И. С. Косов

1

В первых числах марта 42-го года меня, командира 1-й батареи Левченко, 2-й – Буянова, 3-й – Агафонова и других послали в Москву. Я был тогда начальником взвода разведки дивизиона, с декабря 41-го – старшим лейтенантом. В Москве формировались части реактивной артиллерии. Нас направили в 48-й полк: Левченко – командиром 268-го дивизиона, меня к нему – командиром 1-й батареи. Дивизионы имели тогда свои номера на случай независимых действий.

Наш командир полка Кулыгин был прямо из тюрьмы. Погиб потом под Сталинградом. Он пожелал познакомиться с новым командиром батареи. Являюсь. Он спрашивает, что я кончил. Отвечаю:

– Третье Ленинградское артиллерийское училище.

– О, нам повезло, – вдруг сказал он, – уже второй командир батареи из третьего ЛАУ.

Первые два дня в Москве мы ночевали в гостинице «Балчуг». Талоны на питание дали в ресторан «Метрополь». Я их добыл у знакомого адъютанта в штабе реактивной артиллерии.

Пошли в ресторан. Входим – Буянов, Левченко и я. Я – в финском лыжном костюме желтого цвета, костюм весь в саже после ночевок у костров. Меховые сапоги до паха. С отмороженным ухом до плеча. Сбоку висит пистолет, еще и маузер в деревянной кобуре. Палка с набалдашником, хожу циркулем.

В «Метрополе» тогда стояли английские летчики-инструктора. Когда мы вошли, все головы повернулись к нам.

Мои орлы любили выпить. Взяли на талоны графин водки. Налили водки в фужеры – шарахнули разом. Англичане поперхнулись и перестали жевать. Я тогда не пил еще водку. Говорю им:

– Ребята, вы хоть в рюмки наливайте.

– Да сиди ты, – отвечают, – тебя не спрашивают.

Потом нас направили в 1-е артучилище на Хорошевском шоссе, оттуда в первый же вечер – на Ярославский вокзал. Пешком. Доковылял на трех ногах… И поездом – на Лосиноостровскую. Наш дивизион стоял в школе. Стали получать технику. Я за ней ездил на завод «Компрессор». Все четыре мои боевые установки были на машинах «форд-мармон-хэррингтон»: V-образный двигатель, сто пять лошадиных сил, автоматическая раздаточная коробка. Получили транспортные английские машины «бэдфорды». Руль – справа, тогда это никому не мешало. У «бэдфордов» сзади один баллон двойной ширины. Такие прочные машины, захочешь сломать – не сломаешь. Англичане любят прочное и добротное.

Получили технику, разобрались с ней, и полк выступил своим ходом на Западный фронт под Елец. Был март-апрель. Снег уже стаял. Грязь повсюду несуразная, жуткая. Даже наши машины перегревались. В каждой батарее был гусеничный трактор с прицепом. Идешь по шоссе – они отстают. Попадаешь на объезд – они догоняют, отцепляют прицеп и по очереди выдергивают машины из грязи. Потом, когда верхняя корка чернозема подсохла, она волной прогибалась под машинами.

2

До начала летнего немецкого наступления 42-го года мы все время улучшали позиции. Ковырялись за всякие высотки. Война беспрерывная, по мелочам. То одна дивизия берет две-три высоты и требует дивизион, то другая. А когда дивизион «катюш» кому-то придают, то «хозяин» выжимает дивизион до конца. Чаще всего мы поддерживали 185-ю стрелковую бригаду Петухова. У него была слабенькая артиллерия: 76-миллиметровая противотанковая батарея и три 122-миллиметровых батареи. Это, конечно, мало. Бригада входила в 48-ю армию, зам командующего которой был А. В. Горбатов – прямо из лагеря. После войны он написал прекрасную книгу «Годы и войны».

Мы долго стояли на Зуше. В июле я стал заместителем командира дивизиона. Командир меня попусту не тревожил: я хорошо стрелял. В жару я лежал под штабной машиной и читал.

Зуша течет здесь по дну довольно обширной долины. По обе стороны реки – высоты. Мы на этой стороне, немцы – на другой. В один из дней я сидел на наблюдательном пункте на высотке. Дивизион – в пойме реки, внизу подо мной и ближе к немцам, что бывает редко. Немцы контратаковали пехоту Петухова, мы ее поддерживали. Я дал уже тринадцать залпов.

Дивизион стоял на самом берегу, а если смотреть по карте – то прямо в реке: Зуша сместилась здесь относительно карты. Немцы меня засекают, бьют по мне, берут по карте поправку, чтобы ударить по самому берегу, и попадают по макушке высотки на своем берегу. Вдобавок, у немцев были не гаубицы с навесной, гаубичной, траекторией, а пушки – с настильной, и стреляли они с закрытой позиции.

Рассказывая о действиях своего дивизиона, махины на сотню машин и полтысячи человек, Игорь Сергеевич часто говорит о нем в первом лице: «Я дал залп», «бьют по мне». Как не вспомнить капитана Тушина из «Войны и мира». Помните, под Шенграбеном: «Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра»…

На берегах Зуши события развиваются тем временем своим чередом.

Я лежу, наблюдаю. Рядом на бурке лежит Горбатов, читает книгу. Я из-за Горбатовской спины все в нее заглядываю: это был томик Есенина.

– Интересно? – спрашивает он.

– Да, конечно.

– На, бери. Я тебе дам, но только не насовсем.

Смотрим на противоположный склон. Видим, появилась колонна немецкой пехоты. Она двигалась к перекрестию двух проселочных дорог. Я прикинул время полета снарядов до перекрестия и нацелил дивизион на него. Немцы шли так угрожающе, такой плотной колонной, что наша пехота оробела.

Из блиндажа выскочил Петухов:

– Ты что? Спишь?! Пехота не выдержит!

Я дождался, когда голова колонны вступила на перекрестие дорог и скомандовал залп, рассчитывая, что за время полета туда втянется вся колонна. И так хорошо получилось! Так бывает один раз из ста. Залп точно лег по колонне. Всю ночь потом немцы вывозили раненых и убитых. Это был четырнадцатый залп. Горбатов смотрел в бинокль, все видел. Сказал:

– Ну, теперь я не жалею, что дал тебе книжку.

Немцы, наконец, поняли, где стоит дивизион. Стали ставить вилку и накрывать его. Я скомандовал по радио: «Уходить! Полный ход!» И восемь «фордов» на полной скорости рванули вверх по нашему склону, по улице деревни Нижняя Залегоща. Вижу, как номера расчетов цепляются за фермы установок, трясет их страшно.

Немцы опешили: уходят, днем, на всем виду! Пытались достать, накрыть, но опаздывали с переносом прицела. Разрывы бежали метрах в ста пятидесяти за машинами. Продолжалось это минуты полторы-две, пока машины не скрылись от немцев за бугром.

Я бы на месте немца их не упустил. Надо было поставить с упреждением заградогонь, и машины бы в него уткнулись. Командир немецкой батареи с остервенением выдал последнюю, уже бесполезную, очередь снарядов по макушке гребня. Я его очень понимаю.

Горбатов наблюдал за всем, лежа на бурке. Когда машины скрылись, повернулся ко мне на локте:

– Ну, вот и ушли.

Тут и я пришел в себя. До этого ничего, кроме машин, не видел.

Вряд ли старший лейтенант Косов и генерал Горбатов в перерывах между залпами искали общих знакомых. А они были.

Перечисляя высокопоставленных соседей своего киевского детства, Игорь Сергеевич вспоминал про «дядю Костю Ушакова», героя Гражданской войны, лучшего командира дивизии Красной Армии, четырежды орденоносца. Проходя мимо пацанов, играющих во дворе в футбол или волейбол, легендарный комдив влетал в ребячий круг, лихо бил по мячу, подмигивал и шел дальше по своим взрослым делам.

Александр Васильевич Горбатов встретил его на Колыме. В своей книге «Годы и войны» он пишет: «Я нашел Костю Ушакова в канаве, которую он копал. Небольшого роста, худенький, он, обессиленный, сидел, склонив голову. Узнав, что я завтра уезжаю, он просил сказать там, в Москве, что он ни в чем не виноват и никогда не был „врагом народа“.

Снова крепко обнялись, поцеловались и расстались навсегда. Конечно, я добросовестно выполнил его просьбу, все передал, где было возможно. Но вскоре после нашей встречи он умер».

3

На Зуше я несколько обнаглел. Река внизу, метрах в пятидесяти. Я на НП раздевался до трусов. От ремня бинокля на шее появилась белая полосочка. Как затихнет, иду купаться на Зушу.

Раз ко мне на НП пришел командир полка Кулыгин. Я вскочил как был – в трусах. Ничего умнее придумать не мог, надел фуражку и взял под козырек.

– Ложись, ложись, одевайся. Я подожду, – сказал он.

Он – в траншее, я – наверху. Могли и подстрелить…

Здесь я лишился своей палки с набалдашником слоновой кости. Я все боялся ее отставить. Кулыгин, встретив меня как-то с палкой, сказал:

– Я старый человек. Отдай мне палку.

Пришлось отдать. На следующий день он привез ее и вернул мне со словами:

– Теперь я вижу, что ты можешь ходить и без палки.

Отлично питались. Я, когда еще был командиром батареи, развел овец, кур, гусей. В деревнях покупали огурцы, сметану, вишню. Курица стоила 25 рублей. Каждый день покупали сметану – ведерко в шесть с половиной литров из под технического масла. Садились пять офицеров: я, мой зам Наум Нудель, студент из Омска, комиссар Гамилка, командир взвода управления Ложкин, командир огневого взвода Донцов – и в один момент это ведро съедали. Гуся мы впятером могли слопать в один присест. Наголодались под Москвой.

Нудель любил печь оладьи. Пек сам, как только получали доппаек.

Повар дивизиона Василенко разводил спирт и делал настойку на вишне. Спирт мы покупали на местном спиртзаводе. Все его оборудование вывезли, а спирт в емкостях остался. Пока был спирт – при нем сидел директор. Он отпускал спирт по 57 копеек за литр. Василенко любил меня и начштаба Суконкина за то, что мы любили поесть. Не любил командира дивизиона Левченко и комиссара Федю Рыбалевского (погиб потом в Будапеште). Они ели кое-как, ковырялись.

Хороший был дивизион. Почти все с юга: ростовчане, из Горловки… Ахромеев, командир установки, – зав отделом ростовского обкома партии, помкомвзвода Сусленко – городской прокурор из Горловки. Ахромеев чудесно играл на балалайке, мог даже полонез Огинского.

Как– то сидели мы за столом. С нами был офицер из штаба фронтовой оперативной группы. Увидев Нуделя, он сказал:

– Да тут и евреи есть…

Я опрокинул на него стол. Пришлось потом объясняться…

– Были ли последствия? – Никаких. Меня вскоре после этого назначили командиром дивизиона.

4

Тридцать первого августа 94-го года я приехал из своего Любохова в Москву. Звоню Полине, жене Игоря Сергеевича. Она страшно обеспокоена: «Плохо. Игорь заболел. Высокая температура. Ложиться в больницу не хочет. Приходи со своими записками. Это его, может быть, взбодрит».

Я увидел Игоря Сергеевича полулежащим на диване. Из-под пледа торчат опухшие пальцы ног. Лицо опавшее, застывшее. Голос сел, стал бесплотным.

– Игорек, – вяло махнул он на свои ноги, – извините, что встречаю вас в таком виде. Устал…

В глазах отстраненность и безразличие. Как будто смотрит сквозь толщу воды. Полина мечется, пытаясь вытащить его в нашу жизнь. Я читаю летние обработки предотпускных записей. Уважая наши усилия, Игорь Сергеевич сел попрямее, уточняет детали… Дойдя до эпизода с Нуделем, я спросил:

– Игорь Сергеевич, кто это был?

Он устало и брезгливо мотнул головой:

– Не помню…

Зная его память, непогрешимую даже в эти последние дни, могу с уверенностью сказать: помнил. Понимая, что умирает, он не хотел об этом говорить.

Через полчаса я стал прощаться. Он опять прилег. Глаза смотрят сквозь меня. Нас уже разделяет бездна. Игорь Сергеевич умер через четыре дня, в ночь на пятое сентября 94-го года.

Я, слушатель и летописец Игоря Сергеевича, сам, как уже говорил, – родом из тверских карелов. Малый народ, малый даже по сравнению с евреями. Народ, знаменитый своим непрошибаемым упрямством. Прозвище «тверской козел», убежден, заработали мои автохтонные сородичи. Карелы по своей тугоумости и твердолобости не из тех, с кем ходят в разведку. Они рождены исполнять приказ «стоять насмерть». В нашу малую лихославльскую карельскую округу не вернулось с фронтов второй мировой свыше четырех тысяч мужиков.

Известен исторический анекдот: русские, уходя из Польши в 1915 году, забыли снять часового при лесном воинском складе. Его снял в 39-м году разводящий, который стал уже полковником Красной Армии. Этот стойкий солдат был карелом.

