Любое ожидание рано или поздно заканчивается, и вот начали послы вспоминать, как шли они в дом царский.

 

Аудиенция, данная австрийцам

Сигизмунд Герберштейн писал о приеме у Василия III 1-го мая 1517 года:

«Отдохнув два дня в гостинице, мы спросили у наших приставов, в какой день государь примет и выслушает нас.

— Когда пожелаете, — отвечают они. — Мы доложим советникам господина.

Мы вскоре попросили об этом. Нам был назначен срок, но перенесен на другой день. Накануне же этого дня явился сам пристав, говоря:

— Советники нашего господина поручили мне известить тебя, что завтра ты отправишься к нашему государю.

Великий посол — Сигизмунд Герберштейн 

Всякий раз, как они звали нас, при них были толмачи. В тот же вечер возвращается толмач и говорит:

— Приготовься, так как тебя призовут пред очи господина.

Он пришел и утром 1-го мая, снова напоминая:

— Сегодня будешь пред очами господина. Потом, по прошествии едва четверти часа, являются еще и приставы каждого из нас со словами:

— Вот-вот прибудут за вами большие люди, и потому вам надлежит собраться в одном доме.

Как только я пришел к цесарскому послу, тотчас примчался толмач и говорит, что вот-де прибыли большие люди, к тому же именитые мужи государевы, которые должны сопроводить нас во дворец. Это были некто князь Василий Ярославский, друг и кровный родственник великого князя, а другой — один из тех, кто встречал нас от имени государя, и еще один именитый муж; их сопровождало множество знати. Между тем наши приставы внушали нам, чтобы мы оказали честь этим большим людям и вышли им навстречу. Мы отвечали, что знаем лежащие на нас обязанности и соответственно поступим и сумеем их почтить.

Запись в Никоновской летописи о приезде посольства Герберштейна 

Но и когда они уже слезали с лошадей и входили в гостиницу графа, приставы все время настаивали, чтобы мы вышли им навстречу и тем самым некоторым образом поставили в оказании почестей их государя выше наших господ. Мы же тем временем, пока они подымались, выдумывали то одну задержку, то другую, замедляя встречу, и встретили их, когда они как раз были посредине лестницы. Мы хотели было проводить их в комнаты, чтобы они несколько отдохнули, но они отказались сделать это. Сам же князь сказал:

— Великий господин, — здесь он зачитал полный титул — повелел вам явиться к нему.

Мы тут же сели на лошадей и двинулись в сопровождении большой свиты.

Около крепости, когда мы добрались до нужных ворот, нас встретили такие огромные толпы народа, что мы едва великими трудами и стараниями телохранителей могли пробраться сквозь них. Ведь у московитов такой обычай: всякий раз, как надо провожать во дворец именитых послов иностранных государей и королей, то по приказу государеву созывают из окрестных мест низшую знать, наемников и воинов, запирают к тому времени в городе все лавки и мастерские, прогоняют с рынка продавцов и покупателей, чтобы на этой площади мог собраться весь простой люд, и, наконец, отовсюду собираются граждане.

Все они в белых головных уборах — это у них шапки, именуемые колпаками».

Справа: Царь Иван Васильевич Грозный. В.М. Васнецов. Слева: царское место в Успенском соборе Московского кремля 

* * *

Капитан Климент Адамс, участник экспедиции сэра Хью Уиллоби в русские северные моря, описывал, как принимал англичан сын Василия III, Иван Грозный. Более чем через тридцать лет после Герберштейна, в 1553 или 1554 году, парадная одежда русских была точно такая же, как в 1517 году: «Верхнее платье русские носят шерстяное; шапки конусом вверх, по их форме различают состояние людей, — чем шапки выше, тем лицо почтеннее».

Грановитая палата в Московском кремле. Старинная гравюра 

* * *

Герберштейн продолжал: «Изредка среди собравшихся попадается священник, у которого нет этой белой шапки. Это делается для того, чтобы столь неизмеримое количество народу и толпы подданных свидетельствовали перед иностранцами о могуществе государя, а столь важные посольства иностранных государей — перед всеми о его величии. По мере приближения ко дворцу — надо бы просто говорить городу, потому что он обнесен стеной — от толпы одного рода переезжаешь к другой, причем каждая одета все лучше и лучше. Ближе всего к лестнице стоят чужеземные наемники: литовцы и прочие; у них шапки не белые, а какие кто сам надел.

