Приехали родители. Комната двенадцать метров в общежитии, кровати вдоль стен. Вспоминаю, как жили в подобной обстановке с папой. Десять лет прошло, а ничего не изменилось. Но главное, конечно, что нет войны, а в кровати лежит сын, Володя. Елена Константиновна попросила так назвать. Она-то молчит, но я догадываюсь, что это в честь первой любви, пронесенной ею через всю жизнь.

Юра повел родителей показывать город. Они после окончания войны никуда не выезжали, и для них это глоток свежего воздуха. Остались позади бессонные ночи, когда мама просыпалась от каждого шороха, когда стук в дверь мог закончиться арестом. Но они не прошли бесследно – у папы случился инсульт, а лет-то всего сорок было. Все эти расстрелы, прощания с жизнью, бессонные ночи – всё догнало, но он справился. Больно было видеть, как исказились прежде точеные черты лица. Он смотрел на себя в зеркало и говорил, что с этим жить не собирается: или восстановится полностью, или застрелится. И болезнь отступила, он снова ушел в работу. Вся жизнь – служение, всегда одет с иголочки, подтянут, каждый волосок на своем месте, и ведь служит сердцем, как для этого родился. Казалось, всё ему нипочем, за ним, как за каменной стеной, а оказалось, не каменный.

Дверь открылась, родные шумно заполнили комнату, проснулся Володя.

– Нина, мы купили к чаю и рыбки, и колбасы, и сыра, гуляем!

Мама выложила продукты и принялась накрывать на стол. У неё руках всё так и горит. Вот уже достала нож и доску и тонкими кружочками нарезает колбасу.

– Ты что сидишь, как в воду опущенная? Знаю я тебя, что, не радует семейная жизнь?

Только этого не хватало, обсуждать мою жизнь! Но этого следовало ожидать.

– Все хорошо, не волнуйся, просто устала.

Она окинула меня своим быстрым цепким взглядом.

– Устала она! Вот знаешь, разве с Ваней, с отцом твоим, просто? Чуть что – за револьвер! А уж про баб и говорить нечего, он за баян – они штабелями.

Она быстро достала папиросу, запрыгнула на табуретку, пропела: «Года мои молодые хмарно пропадают, брови черны, очи сини от цвету линяют…» – и открыла форточку.

– Я быстро покурю, чтоб никто не заметил. Уезжаешь с вами на все лето, а оставить его одного нельзя, так, чтоб ему пусто было, разрешаю спать с Фатимой, а возвращаюсь, она гусыней ходит, подруга называется! Дура, говорю, сама, говорю, ему разрешила, – чего мужику маяться, – а ты слюни развесила и еще мне кренделя выписываешь! Что такое тут важное произошло в мое отсутствие? Ничего, говорю, не произошло, кино окончено. Вот такие, Нина, дела, всю жизнь. А ты всё в облаках, всё тебе не те принцы с неба падают.

Она спрыгнула на пол и отбила чечетку.

– Ну не кровь я с молоком, а тоже всю жизнь ради него, ради вас, о себе в последнюю очередь.

В это время вошли папа и Юра, стол уже был накрыт. Откупорили по бутылке вина и водки, выпили за встречу, обсудили ленинградские новости.

– Тебе, Юра, необычная девушка в жены досталась. Как Сталин умер, она поехала одна в Москву, там в Колонном зале Дома Советов прощались, уж не знаю, как цела осталась. Рассказывала, и как под машинами пробирались, и через конный эскорт, и как в три часа ночи милиция к сестре привела. И ведь всю войну, хоть и мала еще была, а все сама, да еще за мной ухаживала. Так что береги её.

Папа замолчал, и неожиданно по щеке у него скатилась слеза. Она прочертила одинокий след и исчезла, и трудно было поверить, что я это видела. Видимо, ничто не проходит бесследно. Мой вечно молодой и безумно красивый папа, хватавшийся за пистолет, если что было не по нём, и готовый застрелиться, не в силах смотреть на себя после инсульта, позволил себе слабость.

Юра начал ответный тост, и я поймала себя на том, что стараюсь не слушать. Защитная реакция на вытягиванье жил. Хочется перебить, все за него сказать, а его слова изрубить на части, перемолоть и освободиться от них. А он-то уверен, что говорит красиво, что владеет словом, а меня как током бьет. Почему в те далекие зимние вечера я сидела, как заколдованная, и слушала того Юру? И ничего мне было не надо, только сидеть рядом и слушать его голос.

– Нина, опять ты в себя ушла. Давай, пока я убираю со стола, застели кровати. Правда, они такие узкие, что не представляю, как вы спите на них вдвоем. – Мама взглянула на меня, и по губам у нее пробежали лучики хитрости.

– Мы решили вас положить на кровати, а себе постелить на полу. Так будет удобнее. – Говорю и стараюсь не смотреть ей в глаза.

Желание выйти из-под её опеки, начать собственную жизнь принесло мне лишь новые беды. Чувствую, как она подтрунивает надо мной, как показывает, что я не готова к самостоятельности, а я все рвалась на свободу, и, правда, рвалась. Она всегда меня испытывала, даже в раннем детстве. Помню, собираемся в кино, она спрашивает:

– В туалет хочешь?

А я же уже взрослая, четыре года, зачем меня спрашивать?! Я гордо отвечала.

– Нет!

А потом во время фильма как приспичит.

– Мама, хочу в туалет.