За пределами тверской губернии о карелах мало кто слыхал. В моем первом паспорте в графе «национальность» высоковская паспортистка написала «корей». Мальчишкой я был евреем – в Сибири, во время эвакуации, когда все эвакуированные считались евреями. По жизни, по духу, так сказать, «менталитету», я, вероятно, русский.

Все вышесказанное в разговорах на национальные темы дает мне свободу суждений и право считать себя над схваткой, что, признаться, сильно раздражает и тех, и этих.

Я делю российско-еврейский этнос на две популяции. Первая, приполяченная, белорусская дала усыхающую местечковую ветвь. Вторая мощно расцвела в Таврии и южной Малороссии. Эта порода дала Менделей и Бенчиков, степных баронов – родителей Льва Давыдовича Троцкого и братьев Бурлюков. Она породила Зиновия Вальдмана из махновской контрразведки, о котором рассказывалось ранее.

Отец Игоря Сергеевича был из той могучей южно-российской еврейской ветви. Унтер-офицер первой мировой с четырьмя георгиевскими крестами и четырьмя георгиевскими медалями, красный подпольщик на Украине при немцах в 18-м году, красный комиссар у Махно, командир кавалерийского полка в дивизии Дыбенко, шесть тяжелых ранений и прочая, и прочая.

Мать Игоря Сергеевича вышла из древних дворянских родов Пашковых и Томилиных. Ему было откуда черпать свою жизненную силу и чувство независимости.

Генеалогическое древо – почти как у Нагибина. Но как противоестественны и неприложимы к Игорю Сергеевичу Нагибинские комплексы двоедушия и «недорусскости». Он был всегда сам собой: как думал – так и делал.

5

Спокойная жизнь на Брянском фронте кончилась 28 июня 42-го года, когда немцы нанесли свой удар на юге. Мы попали под левое крыло немецкого наступления, от нас начиналось их движение на Старый Оскол и Сталинград. У нас было не то, что южнее, здесь немцы почти не продвинулись. Мы были крайней с юга неподвижной точкой всего советско-германского фронта.

В оборонительных боях здесь, под Понырями, я побывал дважды: сначала 42-м году и во второй раз – в 43-м на Курской дуге.

Голо кругом. На Севере всегда хорошие огневые позиции, а наблюдательные пункты – плохие. Ищешь, ищешь откуда поглядеть. А на юге – наоборот: прекрасные НП – все видишь, но и дивизион весь на виду.

Раз я думал, мне – конец. Это было через несколько дней после начала немецкого наступления. Я исполнял обязанности командира дивизиона. Мы стали менять позицию. Там был длинный спуск к реке, брод и опять подъем. Все транспортные машины я уже отправил. Боевые стояли внизу у реки. Рядом какие-то конюшни. Вечерело.

Немецкие танки вышли на фоне заката на горб над нами, метрах в четырехстах. Их было танков двадцать. Почему-то остановились. Идти вброд нам никак нельзя – расстреляют. За конюшней – канава. Я загнал в канаву две машины передними колесами: направляющие встали, как на прямую наводку. Поочередно машины стали бить по горбу. Не так уж много вреда принесли, но там пошел такой тарарам, что немецкие танки ушли с горба. Уже стало темнеть. Мы рванули через реку и вверх. Немцы на виду больше не появлялись.

В этих боях мне пришлось покомандовать минометчиками. Приходит старшина: в 120-миллиметровой минометной батарее выбило всех офицеров, некому командовать.

– Дай таблицу стрельбы. Дай провод, – говорю ему.

Перевел их в балку: они стояли неудачно. Нас атаковала немецкая пехота. Поднимается их батальон. Я даю по уже пристрелянному рубежу серию по четыре мины на шесть стволов. Переношу на новый рубеж через пятьдесят метров. Даю еще двадцать четыре мины. Немцы выдерживали три рубежа, залегали и отползали назад. Минометчики были у меня дня три-четыре. Немцы атаковали слабо. Потом подошли наши танки, и немцы встали совсем.

6

В начале августа я исполнял обязанности командира нашего дивизиона, поскольку комдива Левченко поставили на место заболевшего начштаба полка.

Тут меня забирают на командование «509-м отдельным гвардейским минометным дивизионом Ставки Верховного Главнокомандования». Наш командир полка Кулыгин очень не хотел меня отпускать.

Отдельный – значит, над ним нет ни полка, ни бригады. Этот дивизион был только что сформирован, побывал лишь раз в бою, в котором погиб только один человек – командир дивизиона капитан Козырь. Его звали Игорь Сергеевич, как меня. Дивизион занимал позиции, командир пошел назад подогнать подвозку снарядов. Налетели самолеты, и он погиб при бомбежке.

Шестнадцатого августа я приехал в Ефремов, где стоял штаб фронта, за направлением в дивизион. Меня уже ждал начальник связи моего будущего дивизиона Самарин. Но пришлось заночевать в Ефремове у начштаба 6-го гвардейского минометного полка Сашки Кочеланова.

Все в реактивной артиллерии – командиры взводов, дивизионов, полков – все были из 3-го Ленинградского артучилища. Все друг друга знали.

Выпили, конечно. Я сильно не выспался, а Сашка до трех часов ночи меня мытарил: «Посиди, ничего с тобой не будет». Я сижу верхом на стуле…

Сзади открывается дверь. Входит Черняховский. Шестой, Сашкин, полк был как раз в полосе 38-й армии, которой Черняховский командовал.

Я стал было изменять положение на стуле – он мне: «Сидите, сидите». Минут десять разговаривал по делу с Кочелановым. Тот, мужик толковый, очень четко все объяснял. Черняховский схватывал с полуслова.

У него удивительно живые глаза, и сам он очень легкий и подвижный. Ему было тридцать шесть лет, а казался молодым. Памятник ему в Воронеже тяжелый и неудачный.

Утром 17 августа Самарин привез меня в дивизион, как оказалось, на моей собственной машине «бентам» типа «виллиса».

Первое, что я увидел в дивизионе: стоит «шевроле», в кузове торчит солдат, насквозь в масле – и гимнастерка, и галифе.

Первые услышанные слова:

– Да как ты, – замполит допытывался у солдата, – сам-то не утонул?!

Я выскочил из машины, представился, поинтересовался, в чем дело.

Оказывается, ездили за продуктами, получили водку, бочку подсолнечного масла. Видно, поддали. Солдат заснул в железном кузове, а бочка текла. Солдат и поплыл.

Пришел в штаб дивизиона. Говорю начштаба Дидковскому: «Подготовьте приказ. Созовите командиров батарей». Ко мне подходит старший политрук, начальник особого отдела Петриченко:

– Солдата надо судить.

– А почему судить? Если судить – так бочку. Я в дивизионе первый день и не собираюсь начинать с того, что отдам человека под суд.

Петриченко на меня надулся.

У меня в кармане приказ о переходе в резерв фронта под Елец. А боеприпасов столько – за раз не поднять. Пришлось два раза гонять за сто пятьдесят километров. Восемнадцатого вечером, когда мы были на месте, в дивизионе оставалась бочка бензина – капля в море.

А мне тут же вручили приказ – двадцатого августа дивизиону прибыть в Москву, в резерв Главного Командования. Пока получали бензин, грузили часть боеприпасов в поезд, вышли только в восемь вечера девятнадцатого. Погнали без остановок. Прошли ночью Ефремов с опозданием против срока на двадцать часов. В три часа ночи около Тулы я остановил колонну, положил всех на обочину справа, шоферов – в кабины, и дивизион заснул на три часа. Как рассвело, пошли на Москву. В пять часов вечера двадцатого я был в Нижних Котлах и из первого автомата звонил дежурному в штаб формирования гвардейских минометных частей.

Дивизион встал на ночлег в Измайловском парке, а я поехал в штаб формирования. Он располагался в 440-й школе, по шоссе Энтузиастов. Оказалось, там служит Борис Карандеев, с которым мы были знакомы по Северо-Западному фронту. Я рассказывал, как он там отучал спать солдата.

Я принес водки – немецкую фляжку на 750 граммов, и мы распили ее с Борисом в школьном актовом зале, где у них стояли раскладушки.

На другой день меня должны были утверждать в должности в военном отделе ЦК. На ночь дали номер в «Москве», с ванной. Все мои офицеры перемылись в этой ванной. Назавтра меня утвердили в ЦК за полчаса и тут же направили на Волховский фронт.

Погрузились одним эшелоном два дивизиона – 512-й и мой 509-й. Я был начальником эшелона. Того «промасленного» солдата, Александра Ивановича Котова, комиссар рекомендовал мне в ординарцы. Это был мой Котяра. Уже в эшелоне он мне говорит:

– Как это выпить нечего?

– А что ты предлагаешь?

– А вы снимите свой «бентам».

– Снимай, – говорю.

Котяра с солдатами сняли машину с платформы посреди путей и укатили…

Нас уже вытянули на Бескудниково, а их все нет. Я начал волноваться, пошел было к коменданту. Тут на железнодорожные пути вылетает мой «бентам», с двумя ящиками водки. Котяра до войны был и после войны остался директором комиссионного магазина. Вот он и слетал по старым знакомствам.

8

28 августа прибыли на Волховский фронт. Остановились ночью на станции Войбокало. Я должен был явиться к коменданту станции. Не пошел. Он прибегает, разъяренный:

– Я вас разгружу!

– Я тебе разгружу!…

Покричали, покричали – поехали дальше. Уже засветло втянулись на станцию Жихарево, разгружаемся. Над нами висит немецкий разведчик Ме-110.

Позже вызывает меня как-то начальник оперативной группы гвардейских минометных частей Павел Николаевич Кулешов, потом стал маршалом артиллерии. Я с ним был знаком по Северо-Западному и Калининскому фронтам. Очень приятный, милый человек. Спрашивает:

– Ты зачем себя называешь по рации фамилией, а не цифрой?

– А кому нужна моя фамилия?

Не скажи, – и достает перевод немецкой справки. Перечень частей:…509-й дивизион, командир дивизиона Косов Игорь Сергеевич, домашний адрес: Киев, Красноармейская ул., 30-14, разгрузился на станции Жихарево 28 августа.

Кулешов говорит:

– Ты знаешь, это из твоего личного дела в Москве.

(Вообще– то, наша киевская квартира должна бы быть тринадцатой. Но в Киеве в старых домах начисто нет тринадцатых номеров. На нашем этаже шли №12, №14,…)

Не успели разгрузиться, появляется какой-то майор:

– Немедленно в штаб артиллерии фронта.

Там я понял, что предстоящая операция будет кровавой.

11– я немецкая армия Манштейна после взятия Крыма готовилась штурмовать Ленинград. Наступление планировалось на первое сентября. Девять дивизий первого эшелона, одиннадцать – во втором. Второй – для боев в самом городе. Дивизии полнокровные, к уличным боям их готовили в Кенигсберге. Много было авиации. Глядишь, Ленинграду и Балтийскому флоту был бы конец.

Нам была поставлена задача – повернуть их на себя. Мы начали эту, Синявинскую, операцию 28 августа. Имели успех, прошли километров пять, угрожали снять блокаду. Толщина немецкого блокадного кольца вокруг Ленинграда была здесь двенадцать с половиной километров. Немцы это место звали «Flaschenglass» – горлышко от бутылки.

Три дня немцы крепились, чтобы не поворачивать силы от Ленинграда. На третий день повернули и так ударили по нам!

Нас там тоже подтянули – будь здоров! Много артиллерии. Только «катюш» – двадцать восемь дивизионов. Две ударных армии – восьмая и вторая. Вторая была сформирована заново, после того как ее остатки, тысяч тридцать, вышли под Мясным Бором из «власовского» окружения. Это была хорошая пехота, из тихоокеанских моряков. Я такой великолепной пехоты не видал за всю войну. Она почти вся там и полегла. Когда началось наступление, 265-я дивизия вошла в бой. Утром в ней было двенадцать тысяч, вечером – полтысячи. За всю войну я не видел столько раненых. Лес, болота – тут всегда много жертв.

Синявинская операция шла примерно до 20 октября. К ее концу все вернулось на исходные позиции, но на Ленинград немцы уже не пошли.

9

Сперва я с дивизионом намучился: не обстрелян совсем. Был только один раз в бою, потерял командира. Конечно, это их деморализовало. Я наверху – они наверху, я в блиндаж – и они прячутся.

В начале сентября мы стояли под станцией Назия. Третьего сентября я поехал к своему начальству, П. Н. Кулешову. Не доехал полкилометра – появилось, как наваждение, неприятное чувство: надо повернуть обратно. Повернул. По дороге – переезд через насыпь железной дороги на станции Жихарево. На станции горит эшелон с боеприпасами. Снаряды рвутся наверху, на насыпи. Над головой летят ошметки вагонов. Я за рулем. Шофер забился мне под коленки. Подкатываю к переезду – на нем разрыв, и я сквозь разрыв проскакиваю на ту сторону. Еще метров за двести от дивизиона вижу, что там черт знает что творится. Паника. Машины дивизиона выползают из аппарелей и собираются удирать. Только что был мощнейший артналет. Все растерялись, ничего не видят, не слышат. Командиры батарей – зеленые, комиссар дивизиона, который был комиссаром артбатареи еще в Гражданскую войну, совершенно потерялся.