Въезжая в крепость, мы видели, что в различных местах были поставлены люди разного звания. Возле ворот стояли граждане, а воины и служилые люди занимали площадь. Далее надо миновать церковь святого Михаила, рядом с которой подымается лестница в покои великого князя. Сопровождающие нас шли пешком рядом и впереди и, остановившись, не дали нам доехать верхом до лестницы и слезть с коней около нее, ибо они говорят, что сойти с коня у лестницы не дозволяется никому, кроме государя. Это делается также для того, чтобы было видно, что государю оказывается более чести, чем иным. Слуги, принимавшие моего коня, не желали допускать меня верхом до самой лестницы, поскольку это привилегия одного князя. Я, однако, будто не понимая их, протеснился с лошадью как мог ближе к крыльцу.

Молодой боярин XVII в.

Пуговицы царских одежд 

Потом нас повели наверх. На середине лестницы находится площадка, с нее дверь ведет в церковь. Когда мы шли через эту площадку, нас встретили советники государя; они подали нам руку, целовались с нами и повели дальше. Затем, когда мы взошли на лестницу, там стояли простые дети боярские, то есть низшая знать; здесь же встречали нас другие, более важные советники, и, после того как первые удалились — у них есть обычай, чтобы первые уступали место следующим и всем ближайшим по порядку и оставались на своем месте, как бы в назначенном им отделении — подали нам в знак приветствия правую руку.

Далее у закрытых дверей в покои нас также встречали советники — уже другие. Когда первые встретили нас на лестнице, они пошли рядом с нами, а сопровождавшие нас от гостиницы шли за нами; то же делали вторые и третьи, так что всякий раз встречавшие нас шли рядом, другие — следом. Вместе с последними мы вошли в покои; в первом из них стояли одетые в золото, бархат и шелка советники наиболее высокого ранга. Далее нас провели к покою государя, перед которым стояли хорошо одетые юные герцоги, спальники, стольники и прочие благородные и знатные слуги государевы, несущие при нем повседневную службу, — с жемчугами и иными украшениями на своих колпаках.

Между тем, все время, пока мы шли, решительно никто из стоящих кругом не оказал нам ни малейшего почета. Если же мы, проходя мимо, при случае приветствовали кого-либо близко нам знакомого или заговаривали с ним, то он не только ничего не отвечал нам, но вел себя вообще так, будто он никогда никого из нас не знал и не слыхал нашего приветствия, а стоял или сидел, как бревно. Все эти роскошно одетые в золото и шелка встречавшие и провожавшие нас, стоявшие перед дверями государевых покоев и даже сидевшие рядом с государем получают платье из казны, и каждый из них должен еще кое-что заплатить из расчета, что платье потом придется чистить.

И только когда мы входили к государю, где кругом сидели много старых князей и прочих советников, и сами сначала поклонились, все они встали перед нами.

Оттуда идешь в комнаты, где сидит великий князь. Сидели там и двое его братьев, один по правую, другой по левую руку, а также сын одного татарского царя, который крестился и взял себе в жены сестру великого князя. Братья государевы, как и великий князь, не встают, а сидят с непокрытой головой. И один из первых советников, который встречал нас последним, — его должность примерно соответствует должности гофмейстера — обратившись к государю, произнес по своему почину, без просьбы с нашей стороны, следующие слова:

— Великий господин, царь и государь всея Руссии! Граф Леонард бьет тебе челом.

И тут же повторил эти слова:

— Великий господин, царь и государь всея Руссии! Граф Леонард бьет тебе челом на великой твоей милости.

Великий князь московский Василий III, из С. Герберштейна, 1556 г.

Запись в посольской книге речи Герберштейна перед Василием III 

Точно так же было сказано и о Сигизмунде. Первое значит, что он-де кланяется и выражает почтение, второе — что благодарит за полученную милость, кушанье или подаренного коня. Ибо «бить челом» у них говорится в знак приветствия, благодарности и другого тому подобного. Именно, всякий раз, как кто-нибудь просит чего-либо или приносит благодарность более высокому по положению, он обычно наклоняет голову и торс; если он желает сделать это усерднее, то наклоняется так низко, что касается рукой земли. Если они хотят поблагодарить великого князя за какое-нибудь очень важное дело или попросить чего-нибудь у него же, то падают на руки и касаются лбом земли. Отсюда-то и пошло речение «бить челом».

