Переговоры в Запольском Яме велись при посредничестве Рима. Желая играть, подобно средневековым папам, роль руководителей христианства, папы XVI века пытались организовать крестовый поход против турок, чтоб изгнать их из Европы и таким образом доставить кресту торжество над полумесяцем. К антитурецкой лиге Рим надеялся привлечь также и московских государей и даже имел мысль склонить их к унии с католической церковью. В 1576 году папа Григорий XIII вступил в сношения с московским посольством, отправленным к императору Максимилиану II, и намеревался направить в Москву свою миссию, но папские намерения натолкнулись на сопротивление императора. Однако о них Иван знал, и когда возникла необходимость прекратить тяжелую для Московского государства войну со Стефаном Баторием, он обратился к посредничеству папы.
Положение Ивана в 1580 году было весьма затруднительно. Польский король воевал московские земли, шведы снова стали утверждаться в Эстонии, Дания готова была присоединиться к врагам московского государя, а в Казанской и Астраханской областях могло во всякую минуту вспыхнуть восстание. При таких обстоятельствах Ивану пришла мысль обратиться за помощью против Речи Посполитой к императору и папе; царь предлагал им союз против турок под тем условием, что они склонят к миру польского короля и убедят его в необходимости объединить силы для борьбы с непримиримыми врагами христианства.
В конце 1580 года отправлен был с этой целью в Прагу, где жил император Рудольф II, и Рим гонец Леонтий Истома Шевригин. Миссия его увенчалась успехом только у папы. Хотя Иван в письме к папе ни словом не затрагивал вопроса о церковной унии, однако Григорий XIII счел прибытие московского гонца в Рим за обстоятельство весьма подходящее для того, чтобы поднять именно этот вопрос, и решил отправить с этой целью в Москву особого уполномоченного. Выбор папы пал на иезуита Антонио Поссевино, оказавшего уже католической церкви некоторые услуги в Швеции, куда он ездил с целью, чтобы возвратить короля и целую страну в лоно католицизма. В секретной инструкции, которую Поссевино получил, чисто политические вопросы оставлены были на втором плане. Правда, ему поручалось подталкивать Стефана Батория к миру, так как от прекращения войны между христианскими государями зависел успех образования лиги против турок, но вместе с тем предполагалось, что война может окончиться еще до прибытия Поссевино на место назначения, а потому главной целью миссии указывалось заключение церковной унии. Поссевино должен был убедить Ивана Грозного в истинности учения католической церкви и в неизбежности религиозного объединения всех народов на земле под главенством папы.
Папский уполномоченный выехал из Рима вместе с московским гонцом, но затем они расстались. Шевригин направился в Москву через Любек, желая таким образом избежать переезда через области Речи Посполитой, где его, по случаю войны, могли легко задержать, Поссевино же поехал в Польшу, чтобы исполнить поручения, данные ему папой к Стефану Баторию.
Польский король с неудовольствием следил за переговорами Ивана с папой, так как полагал, что царь желает восстановить против него главу католической церкви. Эта подозрительность короля ставила римскую курию в затруднительное положение. Баторий легко мог отвергнуть ее посредничество, и тогда, конечно, все замыслы Рима обратились бы в прах. Поэтому Рим начал двойную дипломатическую игру. Царю папа обещал склонять Батория к миру, а короля поощрял к дальнейшим военным действиям и завоеваниям.
Баторий согласился пропустить Поссевино через свое государство, хотя вскоре раскаялся в этом, решив, что в миссии Поссевино кроется против него злой замысел его врагов. Из‑за этого положение папского легата в Польше сделалось весьма непростым, но иезуиту удалось успокоить подозрительность Батория и даже увлечь короля изображением той роли, которую ему суждено сыграть в мировой истории. Завоевав Ливонию, Баторий утвердит в ней католичество, а заключив мир с Иваном, он совершит еще более великое дело, ибо подготовит почву для сближения восточной церкви с западной и таким образом будет содействовать торжеству католической церкви на земле. Баторию выпадает роль Карла Великого, говорил Поссевино. Когда же начнутся переговоры с Московией о мире, папа будет сочувствовать, конечно, католическому королю Польши больше, чем иноверному государю, пользующемуся к тому же дурной славой во всей Европе.
Поссевино прибыл к Баторию в то время, когда у него находилось московское посольство с Пушкиным и Писемским во главе. Нам известен уже ход переговоров этого посольства с королем: Иван, уступавший сначала Речи Посполитой всю Ливонию, за исключением четырех пунктов, потом от этого отказался. Мы знаем также, что в переговорах принимал участие и папский легат, но безуспешно. Переговоры были прерваны, война возобновилась, и Баторий отправился осаждать Псков.
Из Польши Поссевино отправился к Ивану, который в это время пребывал в Старице. Царь с радостью принял его предложение быть посредником между ним и Баторием, и Поссевино уехал под Псков. В лагерь короля он прибыл 5 октября, и тотчас начались его совещания с Баторием и Замойским, которые хорошо понимали необходимость для Речи Посполитой заключения мира в самом скорейшем времени. Баторий продолжал претендовать на всю Ливонию, однако соглашался отправить для ведения переговоров о мире своих послов, если Иван пришлет своих. В результате этих совещаний Поссевино написал царю письмо, в котором изображал положение Московии весьма мрачными красками и убеждал его в необходимости принять условия Батория.
