Начальник киевского жандармского управления Новицкий в феврале 1902 года почти торжествовал победу. В киевской тюрьме наконец-то собран весь цвет искровской организации, так долго и тщательно разыскиваемый департаментом полиции по всему юго-западу России. Новицкий сам принимал участие в допросах, писал пространные доклады в департамент полиции и предвкушал удовольствие организовать «большой политический процесс», на котором, конечно, неоднократно будет упомянуто его имя как «своевременно пресекшего развитие крамольной деятельности». Поэтому бравый генерал старательно подбирал обвинительный материал для предстоящего «процесса искровских агентов». Новицкого сильно беспокоило лишь то обстоятельство, что по сложившимся за последние два-три года условиям в киевской тюрьме почти невозможно было поддерживать строгий тюремный режим, который изолировал бы заключенных по политическим делам от уголовных; нельзя было и полностью пресечь всяческие попытки сношений заключенных политиков с волей. Охранное отделение несколько раз обращало внимание губернатора и администрации тюрьмы на «необходимость строжайшего обеспечения невозможности побегов заключенных по делам государственных преступлений». Но губернатором Киева был в то время Ф. Трепов, сановник «несколько даже либеральных взглядов», как он любил называть самого себя; он был в некоторой мере противоположностью своему брату, печально-знаменитому мракобесу Д. Трепову. Камеры политических заключенных с санкции губернатора разрешено было держать открытыми от утренней до вечерней проверки. Вскоре политические добились открытия дверей своих камер и после ужина, то-есть до 8 и даже 9 часов вечера. Таким образом, искровцы почти весь день могли проводить на тюремном дворе, в постоянном общении друг с другом, в прогулках, беседах и даже в совместных играх — в городки, чехарду. Чтобы понять причину столь «либеральных порядков» в киевской Лукьяновской тюрьме, надо представить себе обстановку, сложившуюся в украинских и центрально-черноземных губерниях к началу 1802 года.
Лукьяновская тюрьма («крепостной замок») находилась в предместье города. Лукьяновка (так в просторечии называли эту тюрьму) была обнесена надежной высокой стеной. Часовые и надзиратели следили за соблюдением тюремного режима и должны были, согласно тюремной инструкции, «не только пресекать в корне, но и не допускать попыток каких-либо покушений заключенных выйти каким-либо способом за ограду крепостного замка».
Летом 1902 года Лукьяновка была буквально переполнена многочисленными представителями города и деревни. В Киеве в феврале 1902 года возникли сильные студенческие «беспорядки». Студенческая демонстрация 2(15) февраля застала киевское начальство почти врасплох. Молодежь вышла с красными знаменами, с большими плакатами: «Долой самодержавие!», с лозунгами, призывавшими рабочих к тесному объединению с крестьянством и революционной учащейся молодежью. Испуганное активностью студентов, начальство города ответило на демонстрацию массовыми арестами. В марте — апреле того же 1902 года произошли крестьянские волнения в селах Киевской губернии. Они захватили затем целый ряд других губерний Украины и часть центрально-черноземной полосы (Полтавскую, Харьковскую, Черниговскую, Тамбовскую и др.). «Крестьянство задыхалось от безземелья, от многочисленных остатков крепостничества, оно находилось в кабале у помещика и кулака», — отмечает «История ВКП(б). Краткий курс». В связи с экономическим кризисом и периодическими неурожаями росло число крестьянских выступлений.
Из уездов Киевской губернии в Лукьяновку полиция присылала сотни «аграрщиков», так называли тогда крестьян, арестованных за участие в аграрном движении.
Эти «чрезвычайные меры» киевских городских и губернских властей «сильно отзывались на составе населения киевских тюрем, в частности и Лукьяновской. Нельзя было сохранять прежней изоляции политических от уголовных, пришлось отменить некоторые строгости тюремного режима. В тюрьме появилось множество новых политических арестантов; у их родственников было много влиятельных знакомых; благодаря всякого рода протекциям и хлопотам заключенные добились больших льгот. Связь с «волей» стала более доступной, в камерах заключенных появилась своя мебель: табуретки, столики, венские стулья. Как большинство царского чиновничества, тюремная администрация была крайне подкупна…»{Н. П. Копычевский. H. Э. Бауман М., 1940, стр. 42–43.}
Ослабленный тюремный режим Лукьяновки показался Николаю Эрнестовичу совсем не похожим на условия его заключения в одиночке Петропавловской крепости. Уже одна возможность неограниченных бесед с товарищами позволяла переносить тюремное заключение сравнительно легко.
