Первым испытанием, подстерегавшим посольства после пересечения границы, оказывался момент встречи хозяевами гостей. Несмотря на то что ритуал официальной встречи был выработан столетия назад и, в соответствии с законами дипломатии, никогда не менялся, иностранные посольства нередко находили в нем повод для недоумения и недовольства.

 

Первая встреча

Подробнейшим образом о том, как принимают и обходятся в Московии с послами, рассказал Герберштейн:

«Вот как было с нами в 1517 году. Приближаясь к границам Московии, посол отправляет в ближайший город вестника с сообщением, что он, посол такой-то, намерен вступить в пределы Московского государя. Вслед за этим начальник города тщательно исследует, каким государем отправлен посол и какое у него самого положение и достоинство, а также сколько лиц его сопровождает, причем их интересуют имена и отчества всех, даже слуг.

Разузнав это, он посылает для приема и сопровождения посла кого-нибудь со свитой, сообразуясь как с достоинством государя, отправившего посла, так и с рангом самого посла. Кроме того, он тотчас же дает знать великому князю, откуда и от кого едет посол. Посланный встретить посла также шлет с дороги вперед кого-либо из своей свиты, чтобы дать послу знать, что едет большой человек, чтобы встретить его в таком-то месте, и сообщается место. Русские используют титул «большой человек». Этот титул прилагается ко всем важным особам, не исключая князей и знати; они не именуют никого ни храбрым, ни благородным, ни бароном, ни сиятельным, ни превосходным, ни светлостью, ни высокородием или благородием и не украшают их другими какими бы то ни было титулами.

При встрече этот посланный не двигается с места, так что в зимнее время велит даже размести или растоптать снег там, где остановился, чтобы посол мог объехать его, а сам не двигается с наезженной торной дороги. Кроме того, при встрече у них обычно соблюдается следующее: они отправляют к послу вестника внушить ему, чтобы он сошел с лошади или с возка. Если же кто станет отговариваться или усталостью, или недомоганием, они отвечают, что-де ни произносить, ни выслушивать их господина нельзя иначе, как стоя. Мало того, посланный тщательно остерегается сходить с лошади или с возка первым, чтобы не показалось, будто он тем самым умаляет достоинство своего господина. Поэтому, как только он увидит, что посол слезает с лошади, тогда сходит и сам.

В первое мое посольство я ехал от Новгорода на почтовых лошадях. Как только я подъехал к Москве, навстречу мне послали толмача Истомина, который уговаривал меня сойти с коня. Однако я сообщил встретившему меня, что устал с дороги, и предложил ему исполнить то, что надлежало, сидя на лошади. Но он, приведя упомянутое основание, никак не считал возможным пойти на это. Толмачи и другие уже слезли, уговаривая и меня тоже слезть. Я отвечал им, что как только слезет московит, слезу и я. Видя, что они так высоко ценят это обстоятельство, я тоже не захотел выказать небрежение по отношению к своему господину и умалить его значение перед столь диким народом.

Но так как он отказался сойти первым, и из-за такой гордыни дело затянулось на некоторое время, то я, желая положить этому конец, вынул ногу из стремени, как будто собирался слезть. Заметив это, посланный тотчас же слез с лошади, я же сошел медленно, так что он был недоволен мной за этот обман».

* * *

Во второе посольство Герберштейна, в 1526 году, на последних милях дороги к Москве происходило примерно то же самое:

«У Вязьмы мы выдержали борьбу с водой, бревнами и снегом и поехали по ровной дороге до самой Москвы.

Когда мы находились на расстоянии полумили от нее, за рекой, нам навстречу выехал старый заслуженный пристав, который прежде был послом в Испании, с известием, что его господин выслал нам навстречу больших людей, — при этом он назвал их по имени, — дабы они подождали и встретили нас. К этому он добавил, что при встрече следует сойти с коней и стоя выслушать слова их господина. Затем, подав друг другу руки, мы разговорились. Когда я, между прочим, спросил его, отчего это он так вспотел, он тотчас ответил, повысив голос:

— Сигизмунд, у нашего господина иной обычай службы, чем у твоего.

И вот, едучи так, видим стоящий длинный строй, словно какое-нибудь войско. При нашем приближении они немедленно слезли с лошадей, что сделали в свою очередь и мы сами. При встрече главный из них сначала повел такую речь:

— Великий господин Василий, Божией милостью Царь и господин всея Руссии и проч., — вычитывая весь титул, — узнав, что прибыли вы, послы брата его Карла, избранного римского императора и высшего короля, и брата его Фердинанда, послал нас, советников своих, и поручил нам спросить у вас, как здоров брат его Карл, римский император и высший король.

Инструкция Фердинанда I послам в Московию Герберштейну и Леонарду Нугаролису, 1526 г. 

Потом то же было сказано и о Фердинанде. Мы отвечали, как принято у них:

— По милости Божией каждый из нас оставил своего господина в добром здравии.

Второй же из главных сказал графу:

— Граф Леонард, великий господин, — перечисляя весь титул, — поручил мне выехать тебе на встречу, проводить тебя до самой гостиницы и заботиться обо всем для тебя необходимом.

Третий сказал то же самое мне. Когда это было сказано и выслушано с той и другой стороны с непокрытой головой, первый снова сказал:

— Великий господин, — вычитывая титул, — повелел спросить у тебя, граф Леонард, по здорову ли ты ехал.

То же самое было сказано и мне. Согласно их обычаю мы отвечали им:

— Да пошлет Бог здоровья великому государю. По благости же Божией и милости великого князя мы ехали по здорову.

То же лицо снова сказало следующее:

— Великий князь и проч., — всякий раз повторяя титул, — послал тебе, Леонард, иноходца с седлом, а также еще одного коня из своей конюшни.

Это же самое было сказано и мне. Когда мы поблагодарили за это, они подали нам руки, и оба по очереди спросили нас обоих, по здорову ли мы ехали. Наконец, они сказали, что нам следует почтить их господина и сесть на подаренных коней, что мы и сделали. Переправившись через реку Москву и отправив вперед всех прочих, мы поехали следом.

На берегу перед нами открылся монастырь; отсюда через прекрасное, тянувшееся до самого города поле среди толп народа, сбегавшегося со всех сторон, нас проводили в город и даже в самые гостиницы — хорошие деревянные дома, расположенные по местному обыкновению один напротив другого.

Дома были пусты. В них не было никаких жильцов, ни утвари. Были только стол, лавки, но ничем не закрыты окна; все это было доставлено. Новые приставленные к нам лица объявили каждый своему послу, что он вместе с теми приставами, которые прибыли вместе с нами, имеет от господина распоряжение заботиться обо всем для нас необходимом. Они назначили также в нашем присутствии писаря, говоря, что он приставлен затем, чтобы ежедневно доставлять нам пищу и прочее необходимое. Наконец, они просили нас, чтобы мы, если будем в чем-либо нуждаться, дали бы им о том знать. После этого они почти каждый день навещали нас, всегда осведомляясь, всего ли хватает. Способ содержания послов у них различный: один для немцев, для литовцев — другой, свой для каждой страны.

Я имею в виду, что назначенные приставы имеют определенное, и притом свыше предписанное количество, в каком выдавать хлеб, водку и другие напитки, мясо, рыбу, соль, перец, лук, овес, сено, солому и все остальное по числу отдельных лиц и лошадей. Они знают, сколько должны выдавать каждый день поленьев для кухни и для топки печей и бани, сколько соли, перцу, масла, луку и других самых ничтожных вещей. Всего было вдоволь сравнительно с тем, как там привыкли жить; я, по крайней мере, бывал сыт всегда.

Тот же порядок соблюдают и приставы, провожающие послов в Москву и из Москвы. Но хотя они обычно доставляли достаточно и даже с избытком как пищи, так и питья, однако почти все, что мы просили сверх того, они давали вместо названного. Они всегда привозили напитков пять сортов: три сорта меду и два — пива. Их ежедневно привозили на небольшой тележке с лошадкой. Но живой рыбы не давали, это у них не принято. Поэтому иногда я посылал на рынок купить кое-что на свои деньги, в особенности живую рыбу. Они обижались на это, говоря, что тем самым их господину причиняется великое бесчестье. После этого по постным дням мне всегда доставляли живую рыбу.

Я указывал также приставу, что хочу позаботиться о кроватях для дворян и моих друзей, которых было со мной пятеро. Но он немедленно отвечал, что у них нет обычая доставлять кому-либо кровати. Я возразил ему, что не прошу, а хочу купить, и потому сообщаю ему, чтобы он не гневался потом, как раньше. Вернувшись на следующий день, он сказал мне:

— Я докладывал советникам моего господина, о чем мы вчера говорили. Они поручили мне сказать тебе, чтобы ты не тратил денег на кровати, ибо наши послы сказали, что они и их люди обеспечивались в ваших странах кроватями, и поэтому они обещают содержать вас так же, как вы содержали наших людей в ваших странах.

По дороге к Смоленску мне как-то пришлось самому войти в дом крестьянина, так как я убедился, что пристав слишком нерадиво заботится о нашем пропитании, поскольку, по его словам, он отправил съестные припасы вперед. Я спросил у хозяйки хлеба, овса и прочего по потребности, и она продала ее охотно и за умеренную цену. Как только пристав узнал об этом, он тотчас же запретил женщине продавать мне что бы то ни было. Заметив это, я позвал гонца и поручил ему передать приставу, чтобы тот или сам заблаговременно заботился о пропитании, или предоставил мне возможность покупать его; если он не станет делать этого, то я размозжу ему голову.

— Я знаю, — прибавил я, — ваш лукавый обычай: вы набираете много по повелению господина вашего и притом на наше имя, а нам этого не даете, и продаете сами, говоря потом, будто отдали нам, да еще и не позволяете нам жить на свои средства.

Я пригрозил сказать об этом государю, а если же он не изменит своего поведения, то я его связанным приведу в Москву, ибо прекрасно знаю обычаи этой страны. Говорил я и другие сердитые слова.

Он тут же явился ко мне, снял против своего обыкновения шапку, и сказал, что он-де ничего такого не делает. Своими словами я поубавил ему спеси, и впоследствии он не только остерегался меня, но даже стал несколько благоговеть передо мной.

Нас часто задерживали в разных местах, и мы прибывали туда, куда хотели, и всюду нас задерживали долее, чем следовало бы. А чтобы мы не слишком обижались на чересчур долгое промедление, и чтобы не показалось, будто они так или иначе пренебрегают нашими пожеланиями, они все время являлись к нам со словами:

— Завтра утром мы выезжаем.

С утра мы спешно готовили лошадей и, снарядившись, ждали их целый день. Наконец вечером, придя к нам с известной торжественностью, они говорили, что в этот день у них никак не получилось. Но снова обещали пуститься в путь завтра утром и снова откладывали. Иногда нам приходилось весь день поститься, потому что мы не могли поесть, боясь пропустить время, когда за нами заедут. Но бывало, что мы выезжали только на третий день около полудня».

