“Рим” — шумное кафе, шумное и слишком людное. Здесь можно встретиться, плотно покушать, переброситься несколькими фразами, но не больше: в пьяном угаре, в табачном сизом дыму, сквозь который с трудом различимы посоловевшие физиономии, много ушей и глаз. Они слышат. Они видят. Они подмечают. Невозможно под неослабным наблюдением филеров, под их косыми вроде бы безучастными взглядами побеседовать откровенно.

Для встреч с командиром группы Янис подыскал небольшой домик на окраине. Соколов пока еще не знал об этом. Чтобы передать ему адрес новой явки, Галина Сазонова по вечерам приходила в кафе.

Со дня короткого свидания на дороге к стрельбищу 47/21 истекло уже более двух недель, а Соколов не имел возможности вырваться в Ригу. Весь персонал школы, включая и офицерский состав, был переведен на строгий режим. Некоторое послабление Крафт допустил лишь в отношении Соколова и Левченко: разрешил встречаться друг с другом. Иногда к ним присоединялся Горбачев. Потирая сухонькие ладони, денщик говорил и поводил острым носом, словно принюхивался к тому, что сказал, и к тому, что ему отвечают. Через него майор получил тревожное известие: Мюллер категорически требует ликвидации свидетелей провала его замысла со стрельбищем, но заступничество фон Штауберга и еще какого-то высокопоставленного лица из Берлина мешает расправе.

Угроза нависла и над Крафтом. Оберст Мюллер считал его виновником провала так хорошо продуманной и разработанной операции. Но фон Штауберг, оперируя наспех сфабрикованными им же самим фактами, доказывал, что о стрельбище проболтались лица из окружения Мюллера. Надо заметить, что между оберстами издавна велась скрытая борьба. Здесь, в Риге, она достигла апогея.

Весть, полученная от Горбачева, не на шутку озаботила Соколова. Он знал, что у Мюллера, кроме официальных, найдутся другие пути и возможности, чтобы исполнить свой замысел. Левченко бродил за майором по пятам: после истории с выбросом в “глубокий советский тыл” он прямо-таки раболепствовал перед ним и готов был выполнить любое поручение.

Ночью выпал небольшой дождик, прихватил пыль на проселке и песок на садовых дорожках тонкой хрупкой коркой. Она ломалась под ногами, как фарфор, угловато и мелко. Влажный ветер шелестел в не обогретой солнцем и еще мокрой листве деревьев. Соколов только что побрился, умылся и, одевшись, собрался в столовую на завтрак, но по коридору гулко простучали шаги и в комнате появился сияющий Левченко. Выбивая стоптанными каблуками потрепанных желтых штиблет чечетку, он несколько раз пропел:

— Получил… получил… получил… — и разжал кулак, которым до этого размахивал над прилизанной головой.

Соколов увидел бумажки, сложенные пополам, и, словно не догадываясь о причине столь бурного ликования, спросил:

— Поздравительные телеграммы?

— Ты всегда так! — Левченко плюхнулся на стул. — Ничем не проймешь. На кой черт телеграммы? — его вновь захлестнула волна радости. — Сарычев! Сегодня в Ригу едем! Иду я по двору, а навстречу… кто бы ты думал?

— Бог в форме немецкого офицера!

— Ха-ха-ха! Это, пожалуй, точно! Крафт. Сапоги начищены, в руках парадный стек… Тук-тук-тук… по голенищу. Я уж было за угол юркнуть хотел, а он вежливо подозвал меня и говорит: “Много тебе и Сарычеву пришлось перенести в эти дни. Отдохнуть вам надо. Разрешаю увольнение в город”. Только сперва в комендатуру велел заглянуть, подписку дать. О чем, ты сам, должно быть, понял… Эх, и напьюсь я сегодня! Собирайся! — И запел, фальшивя на каждой ноте:

Мария, Машенька — цветочек мой!

Сегодня отдан я тебе одной…

— Может быть, отложим поездку, — с каким-то равнодушием предложил Соколов, — повременим?

— Ты белены объелся! — Левченко изумленно вытаращил глаза. — Вдруг передумают. Не-е-ет! Одевайся и — в путь! В Риге и позавтракаем.

Первым, кого они повстречали в кафе “Рим”, был давний приятель Левченко — “беженец из России” Сластин — артист эстрады. Завидев “дружка”, артист соскочил с подмостков и подсел к столику, за которым прочно обосновались Левченко и Соколов.

— С прибытием, — поздоровался артист, небрежным театральным жестом откинув с плоского лба прядь жирных волос. — В командировку ездил?