Выскакиваю:

– Машины назад! Людей в ровики!

Меня не слышат. Комиссар сидит на ровике, схватившись за голову. Я ему:

– Говнюк! Чтоб тебя духу не было!

И жахнул из маузера поверх голов:

– Командиры батарей, ко мне!

Услышали. Машины загнали в аппарели, людей по ровикам. Тут немцы накрыли нас новым мощным артналетом. Било не менее полка. К счастью, никто не пострадал. Сразу после налета я вывел машины лесом на другое место. Понял, что где-то здесь смотрит немецкий разведчик, и дорогой уходить нельзя. Немцы сразу же за этим ударили по соседнему дивизиону.

Как раз в этот день, 3 сентября, был мой день рождения. Исполнился двадцать один год. Я собрал приятелей. Были командир соседнего дивизиона Гриша Грузин, командир зенитного полка майор Джорджадзе и другие. Джорджадзе сейчас генерал-лейтенант, академик Грузинской академии. С утра Котяра меня спрашивает:

– Что бы Вам подарить на день рождения?

– Саня, – говорю, – свари нам борща.

Мы там ели одних бычков в томате. Пока Саня варил, был такой артналет, что мы потом в борще нашли осколок. В домике, где я жил, не было ничего, кроме шкафа. Шкаф положили на бок вместо стола, расселись кто на чем: на канистрах, чурбаках. Саня притащил ведерный чугун с борщом. Выпили, – и тут Котяра кричит:

– Пятнадцать штук летит!

Те сыпанули на нас. Гриша Грузин, большой любитель выпить, схватил бутылки, поставил на пол:

– Побьют ведь!

Схватил чугун:

– Горячий, сволочь!

А вокруг все летит и рвется. Когда немцы улетели, мы с таким удовольствием поели борща. В тот налет трахнули мой «бентам» – только колеса полетели. Гриша спрашивает:

– А водка там была?

– Была, – отвечаю, – литр.

– Жалко.

Немцы повернули на нас всю авиацию, нацеленную сначала на Ленинград. Как же нас лупасили! Целый день бомбежка, самолеты висели над нами непрерывно.

Сижу раз под Троицком на блиндаже. Жарко. Надо мной разворачивается Лагг. Еле летит, мотор с перебоями, висят какие-то ошметки. За ним два «мессера». Как в тире, по очереди заходят и расстреливают. Рядом под церквушкой стояла наша зенитная батарея. Они как раз обедали. Вдруг оттуда одиночный выстрел. Пук!! И 85-миллиметровый снаряд попал прямо в центроплан одного «мессера». У того – раз, крылья сложились и отлетели. Не видел бы – не поверил. Второй «мессер» повернул, дал с перепугу такой с дымом форсаж и рванул. Наш истребитель сел на поле, рядом, на нем живого места нет. Удивительно, что не загорелся. Вытащили оттуда летчика. Живой, белобрысый, мордастый.

А то я видел – нашего Лагга лупит «мессер». Наш сел на поле перед лесом. Повезло, там были пеньки. Попал бы на них – остались бы только клочья. А «мессер» не выскочил из пике и попал в верхушки елей. Разлетелся буквально на мелкие кусочки. Наш летчик выскочил из кабины и погрозил кулаком.

– Раньше, там, надо было пугать, – говорю я ему.

Под Назией, рядом стояла 37-миллиметровая зенитная батарея.

Командовал ею лейтенантик лет двадцати. (Напомню, что Игорю Косову самому – двадцать один год и он – старший лейтенант ) . Рядовые – лет по восемнадцати, сущие пацаны. Бегали друг за другом, играли в чехарду. Но стреляли бесподобно. Каждый день сбивали по самолету, хотя у них всего-то на тысячу метров дальность эффективного огня. Насолили немцам здорово. Те однажды и навалились на них. Пикировало штук пятнадцать. А наши ребята ни на секунду не прекращали огня. Боеприпасов не жалели. Сбили пять штук! И хоть бы одна бомба упала рядом. Немцы с мандража кидали бомбы метров за триста-четыреста от них.

Сначала под Назию пришел мой дивизион, а потом эти зенитчики. Очень долго колупались на позиции, лейтенант заставлял их зарываться, а солдаты – мальчишки гоняются друг за другом. Заставлять пришлось до первой бомбежки. После нее зарылись с головой – только стволы торчали.

10

На Волховском фронте у меня накопился громадный опыт работы с пехотой. Дивизион был отдельный, и я работал исключительно по заявкам пехоты. То для 265-й дивизии, то 115-й, то для бригады морской пехоты, где служил, как пишут, А.Н. Яковлев, будущий академик и член Политбюро.

Дают, положим, задание: подавить узел сопротивления. Размером – много с полкилометра. Например, цель «Роща Круглая» была метров триста. Немцы ее оборудовали, черт знает как. В этой роще были сосны в обхват, после нас остались одни пеньки. Выдвинется дивизион, даешь залп – над тобой столб пыли поднимается метров на сто. Тут же надо удирать. Каждый залп – с заранее подготовленной позиции. Иной раз мы стреляли дважды с одного места. Обычно обходилось: немцы не ждали повторных залпов. Но иногда они нас и прихватывали, если сразу засекали второй залп.

Дивизион стреляет только по площади. Залповый огонь никогда не бывает точным. Как повезет, как попадешь. В наступлении самое главное – отрабатывать переносы огня. Особенно у нас, при нашем рассеянии. Сначала делаешь налет по переднему краю, потом – залповая стрельба по целям, потом, перед тем как вставать нашей пехоте, – опять налет, чтобы загнать немецкую пехоту в убежище. Хорошая пехота, хотя и трепаная, идет за разрывами метрах в двухстах.

Один наш разрыв – с двухэтажный дом, воронка – метра два глубиной и пять-шесть в диаметре. И когда во время артподготовки кладешь пятнадцать-двадцать снарядов на гектар, пехота пошла – навстречу выстрела нет.

А у меня раз пехота не поднялась.

Особисты доложили, что я накрыл своих, а, де, артиллерийское начальство это прикрыло. Я как раз тогда опасался попасть по своим и потребовал от начальника артиллерии 265-й дивизии Деркача подписать карту. Тот дал мне передний край и координаты цели. Я увидел, что при нашем сильном рассеянии почти накрываю своих. Перенес установки на двести метров вперед. Шарах! А пехота не поднялась…

Приехала комиссия. Со мной все ясно: где стояли мои установки – дырки от огня, вынесенные на двести метров вперед по сравнению с картой. Составили акт: по своим не стрелял. Я приехал к следователю. Капитан, военюрист 3-го ранга. Сижу у него в палатке, на ящике, нога за ногу. Акт у меня в кармане. Он на меня:

– Как Вы сидите перед следователем?!

А я ему:

– Пошел ты… Будешь командовать, как мне сидеть.

Повернулся и ушел.

А тут как раз наложилось: мой солдат Файзуллин украл мешок капусты. Не для себя, конечно. Я пошел к прокурору, военюристу

1– го ранга. Вопрошаю:

– Почему я должен стоять перед ним навытяжку? И санкцию на Файзуллина не дам!

Прокурор говорит:

– Пиши характеристику на солдата.

Вызывает моего следователя:

– В следующий раз, когда Косов тебе понадобится, поедешь к нему на передовую.

Я написал Файзуллину самую лучшую характеристику. На его «Деле» прокурор написал: «Дело прекратить».

Кончилось так. Собрался я, спустя некоторое время, в штаб армии. Прибегает старший лейтенант Петриченко, мой оперуполномоченный, – тот, кто накапал на меня:

– Товарищ капитан (мне присвоили звание капитана 27 сентября), захватите меня.

Прибыв в штаб, я отправился к своему начальству, а Петриченко – к своему. Окончив дела, прихожу к машине. Вижу – бежит Петриченко:

– Товарищ капитан, вас просит полковник, начальник особого отдела фронта.

«Ничего себе», – думаю. Иду. Полковник спрашивает:

– Скажите, капитан, какие у вас претензии к оперуполномоченному?

Я при Петриченке отвечаю:

– Пусть на меня не пишет доносы.

– Откуда вы знаете?

– Я видел.

– Откуда вы видели?

– Когда был у следователя, видел на ящике.

Процитировал полковнику кусочки. Похоже, он с трудом удерживался от смеха.

– И все-таки вы это зря, – мягко сказал он мне, – идите к машине. А вы, – обратился он к Петриченко, – задержитесь.

Я ушел. Спустя малое время бежит Петриченко, малинового цвета.

Вы извините, – говорит мне, – у нас все будет в порядке.

В сентябре под Синявиным у меня не хватило возраста и мудрости. Хорошая погода. Я нацелился на рощицу от меня километрах в двух. Видел, как туда сначала зашли танки, а потом прошли бензовозы. Тут вызывает по телефону начштаба артиллерии армии полковник Солодовников:

– Товарищ Косов, вам другая цель. Огонь открыть через десять минут.

А я со своего места по новой цели не достаю. Надо переезжать. За десять минут не успею. Я стал было возражать, но он так на меня насыпался… Я только сказал:

– Слушаюсь, – и положил трубку.

Комиссар спрашивает:

– Что будешь делать?

– Стрелять по старой цели.

Ты что, с ума сошел?

Он сидит за пять километров и видит, как свинья небо.

Это был тот самый комиссар, что потерялся тогда под Жихаревым. Вообще-то, он был неплохой мужик, не склочный.

Я подождал десять минут. Скомандовал…Залп… У немцев в роще начался такой тарарам: горит, взрывается. Солодовникову, видать, доложили с передовой. Звонит:

– Ну, вот видишь, как все здорово вышло!

Я ему возьми, да ляпни:

– Так я стрелял по старой цели, товарищ полковник.

Такой тут пошел фонтан!

Дня через два вызывает меня начальник артиллерии армии генерал Безрук. Для начала сильно выругал. Потом спрашивает:

– Объясни, в чем дело?

Я объяснил с картой.

Безрук ворчит:

– Вот ведь он какой дурак… А почему скандал?

– Я ему сказал, что стрелял по старой цели.

– А теперь ты дурак. Надо было промолчать. Сейчас бы дырочку вертел.

Хитрый такой был хохол.

Попадал в переплеты и похлеще. Раз немцы очень удачно ударили и отсекли меня от дивизиона. Я сидел на наблюдательном пункте со взводом управления, человек пятьдесят-шестьдесят. Танки прошли над нами. У меня уже был опыт окружений по 41-му году. Мы выбирались по болоту. Жижа – по горло. Болото заросло кустами и тростником. Немцы перекликались через наши головы с островков, а мы пробирались между ними. Перебили бы, как котят, если бы обнаружили. Часа через два-три вышли. Надо было нас видеть! Сухими были только документы и курево в фуражках.

Было там узкое дефиле. С одной стороны – насыпь железной дороги, за ней болото, по другую сторону – опять болото. По этому дефиле шла немецкая танковая дивизия, танков примерно сто пятьдесят. По ним стреляли двадцать четыре дивизиона. Дали по одному залпу восемь, восемь и восемь дивизионов. В каждом дивизионе восемнадцать установок. Залпы накрывали друг друга. Прорвалось сквозь дефиле четырнадцать танков. С перепугу они влетели в болото, завязли и сдались.

Эта книга – не военно-историческое исследование, а живая запись современников событий. Тем она и интересна. Интересна, несмотря на возможные несогласования рассказов со строгими архивными данными.

Тут мы соприкасаемся с изустной историей, с легендой.

Я не нашел в своей военно-мемуарной библиотеке упоминаний о только что рассказанном эпизоде, пожалуй что, оперативной значимости.

Обратил внимание, что в записи здесь ни разу не встречаются слова «я видел», «мой дивизион». Уточнить у самого Игоря Сергеевича не успел…

Поэтому мне думается, что П. Вершигора, который требовал от своих разведчиков отчетности по графам: «сам видел», «думаю», «хлопцы говорят», получил бы донесение об этом случае по третьей графе.

Я не любил сидеть в блиндаже во время обстрела. Приятней было чувствовать себя в траншее, особенно после того, как меня заваливало.

Впереди Жихарева, на Синявинских высотах, был у меня блиндажик. Паршивенький, стены из плетня, потолок – накат в одно тонкое бревно. Меня позвал в блиндаж телефонист. Только я зашел – в угол ударила мина. Потолок рухнул. Нас быстро откопали. Телефониста я подмял под себя. Он остался жив. Мне ободрало лоб и спину. От гимнастерки остался один воротничок. Целый день, пока не привезли новую гимнастерку, я ходил в плаще. В нем было жарко и душно.

На Волховском фронте, километрах в двенадцати от Невы, был на болоте сухой остров. Мы его звали «остров Рудольфа»: у всех на слуху были предвоенные арктические экспедиции. В октябре 42-го я с разведчиками шел по болоту к этому острову. Идем, как по матрацу. И тут из-за гребня острова выходит примерно рота немцев и стала спускаться к болоту. Естественно, и мы, и они залегли. Мы – прямо в воду за кочки. Они, идиоты, – на песчаном склоне, обращенном к нам. Как на ладони, метрах в ста пятидесяти. Мы их били на выбор. Я очень точно стрелял по ним из маузера, который подарил мне Ротмистров под Калинином. Прицелишься – раз! И он только дернется.