Искровцы большую часть времени посвящали дружеским беседам о текущих партийных событиях, об отношении к ленинской «Искре», о наметившихся разногласиях в редакции «Искры». Бауман, так еще недавно находившийся в непосредственном общении с Лениным, с увлечением передавал своим товарищам по заключению подробности о работе редакции «Искры», рассказывал о том, что группа Ленина установила прочные связи со многими городами России. Ближайшими товарищами Николая Эрнестовича были «твердые искровцы» — M. M. Литвинов, В. С. Бобровский. Эти искровцы нередко спорили с «колеблющимися» — так называл Бауман политических заключенных Лукьяновской тюрьмы, которые не полностью, с различными оговорками, признали правильность позиции ленинской «Искры». После II съезда РСДРП эти «колеблющиеся» примкнули к меньшевикам.
Бауман и его друзья нередко делали устные доклады и даже писали рефераты (конечно, весьма немногословные, скорее краткие тезисы для доклада) по наиболее интересующим их вопросам, читали книги по географии, этнографии и истории; спорили по историко-экономическим вопросам, о рабочем движении на Западе, о восстании декабристов.
Литературу ухитрялись передавать «с воли»; в частности, немало усилий приложила к этому делу жена Баумана, приехавшая в Киев в начале августа.
Томительно тянулись недели и месяцы. Политзаключенные старались скоротать время в беседах, чтении и физических упражнениях.
Николай Эрнестович с первого дня своего заключения в Лукьяновке стал душой всех «ограниченных тюремным двором развлечений» искровцев. Почти во всех воспоминаниях его товарищей, сидевших вместе с Бауманом в Лукьяновке, упоминается о неистощимой энергии, жизнерадостности и веселье Николая Эрнестовича. Он организовал «правильную чехарду». Участники игры прыгали друг через друга в строгом порядке. Затем победители торжественно объезжали верхом на побежденных весь тюремный двор.
Неистощим был Бауман и в придумывании всякого рода забав и игр, связанных с шумом и громкими возгласами: искровцы, по совету Николая Эрнестовича, старались приучить тюремную администрацию ко всякого рода крикам и шуму на тюремном дворе — это входило в дальнейшие планы искровцев.
С этой целью иногда принимались в шутку кого-нибудь из искровцев «наказывать телесно», и «наказуемый» кричал во весь голос, так что даже прибегали надзиратели, но, узнав, что это просто игра, удалялись на свои посты. Конечно, «за беспокойство» тюремная стража получала от заключенных и табак, и закуски, и даже спиртное…
Но совершенно неподражаем был Николай Эрнестович в танцах: он вспоминал свою раннюю юность, казанских друзей и исполнял на тюремном дворе лихую мазурку, гопак, а чаще всего русскую…
В. С. Бобровский вспоминал, что, зная о юношеском увлечении Николая Эрнестовича танцами, «товарищи по заключению в Лукьяновской тюрьме прозвали Н. Э. Баумана балериной. Ловок, гибок, силен он был и умел в минуты бесшабашного веселья, которое порою находило на всех нас, ловко подражать танцам балерины…»
«Льготные условия тюремного режима» — так называли искровцы распорядок в Лукьяновке, дали возможность Бауману и его друзьям почти с первых же дней заключения приступить к разработке плана побега. Прежде всего были установлены связи с Киевским городским комитетом социал-демократов. Оставшиеся на воле товарищи сообщили, что в точно назначенное время искровцев будут ждать на Днепре, в определенных местах, лодки для перевоза; в пригородах их должны были встретить товарищи и принести им одежду и обувь. План побега, разработанный искровцами, был крайне прост и в то же время дерзок и смел до чрезвычайности. Для его выполнения надо было «постоянно приучать» администрацию тюрьмы к шуму, крику и песням на дворе для прогулок. В течение нескольких недель Бауман и его товарищи усиленно играли в городки, бегали и устраивали возню с товарищами по заключению, упражнялись в постройке «пирамиды». Этому упражнению заключенные уделяли особенно много внимания — от быстрого и крепкого построения пирамиды (или «слона») зависел весь успех намеченного плана. «Слон» строился так: на спины двух наиболее физически крепких искровцев становились двое менее тяжеловесных, но гибких и ловких друзей. Наконец на вершину «пирамиды» взбирался наиболее ловкий, гимнастически натренированный искровец с балансиром — палкой — в руках. Эту вершину «пирамиды» всегда украшал собою Бауман — ловкий, сильный, гибкий. С вершины «пирамиды» до верхушки крепостной стены оставалось не так уж далеко. И искровцы по десятку раз в день упражнялись в создании «слона», стараясь достигнуть совершенства в быстроте проведения этой своеобразной гимнастической тренировки.
