Проснулся от крика. В ушах звенело. Вокруг нарастал гул. Тревога и дрожь в теле при абсолютной ясности головы – реакция на первую команду, разорвавшую жизнь на «до» и «после». Дневальный, разделивший ночь с одинокой тумбочкой, стоявшей, в отличие от него, на четырех ножках в коридоре затаившей дыхание казармы, разрывает горло накопившейся невысказанностью, утонувшей в море приказов, унижений, обвинений. Два слова «Рота, подъем!» – как последний крик о помощи.

Вырвавшийся на волю звук проникает в нервные окончания, вызывая ощущение насилия и тошноты. Ресницы с веками ринулись к бровям, а ноги к сапогам. Пальцы не слушаются, скользят по блестящим пуговицам. Ноги, руки, голенища и рукава сплелись, как старые друзья. Фактор страха и время, пульсирующее в висках, обрученное с пульсом, делают движения нелепыми.

Заводные солдатики, танцующие под уставшую пластинку, вдруг замерли. Замечаю, как гидра зеленой формы старательно принялась за поглощение одного из важнейших отличительных признаков его величества Человека – индивидуальности. Когда хотят унизить, в первую очередь лишают признаков личности – армия, тюрьма и коммунизм прекрасные иллюстрации данному наблюдению. От тебя остается нос и уши, глаза – в плену перемен, рот – на замке. В воздухе очередной разряд молнии.

– Форма одежды «номер два» подразумевает голый торс, – выстрелил сержант.

Расстегиваем пуговицы, которые только что с трудом залезли в петли.

– Живот в себя, грудь колесом, – звучит очередной приказ.

Корректировка фигуры производится крепкими руками «стариков» – солдат, прослуживших в роте почетного караула год. Завершающих службу «дедов» практически не видели. Мы находились в карантине, они готовились к празднику, выделяясь подогнанной по фигуре и украшенной аксельбантами формой и генеральскими фуражками с кокардами, похожими на заморские ладьи. Глаза их светились, всматриваясь вдаль, выше уровня погон и бетонных заборов, а наши метались и, не обнаружив опоры, падали вниз на уровень сапог.

Утренняя поверка сопровождается робким «я» на фоне упрямого «МЫ».

– Бегом марш, – очередная команда, и «мы» спрыгиваем по лестнице, пересекаем расчерченные дорожки, сливаемся с лесными тропинками и оврагами.

С каждым движением портянки предательски сползают с ноги, сдавливая пальцы, нарастает нестерпимая боль. Пятка входит в прямой контакт с кирзовым сапогом, а я в прямой конфликт со «стариком». Сознание пытается понять, почему нельзя остановиться, ноги не могут понять, почему я этого не делаю. Он не может понять, почему стою, а не бегу, и ему глубоко наплевать на то, что я могу или не могу понять.

– Возвращаемся на плац для спецподготовки, – рявкает он.

Новые испытания обеспечены, не знаю, какие, но его глаза вызывают неприятные предчувствия.

Проблемы с бегом настигли еще человек десять. Нас собрали на стадионе. В центре расположилось облысевшее футбольное поле. Беговые дорожки хранят следы бесчисленных разрушительных забегов. Трибуны, выкрашенные во всепобеждающий зеленый цвет, отражают общее настроение замкнутости в безликости. Изучение местности происходит недолго, следует приказ:

– Гусиным шагом, марш!

Час спустя ноги не двигаются, во рту сухо, как в пустыне. С трудом различаю что-либо в метре от себя, брови, защищавшие глаза от струек пота во время охоты, видимо, в процессе эволюции поредели. Гаревая дорожка поглотила литры соленой воды – подобно облаку, мы выпали в осадок. Усталость и напряжение повисли в воздухе, утонувшем в пыли.

Коля Попадюк из Донецка простонал:

– Нэ можу…

Уверен, что все испытывали такие же ощущения, но молча тянули свою воинскую лямку, как бурлаки. Николаю пошли навстречу. В его руках появилась нераспечатанная пачка печенья, которую он должен был съесть в течение следующего круга. У меня уже давно горло просило помощи, но сама мысль что-либо съесть вызывала рвотный рефлекс.

Я встал, не зная почему. С одной стороны не мог, с другой не хотел в этом дальше участвовать.

– Ты тоже хочешь печенья? – спросил один из «стариков».