* * *

Через сто с лишним лет после Герберштейна, в 1633 году, въезжал в Московию голштинец Адам Олеарий. Он подробно описал, «как нас перед городом Москвою приняли и ввели в город:

Рано утром 14-го августа пристав со своим переводчиком и писцом предстали перед господами послами, поблагодарили их за оказанные нами им во время поездки благодеяния и тут же просили прощения в том, если они служили нам не так, как следует. Приставу подарен был большой бокал, толмачу и другим даны были деньги. Когда эстафета вернулась опять из города, мы приготовились к въезду в следующем порядке:

1. Спереди ехали стрельцы, которые нас сопровождали.

2. Трое из наших людей: Яков Шеве (фурьер), Михаил Кордес, Иоганн Алльгейер, все в ряд.

3. Далее следовали три ведшиеся за уздцы лошади, вороная и две серые в яблоках, одна за другою.

4. Трубач.

5. Маршал. Затем следовали:

6. Гоф-юнкеры и прислужники при столе, по трое в ряд, в трех шеренгах.

7. Далее секретарь, лейб-медик и гофмейстер.

8. Господа послы, перед каждым из которых шли четыре телохранителя-стрелка с карабинами.

9. Пристав ехал по правую руку от послов, несколько в стороне.

10. Следовали пажи, всего шестеро, в двух шеренгах.

11. Карета, запряженная четырьмя серыми в яблоках лошадьми.

12. Каретник, с другими восемью лицами, в трех шеренгах.

13. Некоторые из княжеских подарков, которые предполагалось преподнести великому князю, неслись на пяти подставках, вроде носилок, покрытых коврами.

14. Коляска, в которой ехал больной Симон Фризе.

15. Далее следовали сорок простых повозок с нашим скарбом.

16. В самом конце ехали три мальчика.

Когда мы в таком порядке медленно подвигались вперед и находились едва в полумиле от города, прибыли десять конных эстафет, ехавших во весь карьер. Один за другим подъезжали они к нам, указывали приставам, где теперь находятся русские, долженствующие нас принять, и приносили приказания ехать то быстрее, то опять медленнее, вновь быстрее, чтобы одна партия не прибыла раньше другой на определенное место и не была принуждена поджидать. Тем временем к нам навстречу шли разные отряды разодетых русских, мчались мимо нас и опять возвращались обратно. Здесь находились и некоторые из людей, состоявших при шведских господах послах: их, однако, не подпустили подать нам руки, и им пришлось кричать нам издали. Когда мы подошли на одну четверть мили к городу, то застали стоявших сначала в очень хорошем строю четыре тысячи русских, в дорогих одеждах и на лошадях. Нам пришлось ехать сквозь их строй.

Когда мы подвинулись вперед на выстрел из пистолета, подъехали два пристава в одеждах из золотой парчи и высоких собольих шапках, на прекрасно убранных белых лошадях. Вместо поводьев у лошадей были очень большие серебряные цепи со звеньями шириною более чем в два дюйма, но толщиною не шире тупой стороны ножа, притом столь великими, что почти можно было просунуть руку; эти цепи при Движении лошадей производили сильный шум и странный звон. За ними следовал великокняжеский шталмейстер с двадцатью белыми лошадьми, ведшимися за уздцы, и еще большое количество народа, верхами и пешком. Когда они подошли к послам, пристава и послы сошли с лошадей, старший пристав обнажил свою голову и начал так:

— Великий государь царь и великий князь Михаил Феодорович, всея России самодержец, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский, великий князь Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новагорода низовыя земли, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский и всея северныя страны повелитель, государь Иверския страны, Карталинских и Грузинских царей и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных многих государств государь и обладатель и проч. велит вас, герцога шлезвигскаго, голштинскаго, стормарнскаго и дитмарсенскаго, графа ольденбургского и дельменгорстскаго, великих послов, чрез нас, принять, жалует вас и ваших гофънкеров для въезда своими лошадьми, а нас обоих назначает приставами, чтобы вам, пока вы будете находиться в Москве, служить и доставлять все необходимое.

Кирилло-Белозерский монастырь, старинная гравюра 

Когда посол Филипп Крузиус ответил на это, то послам для въезда были подведены две большие белые лошади, покрытые вышитыми немецкими седлами и украшенные разными уборами.

Как только господа послы сели, прежний пристав с казаками, ведший нас от границы до Москвы, должен был отъехать от нас. Новые приставы были — Андрей Васильевич Усов и Богдан Федорович. Для знатнейших из людей при посольстве были поданы еще десять белых лошадей в русских седлах, покрытых золотой парчою. И так послы поехали между обоих приставов. Вообще же русские, если три и более человек идут или едут рядом, считают высшим местом то, на котором правая рука наружу и свободна, то есть если никого нет правее. За лошадьми шли русские слуги и несли попоны, сделанные из барсовых шкур, парчи и красного сукна. Рядом с послами ехали верхом другие московиты густою толпою вплоть до города и посольского дома. Нас поместили внутри Белой стены, в пределах так называемого Царь-города, то есть императорского города. При въезде мы видели на всех улицах и на домах бесчисленное множество народу, стоявшего, чтобы смотреть на наш въезд. Однако улицы были весьма опустошены сильным пожаром, бывшим перед самым нашим приездом и испепелившим более пяти тысяч домов. Люди должны были там и сям жить в палатках, да и мы не были помещены в посольском дворе, который также сгорел, а в двух деревянных обывательских домах».

* * *

Три года спустя, в 1636 году, Олеарий снова был в Москве и снова описал въезд посольства во всех подробностях:

«16 марта мы со 129 свежими лошадьми выступили на санях и в тот же вечер проехали четыре мили до Бронниц, где нас вновь снабдили свежими лошадьми, с помощью которых на следующий день мы отправились дальше. Со временем мы доехали до убогой деревни Выдропуск, где с трудом поместились, так как тут было не более трех дворов, а комнаты в них — вроде свиных хлевов. Хотя в течение всей поездки курные избы, повсеместно встречавшиеся в деревнях в России, были немногим лучше, но все-таки в них было больше удобств для остановок. Когда мы были около города Твери, снег успел уже стаять в некоторых местах, где имеются холмы, и мы на санях с трудом передвигались по сухому пути. Иногда нам приходилось переправляться через несколько рек, которые не были вполне покрыты льдом, но в то же время не были и свободны ото льда. Это было весьма неудобно и доставило нам много хлопот. Нам пришлось забивать крепкие сваи впереди льда, чтобы река не снесла лед вниз, пока мы по нему переправлялись.

Наконец мы доехали до деревни Черкизово, откуда было совсем близко до города Москвы. Здесь мы, подобно другим послам, идущим этим путем, должны были обождать, пока о нашем прибытии возвестили великому князю и сделали распоряжение о приеме. Тем временем мы надели ливрейные платья и приготовились к въезду. Когда пристав узнал, что на следующий день к полудню ему велено ввести нас в город, мы двинулись в следующем порядке:

1. Спереди ехали двадцать четыре стрельца. Это были казаки, которые, вместе с приставом, провожали нас от границы.

2. За ними ехал наш маршал.

3. Затем следовали чиновники и гоф-юнкера, по три в ряд. Более знатные шли впереди.

4. Три трубача с серебряными трубами.

5. Оба господина посла, каждый в особых санях.

Впереди послов шли шестеро лейб-стрелков со своими ружьями. Рядом с послами шли шесть драбантов с протазанами.

За санями шли мальчики, или пажи, а за ними следовали остальные люди верхами. Багаж везли позади в добром порядке. Пристав ехал верхом, рядом с послами, по правую руку. Когда мы были приблизительно в полумиле от города, мы встретили несколько отрядов русских и татарских всадников. Все они были в драгоценных одеждах, как и бывшие с ними несколько немцев. Они проехали кругом нашего отряда и опять направились к городу. Вслед за ними пришли другие отряды русских, разделились и поехали с обеих сторон рядом с нами.

Приблизительно в двух мушкетных выстрелах от города к нам навстречу выехали два пристава со многими всадниками. Когда приставы были еще в двадцати шагах от нас, они велели сказать, чтобы господа послы вышли из своих саней и подошли к ним. Сами же приставы сошли с коней и обнажили головы не раньше, как когда это предварительно сделано было послами. Подобного образа действий, насколько возможно тщательно, должны придерживаться — ради государя своего — знатнейшие сановники великого князя, в особенности приставы его, за нарушение этого обычая им грозят немилость или кнут.

После обычных речей послам подвели для въезда двух прекрасных белых высоких лошадей, богато украшенных. Знатнейшим из свиты доставлены были еще двенадцать лошадей. Нас повели в средний город, в так называемый Китай-город, причем по обе стороны стояли несколько тысяч стрельцов, расставленных в два ряда по всем улицам, начиная от крайних наружных ворот и до посольского дома. Нас поместили невдалеке от Кремля в высоком каменном доме, ранее принадлежавшем архиепископу Суздальскому, который немного лет тому назад впал в немилость и был сослан в Сибирь. В обычном посольском дворе в это время находился персидский посол, прибывший незадолго до нас».

У стены Китай-города, старинная гравюра

План Москвы с включением «Двора для приезду послов» 

* * *

В Москве, вспоминал Барон, перебирая страницы книг, лежавших на столе, всегда было истинное смешение племен. Олеарий, например, вспоминал о въезде в город турецкого посольства:

«17-го сентября 1634 года под Москву прибыл турецкий посол. Его встретили с очень большим великолепием шестнадцать тысяч человек конницы. В этом большом войске можно было сосчитать не более шести штандартов. Первый, принадлежавший лейб-компании, был из белого атласа с изображением на нем двуглавого орла с тремя коронами, окруженного лавровым венком с надписью «Доблестью побеждаю». Далее были три синих с белым, с изображением на одном грифа, на другом — улитки, на третьем — руки с мечом. Далее еще один из красного дамаста, изображающий двуликого Януса, и наконец, красный, без изображения. Мы предположили, что такие эмблемы и знаменательные изображения помещены на штандартах по указанию немецких офицеров, выступавших под Смоленск. Сами русские очень неискусны в изобретении таких вещей. Перед каждым штандартом ехали волынщики и литаврщики, а перед лейб-штандартом — шесть трубачей, которые, по-своему, трубили что-то веселое. Некоторые из русских князей ехали на статных персидских, польских и немецких лошадях, хорошо убранных и разукрашенных; среди этих лошадей находились и десять великокняжеских, увешанных большими серебряными цепями, о которых уже упоминалось при описании нашего въезда.

Некоторые из нас составили, вместе со шведами, отряд в пятьдесят человек и выехали за милю навстречу туркам, чтобы посмотреть на них. Когда турок нас увидел, то пристально стал вглядываться в нас, как и мы в него. С добрую милю мы ехали рядом с ним и осматривали его свиту и поезд, которые были таковы:

Спереди ехали сорок шесть стрельцов, обвешанных луками, стрелами и саблями.