— В деловую, — подленько хихикнул Левченко и отстукал черенком столового ножа плясовую. — Спой, Сластин, для нас! А для усиления твоего бархатного баритона… — он взял бутылку, наполнил водкой рюмки и чокнулся: — Будем!

— Девочка частенько здесь появляется, — аппетитно закусывая, сообщил певец. — Тоскует.

— Та, что с моряком была?

— Симпатичная такая. Та, что во время облавы тебя обнадеживала. Скажи ей, чтобы губы так безобразно не красила: вульгарно, — Сластин подцепил на вилку маринованный гриб, оглядел его, словно был это не гриб, а невесть что и с удовольствием съел.

— Дела-а, Левченко, — поддержал разговор Соколов. — Нужно ли доказывать теперь, что ты мужчина видный. Каждый день женщина ходила, встречи искала…

Левченко всерьез расчувствовался и, полуобняв за плечи певца, все заглядывал ему в глаза:

— Спой песню о безответной любви! Уважить прошу, маэстро! Спой!

Сластин запел прямо за столиком:

Я тебя обожал, Целовал твои плечи. Все прощал я тебе, Беспробудно любя…

— А, Сарычев! Вот, брат. Ха-ха! — Левченко, пьянея, что есть силы бил в ладоши. — Браво!

И в этот момент Соколов увидел в дверях сначала озабоченное, а затем сразу просветлевшее лицо Галины Сазоновой. Низкорослый широкоплечий матрос, не оборачиваясь к девушке, сказал ей что-то и прошел к стойке.

— А я тебя потеряла! — издали улыбаясь сразу присмиревшему Левченко, певуче проговорила Галина и направилась прямехонько к его стулу. — Пододвинься… Нет, нет. Я сяду к тебе на колени. Докладывай теперь по порядку. Где развлекался?

Левченко засопел виновато, пряча от Соколова глаза.

— Уж и развлекался…

— Не сердись, не сердись… Я очень разыскивала тебя, очень… Симпатичные офицеры, которые увели меня в тот день, были гораздо любезней, чем ты. Проверили документы и отпустили. Я вернулась, а столик уже пуст, — она тараторила без умолку, перескакивая с одного на другое. — Четвертую неделю тебя жду, ой, третью! А какое вино привез мне моряк! Сладкое, сладкое! И голова от него ужасно кружится. В субботу день рождения мой справляли. Я во вторник и четверг тебя здесь по два часа караулила; пригласить хотела.

Сластин недоверчиво усмехнулся, косясь на Левченко.

— Меня бы прихватили, мадам, — сказал он.

— Можно, — простодушно согласилась Галина, — у меня подружки есть. Только сегодня пригласить не могу: квартиру у меня отобрали. Из Германии кто-то к хозяевам приехал. Я к подружкам в Задвинье на время перебралась.

Из ее “беззаботной” болтовни Соколов понял, что его ждут по вторникам, четвергам и субботам в два часа дня, что место встречи — загородный дом в Задвинье, что старая явка известна немцам.

— Подтверждаю безупречное поведение вашего кавалера, — вмешался в разговор Соколов и заслужил полный признательности взгляд Левченко. — Он мне прожужжал все уши о свидании с вами. Дела нас немного задержали. Теперь вы сможете встречаться часто…

Коренастый матрос у стойки расплатился за пиво и вразвалку направился к выходу. Столкнувшись в дверях с женщиной, в которой Соколов узнал Марию, матрос пропустил ее и быстро пересек улицу.

Соколов поднялся из-за стола и, приветливо помахав рукой, пошел навстречу Марии.

Галина тем временем звонко чмокнула Левченко в щеку и упорхнула.

— Как же мы договоримся? — устремился за ней Левченко. — Когда будем отмечать новоселье?

— На днях! — рассмеялась она с порога.

Сластин, оставив недопитую рюмку, шмыгнул служебной лестницей на кухню, как он сказал, за деликатесами.

Усадив Марию рядом, Соколов смотрел и смотрел на поблекшее, усталое лицо с едва заметными морщинками, на грустные глаза.

— Я прихворнула немного, — как бы оправдываясь, сказала Мария.

— И серьезно?

— Простуда. Сегодня чувствую себя более или менее сносно.

Левченко, проводив Галину и не разыскав Сластина, вернулся к столику и теперь мешал им. Мария, видя, что разговор не клеится, предложила пойти в ресторан “ОУК” потанцевать.

— А я? — спросил Левченко.

— Пойдем. Не скучать же тебе здесь, — ответил Соколов.