Царю приходится воевать с двумя врагами — польским и шведским королями. Шведы взяли Нарву, Ивангород, Вейсенштейн (Белый Камень) и другие крепости; мало того, они вторгнутся во внутренние области Московского государства, если Иван не поспешит заключить мир с Баторием. Псков находится в величайшей опасности. Подкрепления, которые посылаются городу, не достигают своего назначения. Между тем псковские воины умирают в большом количестве и в сражениях, и от болезней, и от душевных страданий. А тут еще король Стефан не только решил зимовать под Псковом, но собирается предпринимать летом будущего года поход во внутренние области Иванова царства. Рассчитывать на неудачный исход осады Пскова нечего, ибо вскоре будет привезено, по приказанию короля, большое количество пороху и много ядер из города Риги. Уступить Ливонию необходимо, и эта уступка не будет особенно тяжела для царя, так как при содействии папы можно будет выговорить у Батория свободный пропуск купцов из других христианских государств через Польшу и Ливонию, чего царь так энергично добивался.
Письмо это произвело впечатление на Ивана. Хотя известиям, которые сообщал Поссевино о силах Батория, царь особенно не поверил и продолжал питать надежду на то, что польский король отступит от Пскова, тем не менее он решил, что надо поскорее мириться с одним противником, польским королем, чтобы было проще расправиться с другим врагом, Швецией. Немедленно по получении письма Поссевино Иван с сыном и боярами приговорил: «Теперь по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королем помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королем Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель не писать в перемирные грамоты с королем Стефаном».
Таким образом, Иван соглашался начать переговоры о мире. Он назначил место, куда должны съехаться послы с той и другой стороны, — Запольский Ям, но требовал, чтобы Баторий отступил от Пскова: в этом требовании сказывались и затаенная надежда царя на улучшение положения, и желание скрасить ради удовлетворения своего самолюбия печальную действительность.
Не меньше нужен был мир и Баторию, положение армии которого становилось все хуже и хуже. Не дождавшись возвращения первого своего посланца Андрея Полонского, Поссевино, с согласия (а может быть, и по просьбе) короля, отправил к царю с письмом второго, убеждая Ивана опять в том, что заключение мира является для него неизбежной необходимостью. Но новые аргументы были излишни: Иван уже после первого письма спешил выразить свою готовность мириться.
Но, несмотря на горячее желание мира с той и другой стороны, переговоры начались только в середине декабря. Проволочка объясняется условиями тогдашних путей сообщения: пересылки между Псковом и Москвой потребовали значительного времени. Наконец послы Батория и Ивана съехались в указанное место, Запольский Ям, небольшую деревню между Заволочьем и Порховом. Выбор этого пункта сделан был Иваном и обусловлен требованием Батория: король соглашался отправить своих послов только под тем условием, если переговоры будут происходить недалеко от Пскова и вблизи границы его государства.
Во главе московского посольства стояли наместник кашинский князь Дмитрий Петрович Елецкий, наместник козельский Роман Васильевич Олферьев, дьяк Никита Басенок Верещагин и подьячий Захарий Связев. Они получили наказ, досконально определявший, по московскому обыкновению, их образ действий, который стремился предвидеть, а вместе с тем и предрешить ничтожнейшие недоразумения, какие только могли возникнуть при переговорах. При этом полномочия послов были весьма обширны, поскольку Иван был готов к большой уступчивости. На малосущественные обстоятельства послы не должны были обращать внимания. Иван наказывал своим послам все равно соглашаться на переговоры, пусть даже окажется, что свита королевского посольства превышает численностью московскую, или, скажем, послы Батория захотят съехаться не Запольском Яме, а в другом каком‑либо месте вблизи Пскова, или Антонио Поссевино, посредник между королем и царем, не пожелает или не сможет на переговорах присутствовать. Уступчивость Ивана доходила до того, что он соглашался не писать себя в перемирной грамоте царем, если того будет требовать король, прибавляя, впрочем, следующие знаменательные слова: «которого из вечного государя как его не напиши, а ево Государя во всех землях ведают, какой он государь». Иван не хотел только давать в своей перемирной грамоте Баторию титул «Ливонский» («Лифляндский»), хотя и соглашался уступить ему Ливонию на основании условий так называемого вечного мира. При этом он наказывал послам испробовать все средства, чтобы отстоять хотя бы пядь столь дорогой для него ливонской земли, поскольку еще лелеял мысль при более благоприятных обстоятельствах вернуть Ливонию.
Не терял он и надежды приобрести гавани на берегу Балтийского моря в результате войны со Швецией и поэтому запрещал своим послам включать шведского короля в мирный договор с Баторием.
Польского короля на переговорах представляли брацлавский воевода князь Николай Збаражский, литовский маршал надворный Альберт Радзивилл и королевский секретарь Михаил Гарабурда. Они получили ограниченные полномочия: в тех случаях, которые не были определены инструкцией, им следовало обращаться за указаниями к Замойскому, которому король поручил общее руководительство переговорами. В лагере Батория боролись два течения: литовцы, как мы знаем, готовы были оставить осаду Пскова; они желали заключить поскорее мир и потому склонны были делать значительные уступки врагу. Напротив того, Замойский настаивал на том, чтобы продолжать осаду и принудить врага к миру на условиях, которые выгодны исключительно Речи Посполитой. Баторий разделял мнение своего канцлера, почему и назначил его руководить переговорами; только один Замойский получил указания, что можно и чего нельзя уступить врагу.
