Мы перебрались в Зеленодольск. Последние эшелоны прорывались из Ленинграда с боями, немцы взяли город в кольцо. Папа уехал раньше нас, ему дали какое-то важное задание, и мы уже думали, что за нами никто не приедет, но около часа ночи позвонили в дверь, вошли мужчины в черных плащах, помогли погрузить вещи, посадили нас в машину и привезли на вокзал. На вокзале было много военных, они проверяли у всех документы. Мама сказала, что наши соседи возвращались в Ленинград почти две недели, у них не оказалось каких-то пропусков, и их высадили из поезда вместе с детьми на каком-то полустанке.

У вагона стоял Георгий Семенович, папин начальник. Мама говорила, что он недолюбливает папу, и поэтому нас могут оставить в городе. Разговаривая, он не смотрел в глаза, а потом неожиданно вскидывал их, как иголки втыкал. Я всегда вздрагивала. Сказал, что мы поедем спецпоездом, что с нами едет конвой. Вдоль поезда стояло множество солдат, все в фуражках с малиновой полоской. Мама пожаловалась, что беспокоится, ведь одну бомбежку в вагоне мы уже пережили. Я сразу вспомнила летчика, который о нас заботился, такой высокий, красивый, добрый. Мама тогда стала мягче, но только дала мне обидную пощечину. А я тогда не боялась, но до леса не успела бы добежать. Вот так один летчик спасает, а другой хочет убить.

Еще Георгий Семенович сказал, если проскочим Бологое, то все будет хорошо. Но мы не проскочили, нас опять бомбили. Соседний с нами вагон сильно покалечили, а у нас дырки появились, через них все вокруг было видно. Но пока длился налет, мы под полками на полу лежали, как и в прошлый раз.

Папа нас тогда на вокзале не встретил, мы сами добирались. Когда вошли, мама вещами в него кидалась, а папа ее успокаивал. Он только пришел с ночного дежурства и морил клопов, чтобы мы там могли жить. Небольшая комната в деревянном доме, в одной половине две бабушки жили, а эту часть нам выделили. Ничего, все разместились. Вера за печкой спала, я там и калачиком-то не помещалась, родители на кровати, а мне топчан достался, жесткий, но ничего, спать можно. Еще был стол и шкаф и теплая стенка от печки, к ней можно было прижаться спиной, закрыть глаза и помечтать.

Мама была права, когда не разрешила больше делать пирожное из печенья и масла. Всего этого не стало. Когда мы с Верой чего-нибудь просили, а просили мы еще поесть, она говорили, что у папы зарплата семьсот рублей, а буханка черного хлеба на рынке тоже семьсот рублей. Чтобы не варить суп из картофельных очисток с луком, мама около дома развела маленький огород, появилась своя картошка, крупная, в руках не помещалась, еще помидоры и огурцы. Когда мама берется за что-то, у нее все получается. Она даже маленького поросенка завела. Он как член семьи был, такой розовый, чистенький, за километр маму чувствовал, хвостик так вертелся, что, казалось, оторвется. Мама настояла, чтобы папа приносил отходы из столовой при КБ по ремонту подводных лодок. Поросенок рос, как на дрожжах, но потом заболел. Мама выяснила, что в отходы кто-то подбросил болты и гвозди. Беднягу зарезали. Я не смогла есть его мясо, и он мне долго снился.

Незаметно я выросла, и в школу идти оказалось не в чем. Мама взяла папино фланелевое белье, покрасила в розовый цвет и сшила мне из них штаны и кофту. Кирзовые сапоги принес папа. Они были мне великоваты, и в распутицу нога выскакивала наружу вместе с портянкой, и я, как аист, стояла посреди грязной улицы на одной ноге. Мое кроличье пальто лезло нещадно, покрывая все вокруг пухом, но кому-то понравилось, и когда нас не было дома, его украли, а больше ничего не взяли – нечего было. Мама проснулась на следующий день и сказала, что ей приснился сон, она знает, где искать пропажу. Ушла куда-то, вернулась часа через два и принесла пальто. Сказала, что сразу нашла дом, в точности такой, какой видела во сне. Когда ее спросили, почему она забирает пальто прямо с вешалки при входе в дом, она сказала:

– Сделайте вид, что никогда не видели этого пальто, или сядете, а то и расстреляют. Спите с мыслью, что за вами «воронок» едет, может, воровать перестанете.