По дороге в ресторан Соколов опять завел с Марией разговор о дружбе. Если раньше, когда майор был вынужден искать верного человека для того, чтобы наладить связь с Центром, Мария была ему необходима не только как товарищ, как подруга, но и как связная, в надежности которой он не сомневался, то теперь некоторые весьма подозрительные действия со стороны Сластина и агентов, постоянно следивших за членами группы, а может быть, и за самим Соколовым, вынудили его пойти на этот пусть и суровый, но совершенно необходимый шаг, — проверку Ворониной.

— Мария! — Соколов искоса посмотрел на спутницу. — Вы помните наш разговор о верности?

— Разговор? — брови Марии удивленно взметнулись. — О верности?

— Да. Тот самый разговор…

— А-а… — Мария облегченно вздохнула и рассмеялась. — А я разве неверна? — в лукавом взгляде, которым она одарила майора, чувствовался немой укор. — Неужели кто-то и что-то сказал?

— Нет, Мария! Нет. Я веду речь о деле, что под силу только женщине. В данном случае, конечно!

— Для вас… для тебя я согласна на все! — она прильнула к Соколову. — На все!

— Видишь ли? — майор замялся: “говорить или не говорить?” То, что хотел сказать Соколов своей спутнице, могло либо разлучить их навсегда, либо… — Видишь ли, Мария, — еще раз проговорил майор, умышленно подчеркивая “ты”. — Я как-то объяснял тебе о работе, которую мне приходится выполнять… Я работаю на немцев.

Как и ожидал Соколов, Мария отпрянула от него, с каким-то испугом окинула его гневным взглядом с ног до головы и свистящим шепотом переспросила:

— На немцев?

— Да, Мария, — Соколов низко опустил голову.

— Так чего же ты хочешь от меня? — в этом вопросе звучали одновременно вызов и презрение.

— Дружбы, — просто ответил майор.

— Нет! — почти выкрикнула Мария.

— Сарычев! Вы чего там? — громко спросил Левченко. — Чего отстаете?

— Пошли! — Повелительно сказала Мария, беря Соколова под руку. — Я подумаю над твоим предложением. Я дам тебе ответ завтра.

В ресторане “ОУК” было еще многолюдней, чем в кафе. Джаз только что закончил очередной фокстрот, и разодетая толпа танцевавших, среди которых преобладали офицеры, весело переговариваясь, расходилась к своим столикам. К Марии подошел и жеманно раскланялся низкорослый латыш. Мария вспыхнула. Глаза ее гневно сверкнули. Но латыш безо всякого стеснения схватил ее руку, чмокнул звонко и улыбнулся Соколову. Нахмуренное лицо майора не предвещало ничего хорошего. И поэтому Мария, чтобы как-то разрядить атмосферу, кивнула в сторону латыша и представила его:

— Эдгар. Сын человека, который дает мне работу. А это сейчас самое главное.

— О да, — поспешно согласился латыш.

Левченко, смекнув, что перед ним сынок обеспеченных родителей, из которого можно вытянуть деньги, чуть не обнял его от избытка чувств:

— Эдгар! — возликовал он. — Доброе знакомство. Выпьем, а?

— Прошу, — Эдгар жестом пригласил всех за свой столик. — Прошу. Я — в одиночестве. Коньяк, вино, шнапс? — спросил он, обращаясь к Левченко.

— Лучше шнапс, — Левченко сам потянулся к бутылке.

Соколов с Марией танцевали, а Левченко с новым знакомым поднимали тост за тостом.

Вечер пролетел незаметно. Мария посоветовала Соколову остаться в городе на ночь и даже предложила комнату, где он смог бы переночевать. Но майор категорически отверг предложение: он не хотел вызывать у Крафта лишних подозрений.

В назначенный день Николай, Демьян и Михаил Токарев ждали майора в загородном домике. Время встречи еще не наступило. Но о чем бы ни заговорили друзья, разговор неизменно почему-то сводился к делам группы.

— До сих пор не возьму в толк удачу нашу со стрельбищем. Ни одной накладки в работе! — восхищался Токарев. — А могли быть. Роль немцев друзья Яниса сыграли хоть куда! И караул сняли не хуже твоих разведчиков, Николай.

— Надо было и оберста заодно прихлопнуть, — не преминул заметить Демьян. — Он ведь это придумал.

— Зверь, — проговорил Токарев. — Нет. Хуже, пожалуй, самого распоследнего гада ползучего. Звери обидятся, коли фашистов с ними равнять.

— В этом деле гитлеровцы не первые, — опять вставил Демьян. — Исторические факты насчет подобных стрельбищ имеются.

— Опять сказка?