Антонио Поссевино являлся посредником беспристрастным, ибо не был заинтересован в том, что составляло предмет спора между Москвой и Речью Посполитой. Он думал, конечно, более всего об интересах Рима и старался осуществить те цели, которые преследовала римская курия. Для него важнее всего было заключение мира, а на каких условиях он состоится, это имело для него значение постольку, поскольку ускоряло примирение враждующих сторон. Он, разумеется, сочувствовал Баторию, как католическому королю, на которого Рим смотрел как на лучшего поборника своих задач и стремлений, но с другой стороны, папский легат хотел угодить и православному царю, ибо он питал надежду на то, что ему удастся обратить Ивана на путь католической веры. Роль Поссевино как посредника была непростой: он легко мог навлечь на себя недовольство той или иной стороны.
Преследование же целей посторонних, чуждых предмету спора, делало роль папского посла и вовсе трудной, ибо ставило его в позицию, далекую от той, в которой должен быть настоящий посредник, думающий только о примирении интересов враждующих сторон и относящийся к этим интересам совершенно объективно. Желая поскорее достичь своей цели, Поссевино советовал полякам прекратить осаду Пскова, толкуя, что, затягивая ее, они раздражают Ивана, вследствие чего примирение может не состояться. Полякам он хвалил Ивана, заявляя, что в нем нет ни капли той жестокости, о которой толкуют люди, и удивлялся тому порядку, который господствует у него в войске, ставя таким образом в упрек Баторию неурядицы, происходившие в его лагере. Короля он убеждал поспешить заключить почетный мир, пока это еще возможно, и в конце концов возбудил в нем основательное подозрение, что интересуется более обращением царя в католичество, чем посредничеством. В письмах к Ивану, наоборот, папский легат самыми мрачными красками рисовал положение русских. Храмы разрушены или обращены в конюшни, святые образа преданы пламени или поруганию; всюду валяются человеческие трупы, господствуют грабеж и насилие; опустошенные поля зарастают лесом. При этом для описания происходящего в королевском лагере Поссевино не жалел превосходных слов. Царь едва ли верил иезуиту, потому что от своих гонцов он получал о положении Батория совершенно иные известия.
Подобного рода тактика совершенно лишила Поссевино доверия обеих сторон. Дошло до того, что Замойский возненавидел легата и прямо называл его превратнейшим в мире человеком и давал ему иные нелестные эпитеты. Не верили Поссевино и русские. Послы Ивана обвиняли его в пристрастии. «А стоит, государь, Антоней, — так писали они царю, — с королевы стороны, говорит с литовскими послы на съезды в одни речи». Все это сообщило роли Поссевино особенный характер. Он явился не третейским судьей, на решение которого отдают предмет спора и приговору которого охотно подчиняются, а лишь примирителем происходивших столкновений.
Переговоры начались 13 декабря, но Поссевино встретился с московскими послами раньше. На его заявление о том, что Баторий требует всю Ливонию, послы сказали, что это требование чрезмерно. Они утверждали, что Ливония с сотворения мира принадлежала московским государям, что уступка всей ее территории невозможна и что Баторий должен удовольствоваться только частью ее. В Пскове запасов на пятнадцать лет, и ему не взять этой крепости. Войско у короля наемное, служит из‑за денег, а казна его истощается. Пусть поэтому берет то, что ему предлагается, потому что в ином случае может не получить и той доли Ливонии, которая ему теперь уступается.
Поссевино постарался убедить русских изменить свою позицию, но безуспешно. Замойский, со своей стороны, увещевал послов Речи Посполитой не отступать ни на йоту отданной им инструкции и требовать без каких‑либо условий всей Ливонии. Иван, по его мнению, принужден будет уступить ее, потому что находится в критическом положении: шведы взяли уже Нарву, добывают Вейсенштейн, осадили Пернов, да Псков, стоит полякам и литовцам проявить выдержку, перейдет в их руки.
В таком настроении приступали враждующие стороны к переговорам о мире: та и другая сторона рассчитывала на стесненные обстоятельства противоположной и надеялась при помощи их добиться большей выгоды для себя. Исход переговоров, следовательно, зависел от самообладания противников, от того, кто кого в этом отношения пересилит. Поэтому можно было предвидеть, что переговоры затянутся. Так в действительности и случилось.
Местность, куда съехались послы для совещаний, была до такой степени разорена, что нельзя было найти даже кола, чтобы привязать лошадей. Послы собирались на заседания в жалкой хижине самого примитивного устройства: дым из печи выходил через двери и окна, и сажа падала на платье людей, находившихся в помещении. Съестных припасов негде было достать, и приходилось довольствоваться теми, которые привезли с собой. Московские послы запаслись всем в изобилии, в отличие от посольства Батория, которому приходилось экономить еду. Кроме того, русские поселились не в Запольском Яме, а поудобнее, вблизи его, в Киверовой Горе, чем опять‑таки поставили себя в более выгодное положение.