Далее следовал пристав в золотом парчовом кафтане.

За ним — одиннадцать лиц в красных бархатных кафтанах. Это были частью турецкие, частью греческие купцы, частью греческие духовные лица.

Затем — маршал посла, один.

За ним — четыре стрелка-телохранителя с луками и стрелами.

Потом — в очень красивых одеждах два камер-юнкера.

За ними следовал сам посол.

Он был среднего роста, с желтоватым лицом и с черною как уголь округленною бородою. Нижний кафтан его был из белого атласа с пестрыми цветами, верхний же кафтан из золотой парчи, подбитой рысьим мехом. На голове, как его, так и всех его людей были белые чалмы. Таково, впрочем, обычное убранство в одежде турок.

Он сидел в плохой белой деревянной русской повозке, которая, однако, была покрыта очень дорогим золототканым ковром.

За ним шли более сорока багажных телег, в каждой из которых сидели слуги, по одному или по двое.

Когда они находились всего в четверти мили от города, и посол предположил, что русские, имеющие его встретить, уже недалеко, то они сошли с телег, и посол сел на прекрасную арабскую лошадь. Когда он проехал расстояние выстрела из мушкета, ему навстречу, как это обычно, выехали два пристава с великокняжескими лошадьми; они до тех пор оставались на лошадях, пока посол первый не слез с лошади. Зато и турки, несмотря на снимание русскими шапок при названии ими имени великого князя, оставили свои чалмы, по способу и обычаю своей страны, на головах, да и вообще не показали никакого знака почтения.

Приняв посла, русские опять быстро сели на лошадей, и хотя и турок не медлил и старался сесть, если не раньше, то хоть одновременно, однако ему доставлена была лошадь очень высокая и такая нравная, притом с высоким русским седлом, что ему пришлось много повозиться, пока он взобрался. Когда он, наконец, не без опасности для себя сел на лошадь, — а лошадь несколько раз старалась лягнуть его, — приставы повели его, поместив его по середине между собою, на посольский двор, который только что был отстроен. Доставив посла на место, двор крепко заперли и заняли сильною стражею».

Посольский двор в Москве, из А. Олеария

* * *

Барон внимательно читал Олеария и ему бросался в глаза спокойный тон автора книги, так отличавшийся от тона многих других записок.

Через двадцать лет после голштинцев, в 1659 году, к Москве подъезжал датский посланник Ганс Ольделанд. Его путь описал секретарь Андреас Роде:

«24 марта, после обеда, прибыл нарочный из Москвы и предложил нам собираться и продолжать путь к столице. Поэтому мы немедленно отправились дальше и, по милости Божьей, проехали последние три мили нашего путешествия так же благополучно, как и всю совершенную нами дорогу. За четверть мили до Москвы пристав повел нас в одну из слобод, то есть предместий, которых тут целый ряд, и задержал нас здесь, чтобы снова сообщить в Москву о прибытии господина посланника и получить оттуда дальнейшие предписания. Тем временем господин посланник переоделся и приготовился к въезду. Через час вернулся нарочный с приказанием, чтобы пристав с посланником двинулись в путь, и тогда мы, не спеша, последовали за приставом и скоро увидели посланного нам навстречу всадника, который быстро повернул назад, как только убедился, что посланник приближается. За ним вскоре появился другой всадник и сообщил нашему приставу, по какой дороге тот должен был везти посланника в город, а именно, через Москву-реку по направлению к Тверским воротам. Когда мы подъезжали к этим воротам, прискакал третий всадник и приказал нам сделать круг, вследствие чего мы и продолжали свой путь, пока четвертый всадник не предложил нам остановиться и ожидать дальнейших распоряжений, которые привез, наконец, пятый гонец, объявивший, что мы должны двинуться дальше, так как уже приехали те лица, которым поручено встретить посланника от имени великого государя.

После этого, подъезжая очень медленно к городу, мы заметили тридцать шесть всадников, которые направлялись нам навстречу, имея с собою в поводу трех лошадей: двух с седлами и одну без седла, последняя была белая, и ею потом в городе заменили ту лошадь, которая была впряжена в сани посланника. За этими всадниками следовало трое больших боярских саней, из которых одни, предназначенные для господина посланника, были обтянуты красной камкой и, кроме того, красиво убраны коврами. Двое остальных саней, покрытых только медвежьими шкурами, предназначались для обоих приставов, но так как они вдвоем поместились в одних санях, то вторые ехали за ними порожняком. Все трое саней были запряжены белыми лошадьми, причем, по русскому обычаю, уши лошадей и дуга были густо обвешаны лисьими хвостами. Перед санями, на довольно большом расстоянии, ехал младший толмач по имени Алексей, который попросил посланника остановиться и сойти с саней, чтобы выслушать титул великого князя, который он должен ему прочитать, что и было исполнено.

Затем стали приближаться приставы, навстречу которым торжественно направлялся посланник на своих красиво убранных санях, и когда он находился уже близко от них, то свернул со своими санями на правую сторону дороги. Тут, однако же, вопрос о том, кому первому выйти из саней, вызвал длинные переговоры, так как один из приставов, человек преклонных лет по имени Василий Степанович Жидовинов, заявил, что господину посланнику следовало бы сойти первым, так как он приехал по поручению своего короля, чтобы оказать честь его царскому величеству. Посланник же на это не соглашался, возражая, что приставы были посланы великим князем, чтобы встретить его с подобающими почестями, как представителя своего всемилостивейшего короля, и таким образом, оказать этому последнему честь. Наконец, решили, что те и другие выйдут из саней одновременно. Когда это было сделано, подошли к нам оба пристава, а именно: Василий Степанович Жидовинов и Яков Семенович; они были наряжены в персидские парчовые кафтаны и плащи из сукна лимонного цвета с шарфом, расшитым золотом и серебром, на головах же их были собольи шапки. Все это им было выдано из великокняжеской казны. Один из них прочел великокняжеский титул, приветствовал господина посланника от имени своего государя, великого князя, и спросил его о путешествии и здоровье. На это господин посланник ответил, произнеся титул короля Дании и Норвегии. Затем он сел в свои сани и в сопровождении тридцати шести всадников, ехавших впереди, и двух приставов, следовавших в своих санях по сторонам его саней, через Тверские ворота торжественно въехал со своей свитой в Москву.

Недалеко от Неглинного моста мы заметили господина полковника Баумана с несколькими голландскими и германскими офицерами. Он велел оседлать всех своих лошадей; но его слишком поздно уведомили о приезде господина посланника и, вследствие этого, он не мог осуществить свое намерение и выехать навстречу господину посланнику за город. Поэтому господин Бауман пришел пешком, чтобы хоть на улице приветствовать господина посланника. Однако и это господину полковнику не удалось, так как приставы запретили остановить сани господина посланника, и мы ехали без остановок до Персидского, или большого Посольского двора, недалеко от Кремля, где нас и поместили. Этот двор весьма просторен и обширен, так что в нем могли бы поместиться двести человек, но он лишен всяких удобств, необходимых в особенности в то время года, в какое мы приехали; ни в одной из комнат, не исключая и той, которую отвели посланнику, не имелось ни исправных окон, ни хороших печей. Поэтому мы все удивлялись, что нас привели в холодный и неприспособленный дом, между тем как мы, порядком промерзнув в дороге, были бы рады удобному и теплому помещению. Когда мы об этом заявили приставам, они обвинили смотрителя дома и, обещав, что на следующий день все будет приведено в порядок, откланялись».

* * *

Через два-три года после Роде, в 1661-1662 годы, въезжал в Москву Августин фон Мейерберг, австрийский посол к царю Алексею Михайловичу. Его рассказы всегда бывали очень подробны:

«В Твери никто не явился принять нас. Мы высадились там из лодок 17-го мая. Но наш проводник, до сих пор очень усердно поспешавший путешествием по нашему настоянию, получил от царя грамоту, в которой велено ему к самому 21-му числу мая привезти нас в деревню Черкизово, в 25 верстах от Москвы. И теперь он так тихо поехал, что в целые шесть дней едва-едва сделал только 150 небольших верст, да еще по хорошей дороге. В предлог тому он приводил благоволение своего государя, который, хоть и был уведомлен из его писем о нашей поспешности и ее причинах, однако ж хочет позаботиться о нашем здоровье и не допустить, чтобы наши силы, и то уже расстроенные такою долгой и по множеству неудобств затруднительной дорогой, совсем упали при более поспешной езде. В самом же деле нас задерживали для того больше, чтобы между тем дать время дворянам, созванным для нашего приема, собраться из областей в город Москву к назначенному для нашего въезда туда 25-го мая.

Пока мы коротали в этой деревне время такой досадной остановки, нас немного поразвлек слышанный рассказ вот о каком забавном случае. Когда сильный внутренний жар угрожал доброму здоровью великого князя, он велел стороною спросить совета о том его врачей, тщательно утаив имя больного, и от каждого из них потребовать письменного мнения. Все врачи согласились в том, что больному надобно пустить кровь. Алексей одобрил совет и, перестав скрываться, протянул руку врачу для кровопускания. Когда оно окончилось благополучно, великий князь пригласил и окружающих бояр последовать его примеру. Все повинуются приглашению государя, хотя и против воли, однако ж не столько из столь обыкновенного при дворах порока лести, сколько из страха, чтобы не навлечь на себя царского негодования в случае отказа. Один окольничий, Родион Матвеевич Стрешнев, понадеявшись на родство, соединявшее его с Алексеем по его матери Евдокии Стрешневой, отговаривается, под предлогом своей дряхлой старости.

— Ах ты, неключимый раб! — сказал Алексей в раздражении. — Разве ты не ставишь ни во что своего государя? Неужто в твоих жилах льется кровь дороже моей? Да и с чего ты так превозносишь себя над равными, даже и высшими тебя, что похвальный пример их поспешного усердия позволяешь себе охуждать своим, совсем противоположным, поступком?

Не говоря много слов, он бросается к его лицу, наносит ему много ударов кулаком руки, свободной от кровопусканий, и дает ему пинки ногами. Когда же гнев его потом прошел, тою же рукою, которою бил, он приложил всегда приятный для москвитян пластырь к опухшим от ударов местам, то есть подарки, и одарил его щедро.

23-го мая мы приехали к церкви Святого Николая, где по приказу великого князя приготовили нам две палатки и объявили, что он велел это сделать, узнав, с какою неохотою мы останавливались на постой в крестьянских избах, всегда натопленных как в летнее, так и в зимнее время.

В тот же день прибыли туда присланные великим князем шесть упряжных лошадей с кучерами везти нашу карету и несколько верховых для почетнейших лиц нашего общества. Правду сказать, это была необыкновенная почесть, так как до сих пор лошади обыкновенно присылались прочим посланникам один раз только, в самый день их въезда в Москву, за несколько шагов от города.