Закрыла дверь и вышла, и никто за ней не погнался, хотя мужчины в доме были. Папа сердился, что она пошла одна, и спрашивал где этот дом, но мама сказала, что второй раз не найдет. Правда, забыла, или людей пожалела, не знаю. Если уж мама что-то решит, ее не остановишь.

Наши войска прорвали блокаду Ленинграда. Я тогда училась в третьем классе, стояли сильные морозы. Мы все очень радовались, появилась надежда, что скоро вернемся домой. Спустя некоторое время мама забеспокоилась – прошел слух, что, если задержимся, рискуем остаться без комнаты. Папа уехать не мог, он обеспечивал охрану каких-то секретных объектов. Он часто приходил и уходил, когда я спала, а иногда по несколько дней не возвращался домой. В Казани объявили набор специалистов для реставрации ленинградских памятников, и мама настояла на поездке туда. Родители вернулись поздно, папа был чем-то недоволен, а мама сказала:

– Меня берут, стаж пригодился. – Потом улыбнулась, повернув голову в мою сторону, и добавила: – Прораб такой милый человек, на него можно положиться, не обманет.

Папа при этом вышел из комнаты, хлопнув дверью. Родители никогда не ругались, но иногда чувствовалось, что они не довольны друг другом. Спустя какое-то время мамин прораб, Павел Семенович, зашел к нам в гости. Мне он тоже показался приятным, в костюме, в галстуке, от него как-то вкусно пахло. Он приехал сообщить, что на днях группа отобранных специалистов из Зеленодольска должна отправиться в Казань, а оттуда в Ленинград. Папы дома не было. Вдруг погас свет – перегорела лампочка под потолком. Павел Семенович предложил ее заменить, встал на стул, отвинтил перегоревшую лампочку, мама подала ему новую. В это время вошел папа, свет из прихожей упал в комнату. Стоя на стуле, наш гость сказал:

– Здравствуйте, Иван Павлович, мы с вами в Казани виделись.

– Здравствуйте, Павел Семенович, – сухо поздоровался папа, взглянул на маму, взял лежавшие на столе папиросы.

Он остановился у двери, открыл пачку, достал папиросу. В комнате было очень тихо.

– Извините служба, должен идти.

Он вышел, Павел Семенович даже не успел слезть со стула. Однако лампочку поменяли, в комнате загорелся свет. От чая гость отказался и довольно скоро ушел. А вскоре уехала мама, забрав с собой Веру. Мне она сказала:

– Тебе надо учиться, а как там будет в Ленинграде, не известно. Устроюсь – напишу. Да и за папой нужно кому-то ухаживать. Тебе уже десять лет, так что будь здесь хозяйкой. Надеюсь, это не надолго, и вы тоже скоро приедете.

Стук, стук, стук доносится до меня, возвращая в комнату, где я сижу одна около печки. Дрова уже не потрескивают, но стенка греет – каждому хочется, чтобы его хоть немного согревали. Стучат в дверь. Вокруг меня лежат книги, я их не выбираю, они сами ко мне приходят. В черном переплете Диккенс, в золотом Фенимор Купер, под ним Вальтер Скотт. На коленях рассказы Паустовского, рассказ «Прощание с летом». Остановилась на фразе «Зима хозяйничала над землей». За окном тоже зима, и снежинки, и лед на Волге, но в книге это притягивает, хочется все увидеть, а здесь похоже, но холодное, неприветливое, сердце сжимается. Громкий голос Левитана из «тарелки»:

– Войска 3-го Украинского фронта, перейдя в наступление, форсировали Дунай севернее реки Драва, прорвали оборону противника на западном берегу и, продвинувшись в глубину до сорока километров, расширили прорыв до сто пятьдесят километров по всему фронту.

Каждый день я слушаю сводки с фронтов. Это огромная книга внутри меня, и я ее героиня, малая часть большой повести. Я могла бы сделать больше, могла бы пойти в разведку. Каждое утро в шесть часов я обливаюсь ледяной водой, зубрю немецкий, учусь наблюдать. Да, это уже было, мы уже переходили в контрнаступление и форсировали Дунай в начале войны, но сейчас все по-другому – мы наступаем по всей линии фронта, нам уже не придется снова переправляться через Дунай, у нас впереди Берлин.

Опять стук в дверь. Я уже забыла о нем, в такое время никто не заходит. Папу не видела уже два дня. Открываю, стоит мальчик, высокий, без шапки, на челке повисли сосульки, лицо худое, белое, а волосы черные.