— Чистейшая быль! Почти на себе испытал! — Демьян ободрился, кашлянул в кулак и начал тоном очевидца: — Было то, дай бог памяти, в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году! Так вот. Приоритет по стрельбищам с поворотными щитами принадлежит не гитлеровцам. Придумал их один иностранный советник при адмирале Колчаке: не то английский, не то американский. Решил советник привязать к Колчаку офицеров, смикитивших, что не на той стороне воюют, и соорудил стрельбище. Собрал этих, которые колебались, и привел в глухое место, где щиты были понаставлены. Надо, ради справедливости исторической, отметить, что идея замены впервые придумана тоже не нашим командиром. Ее в годы гражданской войны осуществил вожак партизанский, Сергеев… Так вот, вскинули колчаковские офицеры наганы. Раз, два, три… по дюжине пуль выпустили- и к мишеням. А советник иностранный впереди семенит, заранее про себя ухмыляется: “вот-де, я сейчас их обрадую”. Повернул одну мишень — адъютант командира дивизии “Мертвая голова”, вторую — шасть! — секретарь адмирала Колчака, третью — командир какого-то особого казачьего карательного отряда и так далее… до девяти… К этому советнику, говорят, в одночасье Кондратий пожаловал…

Негромко стукнула рама.

Демьян смолк.

— Он! — Николай вышел в сени.

Проскрежетала задвижка. Попав с улицы в полутемную комнату, Соколов различал лишь мутные прямоугольники закрытых шторами окон да светлые овальные пятна — лица.

— Проходите, — пригласил Николай, — здесь Демьян и Михаил Токарев.

— Здравствуйте, друзья! С успехом! — Соколов поочередно пожал всем руки. — Отлично справились со стрельбищем, — сказал, усаживаясь подальше от окна и разминая в пальцах тугую сигарету. — Я был свидетелем операции. Янис вам сообщил об этом? То, что произошло в овраге, трудно передать на словах.

…Лицо оберста Мюллера из багрового становилось синим, затем бледным, меловым и вновь багровым. В темных под набрякшими веками глазах — гнев, ненависть. Пальцы то судорожно сжимались в кулаки, то безвольно распрямлялись. В течение двух—трех минут оберст не мог произнести ни слова.

Наконец его прорвало!

Это был рык взбешенного зверя.

— Охрана! Всех! Всех! — подскочив к гауптману, Мюллер широко размахнулся и ударил его по щеке раз и два, а затем вместе со слюной стал выплевывать отборную ругань.

— Подлец! Вы провалили мой замысел! Кто будет отвечать за Штимма и Лухта? Кто? Вы, опозоривший разведку за Ла-Маншем, вы, который, проверяя бездарных агентов, отправил к праотцам целое отделение солдат! “Проверка! Ложный выброс! Партизаны”. Разыскать их! Слышите, безмозглый идиот! Мобилизуйте все и разыщите! Учитесь у Кабана! Действуя не где-нибудь, а в русском тылу, под Ключами, он заслужил Рыцарский крест. А вы… вы… Вас однажды спас фон Штауберг от виселицы, но клянусь честью! — если не отыщете виновников, я расстреляю вас! Нет, повешу! Повешу, как последнего жулика!

Соколов видел, как по обрывистому склону оврага карабкаются вверх гестаповцы, как, трусливо размахивая пистолетом, пробирается через кусты начальник караула.

Левченко лихорадило. Он трясся, как осиновый лист. Сходство это подчеркивалось еще и зеленью его лица, покрытого холодной испариной. Он был загипнотизирован своей жертвой — Штиммом. Ему казалось, что вперив в него с мишени остекленевший взгляд, тот шепчет бескровными губами: “Этого не простят”. “Расстреляют, — тоскливо решил Левченко, — или повесят”.

Оберст с завидным для его тучной комплекции проворством взбежал по склону, нырнул в “хорьх”, с лязгом захлопнул дверцу и укатил. Крафту пришлось довольствоваться “черной Бертой”.

В полдень звено пикирующих бомбардировщиков с крестами на крыльях дважды отбомбило лесной овраг со щитами.

Мюллер решил сам вести расследование и следствие по делу о стрельбище 47/21. Гестаповцы хватали всех, кто подавал маломальский повод для подозрений.

— Вот причина террора, — закончил Соколов. — И надо полагать, что берлинский оберст не успокоится, не отступится. Он не уедет обратно, пока не найдет виновников. Если же не найдет, то сделает. В слепой ярости Мюллер может нанести огромный вред и подпольщикам, и партизанам, и гражданскому населению…

— Надо бы его… — Демьян ногтем большого пальца сделал выразительный жест.