На другой день, около 11 часов до полудня, мы двинулись к Москве. В карету к нам уселся и наш проводник, заняв третье место в ней, чего прежде никогда не бывало. Все члены нашего общества ехали впереди верхом. Вслед за ними двигалась наша карета и вещи. За две мили от Москвы, в открытом поле, по краям дороги, стояли шесть тысяч пешего войска, расположенные разными отрядами, с сорока знаменами, а дальше, в таком же порядке, до самого предместья, десять тысяч конницы, тоже с своими значками: для изъявления радости они беспрестанно оглашали воздух барабанным боем и игрою на трубах. Когда мы были уже в 500 шагах от города, из среды этого войска вышел к нам гонец от стольника (то есть дворянина, служащего при царском столе) Якова Семеновича Волынского и дьяка (одного из низших писцов) Григория Карповича Богданова, назначенных царем принять нас и во всю нашу бытность в Москве заботиться о наших нуждах. Москвитяне зовут их приставами. Гонец уведомил нас от их имени, что они прибыли с великокняжескою каретою, так чтобы мы высадились из нашей и пересели в ту. Мы отвечали, что сей час же готовы сделать это, как только увидим, что приставы исполнили свою обязанность. Услыхав это, Яков Виберг, приданный к нам переводчик, тотчас же сошел с лошади, за ним последовал потом и дьяк, в то же время слез с лошади и первый пристав. Видя такую необыкновенную предупредительность москвитян, мы немедленно и сами вышли из кареты: прежде всех ступил на землю мой товарищ, в одно время со слезавшим с лошади последним приставом, а после всех и я. Приставы и переводчик, шедшие к нам навстречу, первые очень вежливо сняли шапки без всякого предварительного уговора и с обыкновенной обрядностью приняли нас от имени своего государя. Потом подконюший великого князя через другого переводчика предложил нам готовую для нас карету его государя и других лошадей для членов нашего общества. Когда мы оба уселись в ней, сел к нам тоже и первый пристав, да еще проводник наш дьяк и переводчик. Только что мы немного отъехали самым тихим шагом, как должны были остановиться, приблизившись к предместью, пока пехота и конница, расставленные в поле, не вошли все в город и не устроились потом на улицах, которыми нам следовало проезжать по дороге к нашему помещению».

* * *

Барон ценил Мейерберга за внимание к мелким деталям, понимая, что именно из мелочей у читателей должна складываться цельная картина прошлого. Однако он вынужден был признаться самому себе, что, несмотря на дипломатические заслуги и талантливое перо посла, Мейерберг не всегда выказывал справедливость по отношению к русским, гостем которых был:

«Предаваясь мечте о своем высоком превосходстве, они до того презирают всех иноземцев, как людей ниже себя, что если доведется им принимать посланников какого-нибудь государя, те, кому прикажет царь это дело, берут смелость требовать от них, точно несомненного долга, чтобы они первые выходили из кареты или слезали с лошадей и первые же снимали шляпы. А потом, когда поедут провожать их, не стыдятся прежде всех занимать для себя самые почетные места. И все это с такою наглостью, что иногда, после нескольких часов жаркого спора, им приходит охота показать, будто бы из одной только вежливости они отказываются от своего права, соглашаясь, чтобы настойчивый посол в одно и то же время с ними ступал на землю или снимал шляпу. Так, для предупреждения подобных состязаний мы положили поручить переводчику, чтобы он, едучи впереди пристава, предупредил его, что я не новичок в исправлении посольских дел, а потому и превосходно знаю, что следует ему и что нам. Стало быть, пусть он избавит нас от употребительных при исправлении его должности комедий своего рода, в которых мы вовсе не желаем быть действующими лицами.

При переправе через реку мы видели, как пристав выехал на лошади из крепости и вскоре слез с нее на берегу, стоял там шагах в восьми от лодки и ждал, пока мы высадимся. Когда первый из наших стал высаживаться, тронулся тоже и он к нам, так что принял нас ровно на половине расстояния между им и нами. Впрочем, он первый снял шляпу, а после него тотчас же сняли шляпы и мы. Когда все мы стояли с открытыми головами, он сказал, что прислан от великого царя и государя и проч. (весь титул своего государя он пересказал на память) к нам, посланникам его любезнейшего брата и друга Леопольда (тут тоже прочитал он по бумаге весь титул его цесарского величества), чтобы принять нас и проводить к нему. Это и рад он исполнить».

* * *

Церемониал встречи посольств был традиционно одинаков, проходил ли он прямо под стенами города Москвы или, как было с голландцами в 1664 году, когда посольство еще не доехало до Москвы. Эту встречу посла красочно описывал тогда еще молодой и впечатлительный Николаас Витсен:

«Посла встретил посыльный; у него были с собой царские сани, и он попросил посла сесть в них, чтобы поехать на встречу с приставом, который должен его приветствовать. Посол категорически отказался и заявил, что не выйдет из кареты, пока к нему не придут от имени царя. Посыльный сказал, что подобного еще не было, что так же поступали по отношению ко всем послам, кто бы они ни были. Посол ответил, что и сам знает, как полагается, а если ему этого не позволят, то он в своей карете поедет обратно. Но ему сказали, что если посол не хочет выйти из кареты, то его не смогут принять, и посольство не достигнет своей цели. Наконец, после взаимных резких слов, посол вышел из кареты, после чего его приветствовали и сказали, что его пожаловали санями, чтобы въехать в город. Сразу появился старший конюший с пятнадцатью белыми лошадьми для свиты. На лошадях были серебряные уздечки. Сани, в которых сидели встречающие приставы, приближались.

Здесь начался настоящий спектакль. Весь вопрос был в том, кто из них первым, посол или пристав, выйдет из саней. Оба встали, но медлили; как только посол поставил ногу на край саней, русский отступил назад, после чего посол не только отступил, но и совсем сел.

— Ха, — сказал русский, — дело плохо.

Он не хотел признаться, что первым отступил назад. Он не хотел также, чтобы обе стороны одновременно вышли из саней. Дважды посол делал вид, что падает, когда собирался выйти из саней; русский же всякий раз отступал назад и снова садился. Эта дурацкая сцена продолжалась более получаса. Никогда я не видел комедии смешнее. Нас окружали сотни людей, наблюдавшие за сценой. Стало уже темнеть, и, чтобы наконец закончить споры, младший пристав подошел к старшему, сел к нему в сани, и тут пришли к соглашению: первым выйдет младший пристав, затем посол, а потом уже старший пристав. Невозможно рассказать о всех глупых жестах этой встречи, она была похожа на выступление двух гордых враждебных королей в театре на канате».

* * *

Подобные сцены — и подобные описания — повторялись постоянно. Барону надоело их читать. В свое время его самого встречали и провожали, эти церемонии он помнил прекрасно и сейчас, в старости, отделенный от тех событий сотнями верст и десятками лет, готов был смириться с тем, что перестал понимать возмущение западных дипломатов. Ведь учил же Спаситель двенадцать слушателей своих:

— А входя в дом, приветствуйте его, говоря: «мир дому сему».

* * *

Забавно было, к примеру, видеть, как английский посол Чарльз Карлейль, въезжавший в Москву почти одновременно с Витсеном, 6 февраля 1664 года, писал, что пристав ожидал, чтобы посол вышел из саней раньше него. Когда посол отказался, началась бурная перепалка, и было наконец решено, что они выйдут из саней одновременно. Однако, по словам англичанина, пристав «повис в воздухе на руках своего слуги, касаясь земли лишь кончиками пальцев ног, в то время как посол вышел свободно».

Якоб Рейтенфельс в 1670 году дополнял: «Московиты всегда стараются сойти с лошади или выйти из повозки последними, сесть в седло первыми, везде занять почетное место, снять шляпу последними, идти на несколько шагов впереди и постоянно повторять все титулы царя».

* * *

Барон отлично знал, что без конца повторять титулы правителей было скучной обязанностью дипломатов всех стран. При желании некоторые неприятные моменты можно было легко, без громких и нудных споров, устранить. Так, к примеру, сделали при Августине Мейерберге:

«Мы отвечали почтительным повторением всех титулов, сначала, однако ж, по долгу нашему, его цесарского величества, а потом уже царского. Пристав спросил нас о здоровье и, по московскому выражению, хорошо ли мы ехали? Потом подал правую руку нам обоим и всем почетнейшим лицам нашего общества. После того мы сели на подведенных нам лошадей и поднялись к домику за городом, назначенному для нашего приема. Впереди шли три сотни пехоты с распущенными знаменами и били в литавры. Заметив, что наш пристав, ехавший верхом, занял место на правой руке у меня, во избежание споров, мы подозвали к себе, под предлогом разговора, переводчика, который поместился слева от моего товарища, да так оба и ехали посреди их».

* * *

Живший в Москве в 1671-1673 годах курляндец Яков Рейтенфельс тоже отдал дань страсти живописания чужой страны. Идеей, приведшей его в Москву, как и за сто лет до него — Поссевино, было желание обратить москвитян в католичество. Рейтенфельс предполагал осуществлять церковную миссию при посредстве папских агентов, посылаемых под видом врачей, или инженеров, или торговых представителей. Идея не имела успеха, с чем, по всей видимости, был связан настолько скептический тон повествователя, что он поставил в вину хозяевам даже их привычку «щедрою рукою отпускать послам все необходимое»:

«Они принимают совершенно своеобразно иностранных послов и заботливо отсылают их обратно домой как можно скорее. Они не терпят постоянных в Москве послов, или резидентов, как их называют, а также и сами не позволяют своим долго оставаться при дворах других государей, дабы те, вследствие слишком долгого постоянного обращения, не изменялись бы и не вносили в отечество новые нравы. Мало того, они и приезжих послов считают как бы честными, явными лазутчиками и законными изменниками своей вере. Посылаемым же ими за пределы государства они постоянно, под угрозою тяжкого наказания, приказывают везде тщательно поддерживать царское достоинство и величие, а также и разузнавать обо всех делах до мельчайших подробностей.

Послов от держав, не состоящих с ними в дружеских отношениях, русские обыкновенно не допускали даже внутрь государства, а как можно скорее отпускали домой, покончив дело, ради которого те приезжали, чрез посредников на границе. Послы же от дружеских держав, с момента прибытия их к границе России, поступают на полное содержание царя, и их провожают до столицы царства, осыпая всякого рода проявлениями гостеприимства. Иностранцам часто приходится испытывать завистливое и высокомерное, на словах и на деле, обращение приставов, то есть чиновников. Ибо те стараются последними слезать с коней, выходить из экипажа, сесть повсюду первыми на наиболее почетное место, как можно реже снимать шапку, как можно менее двигаться вперед и по возможности чаще произносить титул царя.

Прибыв к первому русскому городу, послы непременно должны некоторое время там пообождать, доколе царь, извещенный об их прибытии, не отпишет, как ему угодно поступить с ними далее. Затем они с переводчиком и приставом, проезжая по государству, не имеют права идти пешком, ни даже прохаживаться по улицам, лежащим на пути городов, иначе как с согласия и разрешения сопровождающих их приставов и окруженные военного стражею. Приблизившись к Москве, они несколько времени ждут, пока не будет назначен день для торжественного въезда и не явятся новые пристава. Эти с большим упорством стараются закрывать послам вид с правой стороны, более по собственной гордости и упорному высокомерию, нежели во исполнение царской воли.