– Дядя Ваня попросил дров занести, а то ты тут одна, беспокоится, замерзнешь. – Он нагнулся и приподнял лежащую на снегу связку дров.

– Проходи, топка в коридоре, дрова здесь оставь. – Я стояла около него, и мне не хотелось, чтобы он уходил. С тех пор как мама уехала, в комнате живем я, книги и информбюро. Папа только ночует, и то редко.

– Я так понял, тебя Ниной зовут. А меня Юра. – Он протянул мне руку, так взрослые здороваются.

Да, я давно себя чувствую взрослой, но не знаю, как ко мне относятся окружающие. Ему, наверное, кажется, что я взрослая. Рука у него холодная, но когда он сжал мою ладонь, она показалась мне горячей и очень сильной.

– Я живу в доме напротив вашего, в красном, четырехэтажном. – Он протянул руку, и она оказалось почти у меня над головой. Я не почувствовала себя маленькой, но стало видно, какой он высокий и взрослый.

– А откуда ты знаешь папу? – наконец заговорила я. Обычно у меня с этим просто, я часто беседую с литературными героями и даже изображаю их жизнь.

– У меня мама зубной врач, она работает в медсанчасти там, в закрытой зоне. Ты её знаешь, ты к ней на прием один раз приходила. Папа твой тоже у нее лечился.

– Помню, но лечить зубы не очень приятно. А сколько тебе лет? – Мне было интереснее про него, чем про его маму.

– Четырнадцать, а тебе?

Мне хотелось сказать «шестнадцать», но я с собой справилась.

– Десять, но всем кажется, что я старше.

Мы так и стояли в коридоре. Дверь в комнату была открыта, он увидел на книги на коврике.

– Любишь читать? – спросил он так, что сразу стало ясно, он тоже любит читать.

– Я часто дома одна, они мне помогают. Можно сказать, я в них живу.

Проводив его в комнату, показала на полки с книгами.

– В библиотеку часто хожу, иногда там читаю. Хочу узнать, чем кончится, и забываю, что я не дома. Сижу, пока не выгонят.

– Раньше мне мама часто читала книги вслух. Сразу вспоминаю довоенное время, тихо, спокойно, уютно. Может – если хочешь, конечно, – я тебе тоже буду читать вслух? – Он как то замялся и замолчал, смотря мне в глаза.

– Ты, конечно, не моя мама, – мне не хотелось, чтобы он считал меня маленькой, – но я не против. А что будем читать? Учительница литературы советовала роман Островского «Как закалялась сталь». Думаю, тебе понравится.

Он опять посмотрел мне в глаза, я же разведчица. У него голубые, а у меня карие. Зачем он так смотрит на меня? Ну да, я же взрослая, и он смотрит, как на девушку. Или как папа или старший брат. Брата у меня нет, не знаю, как братья смотрят.

– У тебя есть сестра? – Лучше сразу выяснить.

– Нет.

Он помолчал. Сосульки уже растаяли, бледные щеки порозовели.

– Если хочешь, приходи часа через два, я сделаю уроки, и почитаем.

Он кивнул и вышел.

Почти сразу стук раздался снова. Я подумала, это Юра вернулся, но за дверью оказался почтальон. Письмо от мамы, пишет, как всегда, крупно и разборчиво. Все у них в порядке, Вера в детском саду, а вот с продуктами пока плохо. Расспрашивает, остались ли у нас запасы с нашего огорода, как я хозяйничаю, как папа, часто ли ночует дома, и просит, чтобы я все подробно написала.

Папа действительно последнее время появляется нечасто. Он предупредил меня, если срочно будут вызывать на службу, чтобы я зашла в дом напротив, и записал мне номер квартиры. Получается, это тот же дом, где живет Юра. Юрина мама знает моего папу, она лечила ему зубы. Я не смогу спокойно сидеть и слушать Юру, если буду думать, что наши родители встречаются. Идти не могу: то ли боюсь, что папа рассердится, то ли, что увижу такое, от чего будет больно. Вот просто посижу, сидят же на дорожку. Намотала теплые портянки, засунула ноги в сапоги, взмахнула своим кроликом, нашла бумажку – квартира номер двадцать. Шапку надевать не стану, здесь рядом.