Государь Василий III сидел с непокрытой головой на самом высоком и почетном месте, над которым над его головой сверкало изображение Бога, ангела или какого-то святого, справа от него на скамье лежала шапка-колпак, а слева — палка с крестом, то есть посох. Напротив государя, пониже, стояла еще одна скамья, покрытая ковром и приготовленная для послов. Государь, после того как ему был оказан почет, как уже сказано выше, сам пригласил нас туда. Он сказал послу:

— Поди стань вот здесь, — и показывает рукой на место рядом со скамьей.

Когда мы с того места по очереди приветствовали государя, то при этом был толмач, переводивший нашу речь слово в слово. Услышав между прочим имена Карла и Фердинанда, государь вставал и сходил со скамьи, а выслушав приветствие до конца, спросил:

— Брат наш Карл, избранный римский император и высший король, здоров ли?

Когда ему ответят, что по милости Божией здоров, он снова усаживается и выслушивает приветствие до конца. То же самое по окончании моего приветствия спрашивал он у меня про Фердинанда.

Затем он подзывал нас, сначала одного, потом другого к себе и говорил:

— Дай мне руку, — а взяв ее, прибавлял:

— По здорову ли ты ехал?

На это мы оба, согласно их обычаю, отвечали:

— Дай Бог тебе здоровья на многие лета: по благости Божией и твоей милости по здорову.

После этого он велел нам сесть. Мы же, прежде чем сделать это, в соответствии с их обыкновением, поблагодарили наклонением головы на обе стороны прежде всего государя, а затем советников и князей, которые стояли, чтобы оказать нам честь. Кроме этого, послы других государей, в особенности из Литвы, Ливонии, Швеции и проч., будучи допущены пред очи государевы, обычно вместе со своей свитой и главнейшими из своих слуг, подносят каждый по отдельности дары.

Грамота от Максимилиана I Василию III

При поднесении даров соблюдается такой порядок. После того как будет изложена и выслушана цель посольства, тот советник, который ввел послов к государю — а подарки несли рядом с ним, — встает и четким и громким голосом во всеуслышание говорит так:

— Великий господин, такой-то посол бьет челом такими-то поминками, — так они называют дары, то есть как бы дарами на память.

Он перечисляет дары, а рядом с ним становится секретарь, который также тщательно отмечает имена и дары, как послов, так и каждого по порядку из приносящих».

 

Австрийские подарки

«Когда мы изложили цели нашего посольства, то те, кто стоял рядом с нашими людьми, позади нас, подсказывали:

— Поминки! — напоминая, чтобы мы поднесли дары.

Но наши отвечали, что у нас нет такого обычая. В свое время было принято на такие подарки отвечать подарками, втрое большими; поэтому и дарили, и взамен получали много. Потом все переменилось».

 

Продолжение аудиенции, данной австрийцам

Обоюдные подарки были, действительно, непростой дипломатической проблемой. Во все времена ее старались разрешать без обид. Барон знал, что утверждение Герберштейна о том, что «потом все переменилось», было, мягко говоря, ошибочным, и, хотя австрийские земли в пору начала Реформации были небогаты, но и не так бедны, чтобы посылать послов к русским с пустыми руками. Через полтора столетия после визита австрийцев, в самом конце XVII века, Рейтенфельс писал:

«Когда послы отправляются во дворец для изложения пред царем своих поручений, до ворот дворца им предшествует многочисленный отряд всадников, великолепно убранных, несколько рот пехоты, а также и большие пушки, везомые в несколько длинных рядов. Впереди пешком несут подарки царю, каждый подарок особо. Впоследствии их по приказанию царя точно оценивают серебряных дел мастера и купцы, дабы царь мог через это равномернее отдарить стоящими столько же. При этом некоторые из более почетных членов посольства обыкновенно также выставляют свои собственные незначительные дары царю с целью получить таким тайным путем наживы более ценные. Русские заметили это, и в бытность нашу возвратили некоторым из состоявших при посольстве их подарки с изрядною некою придачею».