Послы въезжают в город среди многочисленных всадников из знати в роскошных одеждах и между рядами пеших солдат, на длинное расстояние развернутыми, и везут их на царских лошадях в громадный дворец, именуемый дворцом христианских послов. Необычное блестящее торжество это не может не поразить зрителя. Затем они в стенах своего жилища окружаются, как бы в какой осаде, воинскою стражею, которая никому не позволяет входить к ним, кроме посланных царем, и никуда наружу не выпускает кого бы то ни было из посольских слуг, дабы как-нибудь не представилась им возможность подкупить московских чиновников деньгами или подарками, или кто-либо не узнал о том, что поручено послам, раньше царя. Впрочем, русские поступают так, прикрывая это видом почета и заботы о безопасности. Меж тем послам щедрою рукою отпускается все необходимое для существования, так чтобы им, сколько времени они бы не прожили в Москве, не было бы надобности тратиться самим на что-либо, кроме подарков».

 

Знаменитый город Москва

Посольства, наконец, преодолевали те или иные тяготы дороги и подъезжали к Москве.

Герб великого князя московского, XVI в. 

Одним из первых для европейских читателей описал Москву венецианец Амброджо Контарини, когда в 1476 году приблизился к главному городу русских:

«26 сентября 1476 года мы вступили в город Москву, принадлежащий великому князю Иоанну, властителю Великой Белой Руси. Здесь, в Москве, жил мастер Трифон, ювелир из Катаро, который изготовил и продолжал изготовлять много сосудов и других изделий для великого князя. Еще здесь жил мастер Аристотель Фиораванти из Болоньи, строитель, который строил церковь на площади. Также здесь было много греков из Константинополя, приехавших сюда вместе с дес-пиной. С ними со всеми я очень подружился.

Жилище, которое дал мне посол князя Ивана, Марк, было мало и плохо; там едва было можно разместиться. При посредстве того же Марка я получил жилище в доме, где стоял упомянутый мастер Аристотель. Дом этот помещался почти что рядом с великокняжеским дворцом и был очень хорош. Но через несколько дней (откуда это пришло — не пойму!) мне было приказано от имени государя, чтобы я выехал из этого дома. С большим трудом для меня был найден дом вне замка. Он имел две комнаты, в одной из которых расположился я сам, а в другой — мои слуги. Там я и оставался вплоть до моего отъезда.

Город Московия расположен на небольшом холме. Он весь деревянный, как замок, так и остальной город. Через него протекает река, называемая Моско. На одной стороне ее находится замок и часть города. На реке много мостов, по которым переходят с одного берега на другой».

* * *

Первое, что бросалось в глаза иностранцам, подъезжающим к главному русскому городу — это его необычно большие для Западной Европы размеры. Англичанин Ричард Ченслер писал в 1553 году:

«Москва очень велика. Я считаю, что город в целом больше, чем Лондон с предместьями. Но она построена очень грубо и стоит без всякого порядка. Все дома деревянные, что очень опасно в пожарном отношении.

Есть в Москве прекрасный замок, высокие стены которого сделаны из кирпича. Говорят, что стены эти толщиной в восемнадцать футов, но я не верю этому. Они не кажутся такими. Впрочем, я не знаю этого наверное, так как ни один иностранец не допускается к их осмотру.

По одну сторону замка проходит ров, по другую — река Москва, текущая в Татарию и в море, называемое Каспийским.

С северной стороны расположен нижний город. Он также окружен кирпичными стенами и таким образом примыкает к стенам замка.

Царь живет в замке, в котором есть девять прекрасных церквей и при них духовенство. Там же живет митрополит с епископами. Дворец царя или великого князя как по постройке, так и по внешнему виду и по внутреннему убранству далеко не так роскошен, как те, которые я видел раньше. Это очень низкая постройка из камня, обтесанная гранями, очень похожая во всех отношениях на старинные английские здания».

Другой англичанин, Антоний Дженкинсон, дипломат и купец, добавил четыре-пять лет спустя, в 1557-1558 годах:

«Немногие дома в Москве выстроены из камня с железными окнами, служащими для летнего времени.

В Москве много прекрасных каменных церквей, но еще больше деревянных, отапливаемых зимой».

* * *

Венецианцы писали подробнее всех. Еще один посол к русским, Марко Фоскарино, писал в 1557 году:

«Названия — Московия и москвитяне — недавнего происхождения. От реки, именуемой Моско, которая протекает по столице Московии, город стал называться Московией, а отсюда уже получили свое имя и москвитяне.

Этот город Московия — самый знаменитый из всех Других городов этого государства: отчасти по своему положению — потому что, говорят, он находится в середине провинции, частью же вследствие удобного расположения рек, огромного количества домов и красоты его неприступного замка.

Дома расположены вдоль берегов на пятьдесят миль. Здания обыкновенно строятся из дерева очень хорошо и пропорционально. Здесь большое обилие строевого леса, который рубят в Герцинском лесу, обрабатывают по известной мерке и строят из него с удивительной прочностью и быстротой.

Почти при всех домах имеются свои сады, что придает городу живописный вид. В каждом квартале есть отдельная церковь благородной архитектуры и соответствующей величины. Прежде церкви не были такими, но, как говорят, лет шестьдесят тому назад каким-то болонским архитектором им придана была удивительно красивая форма.

По главной части города протекает речка по имени Неглинно, на которой стоит множество мельниц и которая при впадении в реку Москву образует остров, где искусством одного итальянского архитектора были воздвигнуты крепостные стены с башнями поразительной красоты.

Этими двумя реками омываются почти три части города, а остальная обведена весьма широким рвом, наполненным водою, отведенной из этих рек».

Его дополнил итальянский купец Рафаэль Барберини, приезжавший в Москву через шестьсемь лет, в 1565 году:

«Город этот преобширный, но застроен на семь восьмых своих частей деревянными строениями. Имеет крепость с прочными, но неукрепленными каменными стенами. Крепость эта построена некогда итальянцами.

Есть там также несколько больших церквей красивой формы и великокняжеский дворец с золотыми крышами и куполами, тоже построенный итальянцами. Кроме того, там находится невероятное множество церквей, и малых, и больших, и каменных, и деревянных, так что нет улицы, где не было бы их по нескольку, поэтому даже несносно, как в Николин день начнут день и ночь гудеть колокола, которых там бесчисленное множество.

Дома в этом городе, как и в прочих городах и селениях, небольшие и дурно расположенные, без всякого удобства и надлежащего устройства. Во-первых, большая изба, где едят, работают, одним словом, делают все. В ней находится печь, нагревающая избу. На этой печи обыкновенно ложится спать все семейство. Между тем не придет им в голову хотя бы провести дымовую трубу, а то дают распространяться дыму по избе, выпуская его только через двери и окна, так что великое наказание там оставаться».

* * *

Касательно размеров города уточнение внес краковский дворянин Станислав Немоевский, посланец шведской королевы Анны, по поручению которой в 1606 году прибыл в Москву, чтобы продать Лжедмитрию I драгоценности. Пан Станислав задержался в Москве на пару лет и хорошо узнал город:

«В Москве в царствование Ивана Васильевича, полагают, было тридцать тысяч людей обоего пола, считая и детей. Но теперь число это можно увеличить до пятидесяти тысяч и более вследствие сильного размножения людей.

На первый взгляд въезжающему в город столица кажется очень громадной, но по въезде можно заметить, как много места занимает каждый двор; во дворах немалые огороды; кроме того, немало места заняли торговые клетушки или будки, поставленные для продажи разных вещей; наконец, огромное количество церквей — семьсот, как сами русские считают, и монастырей указывает на обширность города. Со своей стороны придает обширность городу и Стрелецкая слобода, лежащая за рекой Москвой; в ней в мое время жило пять тысяч стрельцов, по счету московитов, десять приказов, в каждом по пятьсот человек».

* * *

Вестфалец Генрих Штаден, толмач и торговый агент, проживший среди русских более десяти лет, с 1565 до 1576 года, и ставший при Иване Грозном опричником, описывал Москву снаружи и изнутри:

«Сам город с Кремлем и слободами был отстроен так: на восток город имел двойные ворота; на север он широко раскинулся по реке; на юге лежал Кремль; на запад были также двойные ворота.

В Кремле были трое ворот; одни ворота были на запад, а двое ворот на север.

Опричник. Изображение с кубка XVII в. 

От восточных ворот города — это Китай-город — до западных ворот все насквозь представляет собой рынок, и только рынок! На этой площади под Кремлем стояла круглая церковь с переходами; постройка была красива изнутри и над первым переходом расписана золотом многочисленными изображениями, изукрашенными золотом и драгоценными камнями, жемчугом и се ребром. Около храма есть ворота в Кремль. На его восточной стороне тоже церковь, ничем не отличающаяся от других русских церквей. Затем идут знатнейшие приказы, все деревянной постройки, и только один из камня. Эти приказы: Казанский, Разбойный, Разрядный, Поместный, приказ Большой казны, Дворцовый, Челобитенный, где вычитывались все челобитья, которые исходили от великого князя и были подписаны.

Далее стоит церковь, где похоронены покойные великие князья. Далее Казенный двор. Перед этой церковью и Казенным двором ставили на правежтех, кто был должен в казну.

Дальше — еще одна двухэтажная церковь с лестницей сверху со сводами. Свод и одна стена по левой стороне до дверей и входа в нижней церкви расписана изображениями святых в образе человеческом.

Дальше по сводчатому проходу можно пройти до четырехугольной площадки перед палатами великого князя, где он обычно обедает. Эта площадка покоится на сводах; она выложена камнями, но не перекрыта. Главы этой церкви покрыты вызолоченной медью.

С площади на юг — вниз к погребам, поварням и хлебням — шла лестница. С площади на запад был переход к большой палате, которая была перекрыта медью и все время стояла открытой. Здесь от перехода к середине было четырехугольное крыльцо. Через это крыльцо в большие праздники проходил обыкновенно великий князь в своем одеянии и в сопровождении многочисленных князей и бояр в бриллиантах и золоте.

К другим кремлевским церквам от этого крыльца вели двустворчатые решетчатые ворота. За крыльцом были ворота, которые переходом вели к площади, на которой были расположены погреба, поварни и хлебни.

Дальше была еще церковь с пятью главами; четыре из них были перекрыты жестью, а пятая — внутри их или в середине — была позолочена. Над церковным входом была изображена и расписана с позолотой икона Богородицы. За ней — митрополичий двор со всеми его приказами. За ними были ворота, которые вели к Опричному двору. Здесь можно было переехать через речку Неглинную; через эту речку был каменный мост. Вот и все каменные мосты, которые только видел я в этой стране!

