного пороха оказалось недостаточно, и выстрелы все равно приходилось экономить.
В разгар всех бесплодных споров прибыл из своей экспедиции под Псков трокский каштелян Христофор Радзивилл. Баторий послал его еще в начале июля из Дисны к Днепру, чтобы отбросить неприятеля, опустошавшего Могилевскую и Шкловскую области. Но московиты сами ушли в свои пределы, и Радзивиллу оказалось нечего делать в тех местах; он стал просить короля, чтобы тот ему разрешил преследовать отступающих врагов. Баторию не хотелось оставлять приднепровскую границу беззащитной, но он все‑таки согласился удовлетворить просьбу Радзивилла. По инструкции, данной королем, трокский каштелян должен был идти к Дорогобужу, затем повернуть к крепости Белой и засесть у Холма, чтобы отвлекать силы русских, когда главная армия подступит к Пскову.
Радзивилл выступил в поход из Витебска 5 августа, но, узнав по пути, что в окрестностях Великих Лук, Усвята и Велижа действуют отряды московитов, повернул к Велижу. Поход получился сложный: пришлось прокладывать дорогу через леса по топким местам; лошади не раз проваливались в трясину. Навстречу Радзивиллу выступил из Великих Лук Филон Кмита с 2000 всадников и Гарабурда во главе 600 татар, бывших в литовском войске. Два отряда встретились у Покровского монастыря, на берегах реки Немези, в расстоянии десяти верст от Торопца.
Тут литовские фуражиры захватили в плен двух московских разведчиков, которые сообщили, что в трех милях находятся русские. Тогда Радзивилл выслал против них отряд в 700 легковооруженных всадников под начальством Богдана Огинского.
Авангард этого отряда встретил на своем пути четыре караула московитов; первые три караула бежали, а четвертый принял бой. Бежавшие московиты тем временем сообщили о приближении поляков своему войску, которое сумело подготовиться к встрече Огинского и едва не разбило его в пух и прах; положение спас командир польского эскадрона Иордан Спыток, который со своими людьми весьма вовремя появился на поле сражения. Русские не выдержали неожиданного удара и обратились в бегство; поляки их преследовали. Во время этого сражения пала по меньшей мере сотня московитов.
От пленников Радзивилл и Кмита узнали, что значительные силы неприятеля собраны под Ржевом, и повернули к этому городу. Они разделили свой семитысячный отряд на три части: на левом фланге шли пешие казаки, на правом — татары Гарабурды, а центре расположились Радзивилл и Кмита с литовцами и поляками. Чтобы облегчить движение через лес, взяты были только небольшие орудия. Ко Ржеву подошли, нигде не встретив сопротивления. Затем Радзивилл повернул в сторону и остановился под Зубцовом, у Волги, в расстоянии пяти миль от неприятельского войска. Отсюда он отправил татарский отряд под началом Алимбека за Волгу, в направлении к Старице, где в то время находился сам Иван. Татары навели страху в окрестностях Старицы и подошли к городу так близко, что царь из окон дворца видел своими собственными глазами зарево пожаров от пылавших вокруг селений. Это сильно напугало Ивана, и он услал ночью из Старицы свою жену и сыновей и хотел сам бежать. Войско, находившееся при нем, было весьма незначительно, поскольку он отправил 3000 человек на помощь Ржеву, не предполагая, очевидно, что враги осмелятся напасть на Старицу.
Иван отправил разведчиков, чтобы узнать, как велики силы неприятеля. Они захватили несколько татар и польских фуражиров, но сведения, добытые ими, особой ясности в происходящее не добавили. Иван не знал, что ему предпринять; замешательства ему добавило бегство постельничего Даниила Мурзы, который мог сообщить врагам сведения о затруднительном положении царя. Но Мурза представил силы Ивана в преувеличенном виде, и Радзивилл, боясь оказаться против многочисленного врага, отверг дерзкий план, составленный Филоном Кмитой, который предлагал напасть на царя и захватить его в плен. Вместо этого Радзивилл, согласно инструкции Батория, повернул к Холму. По пути экспедиция сожгла деревни Оковцы и Селижарово, обратила в бегство московский отряд, шедший из Торопца, и разбила наголову другой у какой‑то Павловой горы.