— Вряд ли. Это не прекратит репрессий. Но гитлеровцам стоит показать, что никакие зверства не устрашат патриотов. Вы разыскали резиденцию оберста?

Демьян ответил утвердительно.

— А что если захватить его, — предложил он, — и отправить к Лузину?

— Нужно ли? — возразил Соколов. — Легче организовать любую диверсию, легче взять штурмом полицейское управление, чем выполнить задачу в логове абверовцев. Мы мечтаем о действиях активных, эффективных, но пока вынуждены сдерживать себя. Диверсия на стрельбище чуть не опрокинула все наши замыслы. Могу сообщить, Мюллер требовал расстрела очевидцев.

— То есть?

— Меня бы тоже не пощадили. И, конечно, возможность уйти из-под расстрела здесь исключается. Как видите, мы допустили просчет. Я согласен. Мы должны активно действовать, но так, чтобы в любом случае была возможность направить гитлеровцев по ложному следу. И оберста убрать надо. Кроме того, нужно сталкивать лбами гестаповцев с полицией, с эсэсовцами, с националистами.

— Здорово! — вырвалось у Демьяна. — Есть подходящий план! Разрешите коротенько! Думается мне, что Мюллер в Берлин не вернется.

Почти такой же разговор происходил в кабинете гауптмана. Только там был не совет, там фон Штауберг отдавал приказ Крафту.

Гауптман понуро сидел в кресле, а оберст неслышно расхаживал по гостиной и говорил с холодным блеском в глазах:

— Ты знаешь, Курт, что Мюллер требует немедленной ликвидации всех очевидцев трагедии на стрельбище? Мне удалось, по крайней мере, получить отсрочку. Я не могу предсказать, как обернется дело после встречи Мюллера с Канарисом.

— Мой шеф!..

— Слушай, Курт! — Штауберг остановился, забарабанил по столу волосатыми в перстнях пальцами. — Я не могу сделать то, что по долгу службы и по положению обязан выполнить ты.

Крафт вскочил.

— Сиди! — голос оберста был властен и суров. — Надо позаботиться, чтобы Мюллер никогда не рассказал адмиралу о спектакле с ложным выбросом, не рассказал детали провалившейся затеи со стрельбищем. Для этого потребуется твоя храбрость и острый кинжал, желательно иностранного производства.

— Я понял вас!

— Отлично, Курт! Сегодня у Мюллера прием. Ты будешь приглашен. Постарайся раздобыть кинжал без свидетелей. И вообще пусть об этом знают двое — ты и я.

…Ровно в двадцать два по берлинскому времени, проводив гостей, оберст вышел принять перед сном водную процедуру. Где бы ни был Мюллер, куда бы ни забрасывала его судьба, он свято соблюдал строжайший режим. И под знойным небом Африки и среди фиордов Норвегии можно было в разные времена года видеть тучную фигуру в ледяной до боли или теплой, словно парное молоко, воде. И в эту ночь Мюллер поднялся на купальную горку, чтобы окунуться в прохладное озеро. Как всегда, он лег на живот и заскользил по линолеуму вниз. Адъютант пробовал ногой воду и досадовал на шефа: “Какая закалка, лишь бы тебе угодить”. Наконец он решительно бросился вперед, поднимая тучу брызг.

А Мюллер тем временем уже вышел на берег. Из полумрака выступила полураздетая фигура. Осторожно приблизилась к нему сзади. В лунном свете блеснул нож. Адъютант, барахтаясь на мели (он не умел плавать), следил за маячившей на озерной глади головой человека — Мюллера. Но оберст почему-то изменил привычке: он уплывал все дальше. Слева появилась еще одна голова. Второй пловец плыл “брассом” быстро и легко. Мюллер так никогда не плавал. Адъютант забеспокоился, выскочил из воды и неожиданно увидел шефа.

Тот лежал возле вышки, уткнувшись лицом в песок. Из его спины торчал кинжал с костяной рукояткой.

Весь особняк был поднят на ноги. Из Риги спешно вернулись фон Штауберг и старшие офицеры разведывательной службы.

— Господа, — разыгрывая глубокую скорбь, обратился к присутствующим фон Штауберг. — Если мы не примем кардинальных мер, тогда то, что случилось сегодня с нашим дорогим и незабвенным другом Отто Мюллером, завтра произойдет с каждым из нас, — он потрогал охотничий нож, лежавший на столе. Клинок ослепительно сиял. На рукоятке из лосиного рога было выжжено каленой иглой “Н. А. Полянский”.