Вдоль западных стен с внутренней их стороны до ворот, которые ведут в город, было несколько сотен житных дворов; они принадлежали в мое время к Опричному двору.

В Кремле было еще несколько монастырей, где погребались великие княгини и иные великие господа.

Посреди Кремля стояла церковь с круглой красной башней. На этой башне висели все большие колокола, что великий князь привез из Лифляндии. У этой башни сидели все подьячие, которые всем и каждому писали за деньги челобитные, кабалы и расписки. Все они приносили присягу.

Между башней и церковью висел еще один колокол, самый большой во всей стране.

Затем идут другие ворота из Кремля в город. Городские и Кремлевские стены выстроены все из красного обожженного кирпича и по всему кругу снабжены бойницами. Ворота эти двойные, около них во рву под стенами находились львы; их прислала великому князю английская королева. У этих же ворот стоял слон, прибывший из Аравии.

Присяга русских, XVII в. 

Далее была башня, полная зелья. До третьих северных ворот тянулись различные дома и дворы. Далее был двор англичан, еще дальше Денежный двор. Северные ворота находились против Кремля и были окованы железными полосами, покрыты оловом. Изнутри там, где ворота открывались и закрывались, были вбиты в землю два огромных толстых бревна и в них проделаны большие отверстия, чтобы через них мог пройти засов. Засов этот, когда ворота были открыты, уходил в стену, а когда ворота закрывались, его протаскивали через отверстия бревен до противоположной стенки. Ворота были обиты железом. На них было два резных разрисованных льва, вместо глаз у них были пристроены зеркала, и еще резной из дерева черный двуглавый орел с распростертыми крыльями. Львы с раскрытыми пастями смотрели в разные стороны».

* * *

Описание Штадена было так красочно и живо, что Барон зачитался. Этот рассказ не хуже иного рисунка или плана рисовал русскую столицу. Не каждому иностранцу удавалось увидеть Москву так подробно.

Порой проходило немало времени, прежде чем иностранные посольства могли войти в город и посмотреть его изнутри, даже когда до него было рукой подать. Кому-то приходилось ожидать всего пару дней, кому-то несколько недель. На протяжении столетий все послы отмечали, что до формального представления ко двору дипломатам не был разрешен свободный доступ в город. Скипетр верховной власти передавался от одного великого князя московского к другому, от царя к царю, но в обычаях встречи иностранных дипломатов ничего не менялось. Иногда это вызывалось не только традициями, но и более реальными причинами. Русские с давних времен понимали опасность распространения страшных болезней, которыми были поражены страны, из которых приехали или по которым проезжали послы. Стремясь оградить свое население от заражения, они ограждали заборами, а при необходимости и копьями стрельцов, дома, где поселяли иностранцев. Естественно, русские легко могли совершить ошибку, приняв одного иностранца за другого или, пересчитывая десятки посольских слуг, пропустить одного. Например, когда посольство голландцев в 1664 году сидело в карантине, Витсен писал:

«13 октября. Прошел слух, что наш шкипер умер от чумы. Известие было ложным. Шкипер должен был сам себя предъявить и засвидетельствовать, что он жив и не болен».

Многие иностранцы не желали мириться с задержками в пути. Они нередко рассматривали это как нарушение их прав. Витсен, например, часто жаловался:

«Мы бросили якорь в проливе Зунд и собрались сойти на берег, но нам в этом отказали, так как они боялись чумы. Мы же, считая, что отказ в выходе на берег есть неуважение к нам, немедленно отчалили.

Позже мы написали, что если нас не хотят пропустить в Псков, то пусть лучше скажут; в свое время на это будет жалоба его Величеству, и что дорога обратно еще открыта. Очевидно, русские уже получили приказ принять посла, но из-за боязни чумы мешкали возможно дольше; это видно было из того, что они говорили с нами только через костер и обкуривали наши письма.

Когда посол сказал, что они подорвали его авторитет тем, что так долго задержали здесь, то русские отвечали, что авторитет посла не был задет, так как задержка произошла не для того, чтобы его обидеть, а только из-за боязни чумы».

Барон даже огорчился из-за того, насколько не понимали иные приезжие с Запада того, как правильно поступали русские, выдерживая путников в карантине.

 

Щедрость и изобилие

На многое жаловались иностранцы в Москве и многим бывали недовольны. Для того, чтобы ожидание приема в Кремле казалось менее тягостным, хозяева от души кормили гостей. На недостаток пропитания жаловаться было трудно. Все говорили, что еду русские доставляли с избытком. Придирчивый Герберштейн говорил:

— Я всегда бывал сыт.

Даже желчный Мейерберг и тот признавал: «Во все чуть не двенадцать месяцев нашего пребывания в Москве содержание нам было постоянно изобильное. Правда, сначала наши приставы предлагали выдавать нам каждый день на содержание известное количество денег, по предварительному соглашению, вместо съестных припасов. Но наши предшественники, послы римских императоров, да и московские в Вене, до сих пор никогда не соглашались на это. И мы не хотели первые подавать предосудительный пример жадности для преемников нашей должности, да притом полагали, наверное, что нам никак не позволено изменять старинный обычай, до взаимного соглашения царя с цесарем об этом предмете».

* * *

Обилие еды в Московии всегда удивляло иностранцев, несмотря на то, что все знали, что стоит еда у русских дешево. Еще Иосафат Барбаро в 1436 году писал:

«Изобилие хлеба и мяса можно представить себе по тому, как продают мясо: его дают не на вес, а просто на глаз, причем не менее четырех фунтов за один маркет. На один дукат получают семьдесят кур, а один гусь стоит три маркета».

Через сто с лишним лет после него то же самое замечал и Марко Фоскарино:

«Москвитяне живут в своих домах скорее богато, чем роскошно, так как им доставляются разные сорта съестных припасов, какие только можно потребовать за низкую цену. Две курицы или утки продаются за какую-то мелкую серебряную монету, которая на наши деньги равняется каким-то четырем сольдо. Затем у них в изобилии имеется разных сортов мясо; зимою мясо заколотых животных не портится в течение целого месяца».

Конечно, — и бывалые путешественники должны быть готовы к этому — жителям южных стран много не хватало в Московии, лежащей чуть ли не у Северного полюса, как говорил Рейтенфельс. Еще один венецианец (сам в Москве не бывавший), Франческо Тьеполо, писал в середине XVI века:

«В Московии не производится ни вина, ни оливкового масла. Взамен оливкового масла московиты применяют коровье масло, которого делается очень много, как и всякого рода молочных продуктов, благодаря великому обилию у них животных, крупных и мелких».

* * *

Громадное впечатление на приезжих производила ярмарка на Москве-реке. Очень многие приезжали сюда именно зимой, по санному пути, и старожилы немедленно вели вновь прибывших смотреть на диковинное зрелище. После этого никто из них не удивлялся, что русские не считают ни говядины, ни кур, ни даже «перца и шафрана», которые в Европе стоили очень дорого.

Иосафат Барбаро в 1436 году видел в Москве: «Зимой на лед реки свозят свиней, быков и другую скотину в виде ободранных от шкур туш. Твердые, как камень, их ставят на ноги, и в таком количестве, что если кто-нибудь пожелал бы купить за один день двести туш, он вполне мог бы получить их. Если предварительно не положить их в печь, их невозможно разрубить, потому что они тверды, как мрамор».

Сорок лет спустя, зимой 1476-1477 года, Амброджо Контарини писал примерно то же: «В конце октября река, протекающая через город, вся замерзает; на ней строят лавки для различных товаров, и там происходят все базары, а в городе тогда почти ничего не продается. Так делается потому, что это место считается менее холодным, чем всякое другое: оно окружено городом со стороны обоих берегов и защищено от ветра. Ежедневно на льду реки находится громадное количество зерна, говядины, свинины, дров, сена и всяких других необходимых товаров. В течение всей зимы эти товары не иссякают. К концу ноября обладатели коров и свиней бьют их и везут на продажу в город. Так цельными тушами их время от времени добавляют для сбыта на городской рынок, и чистое удовольствие смотреть на это огромное количество ободранных от шкур коров, которых поставили на ноги на льду реки. Таким образом, русские могут есть мясо более чем три месяца подряд. То же самое делают с рыбой, с курами и другим продовольствием».

* * *

Резко разошелся со всеми прочими авторами Невилль. Он написал о русских такое, что Барону стало смешно:

«В Москве едят и пьют очень плохо. Всю их пищу составляют огурцы и арбузы из Астрахани, которые они летом мочат, а также мука и соль». Такой вывод француза решительно нечем было объяснить и невозможно понять.

Барон помнил сам и не раз слышал и читал, что если кто-то из гостей оставался голодным, хозяева не скупились на добавку. Так, например, голландцам оказалось мало «на четырнадцать человек офицеров одного гуся, двух уток, трех кур и одной овцы». Витсен писал:

«Мы долго настаивали, даже покраснели от переговоров, но добились увеличения количества напитков и перемены каждодневной пищи и получили наконец следующий список.

Для посла — две бутылки французского вина, одну испанского вина, две — вареного меда, одну бутылку двойной водки, полбутылки уксуса, один бочонок меда и несколько больший — с пивом.

Для дворян и офицеров — на четырнадцать человек — одну бочку меду; для офицеров и слуг вместе — один бочонок водки и одну бочку пива. Для посла — кусок говядины и четверть овцы. Для офицеров — овца, для остальных — две овцы и кусок говядины.

В общем на каждый день:

семь кур,

две утки,

два гуся,

сто хлебов,

один кусок свинины,

десять окуней,

четыре щуки,

два фунта слив,

один пакет с фунтом горчичных семян,

такой же пакет с изюмом и лучшими сливами,

пять мускатных орехов,

половину лота гвоздики,

пол-унции перца,

один пакетик корицы,

одна голова сахара,

один фунт риса,

один фунт растительного масла,

пятьдесят яиц,

чашка сливок,

ведро огурцов,

пять редек,

соль и хрен,

четверик муки,

три фунта масла, ящик крупы,

восемь свечей».

* * *

В Московии огурцы, как и грибы, мерили возами, они были так дешевы, что почти не имели цены, но голова сахара и мускатные орехи всегда стоили очень дорого, однако и их выдавали гостям достаточно щедро.

* * *

Пропитание привозили дипломатам на дом. Порой некоторые иностранцы вкушали пищу за общим с русскими столом. Барон нашел в своих собственных бумагах письмо от Августина фон Мейерберга за 1661 или 1662 год, где тот описывал один обед по дороге из Австрии в Москву:

«Недалеко от Печерского монастыря нас принимал Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, благородный царский советник, тогдашний воевода Ливонии. Это было 23-го апреля. На другой день было Светлое Воскресение у москвитян, которые пользуются греческим календарем, с прибавкою к нему дней празднования памяти своих местных святых. В этот день воевода угощал нас у себя с большею приветливостью и встретил у самых лошадей.