Игорь Сергеевич выкинул вперед руку – ладонью вверх, с двумя выставленными пальцами. Скрючил пальцы в мгновенной судороге, и я почти физически ощутил, как пуля Ротмистровского маузера пронизывает по всей длине тело лежащего человека.

Мы обнаглели. Котяра, мой ординарец, раскурил папиросу, дал мне:

– Покурите, капитуся.

Так он меня звал. Я то курну, то выстрелю. Немцы уползли за бугор, а мы по болоту вернулись обратно. В первый раз за войну я простудился.

Той же осенью я приезжал к генералу Калашникову, командующему артиллерией 2-й армии. Ну, лев был! Там же были Зубков, член Военного совета у Кулешова и капитан Бакай.

Когда стали выходить от Калашникова из блиндажа, шли так: Бакай, я, Зубков. И тут – шарах! Неподалеку рвется двухсотдесятимиллиметровый снаряд.

– Товарищ полковник, может быть, переждем?

Повернули к блиндажу. Опять свист. Зубков успел вскочить в блиндаж, дверь за ним захлопнулась. И снаряд в двести десять миллиметров вошел в дальний от нас скат блиндажа. Дверь вырвало, она ударила меня. Сшибла. Я – на Бакая, сшиб его. Мы с ним остались живы, а Зубкову снесло полчерепа.

Вместе с Калашниковым они похоронены в Старой Ладоге.

От этого удара через несколько месяцев у меня получились спайки радужной оболочки. Зрачок стал зубчатым. Света не выносил, боль ужасная, будто клещами выворачивают глазницу. Кулешов, когда увидел такое, послал меня в госпиталь к знаменитости – ленинградскому профессору-окулисту Нечволодову. Он осмотрел меня:

– Молодой человек, вы что, хотите остаться слепым?

Хотел положить меня в госпиталь, но поскольку мои тылы были от госпиталя в пяти километрах, разрешил жить у себя, в дивизионе, при условии, что меня будут привозить к нему два раза в день со скоростью десять километров в час. Закапывали атропин для разрыва спаек. От этого я дней двадцать ничего не видел. Потом прошло.

11

После Синявинской операции до конца года шли тяжелые местные бои. Жуткие потери. Оправдание этих потерь: вести себя активно, удерживать немецкие части от переброса на Ленинград и под Сталинград. Манштейна от нас потом кинули под Сталинград на командование деблокирующей группировкой «Дон», но – одного.

Уже спустя много лет, когда я работал в издательстве «Наука» и редактировал книгу маршала Еременко, я спросил его:

– Могли немцы тогда деблокировать Сталинград?

– Могли, конечно. Но потом, когда Манштейна отбросили, можно было действовать по другому. Сталину приспичило уничтожить окруженную группировку. А они там кончились бы сами. Если бы часть войск со Сталинграда бросить на Ростов и запереть Клейста на Кавказе, то весь бы южный фланг немцев рухнул, им нечем было бы занимать Миусский фронт, и война кончилась бы на год раньше.

Двенадцатого января 43-го года началась операция по деблокаде Ленинграда. В эту зиму снег был такой, что болото не промерзало. Мы загодя чистили дороги и площадки. За сутки они промерзали, как асфальт. Но когда стреляешь, от огня все тает и летит такая грязюка!

Тут случилась у меня скандальная история. Я был командиром дивизиона, а мне поручили временно командовать четырьмя дивизионами. Приказали передать в соседнюю дивизию дивизион М-тринадцатых. Им командовал Ильин, однокашник по училищу, на год моложе. Ему указали цель. Он забоялся, что попадет по своим. Потребовал, чтобы координаты дали за подписью. Дали. Он отстрелялся и попал-таки по своим. Формально командовал Ильиным я. Меня вызвал командующий фронтом Мерецков и стал разносить. Бешеный был мужик. Я тоже разозлился. Он мне десять слов, я ему – двадцать. Начал было объясняться…

А с начальством надо поступать так: молчать, пока не накричится. Потом оно обязательно спросит, а как было на самом деле? Как в случае с рощей и генералом Безруком.

С Мерецковым было что-то страшное. Он совсем взбесился:

– Отстраняю от командования – и в штрафной батальон!

Все обалдели. Я разозлился, уехал в тыл. Решил зайцев погонять. У меня в дивизионе было две борзых и две лошади. Но настроения нет. Сижу в избе. Вдруг приезжает Кулешов, тогда генерал-майор. Спрашивает:

– Позавтракать дадут?

Поели. Он выпивал очень мало. Обращается ко мне:

– Ты что тут сидишь?

– Да вот, отстранили и в штрафной батальон…

– Какой еще штрафной батальон. Уже помиловали. Поезжай к себе.

Узнав про эту историю, он, оказывается, съездил к Мерецкову и все объяснил.

12

– Откуда зайцы, лошади, борзые?

На борзых наткнулся майор Грузин, командир соседнего 512-го дивизиона. У одного местного жителя было четыре собаки, и майор купил их, себе и мне по паре, когда жителей отселяли от фронта. Лошадей добыть совсем нехитро: едешь в депо конского состава, выпьешь…

Там, на Волховском фронте, был такой порядок: месяц воюешь – месяц отдыхаешь. И мы с майором на отдыхе гоняли зайцев. Страшно азартное дело. Но едва не кончилось печально. Как-то лошадь майора споткнулась на скаку – и нет моего майора. Лошадь есть – майора нет. Ищу. В одном ровике из снега торчит валенок. Вытащил Грузина: живой, но обалделый, и вся морда об снег ободрана. Дня три после этого не гоняли.

Майор был большой франт. Чуть куда – начищает на кухне сапоги, на руки надевает лайковые перчатки. Я над ним смеялся: «Гриша, ты зря чистишь – грязь выше ушей». Идем мы с ним как-то мимо батареи стосемимиллиметровых пушек, а тут – налет немецких пикировщиков. И мы с майором полегли прямо в грязь, в самые колеи. Оба в чищеных сапогах, а он еще – и в лайковых перчатках.

Об истории со штрафным батальоном Мерецков вспомнил еще раз. Дело было так.

В 265– й дивизии где-то через месяц после истории с Ильиным трофейнули немецкий шестиствольный миномет. В этой дивизии я пользовался неограниченным доверием. Командир 265-й полковник Ушинский ко мне удивительно хорошо относился. У него воевал сын моих лет.

Я звонил Ушинскому:

– Здрасьте, это я, Косов.

– Ты где?

– Здесь.

– Немедленно ко мне.

Напоит, накормит… Начштаба у него Зиновьев был фаталист храбрости исключительной, матерщинник бесподобный. Меня приветствовал так: «А, джаз-банд приехал!» и звал меня «аллюр три креста».

Узнав про миномет, звоню:

– Ребята, отдайте мне. Зачем он вам?

– Тогда забирай и снаряды, своей машиной.

Послал машину. Загрузили полную снарядов, прицепили на крюк миномет. Раз – поехали.

Освоил, пострелял…

Когда об этом узнали в штабе фронта, меня заставили демонстрировать эту немецкую технику на курсах командиров дивизии. Показывали наши М-13-е, а я – немецкий миномет. На стрельбы приехал Мерецков и член Военного совета Мехлис. Мерецков увидел меня:

– Ну что – напугался, когда я тебя ругал?

– Хорошенькое дело, если тебя пугают штрафбатом…

Мехлис вмешался:

– Ты его зря ругаешь. Он же хороший парень. Не трогай его.

Мехлис меня выделял. Раз на концерте Утесова посадил рядом с собой на первый ряд. Обнял за плечи. Народ вытаращился.

Как– то он проводил совещание по боеприпасам:

– Артиллеристы не знают, сколько у них боеприпасов к стрелковому оружию!

И ткнул в меня пальцем:

– Вот у тебя сколько патронов?

Я ему с потолка какую-то цифру – шарах! А у него, видать, заранее были приготовлены сведенья:

– Вот ты не знаешь, куда тысяча патронов девались!

– Да, господи, зайцев стреляли…

Как он мне всыпет за этих зайцев. Я стою навытяжку, а Ушинский давится со смеху и щиплет меня под столом за ногу, чтоб молчал. Стою – молчу.

Я раз сильно схулиганил. Мне было приказано вести по ночам беспокоящий залповый огонь из блуждающих установок. Я же вывел все свои двенадцать машин и дал практически одновременный залп из всех разом. Разумеется, по целям. Немцы страшно переполошились, открыли ужасный огонь. Наши ответили, и пошел тарарам до самого утра. А мы сразу же смылись спать.

Утром меня вызывают к командующему артиллерией фронта:

– Это ты там развел всю эту кутерьму?

Делаю голубые глаза:

– Товарищ генерал, выполнял приказание.

Мерецков, узнав об этом, сказал:

– Ну, это Косов опять хулиганит. Оставьте его в покое.

Мерецков ко мне хорошо относился. Я как-то быстро попал ему на глаза уже в октябре 42-го года. Был молодой парень, а уже капитанскую шпалу носил.

Мерецков был ужасно вспыльчивый человек, но кончалось это ничем. Он хорошо понимал, кто чего стоит.

Ехал я как-то по дороге. Подъезжаю к КПП. Меня останавливают. Прошу:

– Девочки, пропустите. Лишних тридцать километров…

Они, дуры, – на меня винтовки наставили. Я разозлился, схватился за наган. Девки – по кустам. Я поднял шлагбаум и поехал, куда надо. Про эту историю настучали Мерецкову: «Косов КПП разогнал». Могли и судить. А Мерецков расхохотался:

– Вы что, Косова не знаете? Хулиганит мальчишка.

И пошел, смеясь.

Тому, кто на меня накапал, я много лет спустя напомнил, когда он принес ко мне в редакцию ерундовую статью:

– Это, Жора, тебе не командующему стучать.

Позже мы с майором Грузиным попались Мерецкову пьяными. Майор крепко любил выпить. Мы пообедали. Так надрались… А мне только что в рембате восстановили английскую легковую машину «грехэм». Майор спрашивает:

– Это твоя машина?

– Моя. Едем!

Там вся тыловая жизнь проходила на высоковольтной линии. Мы выскочили на нее. Вдруг видим – сзади «форд-8». Такая машина была только у командующего фронтом. Я попытался удрать. Он догнал нас и встал поперек дороги. Мы вылезли из машины. Майор прислонился к крылу, я держался за дверцу.

Мерецков вышел из своей машины, внимательно посмотрел:

– Сейчас же домой!

И стоял, смотрел, как мы развернулись и поехали.

У меня сжимается горло, когда я перечитываю это «стоял и смотрел». Ведь прошло чуть больше года со страшного излома жизни командующего фронтом.

В конце июня 41 года, через несколько дней после начала войны, Кирилл Афанасьевич Мерецков в ранге заместителя наркома обороны был арестован НКВД. Вместе с ним по обвинению в «военном заговоре» были взяты нарком вооружения Б.Л.Ванников, помошник начальника генерального штаба, дважды Герой Советского Союза Я.В.Смушкевич, заместитель наркома обороны, Герой Советского Союза П.В.Рычагов, заместитель наркома обороны, командующий Прибалтийским военным округом А.Д.Локтионов и многие-многие другие крупные военачальники и руководители оборонной промышленности. Два месяца беспощадными истязаниями из них выдавливали «признания». Признались все, кроме Локтионова.

В сентябре 41-го Мерецков, Ванников и еще полтора десятка арестованных со столь же цепенящей непредсказуемостью были возвращены к жизни. Остальные – расстреляны без завершения следствия.

Не в этой ли истории объяснение неуставной снисходительности командующего фронтом к своим беспечальным подчиненным? А может дело в самом Игоре Косове?

В воспоминаниях Игоря Сергеевича о крупных военачальниках то и дело мелькают фразы «он меня любил», «он ко мне хорошо относился».

Что могло сдвигать неизмеримую дистанцию между молодым офицером и генералом? Думаю, это объяснимо.

Игорь Сергеевич служил в «катюшах» – элитных воинских частях. Боевые задачи перед ними ставило начальство очень высокого ранга. Несомненно, это начальство с уважительностью относилось к зарождающемуся грозному роду войск и новым профессионалам, мальчишкам-громовержцам.

Игорь Косов вырос в семье военного. Военная среда была ему родной, и он с детства не робел высоких чинов. Лейтенант, потом капитан, Косов имел репутацию храброго и толкового офицера. Он был умен, интересен, легок и удачлив. Держался независимо до дерзости.

И он был так молод. Генералам, с которыми сводила его война, он годился в сыновья. Вспоминая сорок первый-сорок второй годы, Игорь Сергеевич часто удивляется: «Я был еще такой мальчишка». После Волховского фронта и Курской дуги, когда он стал матерым воякой, «пьющим водку», ремарки подобного рода у него уже не встречаются.

13

18 января 43-го года мы соединились с 67-й армией Ленинградского фронта. Пробили в кольце коридор в двенадцать километров шириной. Провели в нем железную дорогу. Поезда идут, вся колея дышит – такая почва. Когда шел поезд, наша артиллерия била по немецким батареям: прикрывала проход.