Столкновение между сторонами произошло уже на первом заседании по поводу посольских полномочий. Московские послы имели обыкновенную верительную грамоту, свидетельствовавшую только о том, что они посланы на съезд для заключения мира и что имеют право говорить и вершить дела от имени царя. Послы Батория сочли это недостаточным; у них появилось опасение, что, когда дело дойдет до решительного момента, московские послы сошлются на недостаточность своих полномочий и обратятся за новой инструкцией к своему государю, а тот поставит новые условия, — одним словом, произойдет то, что случилось на переговорах в Вильне. Поэтому, сославшись на свою верительную грамоту, дававшую полные полномочия, они потребовали, чтобы и московские послы представили такую грамоту. Полагая, что такая грамоту у московитов есть, но они ее скрывают, Поссевино припомнил им письмо, в котором Иван объявлял ему, что отправляет послов с совершенными полномочиями. Но князь Елецкий со товарищи стояли на своем — что грамота у них такая, какую издревле московские государи давали обыкновенно своим послам. Спор обострился еще более, когда московские послы стали протестовать против участия в заседании Христофора Варшевицкого, которого королевская грамота не называла в числе послов. Так в бесплодных прениях прошел целый день. В конце концов поляки прервали заседание и уехали к себе на квартиру, заявив, что более не видят смысла вести переговоры, поскольку они лишены твердого основания. Это была, конечно, только угроза. На следующий день они снова явились. Спор был улажен следующим образом. Каждый из московских послов дал присягу, что они получили верительную грамоту, подобную той, что всегда выдавались московскими государями.
Таким образом, совещания возобновились; но обмена верительными грамотами не было; что же до Варшевицкого, то с молчаливого согласия московитов он был оставлен на совещании.
Поссевино предоставил право первого голоса послам Батория как представителям стороны победившей, предлагая им выставить свои условия заключения мирного договора. Князь Збаражский тут же заявил, что уступка русскими всей Ливонии — это условие ведения самих переговоров и что в противоположном случае они, королевские послы, отказываются от дальнейших совещаний. Русские принялись горячо протестовать. Следуя инструкции, данной царем, к уступке той части Ливонии, о которой Иван сообщил Баторию через Поссевино, когда папский легат был в Старице, они прибавили теперь только один город Говью. По этому поводу произошли сильные прения. Та и другая сторона понимала, что противник имеет полномочия сделать большие уступки, и старалась выведать, в чем они именно состоят; послы Батория направляли все усилия к тому, чтобы узнать, смогут ли русские, по своей инструкция, уступить всю Ливонию или нет. Чтобы вызвать их на откровенность, они, по совету Поссевино, первые начали незначительно уступать, заявив, что король соглашается вывести свои войска из московских областей, потом уменьшили сумму за издержки на ведение войны и, наконец, согласились вернуть четыре крепости: Остров, Красногород, Келий и Воронен. Маневр увенчался до некоторой степени успехом.
Московские послы дали понять, что могут сделать большие уступки в Ливонии, но если король согласится возвратить их государю Великие Луки, Неволь, Заволочье, Велиж, Холм и все псковские пригороды. Это заявление вызвало у поляков негодование. Они стали говорить, что приехали не торговать Ливонской землей, а заключить в три дня договор, и опять стали грозить отъездом; впрочем, завершилось все тем, что уехали они не совсем, а только к себе домой, обещав Поссевино продолжить переговоры на следующий день.
Между тем Поссевино остался один с московскими послами и употребил все усилия, чтобы выведать окончательные условия, на которых Иван готов заключить мир. Одним днем это совещание не закончилось; на следующий день утром русские наконец после долгих колебаний признались, что их государь в крайнем случае готов уступить Ливонию, если только ему будут возвращены Великие Луки и другие крепости, взятые Баторием в прошлом году. Сообщив это, они стали, однако, просить Поссевино повести переговоры так, чтобы за их государем осталось несколько крепостей в Ливонии для оправдания титула Ливонского владетеля; они утверждали, что только при этих условиях может состояться мир.
Чтобы поскорее довести дело до конца, Поссевино начал хлопотать об уступке Ивану незначительной части Ливонии и, так как послы Батория полномочий на такую уступку не имели, обратился к Замойскому.
Пока Поссевино ждал ответа от польского канцлера, переговоры шли своим чередом. Возник сильный спор по поводу Швеции. Послы Батория предъявили требование, чтобы в мирный договор был включен также шведский король. Вообще‑то между шведами и поляками существовали — из‑за действий шведов в Ливонии — весьма натянутые отношения, но Баторий, по совету Поссевино, стал выдавать себя за союзника шведского короля, чтобы казаться в глазах московского царя еще более опасным противником. У Поссевино был свой расчет: он полагал, что московский государь выберет его посредником при ведении переговоров о мире со Швецией, а это еще более повысит авторитет Рима. Однако папский легат ошибся. Иван вовсе не желал мириться со шведским королем: напротив, мир с Баторием нужен был ему еще и потому, что он хотел развязать себе руки для войны с ним. Поэтому царь и запретил строго своим послам включать в условия мирного договора Швецию. Послы, следуя инструкции, решительно отвергли это требование, сказав, что они посланы договариваться о мире с польским королем, а если шведскому королю желательно мириться с их государем, то он должен послать к нему своих послов. На этом вопрос о мире между Московией и Швецией на переговорах был закрыт.
Польские послы умышленно раздували вопрос о Швеции, чтобы выиграть время, которое нужно было им для консультаций с Замойским. Поссевино, хотя и хлопотал перед ним об уступке хотя бы незначительной части Ливонии Ивану, делал это весьма осторожно и без особой надежды, так как знал, что Баторий и Замойский самым решительным образом были настроены оставить всю Ливонию за Речью Посполитой. Между тем оказалось, что канцлер готов пойти московитам навстречу. Он был слишком обеспокоен тем, что шведы продолжали захват ливонских городов, и счел за меньшее зло сделать небольшие уступки ради заключения мира московитам, дабы лучше подготовиться к неминуемому спору со Швецией. Другим фактором, побудившим гетмана изменить позицию на переговорах, было известие, что в Новгороде собираются московские войска с намерением идти на помощь Пскову.