У истоков Волги и Двины Радзивилл остановился на несколько дней, чтобы дать людям отдохнуть и произвести разведку местности. После этого он отправился к Дубну, где нанес поражение отряду стрельцов. Опустошив полностью окрестности Торопца, он затем двинулся к Холму, а от него по берегу Ловати к Старой Руссе. Под этот город Радзивилл отправил 400 всадников, которые разбили московский отряд численностью в 1500 человек, которым командовал князь Оболенский, и самого воеводу захватили в плен. Из‑под Старой Руссы Радзивилл повернул к Порхову и отсюда прибыл под Псков, где его торжественно встретили литовцы с его отцом, виленским воеводой, во главе.
В сущности, надо признать, что экспедиция Радзивилла была простым набегом, который на ход кампании 1581 года оказал ничтожное влияние.
С прибытием трокского каштеляна несколько уменьшилась тяжесть караульной службы, поскольку повинность эту исполняли теперь и прибывшие воины. Но в целом армия Батория находилась в пренеприятном положении. Что было делать? Совещания по этому поводу продолжались. Замойский доказывал, что лучше перетерпеть холод и голод, чем отступить с позором. Литовцы же требовали возвращения домой; они назначили даже срок в восемнадцать дней, по истечении которых собирались удалиться из лагеря. Замойского это выводило из себя: он боялся, что, узнав о планах литовцев, псковитяне укрепятся духом. Он надеялся, что осажденные через месяц-два начнут страдать от голода. Армия Батория, доказывал он, наоборот, получит с наступлением морозов преимущество, так как фуражиры смогут по замерзшим болотам, рекам и озерам отправляться за продовольствием в те места, которых раньше они не были в состоянии достичь; поэтому съестные припасы и одежда будут, тем более что король послал в Ригу и Вильну требование к купцам, чтобы они привезли сукно и тулупы.
Литовцев, однако, все это не убеждало; они твердили, что чем дальше, тем положение королевской армии будет хуже, а русским с наступлением зимы легче будет доставлять в город подмогу. Литовские сенаторы предлагали отступить и возобновить военные действия будущим летом, когда, как они считали, лучше всего воевать с московитами. Поляки же, в противовес им, заявляли, что готовы оставаться под стенами Пскова, пока русские не сдадутся.
Мужество солдат король и гетман пытались поддерживать личным примером. Замойский не раз бывал у самых траншей, куда доставал неприятельский огонь, подвергая свою жизнь опасности. Чтобы поднять боевой дух армии, было объявлено о подготовке еще одного приступа — хотя и без большой надежды на удачу. 27 октября за рекой Великой была поставлена батарея, с которой начали бить по городской стене в новом месте. Уже на следующий день была пробита дыра, но слишком узкая; кроме того, оказалось, что русские за каменной стеной построили еще одну, деревянную, шириной в сажень, отчего задача сделать пролом оказалась еще труднее. Тем не менее венгры попробовали расширить отверстие и даже совершили несколько атак, пытаясь зажечь деревянную стену. Но русские не дали им этого сделать: они осыпали наступающих, стоило им приблизиться к стене, пулями и камнями, обливали кипятком. Превосходство было на их стороне: на один выстрел венгров они отвечали десятью.
8 ноября венграм, которыми командовал Борнемиса, удалось обрушить значительную часть стены. Они бросились в образовавшийся пролом, но дальше этого дело не пошло, ибо за стеной оказались частокол и туры, которые венгры тоже взяли, но потратили на это столько усилий, что дальше пройти не смогли и вынуждены были отступить. Весь успех в результате свелся к тому, что солдатами были захвачены и утащены обнаруженные между турами мешки с солью, которая к этому моменту была в лагере Батория на вес золота.
На следующий день Баторий объявил, что в скором времени отправится в Польшу, чтобы вернуться оттуда с подкреплениями. Это вызвало сильное волнение в армии. Короля обвиняли чуть ли не в бегстве. Солдаты стали выказывать явное неповиновение и пренебрежение своим начальникам. Помочь могла бы выплата задержанного за долгое время жалованья, но денег не было. Из Варшавы привезли 60 000 злотых, которой едва хватило на жалованье наемному войску — венграм и немцам. Королю оставалось надеяться только на силу своего убеждения. Он опять собрал ротмистров и стал убеждать их в необходимости зимовать под Псковом. Что денег нет, говорил он, в этом виноваты сборщики податей, которые нерадиво исполняют свои обязанности. Но лучше потерпеть, нежели подвергнуть себя большой опасности во время отступления. Псков — это ворота в Ливонскую землю, а поэтому, если принудить к сдаче этот город, вся Ливония достанется Речи Посполитой без пролития крови. Баторий взывал к патриотизму военных, но вряд ли эти его аргументы возымели бы действие, если бы не уверение, что скоро начнутся переговоры о мире и, следовательно, есть надежда на окончание военных действий. Как бы то ни было, король сумел уговорить офицеров, а те, в свою очередь, успокоили солдат.