Обыкновенный образ жизни москвитян, даже и знатных, никогда не нарушает правил умеренности. На длинный и узкий стол, покрытый скатертью из плохого льна, ставятся уксусница, перечница и солонка. Каждому из обедающих кладут ложку и хлеб, но только не всегда, а тарелки, салфетки, ножа и вилки не кладется никому, кроме знатных. Потом подаются кушанья, каждое порознь, одно за другим, и во множестве, если много гостей, блюда одинакового вида, у всех почти знатных и других людей побогаче оловянные, так же как и весь столовый прибор, и по неряшеству прислуги запачканные.

Начало обеда делает водка. Первую подачу кушанья составляет холодная вареная говядина, приправленная уксусом и сырым луком. Другие потом кушанья подаются либо вареные, либо жареные, либо с подливою, но ни в одном нет недостатка в больших приемах чеснока или лука, которые у москвитян самые изысканные, возбуждающие вкус средства. Тут уж наверное нет ничего поварского, никаких изделий кухмистерского искусства, которое изгнано из всей Московии. Со всем тем на эти кушанья они напускаются с такою жадностью, что скорее пожирают, нежели едят. Оглодавши все мясо кругом какой-нибудь кости, они бросают ее оглоданную опять в то же блюдо, из которого взяли ее с мясом; туда же, потрясывая рукой, отряхают и приставшую к пальцам слюну, которая отделилась во рту от глоданья и смешалась с подливой. Напитки у них разные: вино, пиво, которое пьют редко, всякие меда в более частом употреблении, и водка, составляющая начало и конец обеда. Для этих напитков назначены и разные, особенные для каждого сосуды: братины, кубки, кружки, чаши, стопы, рюмки, чарки, стаканы, все большею частью оловянные или деревянные, редко серебряные, да и те почерневшие и грязные, потому что забота, чтобы они не истерлись, не позволяет москвитянам их чистить. Когда же захотят задать пир друзьям, тогда выставляют напоказ все, что есть у них; считают, что пир не пышно устроен или не искусно приготовлен, если вместе с мясами и птицами не подано будет множества блюд с разною рыбой, за которую москвитяне, хоть и из грубой роскоши, платят дорого. Впрочем, они не с таким тонким вкусом, чтобы бросать эту рыбу или брезгать ею, если она, по обыкновению, и испортилась. О сладких закусках после обеда москвитянам и заботы нет, потому что пока еще придет пора подавать их, они больше уж не находят для них места у себя в желудках, раздувшихся от начинки пищею. Предел питью полагает одно опьянение, и никто не выходит из столовой, если его не вынесут. В продолжение стола вдруг разражаются самою звонкою рыготней, с отвратительным запахом непереваренной смеси чеснока, лука, редьки и водки, и эта рыготня, с позволения стоиков, предоставляющих полную свободу ей и чревобесию, сливаясь с громозвучными испарениями их желудков, обдает окружающих самым вредным серным смрадом. Носовой платок держат не в кармане, а в шапке, но за столом сидят с открытыми головами, так что, когда нужно бывает высморкаться, за отсутствием платка его должность исправляют пальцы, которые, вместе с ноздрями, вытираются потом скатертью. Речи разговаривающих, как людей, не образованных никакою школой или грамотностью, решительный вздор, очень часто оскорбляющий порядочный слух. Злословие, восхищение самыми мерзкими делами или наглым хвастовством, которое порочит честное имя других, составляют замечательные изречения и остроты многих речей. Иной раз на этих пирах не бывает недостатка и в подарках своего рода. Всегда входит в столовую и жена хозяина в самой нарядной телогрее и во всем женском убранстве в сопровождении двух или многих прислужниц; она подает знатнейшему из собеседников чару водки, омочив в ней края своих губ. А пока пьет он, она поспешно уходит в свою комнату, надевает на себя другую телогрею и тотчас же приходит назад для исполнения такой же обязанности к другому собеседнику. Повторив этот обряд с каждым из прочих гостей, потом она всегда становится у передней стены: стоя там с опущенными на пол глазами и сложив по бокам свешенные вниз руки, она отдает терпеливые уста поцелуям собеседников, которые подходят к ней по степени своего достоинства и от которых так и разит неприятным запахом всего, что они ели и пили.

Впрочем, на пиру у Нащокина не было многого из подобных вещей: жена его не выходила к нам, собеседников было мало, да и то все подчиненные его воинской власти, изъявлявшие свое уважение к нему скромным молчанием. А сам он вовсе не глупый подражатель наших обычаев, с дружескою любезностью уволил нас от способа пить и закона напиваться допьяна».

* * *

Всякое бывает, подумал Барон, но такие малоприглядные картины описывались нечасто и почему-то почти только одним Мейербергом. Лучше снова почитать Олеария, который писал «О нашем ежедневном продовольствии и о продовольствии, назначенном по особой милости:

Едва успели мы в Москве сойти с коней и прибыть на двор наш, как через полчаса явились русские и доставили из великокняжеской кухни и погреба разных яств и питей, причем каждому послу, а также шести старшим служащим их напитки назначены особо. Для приветствования нас прислано было: восемь овец, тридцать кур, много пшеничного и ржаного хлеба, и потом еще двадцать два различных напитка: вино, пиво, мед и водка, один напиток лучше другого; их принесли тридцать два русских, шедших гуськом друг за другом.

Подобного рода провизия подобным же образом доставлялась нам ежедневно — однако только в половинном размере. У русских такой обычай, что послы в первый день своего прибытия, а также в дни, когда они побывают у руки его царского величества, постоянно получают двойное угощение.

В том же роде с этих пор ежедневно стали снабжаться кухня и погреб наши, пока мы находились Москве. Доставлялось нам:

Ежедневно:

62 хлеба, каждый в одну копейку или любекский шиллинг;

четверть быка;

четыре овцы, двенадцать кур, два гуся;

заяц или тетерев;

пятьдесят яиц;

10 копеек на свечи;

5 копеек на кухню.

Еженедельно:

один пуд (это значит сорок фунтов) масла;

один пуд соли;

три ведра уксусу;

две овцы и один гусь.

Напитков ежедневно:

15 кувшинов для господ послов и гоф-юнкеров, а именно:

три самых малых — водки;

один — испанского вина;

восемь — различных медов и три — пива.

Кроме того, для людей доставлялись:

одна бочка пива, бочонок меду и еще небольшой бочонок водки.

Это продовольствие доставлено было нам вдвойне не только в день приезда, а также в Вербное воскресенье, в день Святой Пасхи и День рождения молодого принца. Кушанья мы велели нашему повару готовить по немецкому способу. Нам не только услуживали люди, назначенные для службы при нашем дворе, но и приставы, приходившие ежедневно в гости к послам».

* * *

Касательно количества еды ни одной жалобы Барону не встретилось. Недоволен оказался только Не-вилль, но за триста лет — он один. Качество еды — дело другое. Не всем могли нравиться непривычные овощи, непривычные виды рыбы, непривычные напитки… Впрочем, к русским напиткам у иностранцев отношение было особое. Что, сколько, с кем пить — было одним из особо важных вопросов не только повседневного обихода, но дипломатического этикета и, если вдуматься, высокой дипломатии.

Многие приезжие (и прежде всего дипломаты, немало пившие по долгу службы) могли судить о напитках как большие знатоки. Венецианец Марко Фоскарино, знавший толк в винах, поскольку на Аппеннинском полуострове было вволю и собственного, и привозного вина, писал в середине XVI века:

«Не имея местных вин, московиты пьют привозные; поэтому употребляют их только в праздники, на пирах и при богослужении для причастия. Высоко ценится у них мальвазия, которую они пьют вместо лекарства или из хвастовства роскошью. Удивительно, что напитки они получают в бочках через снега Скифии, с Крита или из Кадикса. Взбалтываемые столькими морями, они ничего не теряют ни в запахе, ни во вкусе, разве что делаются еще лучше. Простой народ употребляет особый напиток из меда и хмеля, который, простояв в сосуде долгое время, делается еще крепче. У них в употреблении также пиво и напиток, приготовляемый из пшеницы, полбы или ячменя, как делают его немцы или поляки, и кто неумеренно пьет его, пьянеет как от вина. Они употребляют сок вишни, малины или черешни; он прозрачный, красного цвета и превосходный на вкус; они заботливо сохраняют лед и во время жары обыкновенно кладут в этот напиток».

 

Русский дом

Мало было проехать несчитанные сотни и тысячи миль пути, мало было выстоять под Москвой и дождаться въезда в город, надо было там еще разместиться. Иностранцы часто селились в Немецкой слободе на реке Яузе около ручья Кокуй. Посольства помещались в особом Посольском доме. Витсен описывал этот дом:

«Когда мы туда прибыли 25-го января, оказалось, что большой посольский двор, где мы пребывали, был совсем запущен, ремонт только начинали. Для посла были отведены четыре комнаты, а дворяне, офицеры и прочие члены свиты должны были разместиться в клетушках, стоящих вокруг двора. Когда мы спросили русских, по каким причинам нас так долго держат дома до приема царя, нам не назвали никаких иных причин, кроме: «Такова воля царя». Очевидно, это делают отчасти для того, чтобы подчеркнуть его величие, а также, чтобы посол, по обычаю их страны, ничего не знал о жизни во дворце; тем самым они окажутся в более выгодном положении».

Само собой разумелось, что, как писал еще Герберштейн:

«Русские посадили в дом людей, которые считаются знатными, блюсти и охранять нас, а по правде сказать, следить, чтобы никто не ходил к нам и от нас без их ведома. Были и другие люди, которые запирали, мели и топили дом. В конюшне были особые слуги, и особые слуги для колки дров и помощи на кухне. Все, что я привез с собой, этим я и располагал, например постельное белье, посуда и прочее. Корм для лошадей и все, до них касающееся, доставлялись мне также в изобилии. Когда однажды я купил живую рыбу, русские рассердились, считая это зазорным для своего князя, и выдали мне четыре живых рыбины».

С посудой у иностранцев дела обстояли по-разному. Некоторые, действительно, привозили собственные столовые приборы, но кухонная утварь, естественно, предоставлялась хозяевами.

Постельное белье, как его понимали русские, тоже предоставлялось в избытке: «ароматные тюфяки, то есть мешки из прочной ткани, набитые душистой высушенной травой и одеяла из шерсти или пуха».

Для тепла и мягкости на широкие и длинные лежанки, стоявшие у стен и часто к стенам крепко приделанные, клалась медвежья шкура. Барон отлично помнил эти лежанки, которые у русских назывались лавками. Люди высокого роста их особенно ценили. На них можно было вытянуться во весь рост, в отличие от кроватей, стоявших в домах европейских аристократов посередине спальни на сквозняке, который особенно хорошо гуляет в промозглых старых замках. Днем на лавках можно было сидеть, и тогда их покрывали коврами. Некоторые лавки были устроены так, что днем их можно было поднимать и на петлях крепить к стене. Почетным гостям — безусловно, всем послам и ближайшим секретарям — предлагались пуховые подушки.