Замойский отправил в Запольский Ям своего родственника Жолкевского с предложением оставить за Иваном четыре ливонские крепости при двух условиях — если за Речью Посполитой останутся Великие Луки, Заволочье, Невель, Себеж и Велиж и если мир будет заключен тотчас самими московскими послами, без обращением за инструкциями к своему государю.
Это предложение сильно смутило Поссевино, тем более что одновременно он получил от Замойского письмо, в котором канцлер требовал уступить всю Ливонию. Жолкевский не привез никаких бумаг, ограничившись устным сообщением, из‑за чего у легата появилось опасение, что Замойский легко может от своих слов отказаться. К тому же Поссевино было известно, что уступки в Ливонии могут быть сделаны только с согласия сейма. Потому он и предлагал отложить решение этого дела, пока соберется сейм, на который московский государь мог бы прислать послов. Действовать же так, как предлагал Замойский через Жолкевского, показалось дипломату-иезуиту и легкомысленно, и опасно. Канцлер рассчитывал на свое влияние на сейм, но Поссевино опасался, что сейм может и не согласиться с ним. В таком случае он, посредник, навлечет на себя гнев московского царя, уронит авторитет папы, скомпрометирует весь свой орден и повредит делу, ради которого он трудился, — помешает распространению католичества в Московском государстве.
Подозрительная осторожность иезуита оказалась вполне уместной. Послы Батория высказались против предложения Замойского, ибо инструкция, которую они получили от короля, запрещала им делать какие бы то ни было уступки в Ливонии; кроме того, они были того мнения, что подобного рода уступчивость может усилить требовательность противника, и вести переговоры станет еще труднее. Впрочем, разговор о польских уступках в Ливонии пришлось отставить, так как Замойский от своего предложения вскоре отказался и стал слать новые условия: за всю Ливонию он согласился сначала возвратить Ивану только Великие Луки, потом прибавил еще Невель и Заволочье, но в том и другом случае требовал передать Баторию крепость Себеж или, в крайнем случае, ее разрушить. Московские послы, в свою очередь, упорно требовали возвращения, кроме указанных крепостей, еще и Велижа и соглашались сжечь Себеж, только если будет сожжена королем Дрисса. Поссевино попытался склонить их к уступке Велижа, говоря, что, если они боятся гнева своего царя, он готов отдать за них свою голову. Но они заявили, что, если бы каждый из них имел десять голов, царь приказал бы снять все эти головы за такое попустительство.
В общем, прения между послами сосредоточились почти исключительно вокруг крепостей, которые Баторий взял у царя в 1580 году; что касается Полоцка, то о нем речи не было: Иван отдавал его Баторию без споров. И без того хватало ожесточения: и те, и другие были раздражены поведением противной стороны. Русские жаловались на свое положение, говоря, что с ними обращаются как с пленными, отнимают у них вещи, хватают их людей — мало того, пытают и даже убивают. Гонец, везший от царя письма к послам и Поссевино, был захвачен и доставлен в польский лагерь, где его спутников убили, а проводника подвергли пытке, прикладывая к его бокам зажженные факелы.
Споры о территориальных уступках были наконец сведены к Велижу и Себежу. Велиж лежал в верховьях Западной Двины, владение им открывало доступ к Полоцку. Именно поэтому Иван желал сохранить эту крепость в своих руках. Замойский предоставил разрешить этот вопрос литовцам, так как уступка Велижа задевала литовские интересы, давая им, впрочем, понять, что лучше крепость уступить, чем вести войну дальше. Однако литовцы отдать эту крепость Ивану не пожелали. Тогда спор достиг кульминационной точки. Послы Батория заявили, что прерывают затянувшиеся переговоры, и распрощались с московскими послами. Казалось, произойдет разрыв, и это сильно взволновало русских. Ночью они дважды совещались с Поссевино, который пообещал добиться согласия литовцев на то, чтобы эта крепость была разрушена.
После этого переговоры возобновились, и опять с прежним жаром. В конце концов сошлись на том, что московиты уступят Велиж королю, но Ивану будет возвращен Себеж. Казалось бы, все улажено, и можно заключать мир. Но тут польские послы потребовали, чтобы их королю были переданы ливонские замки, которые в войне с русскими заняли шведы. На это московские послы отвечали, что их государь не может уступать того, чем он не владеет, оставляя Ивану возможность владения этими замками в случае, если удастся отнять их у шведов.
Сопротивление русских по этому пункту сильно раздражало Замойского. Он стал подозревать существование тут интриги Поссевино. Канцлер предположил, что папский посол собирается при помощи замков помирить Швецию с Москвой во вред Речи Посполитой. Спор грозил опять затянуть переговоры, а между тем он не представлял существенной важности, ибо касался призрачного права на владение тем, что находилось в руках третьей стороны. Выход из тупика был найден в том, что поляки опротестовали притязания московского государя на владение этими замками, чем и ограничились.
Оставалось последнее: определить границу владений той и другой стороны, что представлялось делом нелегким, ибо не было с точностью известно, какие замки в Ливонии находятся еще в руках русских и какие захватили шведы. Замойский опасался, что русские утаят и не включат в договор какой‑нибудь замок под тем предлогом, что он якобы занят шведами. И опасения эти не были напрасны: позже оказалось, что таким образом московские послы сохранили для Ивана два замка. Кроме того, Замойского волновало, как договор воспримет будущий сейм, который согласился на войну только потому, что желал отнять у Московского государства Ливонию. Из‑за этого немало времени отняли у договаривающихся сторон споры о демаркационной линии.