Вскоре искровцы вполне освоили технику создания «слона». По сигналу Баумана «пирамида» строилась меньше чем в минуту.
В это же время, в начале августа, заключенные получили весьма ценный подарок. «С воли» им иногда пересылали продукты, цветы и даже спиртные напитки. Начальник тюрьмы капитан Сулима, сам неравнодушный к спиртному, не препятствовал передачам, тем более, что родственники и друзья заключенных и ему передавали бутылку-другую лучшего коньяка.
Однажды в тюрьму на передачу явилась жена Баумана и попросила разрешения передать мужу-«имениннику» большой пирог, закуску и огромный букет роз. Она так очаровательно просила Сулиму передать цветы непомятыми, что капитан не стал рассматривать букет. Когда заключенные получили именинные подарки, то страшно обрадовались именно розам: в середине букета была искусно спрятана небольшая, но очень прочная «кошка» (стальной крючок). Теперь можно было в глубоких сумерках, после ужина, попробовать свое уменье и сноровку в забрасывании «кошки» с веревкой на зубцы крепостной стены. Веревку исподволь сплетали и связывали из отдельных прочных кусков, передаваемых «с воли», и из простыней, аккуратно разрезанных на длинные полосы и туго скрученных. Ступеньками должны были служить ножки стульев и табуреток, находившихся в камерах, и просто обломки палок (битки от городков).
Август в тот год стоял сырой, дождливый и холодный. В начале восьмого уже темнело. Семь раз (с половины июля до половины августа) побег назначался, товарищи на воле получали точное время намечаемой попытки освобождения, но каждый раз в результате каких-либо непредвиденных осложнений побег откладывался.
Однако заключенные продолжали упорно готовиться к побегу. Бауман с шутками и смехом, но удивительно настойчиво и твердо убеждал своих товарищей, что «представление непременно состоится… пока оно лишь отложено по непредвиденным техническим причинам». И действительно, восьмая по счету попытка побега увенчалась полным «успехом.
Побег произошел вечером 18 (31) августа 1902 года. Искровцы устроили «именины» одного из заключенных — Басовского. Это послужило предлогом для того, чтобы хорошенько угостить спиртным надзирателя и даже часового. В спиртное, кроме того, добавили снотворного порошка, с таким расчетом, чтобы сон тюремщиков продолжался несколько часов. Затем после ужина, часов в 8 вечера, когда вокруг уже стало совсем темно, искровцы вышли «подышать перед сном свежим воздухом, после именин».
Заключенные с обычными песнями и шумом гуляли во внутреннем дворе тюрьмы. План побега был разработан до мелочей. Каждый знал, за кем он должен подниматься на «пирамиду», за кем спускаться по веревке со стены. Точное выполнение всех деталей намеченного плана содействовало успеху побега.
Бауман был в числе первых, подошедших к крепостной стене. Под накинутыми на плечи халатами заключенных были «ступеньки» из обломков стула и веревка с «кошкой».
«Слона!» — раздался условный возглас, и Бауман в два прыжка оказался около часового. Через секунду часовой лежал на земле, с закутанной одеялом головой, трое искровцев крепко держали его за руки. Заключенные продолжали громко разговаривать и смеяться, чтобы заглушить возможный крик часового. В то же время один из искровцев с одного броска укрепил «кошку» наверху стены. Поодиночке, в строгом порядке, поднимались на стену по веревке искровцы; некоторые взбирались с трудом, несколько раз срываясь с «пирамиды» и вновь начиная подтягиваться по веревке к верхушке крепостной стены. По желанию самого Баумана, ему пришлось взбираться одному из последних. Вот тут-то и пригодилась спортивная сноровка. Бобровский пишет в своих воспоминаниях о друге: «Лучше, красивее всех взобрался и исчез тов. Бауман. Когда я в эти минуты напряжения всех человеческих нервов наблюдал за всеми мелькавшими передо мною при тусклом свете тюремного фонаря фигурами товарищей, движения Баумана мне показались взмахом крыльев легкой птицы»{Сборник «Товарищ Бауман, изд. 2. М., 1930, стр. 49.}.
Наконец часовой высвободился из плена и выстрелом поднял тревогу (второпях заключенные не успели или попросту забыли разрядить его винтовку). Немедленно в тюрьме поднялась суматоха: забегали с фонарями надзиратели, солдаты, помчался гонец к самому начальнику тюрьмы.