Желая облегчить доставку армии продовольствия, Баторий задумал взять Печерский монастырь, бывший этому серьезной помехой. Монастырь, стоявший в 56 верстах от Пскова, у дороги, которая вела в Ригу, представлял собой значительную крепость с каменной стеной и башнями. Здесь находился гарнизон из 200 стрельцов и было немалое число простого люда. Монастырь доставлял немало хлопот армии Батория. Русские, выходя из него, нападали на фуражиров и грабили купцов, везших товары в королевский лагерь, а потом безнаказанно скрывались за толстыми стенами.
28 октября король выслал к монастырю конных немцев и поляков под командой Фаренсбаха. Начало этого предприятия сложилось удачно. Фаренсбах разбил под монастырем вышедших из него стрельцов, положив на месте около 80 человек и нескольких взяв в плен. После Баторий отправил ему на помощь немецкую пехоту и три орудия, которые своими залпами довольно легко обрушили часть монастырской стены. 5 ноября Фаренсбах отправил своих людей на приступ, но тут его ждало разочарование. Осажденные — причем не только стрельцы, но и священники, иноки и простые люди — мужественно отбили нападение. Вместе с другими на стену отправился и племянник герцога Курляндского Вильгельм Кетлер, но лестница, по которой он лез, обломилась, да так, что он упал за монастырскую стену и, таким образом, очутился в плену. Баторий послал Фаренсбаху новое подкрепление под командой Борнемисы и еще четыре пушки. Обстрел монастыря производился теперь уже из семи орудий, и спустя два дня в стене был сделан еще один пролом. Однако и новый приступ был отбит с большими потерями для атакующих. Очевидно, им не хватало сил, чтобы сломить сопротивление осажденных, воодушевляемых сильным религиозным чувством и верой в чудесное покровительство высших сил.
Таким образом, Фаренсбаху пришлось вернуться в лагерь несолоно хлебавши, а доставка продовольствия в лагерь по-прежнему происходила с большими затруднениями. Уже после отъезда короля Замойский сделал еще одну попытку взять монастырь, но уже путем обещания монахам и гарнизону различных милостей, но и тут успеха не добился. Осада монастыря затянулась до конца войны.
1 декабря король оставил армию, а за ним отбыли и некоторые отряды, так что численность войска уменьшилась. 4 декабря произведен был смотр тем, кто остался; в коннице насчитали 7000 человек, и она находилась в состоянии лучшем, чем можно было предположить; только среди прислуги было много больных. Пехота выглядела гораздо хуже; к тому же значительная часть ее разбрелась.
Опасаясь, что псковитяне воспользуются отъездом короля и нападут, застав врасплох ослабленное войско, Замойский усилил караулы. Но опасения его оказались излишними. Из крепости производили обыкновенные вылазки, которые только беспокоили противника, но не могли причинить ему значительного вреда. Вероятно, положение осажденных тоже было весьма незавидное. Впрочем, о том, что происходило в Пскове, в лагере получали противоречивые известия. То говорилось, что в городе господствует нужда и свирепствует голодная смерть, то вдруг возникали слухи, что город всего имеет в изобилии. Этим слухам осаждающие старались не верить, надеясь, что их распускают нарочно, чтобы произвести смущение в королевском лагере.
Замойский полагал, что Псков из‑за нехватки продовольствия и подкреплений продержится едва ли до начала мая. Но положение армии Замойского тоже было печально, и дошло до того, что гетман стал подумывать отвести часть солдат из‑под Пскова в места более богатые продовольствием, но потом, боясь ослабить и без того не самую плотную осаду, отказался от этой мысли. Но при этом он понимал, что солдаты не должны сидеть без дела, и поэтому постоянно проводил операции против русских, что, с одной стороны, удерживало армию от разложения, а с другой — держало врага в постоянном напряжении. В один из дней по решению Замойского устроили засаду, в которую попался отряд псковитян; 20 русских были убиты, многих ранили и девять человек взяли в плен. В другой раз, наоборот, узнав, что засаду готовят псковитяне, Замойский сумел их опередить и ударил первым.