Московские послы представили список ливонских городов и замков, уступаемых Речи Посполитой, и эти города и замки, каждый в отдельности, были внесены в договорные грамоты. Что же касается крепостей, занятых шведами, решено было в договор их не включать, как того требовали московские послы, но вместе с тем принять от послов Батория заявление, что Речь Посполитая не отказывается от владения ими, но что спор из‑за них с Московским государством не повлечет за собой нарушения заключаемого договора.
Так наконец 6 января был разрешен вопрос о территориях. Оставалось еще определить, в каком виде и каким образом отдавать уступаемые города и крепости, что тоже вызвало пререкания. Завоевав какую‑нибудь крепость в Ливонии, Иван приказывал строить там церковь. Кроме того, некоторым церквам царь пожаловал значительные земельные угодья. Судьба церквей весьма серьезно интересовала московских послов. Опасаясь, что с переходом страны во власть католиков православные святыни подвергнутся поруганию, они стали требовать отдать им все предметы культа и отпустить из Ливонии в пределы Московского государства всех православных священнослужителей. Некоторые из поляков против этого возражали. Но Поссевино, желавший, по выражению католического историка, очистить поскорее страну от схизмы, убедил своих единоверцев в том, что русские правы.
Что касается крепостной артиллерии и вообще имущества, находившегося в крепостях, то постановлено было, чтобы каждая сторона отдала другой все это в таком количестве и виде, в каком оно досталось победителю при взятии крепости. На освобождение крепостей отвели восемь недель с условием, что сторона, принимающая крепость, обеспечит выезжающих подводами.
Размен пленных тоже не обошелся без споров по причине того, что у русских, в сравнении с их противниками, пленников было совсем мало. Послы Батория требовали за освобождение московитов уступить Себеж и Опочку; послы Ивана приводили в ответ тот аргумент, что торговать христианской кровью не следует. В итоге решение этого пункта отложили до ратификации мирного договора; связано это было и с тем, что Поссевино отказался от посредничества по этому делу, боясь навлечь на себя нарекания, если какая‑нибудь сторона удержит у себя пленных, которых обязалась отпустить.
Оставалось еще устранить различного рода препятствия чисто формального характера. На совещании у Поссевино в ночь на новый, 1582 год московские послы заявили, что их государь носит титулы «царь Казанский» и «царь Астраханский» и эти титулы должны быть указаны в документе мирного трактата, потому что они для него имеют гораздо большее значение, нежели все крепости, которые он уступит Баторию. Папский легат возражал против этого; он стал развивать перед русскими средневековую теорию об императорской власти. Существует, мол, только один христианский император, власть которого подтверждается главой католической церкви — папой. Когда византийские императоры стали от католичества отделяться, тогда папы перенесли титул императора на государей Запада. Папа может дать этот титул и московскому государю, но для этого необходимо вступить с ним в переговоры. Московиты понимают неправильно значение титула «царь»: это не цезарь, а совсем иной титул, заимствованный от татар. Московские послы привели в опровержение этих взглядов исторические доводы, страдавшие анахронизмом. Они заявили, что римские императоры Аркадий и Гонорий прислали из Рима императорскую корону русскому князю Владимиру, а папа подтвердил это пожалование через какого‑то епископа Киприана. Замечание Поссевино, что Аркадий и Гонорий жили лет на шестьсот раньше Владимира, нисколько не смутило послов Ивана — они ответили, что то были другие императоры Аркадий и Гонорий, которые жили одновременно с князем Владимиром. Очевидно, московские книжники смешали Аркадия и Гонория с императорами Василием II и Константином VIII, а подтверждение папой императорского титула, присланного Владимиру, прямо выдумали. Поссевино потратил понапрасну много красноречия, чтобы разубедить русских, но они остались при своем. Кроме того, они добивались, повинуясь приказаниям своего государя, еще и других титулов для него, а именно «Смоленского» и «Ливонского».
Когда дело дошло до чтения перемирных грамот, они возмутились, что в королевской записи царю не были даны требуемые титулы. По их словам, король Сигизмунд-Август признавал за их государем титул царя: он даже присылал специальное посольство, чтобы поздравить Ивана со взятием Казанского ханства. Секретарь посольства Батория Гарабурда, знаток дипломатических сношений Речи Посполитой с Москвой, доказывал противное: он утверждал, что московского государя называли только великим князем и при Сигизмунде-Августе, и при Генрихе, и при Стефане Батории. Послы, следуя королевским инструкциям, заявили, что готовы дать Ивану титул царя, но только в том случае, если он уступит Баторию королю Смоленск, Великие Луки, Опочку и Себеж. Однако русские и слушать об этом не хотели. Они особенно энергично отстаивали титулы своего государя «царь Казанский» и «царь Астраханский», угрожая своим противникам прекращением переговоров, если не будет разрешено послать за грамотами, доказывающими правдивость их слов относительно того, что Сигизмунд-Август титуловал Ивана именно так. Радзивилл, считая спор этот пустым, полагал, что московским послам можно дать по этому пункту удовлетворение, лишь бы не доводить дела до разрыва и сохранить существенное — Ливонию, но польские послы с ним не соглашались, так что обратились к Замойскому, чтобы разрешить этот спор. Притязания Ивана показались польскому канцлеру пустым тщеславием, и он согласился дать ему требуемые титулы. Но это оказалось излишним, так как спор окончился раньше, чем пришло письмо канцлера в Запольский Ям. Московские послы, помня наказ своего государя на самый крайний случай, отказались от этих требований, и в королевской договорной грамоте Иван был назван только великим князем.