Мы пытались все время расширить коридор, взять Синявино. Раз даже его и брали, но немцы нас опять выбили. Колупались и пыжились весь февраль.

В конце февраля в одну из таких попыток мы пробовали взять деревню Вороново. (Здесь блокада и была окончательно прорвана в январе 44-го.) Мой дивизион был придан 374-й дивизии. Начальником артиллерии в ней был Бравоживотовский. За один день мой дивизион и артиллерия дивизии ухлопали уйму снарядов, и не продвинулись ни на сантиметр.

На наше несчастье, появился Николай Дмитриевич Яковлев, будущий маршал артиллерии. Стал вызывать к себе всех, причастных к этой неудаче, и по очереди разносить. Дошла очередь до меня. Вошел, представился. Яковлев стоит – голова под крышу блиндажа. Обращается ко мне:

– Куда стрелял? Ну и что?

Отвечаю:

– Стрелял по Воронову. «Ну и что» – не знаю: я там не был.

– Тебе повезло, что там немцы, – махнул он рукой.

Тем все быстро и кончилось, ко всеобщему удивлению. Отделался легким испугом.

У моего приятеля Михаила Флейдера, мы его звали Муся, дважды случались с Яковлевым анекдотические истории.

Яковлев перед войной был начальником артиллерии Киевского военного округа. Муська учился в артучилище. Пошли курсанты в цирк. Там Муська обнял одного из приятелей за плечи и только начал: «Костенька…» – как слышит сзади: «Курсант, вы не умеете вести себя в общественном месте». Обернулся – Яковлев. Настроение сразу испортилось: надо докладывать командиру о взыскании. Товарищи говорят: «Поди, спроси у Яковлева».

Подходит в антракте:

– Товарищ генерал, прикажете доложить о взыскании?

– А как полагается?

– Полагается докладывать…

– А ты не докладывай.

Кончает Муська в сорок первом. Выпускной вечер. Закуска! Но на столе у курсантов только ситро и лимонад. А у начальства – коньяк.

Ребята принесли водки, закрасили лимонадом… И вдруг от начальственного стола к ним направляется Яковлев. Ребята – фью, разлетелись. Муська остался один за столом, перед ним четыре стакана. Яковлев подошел, поздравил с окончанием. Взял стакан, чокнулся, выпил:

– Крепкий же у вас лимонад. А ты что не пьешь?

Закусил и вернулся к своему столу.

Муська прошел от начала до конца всю войну. Ушел в отставку полковником. Умер несколько лет назад. У меня в Киеве никого уже из друзей детства не осталось.

14

На Волхове я познакомился с хирургом Александром Александровичем Вишневским. Это был очень милый человек. Его папа, знаменитый академик Вишневский, решил, что из сына-лоботряса ничего не выйдет и устроил его в армию военным врачом. Вишневский любил выпить. Раз приехал ко мне в дивизион, отужинали. Звонит на другой день:

– Спасибо, что бренные останки профессора Вишневского положили в машину.

Одно время командующим артиллерией фронта был генерал Таранович. Вызывает он меня к себе. Приехал, не успел зайти – подъезжает Вишневский. Увидел меня:

– Хочешь, я сейчас поставлю раком генерала?

– Я Вас не понимаю…

– Его ранили в задницу. Иди вперед, а то потом тебя не пустят.

Я зашел. Таранович стоит столбом: не может сидеть. Сразу за мной входит Вишневский:

– Говорят, тебя ранили в жопу? Ложись!

И тут такие пошли комментарии…

Вишневский дружил с Кулешовым. Как-то сидят они вместе. А к Кулешову только что членом Военного совета вместо Зубова был назначен Зубков. Вишневский обращается к Кулешову:

– Павел, кого к тебе назначили вместо Зубова?

– Зубкова.

– Ну, ты, Павел, измельчал…

В январе, когда мы прорывали блокаду, Кулешов был у меня на наблюдательном пункте на высотке. Стали уходить на обратный скат. Траншея – по голень. Как шарахнет мина! Комиссару оторвало мочку уха. Мне ударило комом мерзлой земли по виску. Синячище был! А Кулешову – осколок в живот. Я его в охапку, привез в госпиталь к Вишневскому.

Палатка. В ней плюс тридцать: в четырех углах печки из железных бочек.

Спрашиваю у Вишневского:

– Уезжать?

– Подожди, всякое может быть. Посмотришь, как мы оперируем. Сейчас взрежем.

Этого «взрежем» я не стерпел, хотя видел всякое. Вывалился наружу.

– Ну, и ступай, дурак, на мороз, – услышал вдогонку.

Я простоял на морозе с двенадцати ночи до семи утра. Замерз жутко, хоть и был в инкубаторных штанах и в шубе. В семь утра выходит Вишневский. Лысый, весь в поту, в расстегнутом халате.

– Я твоему начальнику вырезал кусок кишки и вставил кусок водопроводной. А ты что стоишь?

– Вы же сами мне сказали не уходить.

– Дурак, ты ж весь синий. Пойдем к начальнику госпиталя.

Пришли.

– Налейте этому синему стакан спирту.

Я выпил. Он тоже. Потом еще раз. Вижу – надо уносить ноги…

15

В марте 43-го мы опять пытались брать Синявино. Оно стояло на горе. Мы забирались на гору, но нас сбивали.

Я тогда встретил Жукова и говорил с ним. Дело было так.

Меня вызвал Кулешов. Вхожу в дом. Полумрак. Над столом аккумуляторная лампочка. Полно генералов. Кулешов сказал мне:

– Завтра будешь стрелять по Синявину, прикрывать пехоту.

Мне задача не понравилась. Я понимал, что понесу большие потери. Немцы на горе, я на открытой позиции, сильно побьют. Стал крутить носом. Но тут Кулешов на меня накричал. Взнервился, чего с ним никогда не бывало. Резко приказал исполнять.

– Есть! – отвечаю, и к выходу.

Сбоку на венском диванчике сидят два генерала. Один меня окликнул:

– Капитан, вернитесь.

Я повернулся. Он был в метре от меня. Я увидел пять звезд в петлице – полный генерал. Жуков.

Спрашивает:

– Сколько у вас людей?

– Триста человек.

– Вы давно воюете?

– С сорок первого.

– Значит, вы человек опытный. Сколько погибнет пехоты, если вы не будете стрелять?

– Пара тысяч, если они будут лезть в эту горку.

– Арифметика вам понятна?

– Слушаюсь, товарищ генерал.

– Счастливого пути.

Я вышел – бух в машину и поехал. Дорогой соображаю: выдвинутые машины все равно погибнут, надо спасать людей – стрелять с выносных пультов.

Мы выдвинулись ночью и стреляли на рассвете. Я сидел в ровике неподалеку. От реактивных струй меня всего залепило торфом: лицо, глаза… Отстрелялись. Немецкая батарея, блиндированная на горе, расстреляла нас прямой наводкой. Все двенадцать машин сгорели. Но было только двое раненых: одному оторвало палец, другому попало в мякоть ноги. На что уж Кулешов вежливый человек, а, когда я ему доложил о потерях, сказал:

– Врешь!

Очень жалко было машин. Американские «интернационалы», очень крепкие, прекрасные машины. Я больше таких не имел. Уже к вечеру мы получили «студебеккеры».

Тогда Жуков приезжал вместе с Ворошиловым как представители Ставки. Я встречался и с Ворошиловым. Мой дивизион вышел на огневые позиции к завтрашнему наступлению, на такую лысинку-полянку. Я смотрел место, велел вырубить какие-то кусты, а тут Ворошилов и подъезжает. Дивизион был одет очень хорошо, солдаты в шубах, поэтому он обратил внимание. Долго со мной беседовал, но разговор совершенно не запомнился, шел о вещах каких-то незначительных. Спросил бы о задачах, что нужно, но это его не интересовало.

Опять прорывали фронт. Я был напротив восьмого поселка. Немцы стояли там уже два года, построили два мощных дота. Мы умудрились выпустить тридцать шесть тысяч снарядов в первый день. Доты раздели до бетона. Они торчали, как два серых гриба, держали дивизию и не давали ей продвинуться ни на метр.

У нас были только 152-миллиметровые орудия. Пришлось подтягивать батарею двух 280-миллиметровых мортир. При каждой – расчет в восемнадцать человек. Снаряд – под подбородок, весом в триста килограммов. Его досылать в ствол надо банником впятером. Это была как раз моя специальность по училищу.

Мортиры уделали доты за два часа. Но и это наступление тоже было безрезультатным.

Это была последняя операция, когда дивизион выступал как отдельный. На фронте образовали две бригады по четыре дивизиона. Я сформировал еще один дивизион, выделив для него сержантов. Их у меня было с лишком. Техника – мура. С ней проблем не было.

Я поначалу попал в 7-ю бригаду. Ей командовал майор Михаил Григорьевич Григорьев. Он был честный и порядочный человек, даже с гипертрофированным понятием о чести. Мы с ним дружили еще до того, как он стал моим начальником, очень хорошие отношения сохранились и потом. После войны он стал генерал-полковником, умер от рака легкого двенадцатого ноября 1981 года. Курил – жуть, не выпускал папиросы изо рта. Старший сын у него был полковником. Григорьев держал его на севере. Я Михаилу Григорьевичу говорил:

– Ну, сколько можно его там держать…

– Ничего-ничего…

В книге «Ракетчики» (сборник Григорьев М.Г. и др. ДОСААФ, 1979) на стр. 71 сказано:

«В приказе от 23 марта 1943 года по 7-й гвардейской бригаде реактивной артиллерии, которой командовал в то время гвардии майор М.Г. Григорьев, отмечались боевые подвиги личного состава дивизионов Б.А. Белова и И.С. Косова по прорыву укрепленной обороны противника в полосе наступления 374-й стрелковой дивизии Волховского фронта».

Потом меня перевели в 86-ю бригаду. Но здесь я пробыл совсем недолго.

16

На этом фронте у нас сзади был Волхов. Плохо было весной и летом. Немцы разбивали мосты. Мы кормились сушеной картошкой, сухарями, что закидывали на самолетах.

У нас в дивизионе было лучше других. Мой дивизионный интендант Пронин вырыл в деревне Концы хранилище для картошки, набрал бочек в отселенных от фронта деревнях. Получил в колхозах по нарядам картофель и капусту. Картошки завезли тонн двадцать, наквасили капусты. Другие ели мороженые овощи, а мы – нормальные.

Игорь Сергеевич здесь в который раз не прочь похвастать своей хозяйственной сметкой. Этим он мне сильно напоминает академика Алексея Николаевича Крылова. Прославленный кораблестроитель, математик и гироскопист в «Моих воспоминаниях» не упускает случая похвалиться удачно купленным в Гамбурге плащом, экономией на билетах при проезде через Германию и тому подобными свидетельствами своего здравого смысла и практичности.

У меня были тюменские охотники Зайцев и Ковалев и ненец Дерягин. Из маузера отшибали нос бегущей белке. Спрашиваю как-то Ковалева:

– Сколько зарабатывал до войны?

– Да в год до семидесяти тысяч…

Игорь Сергеевич понизил голос. Видать, и на войне такое считалось браконьерством: «Мои охотнички постреливали и лосей, и зайчишек. Как пойдут в лес – готово мясо. Хватало всем – и солдатам, и офицерам».

А главный охотник – Дерягин стал прибаливать. Что с ним – понять невозможно: он в неделю четырех слов не говорил. Прошу дивизионного врача:

– Посмотри, ради бога. Тот долго слушал, щупал. Говорит:

– Прикажи давать ему сырое мясо.

Дерягин стал есть сырое мясо и выздоровел. Сам видел, он резал мясо на длинные ленты, острием ножа подбрасывал один конец ленты в рот и налету отсекал кусочек. Я все боялся, что он отмахнет себе нос. Нож был острейший – бриться можно было.

Нос почти оторвало моему командиру батареи Приходько. Осколком. В тот же день я поехал к нему в госпиталь, куда его отвезли. Школа, забитая ранеными, нары во весь зал… Надо выручать. Отвез его в Сясьский госпиталь. Там нос ему пришили. Прирос. Только зимой мерз ужасно, и Приходько ходил, держась за нос рукавицей.

Зимой нам сильно не хватало витаминов. Куриной слепотой у меня болело примерно шестьдесят процентов. Болели и цингой.

Однажды Кулешов привез нам луку – угостить. Мы грызли луковицы, как яблоки. Кулешов сказал:

– Горько мне на вас смотреть, ребята.

На Волхове я познакомился с академиком Вотчалом, главным терапевтом фронта. Он поднял шум по поводу авитаминоза на фронте. Его прихватил особый отдел – и в Москву. Судили, дали десять лет, попал в лагерь. Но в это время в Москву прибыла делегация каких-то английских медиков, которые захотели увидеть члена Королевского общества мистера Вотчала. Того извлекли, одели, нацепили погоны. Показали, а потом вернули на фронт. Здесь он наладил изготовление хвойного отвара, витаминных сиропов, и авитаминозы отступили.

Особенно скверно было весной, в распутицу. В любых сапогах ноги к вечеру мокрые. У меня даже коленки начали болеть. Приехал под Курск – все прошло.