А она так спокойно:

– Нина, я тебя предупреждала. Теперь сама знаешь, что делать. – Отворачивалась и продолжала смотреть кино.

Я, конечно, терпела, сколько могла, но потом вставала, тихо снимала трусики, садилась и писала, закрыв глаза. А когда фильм заканчивался, она вставала и уходила первой – если кто-то с предыдущего ряда удивится лужице у ног, то она к этому не имеет никакого отношения. А я, сгорая от стыда, – я же не умею врать – как вкопанная ждала разоблачения, а поняв, что никто на меня и не смотрит, срывалась с места и убегала.

Кавалеров моих первых тоже первой вычисляла она, я еще даже не знала, что они у меня есть. Так где-то классе в девятом говорит:

– Странный у тебя поклонник. Пасет тебя и парней, которые следят за тобой, меняет, чтобы ты не заметила.

Я тогда не поняла, про что речь.

– Кто кого пасет? Ты о чем, мама?

– Да ты посмотри: у нас на стене у парадной стрелка мелом нарисована, другая к нашей двери на лестницу ведет, а если по ним идти в обратную сторону, то они до твоей школы тянутся.

Я в изумлении уставилась на нее.

– И что всё это значит?

– Они начинают тебя вести от школы. Если идешь к подруге, отмечают на стенах твой маршрут, потом меняются. Сначала хотела Ване сказать, а потом поняла, что это твои кавалеры. Сама проследила за ними – в разведчиков играют. Но то, что у тебя на хвосте постоянно сидят, все о тебе знают, а ты и в ус не дуешь… А всё такая самостоятельная! Ничего тебе не скажи, сама все знаешь.

Тогда я обратила внимание и поняла, что это все проделки одноклассника Калугина. Он как-то решился меня проводить и даже целоваться полез, ну тут, разумеется, сразу схлопотал пощечину – и за свой интерес, и за мою невнимательность.

– Нина, знаю, что тебе угодить трудно, но Юра хороший муж. Хочу чтобы ты знала: выкрутасов твоих не поддержу и, если что, обратно не приму. Если решила, иди до конца. Такая наша бабья доля, и ты не исключение.

Дверь открылась, вошел папа, как всегда спокойный и чуть улыбающийся.

– Юра сказал, что собирается поступать в Академию и вы скоро вернетесь в Ленинград. Я ему предложил опять пожить у нас. Комната большая, всем места хватит.

Сколько мне крови стоило заставить Юру подать заявление! Как сильно мне самой хотелось продолжить учебу или пойти работать! Его-то и с места не сдвинешь, катится по инерции. А теперь это выглядит, будто он сам решил, и так во всем.

Папа расстегнул китель, показался белоснежный воротничок.

– Хвастался, что писали в газете, как его жена победила на ситцевом бале.

У меня даже свело всё внутри. Ситцевый бал! Белый ситец с крохотными букетиками незабудок, нижняя юбка под платье вместо каркаса. На нее ушло семь метров белого ситца и еще одиннадцать на само платье. Разводила крахмал в холодной воде, потом заваривала горячей, потом снова заливала холодной водой. В раствор опускала готовое платье и юбку, давала подсохнуть, гладила почти мокрое, иначе не ляжет, – и всё это в семиметровой комнате! Лежала под кроватью, кроила маникюрными ножницами. Места не было, сантиметра тоже. Украсили платье три полураспустившихся бутона роз разного оттенка на лифе и белый газовый палантин. Юра шел рядом. Всегда себя вел так – «это моё». Не сумел даже поздравить с победой в конкурсе. А эта публикация в газете, мол, вчера состоялся ситцевый бал, победила жена офицера Радзиевского… Это было в день военно-морского флота, и мне подарили часы «Победа». Это была моя маленькая победа, все стояли и аплодировали мне, я чувствовала, как мной любуются. Я, словно Золушка, вдруг оказалась на балу. Всегда нечего одеть и всегда не как все, но сейчас это платье, сделанное под кроватью, словно образец от лучшего кутюрье, и я будто кинозвезда в лучах прожекторов… И вдруг «победила жена», даже без имени, жена офицера, а ведь победила женщина, которая всё сама, всегда всё сама и за всех в ответе – и за Веру, и за папу, и теперь за Юру.

Легли спать, Юра придавил меня к матрасу своей тяжеленной ногой и начал демонстрировать, что готов к выполнению супружеского долга.

– Совсем спятил? Родители над головой спят, – шепотом пыталась я его вразумить.

– Да они уже заснули. Мы с ними и в Ленинграде в одной комнате спали, так чего уж теперь…

Он говорил достаточно громко, чтобы разбудить кого угодно.

Действительно есть, что вспомнить, когда один засыпает после оргазма, а вторая с трудом сдерживает слезы от боли и обиды.

– Я тебе говорю, нет.

Но залезает на меня и всем своим телом раздвигает мне ноги, и даже в темноте видно его улыбающееся лицо. Ему кажется, я тоже очень хочу его, просто стесняюсь, и он мне помогает от этого избавиться. Начинается молчаливая борьба. Конечно, силы не равны. Будь у меня папин наган, я бы его убила. А может и нет… Нет надо просто уйти, встать и уйти. Орать нельзя, не хватает только, чтобы мама влезла… Заканчивается, как и в Ленинграде – он негромко храпит у меня за спиной, а у меня все тело завязано в узел и хочется выть.