Вслед за устранением одного формального препятствия появилось новое, которое немало проблем доставило не только соперничающим сторонам, но и — причем в особенности — папскому легату. Оказывалось, что к титулам был чувствителен не только московский царь, но и раб рабов Божиих, как называл себя папа. Представитель его на Запольском съезде Поссевино желал играть главную роль — роль устроителя мира между Москвой и Речью Посполитой, роль вершителя судеб народов и государств. Договорные грамоты должны были засвидетельствовать это перед всем миром и потомством и оставить в веках свидетельство о силе и величии главы католической церкви и его уполномоченного. Послы Батория как католики готовы были удовлетворить это желание Поссевино и хотели написать в перемирной грамоте, что договор заключен в присутствии папского посла. Но московские послы, ссылаясь на то, что в наказе у них нет об этом ни слова, отказались принять формулу, предложенную послами Батория. Хотя Иван и прибег к посредничеству папы, однако он желал, очевидно, избегать всего, что могло свидетельствовать о подчинении его авторитету главы католичества. Царь не оказывал почестей, которые приличествовали — с католической, конечно, точки зрения — папе как наместнику Христову на земле. Московские послы действовали, понятно, согласно предписаниям своего государя, и поведение их до такой степени стало раздражать Поссевино, что он явно начал склоняться на сторону Батория, забывая о беспристрастности, обязательном для посредника. Спор завершился в пользу Поссевино: в акте перемирного договора посредничество папского посла указали, и, следовательно, условия мира были освящены авторитетом римского первосвященника.
Могло казаться, что всякие препирательства теперь уже более невозможны. Случилось, однако, иначе. Московские послы прилагали все свои усилия к тому, чтобы сохранить за своим государем какие угодно, хотя бы только призрачные права на Ливонию. Сначала они изъявили желание вписать в текст договора, что Иван уступает Баторию вместе с ливонскими замками Ригу и Курляндию, то есть такие владения, которые никогда Ивану не принадлежали. Это заявление вызвало целую бурю негодования. Поляки удалились с совещания, говоря, по своему обыкновенно, что они впредь совещаться отказываются. Поссевино же потерял окончательно терпение и в раздражении на московских послов дошел до поступков, не приличествовавших его сану. Крича, что они явились не посольствовать, а воровать, он вырвал из рук одного из послов, Олферьева, черновик договорной записи, швырнул ее за двери, а самого посла схватил за воротник шубы и оборвал ему пуговицы. «Подите вон из избы, — кричал он, — мне с вами уже не о чем больше говорить».
«И мы, холопи твои, — пишут послы Ивану, — Антонью говорили: и то ты, Антоней, чинишь не гораздо, государево великое дело мечешь, а нас бесчестишь, а нам за государево дело как не стоять? Да говоря, государь, мы пошли от него из избы и пришли мы, холопи твои, к себе в избу, и тотчас пришел к нам литвин ротмистров Миколаев человек Жебридовского и говорить нам: велите деи своим людям накладываться, а утре вам ехати к собе и приставы деи утро к вам будут». Ввиду этого, памятуя царский наказ, послы подчинились тому, что они называли «конечной неволею», и отступились от своего требования, однако не совсем, как мы сейчас увидим.
Они попытались еще раз, при помощи новой уловки, отстоять формальную сторону притязаний своего царя на Ливонию. Переговоры близились уже к концу. Согласие, казалось, было достигнуто сторонами по всем пунктам. Срок перемирия был определен в десять лет, начиная с Крещения Христова 1582 года. Решено было, что Баторий первый отправит к Ивану своих послов для ратификации договора (на Троицын день), а потом Иван своих (на Успеньев день). Были написаны договорные грамоты, и назначен уже был день для присяги, которой обе стороны должны были скрепить условия договора. Королевские послы радовались, что приходит конец их трудам, и радовались тем более, что Замойский торопил их кончать дело поскорее, указывая на невыносимое положение армии под Псковом и на новую опасность, которая, как казалось ему, приближается к Речи Посполитой. В лагерь польского гетмана явился шведский посол итальянец Лаврентий Каньоло и стал просить о свободном пропуске к Поссевино, но получил отказ. Замойскому почуялись в этом козни Швеции против Речи Посполитой.
И вот в тот момент, когда Поссевино и послы Батория были уверены в том, что все недоразумения устранены и остается только скрепить договор присягой, русские потребовали написать в перемирной грамоте, что Иван уступает Баторию свою вотчину Ливонию. Опять спорили два дня. Збаражский и Гарабурда не знали, что им делать, и обратились за инструкцией к Замойскому. Канцлер согласился удовлетворить требование московских послов, лишь бы только мир поскорее был заключен, но тут оказалось, что благодаря содействию Поссевино все решилось в пользу польской стороны.
Наконец 15 января состоялся обмен договорными грамотами и принесена была присяга; русские строго исполнили церемониал, установленный для этого Иваном: они целовали крест, который поднес им, согласно приказанию царя, новгородский владыка. Послы Батория принесли присягу по католическому обряду, причем к ним присоединился и Гарабурда, хотя он был православный, что доставило немалое удовольствие Поссевино.