* * *

Барон вернулся к книге Герберштейна:

«После окончания приветствий государь говорит послу:

— Садись, — давая ему время перевести дух.

После этого он подзывает толмача и говорит ему негромко, чтобы тот передал послу, что-де можно высказать то, что должно быть сказано публично, а остальное отложить до другого времени. Толмач сообщает мне это так же негромко.

Прием иноземных послов, из А. Олеария 

Тогда посол встает и говорит о своем деле стоя. Толмач переводит не более чем после каждых двух-трех слов.

Тут я передал верительную грамоту».

* * *

Через сто двадцать лет после Герберштейна приехал в Москву Адам Олеарий. И что изменилось? Ничего.

 

Аудиенция, данная голштинцам

Вот что написал Олеарий о том, как принимали при царе Михаиле Федоровиче в Кремле голштинцев в 1634 году:

«18-го августа пришли приставы и сообщили, что его царское величество завтра желает дать господам послам публичную аудиенцию, и по сему случаю нам надлежит быть в готовности. Они же, от имени государственного канцлера, пожелали иметь список княжеских подарков, имеющих быть поднесенными. Список и был им передан. После обеда пришел младший пристав, чтобы вновь нас известить, что завтра мы будем допущены к руке его царского величества.

Так как в предыдущий день мы слышали бесчисленное количество выстрелов из орудий и видели из нашего помещения много орудий на некоем поле, но не знали, что все это обозначало, то пристав разъяснил нам:

— Его царское величество велел испробовать несколько новых орудий и сам глядел на эту пробу из окна.

Другие, однако, думали, что сделано это было с тою целью, чтобы шведские послы поняли, что не все орудия — как это рассказывалось — остались под Смоленском, но что их еще имеется очень много.

Рано утром 19-го августа приставы явились вновь, чтобы узнать, собираемся ли мы в путь, и когда они увидали, что мы вполне готовы, то поспешно поскакали опять к Кремлю. Вслед за тем доставлены были великокняжеские белые лошади для поезда. В 9 часов приставы вернулись в обыкновенных своих одеждах, велев нести за собою новые кафтаны и высокие шапки, взятые ими из великокняжеского гардероба: приставы надели их в передней у послов, где они в нашем присутствии разубрались наилучшим образом. После этого мы в плащах, но без шпаг, ибо таков у них обычай, что никто со шпагою не смеет явиться перед его царским величеством, сели на коней и отправились к Кремлю в таком порядке:

Спереди 36 стрельцов.

Наш маршал.

Три низших гоф-юнкера.

Другие три гоф-юнкера.

Комиссар, секретарь и медик в одной шеренге».

 

Подарки от голштинцев

«Далее следовали княжеские подарки, один за другим: их вели и несли русские. Подарки были следующие:

1. Вороной жеребец, покрытый красивою попоною.

2. Серый в яблоках мерин.

3. Еще гнедая лошадь.

4. Конская сбруя, прекрасно выработанная из серебра, осыпанная бирюзою, рубинами и другими камнями; ее несли двое русских.

5. Крест длиною почти с четверть локтя из хризолитов, оправленных в золото; его несли на блюде.

6. Дорогая химическая аптечка; ее ящик был из черного дерева, окованного золотом; баночки также из золота, обсаженного драгоценными камнями; ее несли двое русских.

7. Хрустальная кружечка, обитая золотом и осыпанная рубинами.

8. Большое зеркало, длиною в пять четвертей и шириною в локоть, в раме из черного дерева, покрытого толстыми литыми из серебра листьями и рисунками; его несли двое русских.

9. Искусственная горка с боевыми часами, с изображением при них истории блудного сына в подвижных картинах.

10. Серебряный позолоченный посох со зрительной) трубою в нем.

11. Большие часы, вделанные в черное дерево, обитое серебром».

* * *

В русских бумагах, которые секретари тоже сумели раздобыть для Барона, значилось: «Посох был серебряный, а в нем — часы солнечные и трубка зрительная, во что вдаль смотрят».