Весной и наши, и немцы вылезали на бугорки-пригорки и отсиживались посреди воды. Друг в друга не стреляли. Смотришь – рукой подать: сидят, портянки сушат. Только над головой снаряды пролетают, а ружейного и пулеметного огня – ни-ни.

Это был самый тяжелый, кровавый фронт.

17

Весной сорок третьего года я получил новое назначение – командиром дивизиона в Уральский добровольческий танковый корпус. Это было очень почетно.

Когда я в июне приехал в Москву, дивизион был еще в Свердловске. Начальник отдела кадров сказал мне:

– Хочешь – жди в Москве, хочешь – езжай в Свердловск.

Я, конечно, выбрал Москву: тут жила мать.

В Москве на переформировании я пошел к матери. Она спросила: «Хочешь выпить?» Поставила бутылку, маринованные грибочки, которые дожидались меня с отцом. Чуть пригубила сама, попросила: «Дай закурить». Дважды затянулась: «Нет, не то», – и отложила папиросу. Она бросила курить в 38 году. Мы втроем тогда были в Одессе. Поднимаемся по лестнице. Отец говорит ей: «Наташа, брось курить. Ну, на что ты похожа». Он в первый раз говорил ей об этом. Мать затянулась еще раз и бросила окурок в урну: «Все, больше не курю». Мы с отцом ей тогда не поверили.

Нашими гвардейскими частями командовал генерал-лейтенант П.А. Дегтярев. Генерал был маленького роста, его у нас звали Петр великий. Он увидел в списках двух Косовых: Сергея Ильича и Игоря Сергеевича. Отец служил в 5-й дивизии реактивной артиллерии зам. командира 23-й бригады по тылу. Дегтярев вызвал меня:

– Хочешь служить вместе с отцом? – и направил меня в ту же дивизию и ту же бригаду, под Курск. Командиром отцовой 23-й бригады был Корытько Николай Николаевич. Потом меня перевели в 16-ю бригаду. Ей командовал Петр Иванович Вальченко. В этой бригаде я и кончил войну.

18

Перебирая листы разговоров Игоря Сергеевича, выкраивая и сшивая из потока его воспоминаний текст, пригодный для стороннего чтения, я, похоже, стал разбираться в методах оперативного применения гвардейских минометных соединений.

В сентябре 41-го года Игорь Сергеевич воюет в крайней точке немецкого продвижения – на Валдае.

В отчаянном октябре он оказался под Калинином – под северной челюстью так и не сомкнувшегося окружения Москвы. Немцы завязли в боях под Каликиным, Марьиным, Ямком и остановились здесь.

В 42– м и 43-м годах его место было в самом центре германо-советской дуги. В 42-м – под Орлом, на устоявшем краю, южнее которого фронт переломился и откатывался до Сталинграда. В 43-м он – в упоре, до которого сжималась пружина нашего отступления на Волхове, а сразу после этого – на Курской дуге, под Понырями.

Надо полагать, немцы не смогли продвинуться во всех этих местах еще и потому, что им здесь противостояли гвардейские минометные части. Потому, что здесь производил свои громокипящие залпы Игорь Сергеевич Косов.

На этот раз речь пойдет о войне Игоря Сергеевича в орловско-курских, коренных, центрально-черноземных краях России.

Дальше будет говорить он сам.

Приехал я под Курск, принял дивизион. Он был полностью укомплектован из тихоокеанских моряков: их посылали в гвардейские минометные части. Рядовые и офицеры были прекрасные. Они уже воевали. Все было привычно. Я как-то с первого дня вошел в ритм дивизионной жизни.

Я приехал перед самым немецким наступлением 5 июля, операцией «Цитадель», как они ее назвали. У нас заканчивалась подготовка к обороне. Дивизион разместился по балкам, километрах в пяти от передовой. Рыли аппарели для машин, маскировали сверху сетями, натягивая их на шестах. Машина выйдет из укрытия – колею надо забросать.

Нас подтянули к 15-й Сивашской дивизии. Ей командовал полковник Джанжгава. Она в двадцатом году форсировала Сиваш. Хорошая дивизия. У нас было очень много артиллерии. По шесть-восемь артполков на дивизию: легкогаубичные, тяжелогаубичные… Когда шлепает снаряд в сто килограммов от 230-миллиметровой гаубицы – это я вам скажу! Да еще по три минометных полка на дивизию. Восемнадцать минометов на дивизион по шесть стволов в батарее! В полосе нашей 13-й армии на шестьдесят километров артиллерии было напихано невероятно!

В ночь на 5 июля мы провели контрартподготовку. Я стрелял по местам, где немцам было удобно сосредотачиваться. Стрелял по площадям. Даешь команду: «Шкалой 1», и шагаешь залпами через 50 метров в одну сторону, потом обратно. Толку не очень много. Однако немцы отложили наступление на три часа. Обычно они начинали в три, а тут начали в шесть – совсем другое дело.

Началось Орловско-Курское сражение.

Что там делал я? Нам ставили задачу: прикрыть то-то и то-то. Дальше сам решаешь, куда и как стрелять. Выбираем и копаем наблюдательные пункты и огневые позиции. У меня было шесть огневых позиций и одна выжидательная. Я заранее готовил данные для стрельбы с каждой позиции. Задавал, что нумерация квадратов целей меняется, к примеру, через час на плюс два, через два часа – на плюс пять и т д. Мы говорили по радио практически открытым текстом. Коды были простые, вроде блокнотиков с окошками, но не было времени для расшифровки. Мы брали пароли из анекдотов. Мой зам Борис Калинин радирует, например, фразу:

– Да здравствует наш начальник милиции и его детки!

Я даю отзыв:

– Да здравствуют наши жены, которые ходят на базар!

Это все из речи бердичевского еврея. Ни один немец ничего не поймет.

Я все время сидел на НП. Для него лучшее место не просто на гребне, а на гребне, который от немцев смотрится на фоне другой высоты. Я прекрасно вижу немецкую сторону

И.С. Косов.1943 год.

километров на семь-восемь. На НП курить нельзя. Дымок от папиросы виден на восемь километров, как от паровоза. На стереотрубах бленды, бинокль экранируешь.

Но засекают, и это бывает часто. Сразу видишь – по тебе пристреливают. Отсиживаешься тогда в траншее: замолчат же когда-нибудь.

Артиллерийский наблюдательный пункт делается так. Из траншеи вперед выпускаются три уса в ячейки. Я – в средней на стереотрубе. Сижу на футляре от нее, очень удобное сидение. В соседних ячейках – наблюдатели с буссолью, биноклями. У меня были прекрасные связисты – моряки. Два отделения – проводной связи и два – радисты. Радисты были с эсминцев, с очень удобными английскими радиостанциями.

Я делаю расчеты: разворот, прицел. Рядом сидит разведчик Песков. Его работа – карандаши. Он подает карандаш «Н-4». Я им работаю, пока не затупится. Точить некогда – сую в сапог: очень удобно – не ломаются. Когда все заточенные карандаши выходят, Песков деликатно лезет ко мне в сапог за тупыми.

Дни проходили так. Бой начинался часа в три ночи с немецкой артподготовки. Мы цапаемся с их батареями. Часа в четыре – первые атаки. Полоса между окопами – двести-триста метров. Немецкие танки вылезают из всяких укрытий, из-за высоток. Они проходят свою пехоту, та встает за ними. Танки идут не очень быстро, пехота бежит за танками.

А по ним стреляют – боже мой! Темп стрельбы такой, что воздух колышется. Только в начале атаки слышны отдельные выстрелы, а потом – сплошной рев. Самое главное – отсечь пехоту от танков. Танками можно продвинуться куда угодно, но нужна пехота, чтобы закрепиться. У нас была очень мощная артиллерия. Видишь, как она бьет, не дает атаковать пехоте. Идет цепь, а по ней – разрывы, разрывы… Очень сильны были наши 120-миллиметровые минометы. Мина мощная – 25 килограммов. Это страшное оружие против пехоты. Там земля твердая, вороночка сантиметров восемь глубиной. Как жахнет, смотришь – нет куска цепи.

Под таким огнем пехота ложится, ее отсекают. Тогда и танки останавливаются, отходят, повернув пушку назад и отстреливаясь. Тем временем, пехота отползает назад, ее собирают и поднимают снова в атаку.

Я сижу на НП. Вижу – идут танки. В поле зрения десятки танков. Веду «неподвижный заградительный огонь» – НЗО. Назначаю место поражения, учитываю время пролета снаряда. Когда заранее хорошо подсчитаешь, получается, как надо. Даешь залп, накрыл – все окутывается сплошной стеной разрывов высотой со второй этаж, без прогалов. Когда стена опадает, видишь – один танк горит, другой крутится с подбитой гусеницей… Кто уцелел – выскакивают, ошалелые, и напарываются на артиллерийские противотанковые позиции.

Наши боевые установки, как отстрелялись – скорее с огневой, а то прихватит либо артиллерия, либо авиация.

Виктор Константинович Беляков, многолетний приятель и коллега Игоря Сергеевича, прошедший всю войну в противотанковой артиллерии, комментирует тактику гвардейских минометчиков по-своему.

Приезжает он к тебе на «виллисе»:

– Слушай, лейтенант, дай-ка мне цели.

Отчего не дать, показываешь:

– Вон там, в балочке, – минометная батарея, у церкви – противотанковая пушка, там… и так далее.

Потом скажешь ему:

– Только вы стреляйте откуда-нибудь подальше от нас.

А то они тихонько подъедут, дадут залп – и давай бог ноги. Немцы моментально откликаются. Промолотят это место и все пути отхода – тебе же и достанется.

И весь день до вечера идут атаки. Так наковыряешься! Каждая атака предваряется огнем артиллерии. Если много идет танков и пехоты – на цикл уходит полдня. А бывало и до пятнадцати атак в день. Но немцы даже не доходили до нашего переднего края. Часов до одиннадцати ночи – сплошная кутерьма. И все время тебя бомбят и по тебе стреляют.

Все перепуталось: ночь и день. Чуть затихло – все спит. У нас было часа три-четыре покоя.

А надо еще подвести боеприпасы.

19

После войны, работая в издательстве Академии наук, я выпускал книгу Николая Александровича Антипенко, заместителя по тылу командующего Центральным фронтом Рокоссовского. Вот книга – «На главном направлении», вот в ней справка о расходе боеприпасов на нашем, Центральном, и соседнем, Воронежском, фронтах за время Орловско-Курского сражения. На Центральном фронте израсходовано в несколько раз больше. Поэтому немцы у нас и не продвинулись, а у них, на Воронежском, прошли километров пятнадцать.

Николай Александрович вспоминал, что Рокоссовский сказал ему перед началом немецкого наступления: «Меня не интересует, где будете Вы. Если немцы прорвутся и окружат войска, я останусь с окруженными. Но Вы побеспокойтесь, чтобы у нас были горючее, снаряды и все остальное».

Антипенко рассудил, что в любом случае – будет ли нам окружение или будем наступать – надо склады подпереть под передовую. Он так и сделал. Выбросили ветки железной дороги в поле, километров за шесть-семь до передовой. Вагоны шли без насыпи.

Каждый день под вечер у меня не оставалось ни одного снаряда. Ночью мы подгоняли «студебеккеры» прямо к вагонам, и часам к двум имели комплект. В «студебеккер»входит 25 снарядов, на два залпа машины. Снаряд весит сто килограммов, с ящиком – сто тридцать. За день каждая установка делала пять-шесть залпов. Могли и больше, боеприпасы сдерживали.

До начала нового дня поспишь час-полтора. И днем, между атаками, в окопе, упершись коленками в противоположную стенку. Раз коленки соскользнули, и я шлепнулся на дно окопа. Разведчики смеялись: «Командир заснул». Спать хотелось все время. У человека удивительная способность все выдерживать. У меня был шофер туркмен. Он как-то не спал трое суток.

– Как мы жили? Целый день на НП. Все открыто: ходу ни к нам, ни от нас. Грызем сухари. Поесть удавалось только часов в двенадцать ночи. Термоса были паршивые, еда чуть тепленькая. С тех пор я не люблю горячего. Мальчишкой я не любил первое, ел только второе. После войны я стал ценить первое, могу есть холодный борщ.

– Как по нужде? Туалет делается так: от траншеи сделан отводок с углублением. Яма с двумя шестами: на одном сидишь, а во второй упираешься спиной. Эта система описана в руководстве Гербановского «Инженерное оборудование артиллерийских позиций». Раз на Волховском фронте майор, мой приятель, Грузин, пошел в сортир. Тут налетели самолеты, по ним наши бьют шрапнелью. Прямо перед Грузиным упал шрапнельный стакан. Он выскочил, держа штаны руками: «На говне убьют!»

Вот так и жили…

Через несколько дней центр немецкого давления на нашем фронте сместился к Понырям. Они прошли там километров десять, уперлись во вторую полосу обороны. Нас сдвинули туда ненамного, чепуха – километров на пятнадцать. Никакого переполоха не было, но приходилось все время маневрировать.