Известие о заключении мира произвело сильную радость в лагере Замойского под Псковом и среди осажденных в Пскове. Когда в Псков явился 18 января с этой вестью от московских послов гонец Александр Васильевич Хрущев, горожане бросились целовать ему ноги, называя его архангелом мира. Вражда к неприятелю как будто оказалась забыта. Псковитяне со своих городских стен приветствовали всадников Замойского, ездивших вокруг крепости. Знатнейшие псковские граждане явились к Замойскому, чтобы выразить гетману радость и благодарность по случаю заключения мира. Баторий и Замойский, главные зачинщики войны, довольны были ее исходом, потому что цель, ради которой она предпринималась, была достигнута; довольны они были и тем, что их противники в Польше должны были теперь замолкнуть ввиду блестящего успеха, увенчавшего их военные планы. Рад был миру и Иван, ибо ему удалось отстоять те условия, какие он «по конечной неволе» готов был принять. Рады были и Ивановы послы, ибо исполнили в точности данный им наказ и таким образом избежали царского гнева. Наконец, чувство удовлетворения испытывал посредник, папский посол Поссевино: ему удалось, как по крайней мере он сам считал, осуществить ту цель, которую он себе наметил. Враждующие стороны подчинились авторитету главы католической церкви, о чем свидетельствовали договорные грамоты; следовательно, был достигнут важный успех в деле торжества католической веры на земле, служить которому был призван Поссевино вместе со своим орденом.
Теперь требовалось исполнить условия заключенного мира. По договору королевская армия должна была немедленно удалиться из‑под Пскова. Но условие это не было исполнено Замойским, поскольку он опасался, что русские затянут сдачу ливонских замков, к чему им представлялся весьма удобный предлог Польско-литовские власти не могли дать для этого достаточное количество подвод, как это полагалось по уговору. Видя, что Замойский не собирается уходить от Пскова, московские послы выразили свое неудовольствие Поссевино, а затем через князя Збаражского прислали Замойскому письмо, в котором потребовали, чтобы он ушел от города. Псковитяне, в свою очередь, прислали сказать гетману, что если он не удалится в течение двух дней, то они будут считать мирный договор уничтоженным. Но затем смягчили свои требования и стали просить Замойского только о том, чтобы он назначил день, когда уйдет восвояси. Гетман ответил, что, даже удалившись, он все равно останется у границ Ливонии до тех пор, пока ливонские замки не будут сданы русскими.
Между тем поляки передали русским крепость Остров, что случилось вопреки намерению Замойского; однако назад крепость было не вернуть, и гетман выразил надежду, что этот акт рассеет подозрения русских относительно намерений короля — ведь русские не менее поляков и литовцев опасадись, что в передаче крепостей, возвращаемых по договору, произойдет проволочка. Замойский думал, что, убедившись на примере Острова в противном, они скорее очистят Ливонию.
Сам гетман, чтобы не давать больше повода к обвинениям в нарушении мирного договора, 6 февраля снял лагерь и повел солдат от Пскова, причем постарался блеснуть перед своими бывшими врагами прекрасным состоянием своего войска. Он двинулся к Новгородку Ливонскому, который русские по договору должны были отдать Речи Посполитой. Московский воевода отказался передать крепость отряду, который был послан Замойским. Тогда Замойский сам с небольшой свитой явился в город и потребовал от воеводы сдать крепость. Тот стал отнекиваться, говоря, что его не обеспечили в достаточном количестве подводами. Но Замойский нашел выход, оставив временно без лошадей артиллерию, и воевода со своими людьми вынужден был удалиться из города.
Из Новгородка Замойский направился к Дерпту, который русские также отказывались оставить, так как и здесь не хватало подвод. Пришлось гетману самому заниматься подводами, и 24 февраля Дерпт наконец перешел под его управление. Русские уходили с большим сожалением; женщины, по словам историка, рыдали на могилах близких, которые покидали навсегда.
Проволочки в эвакуации русских из Ливонии вызывали у Замойского сильную досаду. Виноваты были в этом, по его мнению, послы, целыми днями спорившие о титулах, но в то же время легко и без совета с гетманом решившие вопрос большой важности. Заключая с московитами перемирие, они дали обещание отвести войско от Пскова, прежде чем русские сдадут ливонские крепости, но не назначили русским точного срока и приняли обязательство предоставить им средства передвижения. Из‑за этого дело сильно затянулось, и дошло до того, что даже король вынужден был озаботиться доставкой нужного количества подвод и лошадей. Но их все равно не хватало, и поляки прибегали к разного рода хитростям, чтобы поскорее избавиться от русских. При этом они всячески затягивали передачу русским крепостей, определенных договором, и сделали это, лишь когда все крепости, которые русские должны были освободить, перешли под управление Речи Посполитой.
Ратификация договора произошла в том же 1582 году. Сначала, в июне, явились в Москву послы от Батория, и Иван скрепил клятвой заключенное перемирие, обязавшись при этом не воевать в Эстонии десять лет, а затем, в октябре, прибыли в Варшаву московские послы и также взяли с короля торжественное обязательство исполнять условия договора.
Так окончилась война, ставшая весьма важным этапом в политической эволюции Восточной Европы. Рост Московского государства в западном направлении был на некоторое время приостановлен. Силы Москвы — войной и правлением Ивана — были надломлены, ее социально-политическая организация расшатана. Речь Посполитая благодаря талантам Батория и Замойского усилилась настолько, что казалось, политическое и культурное господство в Восточной Европе будет принадлежать Польше и дальнейшее развитие восточноевропейских народов пойдет под ее руководством, а честолюбивый король начал строить грандиозные планы, направленные к полному покорению Московского государства.