Между тем, не теряя ни минуты, все беглецы рассыпались по окрестностям, стараясь поодиночке и по-двое пробраться на конспиративные квартиры в предместьях города.
Бобровский в своих воспоминаниях пишет, что он несколько отстал от товарищей по побегу, так как спускался с тюремной стены по веревке последним. Но шел он быстро и вскоре различил силуэт Баумана. Николай Эрнестович только что выкарабкался из небольшой ямы.
Два друга пошли дальше вместе, не торопясь, прислушиваясь к каждому звуку, шороху. Оставалось всего несколько сот шагов до начала городских улиц. Вдруг впереди послышался стук экипажа. Беглецы решили разделиться и спрятаться. Бобровский укрылся в каком-то придорожном рве, Бауман — под небольшим мосточком.
Когда Бобровский выглянул изо рва, поблизости никого уже не было. Бауман скрылся в темноте.
Каждый из бежавших, благодаря стараниям Киевского социал-демократического комитета, был снабжен 100 рублями денег и бланками для паспорта. Кроме того, каждому искровцу были даны адреса конспиративных квартир в Киеве, куда можно было явиться немедленно после побега. Жена Баумана заранее заняла номер в «Северной гостинице»; сюда должен был явиться после побега Николай Эрнестович. Но непредвиденные обстоятельства помешали Бауману тотчас же отправиться в условленное место. Николай Эрнестович сильно «обжег» руку о веревку при спешном спуске с тюремной высокой стены; затем у самой почти тюремной ограды он споткнулся и попал в овражек: местность вокруг Лукьяновской тюрьмы сильно пересеченная; подметки на сапогах при этом оторвались, фуражка потерялась, а лицо и руки беглеца были забрызганы грязью. Конечно, явиться в таком виде в «Северную гостиницу» к прекрасно одетой даме было более чем рискованно: швейцар непременно обратил бы внимание на весьма подозрительного пришельца. Поэтому Бауман отправился по другому конспиративному адресу — к одному из товарищей, который должен был, по поручению городского социал-демократического комитета, ждать бежавших. Только к ночи Бауману удалось добраться до конспиративной квартиры.
Немного отдохнув, переодевшись в более приличное платье, Николай Эрнестович отправился со знакомой хозяина квартиры в «Северную гостиницу». Под ручку, точно возвращающаяся из гостей парочка, они дошли до гостиницы Там Баумана ожидала жена. Несколько дней он прожил в гостинице, а затем около двух недель скрывался на квартире сочувствующего социал-демократам киевского адвоката. Благодаря стараниям жены и друзей Николай Эрнестович хорошо отдохнул и принял «вполне независимый вид», как он шутливо вспоминал впоследствии. А недели через две к вокзалу подкатил лихач. Изящно одетые Бауман и его жена медленно проследовали на глазах жандармов, не узнавших в загримированном господине недавнего беглеца из Лукьяновской тюрьмы, к билетной кассе.
Поезд умчал их за границу… Полиция и жандармерия буквально сбились с ног, разыскивая организаторов смелого побега.
Особенное рвение проявляли филеры охранного отделения и полицейские в розысках Баумана. Департамент полиции прислал генералу Новицкому несколько грозных шифрованных телеграмм, предлагая «принять действенные меры к недопустимости перехода границы означенным государственным преступником».
Однако отовсюду в департамент полиции поступали ответы начальников губернских жандармских управлений о том, что «разыскиваемого Н. Э. Баумана обнаружить не удалось…», «преступник не обнаружен…» Так же как и при побеге из города Орлова в 1899 году, Бауману удалось беспрепятственно уехать за границу. Он временно поселился в Берлине, где находилось несколько агентов «Искры». Чувствуя себя «вне сферы полиции», Бауман послал отцу в Казань письмо, в котором сообщал о своем здоровье, спрашивал о семейных делах, заботливо осведомлялся о матери и в конце письма, вероятно, в целях конспирации, добавлял, что думает «переменить место жительства коренным образом» — эмигрировать в Америку. Письмо это было, конечно, вскрыто казанскими жандармами. 6 (19) ноября 1902 года исполняющий должность начальника казанского губернского жандармского управления сообщил департаменту полиции, что «разыскиваемый циркуляром департамента… ветеринарный врач Николай Эрнестович Бауман, проживающий ныне в Берлине, в письме, присланном на-днях к отцу своему Эрнесту Андреевичу Бауману, сообщает, что в скором времени намерен переехать на постоянное местожительство в Америку». Но не в Америку стремился верный ученик Ленина, — Бауман направился к своему гениальному учителю; приближались ответственные дни подготовки II съезда РСДРП.