На северной окраине Понырей мы оказались в переплете. Все три взвода управления и мои наблюдатели были вместе со мной впереди, и немцы отрезали нас. Такое со мной случалось и раньше, на Волховском. Ощущение не из приятных. Танков было много. Мы вшестером насчитали штук триста. Когда они прут на тебя и уже подходят близко, встает гусиная кожа, хотя и жара. Земля дрожит. Танки стреляют из пушек и пулеметов. И этот запах гари, когда они проходят над тобой…

Немцы – в чем их сильная сторона – ведут непрерывный огонь из танков, а пехота из автоматов. Это сильно действует. Хочется зарыться. Когда человек в окопе, а по брустверу все время щелкает, и пули свистят непрерывно, вылезать очень страшно. Потом и мы стали перенимать эту тактику. В сорок первом, сорок втором годах наша пехота часто не расходовала выделенные боеприпасы. А ведь можно даже стрелковым огнем подавить пехоту противника, массированным стрелковым огнем.

Танки прошли над нами. Я знал, что сидеть в окопе, ждать пехоту – пропадешь. Поднял своих, и мы пошли за немецкими танками, метрах в тридцати от них.

– Почему не попало от своих? Наша артиллерия била по танкам косоприцельным, по бортам. Нас видели и узнавали. Ведь даже цвет формы нашей и немецкой разный. У немцев цвет – фельдграу, видно издали. Кроме того, вся наша артиллерия сначала била по пехоте. Ее положили и долбили, чтобы не поднялась. Танки некоторое время не трогали.

А танкистам совсем было не до нас. Они смотрят только вперед и о пехоте не думают. Им бывает и без этого весьма грустно.

Немецкие танки прошли прямо, через насыпь железной дороги.

А мы за ней подались вправо. Вдоль железной дороги росли кусты, и мы по кустам – по канаве ушли в Поныри.

Комбриг думал, что мы пропали. Был в этом совершенно уверен.

Под Понырями мой дивизион придали 307-й стрелковой дивизии. Мы для нее ставили НЗО. Командовал дивизией генерал Еншин. Он ходил в пенсне, имел прекрасную выправку. Никогда не кричал, хотя у него был очень веский голос. Держался хорошо, даже и в драматические моменты: немцы подходили совсем близко – метров на полтораста.

Здесь же, под Понырями, четырнадцать танков вышли по балке на мой дивизион. Я успел выпустить по ним залп на нижнем пределе. Загорелось шесть танков. Остальные повернули назад, из балки выбрались вправо, а там стояли противотанковые батареи. Они их «скушали» в три минуты.

Одному танку, когда он вылезал на нас из балки, снаряд попал в брюхо. Дым, гарь, облако – из облака вылетела, крутясь, башня.

Упала на другую сторону балки. Мы смотрели потом: в брюхе дыра – пройти можно. От экипажа – ничего.

В танке, вроде, гореть нечему – груда железа. Но горит. Горит их иной раз до сотни в поле зрения. Сразу видно, где наш, где – немецкий. Наш дизель горит черным, немецкий, на бензине, – прозрачным.

Когда читаешь описания Курского сражения – у немцев сплошные «тигры» и «пантеры». Но там, в основном, были Т-3 и Т-4. Были отдельные танковые батальоны «тигров» в танковых дивизиях. «Тигра» видно сразу: прет, как сундук. «Тигры» – Т-6 и «пантеры» – Т-5 были, в общем-то, слабее нашей «тридцатьчетверки». Но у «тигра» была сильная пушка, переделанная из 88-миллиметровой зенитки.

Всю неделю немецкого наступления было очень тяжело. Авиация трепала жутко. Впрочем, артиллерия – еще хуже. Эквивалентные по весу снаряды сильнее.

Под Курском у нас впервые была преднамеренная оборона. Тут немцы зубы и сломали.

Но под Понырями нас потрепали здорово – и людей, и технику. У наших установок М-3112 дальность была малая – четыре тысячи триста метров, и нам приходилось держаться близко от передовой.

Поэтому в контрнаступлении мы участвовали совсем немножко.

21

Нас направили, как обычно, на ремонт. Мы стояли в Купавне, под Москвой. Нам добавляли машины, людей. Все пополнение с тихоокеанского флота, призыва 37-38 годов. Такие дуболомы!… У меня был солдат Алексеенко – бочку в пятьсот килограммов снимал с машины.

Народ на ремонте расслабился. Вызывает меня командир бригады. Поднимаюсь к нему на второй этаж, галерейка в частном доме. Стоят рядком три солдата внутренних войск. Таких, как у них, фонарей я никогда не видывал. Комбриг спрашивает:

– Видели? Это работа Ваших.

– Разрешите выяснить, – говорю я.

Ухожу. Вызываю Алексеенко:

– Твоя работа?

– Не, не я.

– Тебе ничего не будет, скажи, как было.

– Ну, пошел я в кино. Иду оттуда по мостику, а они навстречу. Ну, хотели меня побить. Я их по разу…

– А они?

– Они в речку попадали.

Прихожу к комбригу:

– Выяснил: так и так, обещал не наказывать.

– Ну, раз обещал, ничего не поделаешь…

Еду как– то на «оппель-капитане». Догоняю на шоссе своего ординарца еще с Волховского, Сашку Котова, Котяру. Идет вдвоем с писарем. Я остановился, приглашаю подвезти. В упор отказываются:

– Да нет, мы так дойдем…

– Садитесь!

Сели, в машине сразу дышать нечем, воняет эфиром. Спрашиваю:

– Как, хорошо выпили?

– Да мы не пили.

Они ходили к бабулям, которые работали на местном радиозаводе. Директор завода, чтобы не пили технический спирт, велел добавить в него эфиру.

Впрочем, чего только не приходилось пить. Под Варшавой, в Праге, мой начальник штаба Женька Шамзон добыл в каретной мастерской лак на этиловом спирте с грушевой эссенцией. Пьется, как сироп. Жили мы там в немецких закрытых палатках. После этого сиропа дух стоял в них – не продохнешь.

Моему Сане Котяре, Александру Ивановичу Котову, было тогда лет сорок. Он меня опекал. Когда я собирался что-нибудь сделать сам для себя, останавливал: «Стойте, не Ваше дело». Если куда иду, обвертит, осмотрит, обдернет.

– Поставьте ногу.

Ставлю сапог на табурет. Пройдется бархоткой.

– Теперь, капитуся, можно идти.

Он все умел. Нашел где-то машинку «Зингер», долго с ней возился, стал шить. Сшил мне фуражку. Козырек взял от какого-то картуза. Тут как раз ввели новую форму с погонами. Утром надеваю гимнастерку – вроде не моя. Он за ночь перешил по новой форме. Сшил погоны с подкладкой из брезента, гнутся – не ломаются.

22

Ремонтировались мы два месяца. Потом нас направили опять на Центральный фронт, под Лоев, севернее Киева. Было уже мокро, осень.

Впервые увидел собак – миноискателей. Очень любопытно. Немцы здесь все очень сильно заминировали. Собака идет, нюхает– нюхает и раз – села. Сапер точно перед ней находит мину. Собака чует даже фугас метра на полтора под землею.

Пока ждали переправы через Днепр, собирались на бревнах потрепаться. Раз сидим – разговариваем о певцах. Подходит командир нашей дивизии. Присел, решил что-то сказать: «А вот был певец – Харуза…» Мы чуть не лопнули. Передо мной сидел наш врач Славка Свешников. У него шея надулась, стала красной. А комдива мы так и прозвали «Харуза»

Он меня не любил. Приходит в дивизион:

– У Вас на огневых позициях безобразие.

– Разрешите, товарищ полковник, – почему?

– У Вас люди ходят без поясиев.

– Виноват, – что еще скажешь, – это я им разрешил, товарищ полковник.

Наша форма была неудобной: ремень, гимнастерка. Она пришла из царской армии. Форма должна быть спортивной, как у американцев.

Но и я был хорош фрукт, хорош был мерзавец. Я его почтительно поддевал. Только вылезу на совещании: «Разрешите, товарищ полковник, задать вопрос», – он покрывался красными пятнами. Ждал какой-нибудь шкоды.

Петр Иванович Вальченко, командир бригады, где я служил потом, перед каждым совещанием говорил мне:

– Сядешь со мной. Вопросы будешь задавать только с моего разрешения.

Добавлял:

– Не цепляйся к нему: он дурак.

23

Петр Иванович Вальченко умер лет пятнадцать назад. Хоронили его в Подмосковье, в военном городке Кантемировской дивизии, где перед отставкой он служил начальником артиллерии. Мы приехали на трех машинах: помпотех бригады на «москвиче», я – на «жигулях» и сзади – «волга» с дипломатическим номером. На ней – Юрка Мозеш, венгр, командир батареи в моем дивизионе.

Когда дипломатический номер подкатил к проходной – все переполошились. Не пускают. Доложили командиру дивизии. Тот скомандовал:

– Немедленно пропустить.

В расположении части за нами очень деликатно приглядывали. Выходим мы из зала – тут же капитан:

– Не желаете ли осмотреть музей боевой славы?

Отец Мозеша был одним из основателей венгерской компартии. Потом в Париже кто-то из венгерских партийных руководителей забыл в такси портфель с документами. Пришлось Мозешу-старшему в Венгрии ночевать на бульварах, а потом – перебраться с семьей к нам. Это было в 27-м году, а Юрке было шесть лет.

Здесь отец работал директором швейной фабрики. В 37-м его посадили, в 48-м выпустили на 101-й километр и тут же посадили опять до 54-го года.

В том же году отец уехал в Венгрию вместе с Юркиной матерью и его младшим братом. Старший Юркин брат канул в 37-м. В Венгрии отцу не обрадовались, хоть он и был основателем: надо было давать какое-то место. Потом его сделали опять директором швейного объединения.

Юрка перед войной кончил в Союзе школу, провоевал войну в Красной армии и 56-м тоже уехал в Венгрию.

Он пришел в венгерский ЦК с партбилетом 42-го года. Ему обменяли билет на новый, венгерский, и он стал коммунистом с подпольным стажем.

Через два дня его вызвал командующий венгерской артиллерией: «Давай будем говорить по-русски. Так проще». Назначил его командиром артдивизиона в пехотной дивизии.

В один прекрасный день 56-го года приезжает он из своей части в Будапешт. Выходит на вокзальную площадь. Вдруг с фронтона вокзала государственный герб – шлеп! Все кричат: «Ура!» Дома отец говорит: «Тут восстание». На следующий день отправляется Мозеш-младший в свою часть, в Эстергом. А его на вокзале арестовывают. И еще тринадцать офицеров, хотя из толпы и кричат: «Не арестовывайте офицеров: они были с нами в 1848 году!» Посадили в вагон. Часовой ходит только с одной стороны. Но Юрка же воспитан в русской, а не в венгерской армии. Удрал, с ним еще семь человек. Шестеро законопослушных остались, их потом расстреляли.

На следующий день Юрка отправился в Министерство обороны. На улице офицеру в правительственной форме кричат в спину – он делает ручкой. Подошел к министерству по противоположной стороне улицы. Увидел перед министерством офицеров в форме с автоматами – надо туда. Пока пересекал широкую, как Садовое кольцо, улицу – затылок стал мокрым: не стрельнут ли в спину. В министерстве полно офицеров, но полный разброд. Министр, бывший трамвайный кондуктор, со страху залез под стол. А под Будапештом стояла венгерская охранная дивизия. Нужно было только отдать приказ. Но некому… Потом Мозешу поручили, – ты ж воевал, – сформировать полк. Он и сформировал: шестнадцать рот одних офицеров, «по методу генерала Корнилова».

Покомандовал полком. Кончил Венгерскую военную академию – вроде русского провинциального военного училища. Там научился читать и писать по-венгерски. Говорил и раньше.

Направили его в Москву генеральным представителем по вооружениям. А тут его все знали, с начальником ГРАУ вместе воевал. Поэтому дело шло без лишней дипломатии: «Это, хорошо, тебе дадим, это – не можем». Когда пробовали его заменить – у преемников ничего не получалось. Так он прослужил три срока, одиннадцать лет. Уехал в Венгрию.

Юра мне говорил, что никак не может привыкнуть к Будапешту…

В рассказе Игоря Сергеевича возникают новые биографические линии – сыновей Мозеша, но это слишком уж уводит нас от ноября 43-го года.

Под Лоевым я поддерживал 65-ю батовскую армию. Она взяла Лоевский плацдарм, навела мосты, и седьмое ноября мы праздновали уже на том берегу Днепра. С этого плацдарма наносился удар на Речицу, в тыл Гомеля. Бои шли без дураков.

Мое дело было – стрелять, уничтожать узлы сопротивления. Данные для стрельбы передавали и сверху, и, главное, добывали своими глазами. В царской армии была песня: «И даже попивая чай, по карте местность изучай».

У меня здесь был паршивый наблюдательный пункт. Ужасный! Отвратительный! В какой-то канаве. Вроде, и копали сами, и хорошо он маскировался, и видно хорошо, но не нравился. Канава эта меня ужасно раздражала. Я начальника разведки гонял, гонял… НП хороший, а не нравился.