Ветер холодный, прямо в лицо впивается, снежинки жесткие, колются, предупреждают – не ходи. Но я уже пришла, четвертый этаж, последний. Что скажу, если откроет Юра? А что, если папа? Не знаю, буду молчать. Говорят, молчащий в огне страшен. Кнопка звонка одна, значит, одна семья живет. Нажимаю, тихо, нет какие-то шаги, точно не папины.

– Кто здесь? – голос женский, тихий, но встревоженный.

Я сама с трудом удерживаюсь, чтобы не убежать. Вспомнила маму, когда она ходила на задание с папой беременная – Вера должна была через месяц родиться. Ей тоже было страшно, но она справилась. Правда, Вера родилась через неделю.

Дверь приоткрылась немного, на цепочке держится.

– Девочка, ты что хотела?

Я сама не знаю, чего хочу, знаю, что не хочу увидеть Юру и папу. Объясняю:

– Папа оставил мне номер квартиры, где его можно найти. Я беспокоюсь, где он, решила зайти.

Дверь открылась. Девушка, молодая, на нашу учительницу пения похожа. Блондинка, волосы вьются, платье в горошек, сверху шарф накинут.

– Тебя Нина зовут. Ты проходи, не стой на лестнице. – Она суетилась, пропуская меня в комнату, как-то неуклюже двигая руками. Да, полновата она, и для неё эта встреча тоже неожиданная.

– Да, Нина. А у вас дети есть? – Этот вопрос меня беспокоил больше всего, даже ноги дрожали.

– Нет, а почему ты спрашиваешь? – Она как-то совсем растерялась. – Извини, не сказала, меня Катей зовут. Папы твоего, Ивана, то есть Ивана Павловича, сегодня не видела, он, должно быть, на работе в это время. – Она вопросительно посмотрела на меня.

– Извините, я тогда пойду. Может, папа уже домой пришел. – Уходя, вспомнила о письме, – Письмо пришло из Ленинграда, от мамы, хотела ему передать. Ладно, тогда дома передам. – А сама думаю, что письма у меня нет, врать плохо, но с чужим мужем встречаться тоже плохо.

Она ничего не ответила. Когда уже прыгала по ступенькам, меня догнало ее «до свидания», но я сделала вид, будто не услышала. Конечно, маме она не соперница. Мне нужна моя мама, а такая мама мне не нужна. А что нужно, так это торопиться, скоро должен прийти Юра. Снег хрустит под сапогами, но мне жарко, кажется, если захочу, вокруг меня всё растает, и появится зеленая трава. Открываю дверь, в комнате горит свет, за столом сидит папа и пьет чай, перед ним лежит мамино письмо.

– Здравствуй папа. – Мне опять трудно говорить. Стыдно, но хочется заплакать.

– Здравствуй, Нина, а ты где была? – Он смотрел на меня спокойно, не отводя глаз.

Когда я была совсем маленькая, мы играли в прятки. И когда он меня находил, он так же на меня смотрел, мне становилось так страшно, что я начинала плакать.

– Я была у Кати, хотела передать тебе письмо от мамы. – Эта легенда один раз уже меня сегодня выручила.

– Письмо лежало дома, на столе. – Он взял конверт и принялся постукивать его краешком по столу. Слабое «тук» растекалось по комнате через равные промежутки времени, как от метронома.

– Я хотела у тебя спросить, как ты будешь маме смотреть в глаза, когда мы приедем в Ленинград? – вырвалось у меня откуда-то из самой глубины, и сразу стало легче.

– А ты думаешь, этот хорошо пахнущий прораб, Павел Семенович, просто так лампочки ей менял?

Мне показалось, что лампочки перегорели у меня в голове. Я ждала, что он будет кричать на меня, ругать. Папа иногда, когда вспылит, может и выстрелить. В Ленинграде, еще до войны, он в свою сестру стрелял – хорошо, промахнулся. Мама сказала: «Не буду ремонтировать, чтобы помнил». Так без куска штукатурки стена и осталась. Но чтобы маму обвинять… Только прораба мне не хватало!

Папа продолжал сидеть за столом, забросив ногу на ногу и мерно покачивая сапогом. Он был не со мной, наверное, думал о чем-то своем, может быть, о маме, а может о себе.

В дверь опять постучали, это был Юра. Я извинилась, сказала, что сегодня не могу, может быть, завтра. Он ушел, а ведь я так ждала его. Раньше я не могла делать, что хочу, потому что отвечала за Веру. Теперь я отвечаю за папу.