Однако иные иностранцы бывали недовольны почти всем. Молодой англичанин Джордж Турбер-вилль, секретарь британского посла сэра Томаса Рандольфа, отправленного в Московию в середине XVI века, был в ужасе от ночлегов в русских домах. Он писал другу в Англию:

Барон усмехнулся, вспомнив о Турбервилле. «Неблагодарный щенок», — подумал он. Ни для кого не было секретом, что корабль британского посла прозвали кораблем джентльменов, многие из которых спасались от кредиторов. Юный Турбервилль проигрался и сбежал от долгов, надеясь заработать денег в богатой Московии. На мягкую постель в русском натопленном доме он променял в лучшем случае холодный чердак и полуголодное существование на родине, а в худшем — долговую тюрьму.

* * *

Многие приезжие подробно описывали русские дома. Барон с удовольствием читал, к примеру, заметки англичанина Климента Адамса за 1553-1554 годы. Моряк, капитан флотилии адмирала Хью Уиллоби знал толк в строительных материалах и внутреннем устройстве жилья:

«Дома в Московии строят из еловых бревен. В нижней перекладине вырубают желобок, в который верхнее бревно входит так плотно, что ветер никак не продует, а для большей предосторожности между бревнами кладут слой мху. Форма зданий четвероугольная; свет входит через узкие окна, в которые вправляется прозрачная кожа. На стенах ставят стропила и покрывают их древесной корой. В комнатах к стенам прикрепляются широкие лавки, на которых обыкновенно спят, потому что постели не в употреблении. Печи затапливаются с самого утра, так что всегда можно теплоту увеличить и уменьшить».

* * *

Не всем пришлись по душе русские дома. Например, австрийский посланник в Москве Даниил Принтц фон Бухау, который побывал при русском дворе в 1576 и 1587 годах, писал:

«Дома даже знатных городских жителей малы и по большей части крыты соломой. Все комнаты, которые мы видели по всей Московии, печей не имеют. Так как у них печи бывают только для приготовления пищи и хлеба, то все помещение наполняется дымом. А так как люди и скот находятся вместе, то все очень грязно. Вместо окон они употребляют льняной холст, пропитанный маслом, для того, чтобы туда проникало больше света, либо бычьи пузыри, потому что стекла у них совсем нет».

* * *

Барон пожал плечами. Он не видел в зажиточных городских домах скота — ни своими собственными глазами, ни глазами тех, чьи записки и дневники читал. Конечно, все бывает, не в первый раз подумал он, но описанное фон Бухау вряд ли встречалось часто.

Даже Турбервилль, никогда не скрывавший, что ему не нравится в Московии абсолютно все: «Люди там чудовищны, мужчины вероломны, женщины развращены и вдобавок холод там исключительный!», однажды, описывая другу, оставшемуся в Англии, жилища русских, нечаянно создал хвалебную поэму:

Всем было известно, что слюда добывалась в Московии в большом количестве. Ее тонкие, гибкие и упругие листочки стоили дешево, но ценились высоко. В Англии ее называли «московитским стеклом». Русские вывозили слюду за границу, где ее охотно покупали.

* * *

Один из приезжих, сын антиохийского патриарха Макария, которого отец брал с собой в Москву дважды, в 1655-1656 и 1666-1669 годах, архидьякон Павел Алеппский, подметил совершенно необычную вещь:

«Зимою русские вставляют в окна, по их размеру, куски льда с реки в виде оконниц, они просвечивают лучше хрусталя».

* * *

Иностранцы живо интересовались строительством жилищ в Московии. Многие из приезжих понимали, что создать теплый дом в такой холодной стране, где суровая зима стоит по полгода, задача нелегкая. Британцы или, к примеру, жители альпийских глубоких и сырых ущелий, настрадавшихся от промозглого холода у себя дома, были готовы перенять приемы русских мастеров. Подробнейшим образом описывал московские дома Петр Петрей де Ерлезунда, посетивший город в 1617 году:

«Дома строят у них чрезвычайно высокие, из простой сосны, в три или четыре комнаты, одна под другой. И тот, кто выстроит себе самые высокие хоромы, с крышею над лестницею крыльца, тот и считается в городе самым пышным и богатым тузом. Такие дома особенно стараются строить богатые дворяне и купцы. Кровли опускают на обе стороны вниз и кроют древесною корою, снятою с берез и сосен, а доски приколачивают железными гвоздями.

У небогатых и бедных в обыкновенном употреблении курные избы; точно так же и у крестьян в деревнях; когда топят эти избы, там быть никому невозможно — все должны оттуда уходить, пока не прогорит огонь; тогда опять входят в избы, которые теплы и жарки, точно баня.

А знатные и богатые — те кладут у себя в домах печи изразцовые; строят также на своих дворах каменные домики и склепы, где сохраняется от пожара их лучшее оружие, домашняя рухлядь, хорошее платье и разные товары. На дворе у них строят также и другие покои, где живут и спят они в жаркую летнюю пору».

* * *

Еще некоторые уточнения касательно особенностей строительства домов внес приезжий немец из Нюрнберга, наблюдательный Ганс Мориц Айрман:

«Свои дома они перекрывают, как это в большинстве всюду можно видеть, сначала, как и мы — прибивают на стропила тесины, на них укрепляют длинные доски, на эти доски плотно накладывают кору берез или других деревьев, а поверх кладут большие куски дерна, свежевырезанные из земли, кусками около пяди толщиной, в полторы пяди шириной и длиной; и это они тщательно укладывают так, что оно от дождя сращивается и выглядит как крепкий и цельный дерн или сплошной кусок земли; через подобное покрытие нелегко внутрь дома проникает дождь, и строение не загнивает.

Их дома большей частью низки и построены в два-три этажа. Внутри у них большой и широкий очаг, которым они пользуются вместо печки для обогревания и стряпни. Это относится только к простым людям, а печей у них нет. В каждом доме у них каморки и чуланы, устроенные прямо в земле; а для стряпни они не применяют глиняных горшков, а одни только котлы, сделанные из меди или железа; горшки являются их лучшей утварью; обычно пользуются четырехугольными деревянными тарелками».

* * *

Даже Мейерберг, как бы сквозь зубы, одобрил русские дома:

«Дом для нашего помещения отведен был довольно просторный и каменный, а это редкость в Москве, потому что большинство москвитян живет в деревянных. Только несколько лет назад многие из них стали строить себе дома из кирпича, либо по тщеславию, либо для того, чтобы безопаснее жить в них от очень частых пожаров. Со всем тем строят себе спальни из сосновых бревен, а для связи прошивают их мхом, говоря, что известка всегда имеет вредное свойство для здоровья, что и правда. Тамошние зимние холода имеют такую пронзительную силу, что пробираются сквозь самые толстые каменные стены вместе с сыростью и, замораживая ее, покрывают снеговою корой: это видал я много раз сам».

Посольский дар царю Михаилу Федоровичу 

* * *

Послы и их свита в ожидании приема в Кремле не могли пользоваться свободой передвижения по городу, но они могли на досуге изучать то, что было им доступно: внутренность жилищ и еду. Досуг часто тяготил, однако его можно было использовать для отдыха после долгой и тяжелой дороги, для обдумывания речей, которые вскоре предстояло произносить перед лицом русского владыки, для разбора громоздкого багажа и подарков. Это было тонким делом, и посольские не всегда с ним справлялись.

Витсен, например, писал:

«Приставы пришли с приказом его Царского Величества, чтобы им показали все подарки, что и было сделано. Они все открыли и тщательно просмотрели, очень внимательно пробовали все съедобное и справлялись о свойствах и питательности. Аккуратно запакованные шелковые мешочки пришлось развязать. Серебро они взвешивали, и так как у нас больше внимания обращали на искусство изделия, чем на его вес, то было сделано много замечаний о легком весе множества вещей; русский не ценит искусство и смотрит только на стоимость. О серебряном жемчужном ларчике они сказали:

— Полагается, чтобы он был наполнен драгоценностями.

То же и о других пустых ларцах; умалили они и ценность узкой золотой парчи. Да, они рассматривали все так тщательно, что даже проверили пробу серебра. Пряности им, правда, понравились, но, когда мы сказали, что они привезены из Ост-Индии, кто-то спросил, какая это страна, как далеко от России и как туда попасть, удивились, когда им сказали, что на корабле. Когда все потрогали пальцами и ощупали так, как даже самые осторожные купцы не осматривают товар, тогда все подарки были унесены в одну комнату, ее опечатали посольской печатью и поставили своих караульных, которым под угрозой телесного наказания было приказано не осквернять печати; офицеры всякий раз показывали ее вновь прибывшим часовым. Теперь они рассказывали нам о себе, каждый о своем почетном титуле и положении, о значении своей персоны, желая подчеркнуть тем самым милость царя, направившего к нам столь знатных людей. Когда русский пристав узнал, что у нас сдохла одна лошадь, он сказал, что по милости царя здесь продаются дешевые лошади, и что мы можем купить другую. Лакированные ларчики они приняли за стеклянные; сказали, что все вещи из меди должны были быть из золота, а все оловянные — из серебра, включая даже и замки. О фарфоровых чашках сказали: это глина, у нас-де ценится дешево. Об инкрустированном столе сказали — это дерево.

Наши купцы в тот же день сказали нам, что не подобает и не полагается, чтобы дары показывали приставам; но дело было уже сделано. Еще они сказали, что наши подарки проветриваются, чтобы ветер выдул из них воздух чумы, именно поэтому нас так долго не выпускают со двора и строго охраняют.

Русские, держа нас как бы вроде заключенных, все время расспрашивали то одного, то другого, почему мы не надеваем наши лучшие одежды, и тихо добавляли: это было бы приятно царю, если мы поносим их или проветрим. Они все еще боялись чумы, как это было и в отношении подарков. Мы ответили, что все это уже давно сделано, но если нас будут еще долго держать в помещении, то мы должны будем снова запаковать наши одежды, так как они портятся от пыли. Но они серьезно попросили этого не делать, надеясь, что вскоре нам будет оказана милость увидеть ясные очи царя. Им было очень приятно, что мы сами проявили такую заботу о его Величестве, вывесив проветривать наши одежды. А если посол соскучился, что так долго должен оставаться дома, то они напомнили, что английский посол должен был оставаться дома три недели, прежде чем его приняли».

* * *

Барон прекрасно помнил, что вынужденное ожидание трудно было переносить терпеливо. Да, доехали иностранцы до конца пути, перевели дух, возблагодарили Господа Всемогущего и Покровителя путников за благополучное прибытие, выпили с дороги что Бог послал, разложили своими руками по углам самый важный багаж, — остальное разложат секретари и слуги, — и пока это все. Нельзя выйти в город хотя бы размять ноги и оглядеться: русские не допускали свободных прогулок до аудиенции посла у государя. До вручения верительных грамот посол — еще не полноправный посол. Он только гость и должен, по мнению русских, беспрекословно следовать их собственным, русским, правилам.