– Что делаешь на наблюдательном пункте? Приходишь – смотришь. Где неподготовленный не видит ничего – я вижу все. Тихо ведешь стереотрубу, видишь движение людей, видишь – листочки поникли… Особенно заметно у осины… Ага, навтыкали для маскировки… Пушка стоит… В секторе километр ширины и три в глубину видишь все пушки прямой наводки. Бывает десятка полтора – два на секторе.

Заранее пристреливаешься по нескольким реперам. Делаешь поправки на ветер, атмосферное давление… При стрельбе есть очень простой прием, «коэффициент к»: дальность топографическая, деленная на пристрелочную дальность. Получается поправка до третьего знака. Для ствольных орудий полагается пристрелочная вилка в сто метров. У меня рассеяние больше, но все равно, если хорошо подготовишься, – пристрелка получалась одним снарядом с одной установки. Я пристреливал и 120-миллиметровым минометом: у него похожая баллистика. Еще любил пристреливаться звукометрически. Выбирай на карте площадку поровнее, чтобы куда-нибудь не в лощину, и клади четыре снаряда. Через пять минут тебе приносят звукометристы – куда попал.

Позиции немцев здесь были очень сильные. Бои по их прорыву шли с неделю. Прорыв пробивала пехота, и в него вошли бывший Доватора кавалерийский корпус Крюкова и танковый корпус Панова. Мы вводили корпуса в прорыв, а потом нас отвели назад, чтобы отрезать гомельскую группировку немцев. Наши уже в Речице, немцы в Гомеле – почти в мешке. Но в ночь перед нашим наступлением они из Гомеля ушли – мы и не заметили как.

Наша бригада оказалась в тылу. Стоим практически на окраине Гомеля. Отдыхаем. Загуляли, каждый день глушим рыбу в прудочке. Пьем водку.

Комбриг Николай Николаевич Корытько решил, что пора кончать. Стал вызывать по очереди всех командиров дивизионов. Меня как самого молодого вызвал последним. Думаю: «Он на тех разрядился – мне и легче».

Но у него только что вымыли пол. Он поскользнулся – и носом о шкаф! Так мне влетело больше всех. Я воткнулся между каким-то шкафом и пианино, а он пушит!

Тут входит командир дивизии. Корытько не любил, чтобы начальство ругало его подчиненных. Говорит:

– Геннадий Михайлович, вот ругаю командира дивизиона. Хороший, но – провинился.

– Не ругайте его, – отвечает комдив, – он все понял.

Корытько рявкнул мне:

– Уматывай!

Тем я и отделался.

Потом через Гомель нас двинули на Речицу – Еланы. Наш фланг растянулся, прозевали сосредоточение немцев, и они в пять дивизий ударили во фланг 65-й армии. Батов подробно об этом пишет в своих воспоминаниях. Его армия могла бы с немцами и не справиться. Но туда подтянули 4-й артиллерийский корпус – три дивизии: пятая и двенадцатая артиллерийские и наша, пятая, гвардейская минометная. Немцы сильно жали, тут у них была танковая дивизия, но их остановили и раздолбали артиллерией. Ковырялись с неделю. В это время мой дивизион стоял в Ново-Марковичах, севернее Речицы. Я действовал однообразно: ставил неподвижные заградогни, как под Курском…

В это время у нас сменился командир бригады. Чем был знаменит новый? Пожрать и выпить. Особенно выпить. Поехали мы из Ново-Марковичей с новым комбригом на первую рекогносцировку. Сухая осень, начало зимы, еще без снега. Едем – он на «виллисе» и мы за ним. Вдруг комбриг сворачивает в кусты. Шофер мне:

– Комбриг свернул.

– Давай и мы: он же нас не отпускал.

Комбриг говорит нам:

– Ребята, заморим червячка.

– Товарищ полковник, пять километров осталось.

– Нет, нет, давайте.

Мы еще его не знали. Из специального ящика на подножке «виллиса» шофер достает колбасу, бекон, жареную курицу… – для нас немыслимые лакомства. Мы потом подсчитали: он выпил полтора литра водки и съел, как Гаргантюа, всю курицу.

Превращая в упорядоченный ряд речи Игоря Сергеевича, я не раз задумывался, не будет ли упрекать меня мой гипотетический читатель в принижении облика защитника отечества. Не слишком ли много водки, личных отношений, быта.

Гипотетически предполагаю, что Игорь Сергеевич прекрасно предвидел, что через пятьдесят-сто лет после войны быт, личные впечатления и взаимоотношения очевидцев этого великого времени станут самым интересным и недоступным материалом.

Записывая его воспоминания, мы не думали ни о каких публикациях. Очень эмоциональный и определенный в суждениях человек, Игорь Сергеевич был, допускаю, не вполне беспристрастен в своих оценках. Но поскольку дело дошло до печатного текста, я взял на себя следующие правки исходных записей: когда речи Игоря Сергеевича становились, на мой взгляд, личностно небезобидными, я опускал имена затрагиваемых персон.

Раз под Ново-Марковичами я развернул весь дивизион для стрельбы. Открытое место, мы не закапывались.

Вдруг вижу – на нас идет штук тридцать Ю-87 – «лаптежников». За ними показывается еще такая же группа. Они могли удивительно точно бомбить почти с вертикального пикирования. А тут – голое плато километра на полтора. Абсолютно ясное небо, под вечер, легкий морозец. Уже лег снег.

У меня в голове: «Вот они дадут нам прикурить. Сейчас будет!» Но рядом стояла наша 88-миллиметровая зенитная батарея. Она дает залп. В небе – черные разрывы. И вдруг ведущий взорвался на собственных бомбах. Громадный клуб дыма, из него летят мелкие ошметочки. Остальные самолеты раскидало волной. Они развернулись, высыпали бомбы в болото и ушли.

Подходит вторая группа. И повторяется тот же сюжет: с первого залпа взрывается головной самолет. И опять все разворачиваются и уходят.

Мы пооткрывали рты. Неповторимо! Я просто осатанел. Если б не такое везение – из дивизиона сделали бы форшмак. От нас осталось бы мокрое место!

Затем мы, не дрогнув, дали залп и укатили.

В Ново– Марковичах жили в сарае. Холодно ужасно. Сквозь стены видно снег. Костер прямо в сарае. Дым ест глаза. Я начал чесаться. Днем не чешусь, а ночью – пропащее дело. У меня был фельдшер Райхенштейн. Поставил диагноз: «У вас чесотка». – «Давай лечиться».

Ночью в самый холод меня раздели в сарае и обмазали гипосульфитом. Я облез, как перчатка. Дивизионный врач Славка Свешников повез меня в бригаду. Там сказали: «Нейродерматит». После десятка уколов хлористого кальция все прошло.

В январе 44-го года мы пытались брать Калинковичи и Мозырь.

Ночью, когда выдвигались для наступления, пошел такой ливень! Проехали Климовичи, Коровичи… Я вышел на остановке из машины и провалился по грудь в воду. Съехал прямо в какую-то трубу. Пока привезли шубу, пока что – меня всего затрясло.

К утру, только началась артподготовка – ударил мороз. Потом пошел такой крупный, хлопьями, снег – ничего не видно. Пехота прошла метров двести-триста, залегла и отползла назад.

А я после купанья заболел. Температура – 40 градусов. Мой начштаба Макунин бежит к комбригу:

– Командир заболел, бредит.

Тот распорядился:

– Бери мою «эмку» и вези в Речицу.

Отвезли. Я звоню Славке Свешникову:

– Что делать?

– У тебя сердце здоровое. Возьми несколько таблеток аспирина и выпей стакан водки.

– Слава, я не могу пить водку: с души воротит.

– А ты выпей.

Я выпил четыре таблетки аспирина и стакан водки. Всю ночь потел ужасно. Ночью меня поднимали – был весь мокрый. Утром встаю – ноги дрожат, температура 35,6. Звоню Славке. Тот говорит:

– Надевай тулуп, иди ко мне.

Медпункт был метрах в двухстах. Прихожу – лежат на топчанах двое: Славка – ему осколком отрубило палец на ноге, командир дивизиона Митя Мартынкин – ему осколок прошел по ребрам. Под столиком четверть водки. Записка командира бригады: «Ребята, извините, я из вашей четверти уже начал». Санинструктор водку не дает, пока не сдадим пистолеты. Сдали. Целый день втроем пили эту четверть. Потом я почувствовал, что температуры нет, и поехал к себе в дивизион.

Слава умер несколько лет назад. Когда виделись последний раз, я ему говорю:

– Славка, у тебя ни одного седого волоса.

Он отвечает:

– Зато морда, как печеное яблоко.

Мы его звали «Подсвешников», а то – «Сын хора». Нарочно, как выпивать – ставим пластинку хора Свешникова. Он отмахивался:

– Во, отец хреновиной занимается, а я должен слушать.

Он до нас служил в десантных войсках, забрасывался в тыл к немцам. Был большой, как комод, бывший боксер. Встретится – раз, правой тебе в плечо, как кувалдой. Так и летишь…

26

Недели через полторы мы опять стали наступать на Калинковичи и уже успешно. Взяли Калинковичи вместе с Мозырем. Мозырь более известен, хотя тогда оба города были – одинаковые деревни. Севернее их тянется Варшавское шоссе, хотя оно такое же шоссе, как я – турок. Там, на шоссе, стоял Пропойск, его потом назвали Славгородом. Город брала 3-я армия Горбатова. Один командир дивизии из его армии сказал Горбатову, что будет брать Пропойск только при том условии, что дивизии не присвоят потом имя города. Мне об этом рассказывал Горбатов, когда уже после войны я был у него дома, на Спиридоньевке. Мы хотели переиздать, расширив, его «Воспоминания». Не вышло: он был по тем временам шибко самостоятельный.

Нашей дивизии присвоили наименование «Калинковичской» как раз 20 января, когда праздновали годовщину ее формирования. Была легальная пьянка. Сначала обед с трех дня до двенадцати ночи у командира дивизии, а потом – по бригадам.

Взяли мы Калинковичи где-то… Постойте, можем проверить. У меня есть «Приказы Верховного Главнокомандующего». Книга в продаже не была, но мне ее подарил Паша Шкарубский. Он ее выпускал.

Игорь Сергеевич листает, приговаривая: «Маленький, злой… Юра Плотников про него говорил: „Злой потому, что маленький: сердце от дерьма близко“… А! Вот: „Кузовков… сотая бригада большой мощности – мой приятель…“

Да я ж неправильно смотрю! Надо в 44-й! Сейчас глянем. Во! Пожалуйста! Нашел: «В боях за освобождение городов Мозыря и Калинковичи отличились… и генерал-майора Игнатова…», – наш корпус! И дата – четырнадцатое января 1944 года.

Ба! Еще знакомый. Генерал-майор Гусаров – так это ж мой преподаватель тактики из училища. На гауптвахту меня сажал. Вот еще один – наш капитан Цесарь. В «Приказах» масса знакомых фамилий среди артиллеристов, много преподавателей ЛАУ-3, у которых учился.

Под Речицей мы провели с полгода. Выдвинемся из города, постреляем-повоюем с неделю, и опять в Речицу. Шли бои за высоты. На две-три высотки уходит две-три недели боев. На улучшение позиций уходит много времени. Надо было захватывать плацдармы для будущего наступления – операции «Багратион». Болота, лес…

До мая постоянно велись небольшие операции. В мелких боях не откладываются подробности. Обычно в операции участвует одна бригада. Ее дивизионы раздают по пехотным дивизиям, и там им ставит задачу командующий артиллерией дивизии. Чаще всего, это огонь по узлам сопротивления. Стреляешь очень аккуратно, чтобы не попасть по своим. Все-таки в реактивной артиллерии большое рассеяние. Это нас мучило. Любопытно, что на больших дальностях эллипс рассеяния у реактивных снарядов ложится поперек линии огня. В этом преимущество реактивной артиллерии против ствольной: не нужен косоприцельный огонь. Если действовали в паре два дивизиона, получалась такая плотность огня, что ни единого выстрела в ответ.

Жили в землянках. За каких-нибудь три дня сооружали великолепные апартаменты. В 41-42 годах мы жили просто в норах, не умели устраиваться как следует. А здесь – у меня были землянки на несколько комнат, стены отделаны плахами. Печки делали какие угодно. Искали железо в железнодорожных депо, на заводах, а технические летучки были свои.

Глушили на Соже рыбу. Там были затопленные плоты, под ними всегда стоит рыба. Семидесятипятиграммовая шашка тола точно входит в противотанковую мину. Бросил – и пожалуйста. Под Речицей в июне мой начальник разведки поехал глушить рыбу на Днепр. Их лодку нанесло на собственный заряд. Лодку разнесло, но сами остались живы. Они боялись показаться мне на глаза. Я приказываю:

– Найти этого мерзавца!

Приводят. Ему всю морду побило досками. Морду разнесло. Объясняет:

– Это мы с трудом выбирались из воды.

Из под Речицы окончательно мы ушли летом 44-го, незадолго до белорусского наступления.

К осени 43-го года перелом хода войны стал несомненным. Последний этап военной биографии Игоря Косова связан с победным стремлением Красной Армии на запад. Виктор Лапаев двинулся на запад годом раньше. Вот как это было.