Подобными стычками ограничивались военные действия под Псковом. Тем временем появился слух, что в Новгороде собираются московские войска, чтобы идти Пскову на выручку, и Замойский отправил под Новгород на рекогносцировку несколько эскадронов под командой Иордана Спытка. Силы в Новгороде оказались незначительны: пять полков, притом весьма плохо вооруженных. Но они могли причинить немало вреда армии Замойского, если бы действовали смелее. Тем более что гетман, несмотря на все свои старания, не сумел перекрыть важнейшие дороги в окрестностях Пскова, чтобы полностью прервать сообщение с ним других городов; солдаты плохо слушались его распоряжений и часто оставляли позиции и толпами рыскали по округе в поисках продовольствия.
20 декабря начались столь сильные морозы, что отмечались случаи, когда караульные падали замертво с лошадей. В лагере свирепствовали простудные болезни, усилилась смертность. Замойский уменьшил число караульных постов и стал сменять их чаще, четыре раза в сутки, но вместе с тем он усилил надзор за караулами, чтобы от их беспечности не вышло беды.
Узнав об уменьшении числа караулов, Шуйский решил напасть на неприятельский лагерь. Не располагая достаточным количеством конницы, он приказал горожанам, у которых были лошади, доставить их в его распоряжение, и таким образом составил отряд в несколько сотен всадников. Около 200 из них получили приказание ударить по сторожевому отряду у Печорской дороги; в то же время русская пехота была переправлена по льду в ином направлении, чтобы напасть на врага с другой стороны. Шуйский рассчитывал, что караулы, стоявшие у самого лагеря, бросятся через реку на помощь своим и оставят лагерь беззащитным; тогда можно будет легко завладеть им. Но предусмотрительность Замойского не позволила Шуйскому осуществить этот план. Гетман отдал солдатам приказание не вступать в бой с врагом, а отступать перед ним и держаться, насколько это возможно, вблизи лагеря. Он надеялся таким образом выманить русских подальше от города. Шуйский поддался на эту уловку и отправил из города пехоту под началом воевод Михаила Косецкого, Григория Мясоедова и Константина Поливанова на венгерские и польские укрепления. И тогда по русским ударили сразу несколько отрядов с разных сторон. Пехота Шуйского была окружена и беспорядочно бежала. Убиты было во время сражения до 300 русских, многие ранены и более 30 взяты в плен. Потери Замойского были незначительны: несколько человек убитых и раненых.
Думая, что после сражения псковитяне выйдут ночью из города, чтобы подобрать и похоронить тела своих убитых, Замойский приказал зорко следить за ними. Но ночь прошла спокойно, и только на следующее утро сделана была попытка унести мертвых, но польская конница ее пресекла. Тогда псковитяне обратились с просьбой разрешить собрать убитых к Замойскому, и тот согласился. По этому поводу между противниками начались переговоры. На место свидания с псковитянами явились из лагеря трое поляков; внезапно их встретил залп из пищалей.
Поляки ускакали невредимыми; таким образом, коварство псковитян постигла неудача. Поляки решили отплатить им той же монетой. Офицер-артиллерист Иван Остромецкий предложил Замойскому послать в Псков адскую машину. Замойский отдал его предложение на обсуждение ротмистров, и те стали убеждать гетмана привести замысел Остромецкого в исполнение. На войне, говорили ротмистры, позволительны всякие способы борьбы с врагом, тем более когда враг нарушает данное слово. Замойский отпустил Остромецкого, не выразив ясно своего мнения.
Тогда Остромецкий, назвавшись Иваном Миллером, сблизился с одним взятым в плен московитом, уверив его в том, что когда‑то находился на службе вместе с Фаренсбахом у московского государя. Он‑де хорошо помнит милости царя и хочет опять перейти к нему на службу, совершив дело, которое освободит Псков от осады. Но для этого необходимо отнести ящик Шуйскому и открыть его в присутствии князя. Пленник поверил словам Остромецкого и исполнил все так, как тот просил. Ящик был вскрыт псковскими военачальниками, и произошел взрыв, от которого погибли несколько человек.
Распространился слух, что Шуйский тоже убит, но на следующий день в лагерь Замойского доставили письмо князя, обвинявшего гетмана в предательском замысле. Замойский вызвал за это Шуйского на поединок, назначив для него место между своим лагерем и крепостью.
До конца войны еще оставалось несколько недель. Можно сказать, что доблестная защита Шуйским и его воинами Пскова умерила требовательность Батория и ускорила заключение мира, но, с другой стороны, столь же удивительная стойкость Замойского и его войска способствовала тому, что Баторий достиг своей главной цели: Ливония была отнята у Ивана.