* * *

Олеарий продолжал:

«За этими подарками шли два камер-юнкера, которые в вытянутых руках держали верительные грамоты: одну к великому князю и одну к патриарху, отцу его царского величества, Филарету Никитичу: хотя этот последний, пока мы были в дороге, и скончался, тем не менее, сочтено было за благо передать это послание великому князю.

Далее ехали оба господина посла между приставами, перед которыми ехали два толмача.

Рядом с послами шли четыре лакея, а за ними прислуживающие отроки или пажи».

 

Продолжение аудиенции, данной голштинцам

«От посольского двора до зала аудиенции в Кремле, на протяжении восьмушки мили, были расставлены более двух тысяч стрельцов или мушкетеров, с обеих сторон, тесно друг к другу; мы должны были проехать сквозь их строй. За ними, во всех переулках, домах и на крышах стояла густая толпа народа, глядевшая на наш поезд. По дороге несколько эстафет, во весь карьер, неслись к нам из Кремля навстречу, указывая приставам, чтобы мы то быстро, то медленно ехали, то, наконец, останавливались, чтобы его царскому величеству не пришлось сесть на трон для аудиенции раньше или позже прибытия послов.

Проехав на верхней площади Кремля мимо посольского приказа и сойдя с лошадей, наши офицеры и гоф-юнкеры выстроились в порядке. Маршал пошел впереди презентов или подарков, а мы шли перед господами послами. Нас повели налево через сводчатый проход и в нем мимо очень красивой церкви, — говорят, это один из главных соборов у русских, — в залу аудиенции, находящуюся направо на верхней площади. Нас потому должны были провести мимо их церкви, что мы христиане. Турок, татар и персов ведут не по этой дороге, но сразу же через середину площади и вверх по широкому крыльцу. Перед аудиенц-залом мы должны были пройти через сводчатое помещение, в котором вкруг стены сидели и стояли старые осанистые мужчины с длинными седыми бородами, в золотых одеждах и высоких собольих шапках. Это, говорят, «гости» его царского величества или именитейшие купцы; одежда на них принадлежит его царского величества сокровищнице и выдается только при обстоятельствах, подобных настоящему, а затем сдается обратно.

Успенский собор Московского кремля 

Когда послы пришли пред двери этой передней, из аудиенц-зала вышли два командированные его царским величеством боярина в золотых вышитых жемчугом кафтанах, приняли послов и сказали, что его царское величество пожаловал их, допустив явиться перед ним как их самих, так и их гоф-юнкеров. Подарки были оставлены в этом помещении, а послов, за которыми прошли их офицеры, гоф-юнкеры и пажи, провели внутрь к его царскому величеству. Когда они вошли в дверь, знатнейший переводчик царя Ганс Гельмес, мужчина в ту пору лет шестидесяти, — он был жив еще в 1654 году и отправлял свою должность, — выступил вперед, пожелал великому государю царю и великому князю счастья, продолжительной жизни и объявил о прибытии голштинских послов.

Аудиенц-зал представлял собою четырехугольное каменное сводчатое помещение, покрытое снизу и по сторонам красивыми коврами и сверху украшенное рисунками из библейской истории, изображенными золотом и разными красками. Трон великого князя сзади у стены поднимался от земли на три ступени, был окружен четырьмя серебряными и позолоченными колонками или столбиками, толщиною в три дюйма; на них покоился балдахин в виде башенки, поднимавшейся на три локтя в вышину. С каждой стороны балдахина стояло по серебряному орлу с распростертыми крыльями. Впрочем, в это время готовили как раз трон гораздо более великолепный и роскошный, на который отпущено было 800 фунтов серебра и 1100 дукатов для позолоты: его, со всеми расходами на него, ценили в 25 000 талеров. Три года над ним работали немцы и русские, причем самым видным мастером в этом деле был житель Нюрнберга Исайя Цинкгрэфф.

Заседание Боярской думы, XVII в. 

На вышеозначенном престоле сидел его царское величество в кафтане, осыпанном всевозможными драгоценными камнями и вышитом крупным жемчугом. Корона, которая была на нем поверх черной собольей шапки, была покрыта крупными алмазами, так же как и золотой скипетр, который он, вероятно, ввиду его тяжести, по временам перекладывал из руки в руку. Перед троном его царского величества стояли четыре молодых и крепких князя, по двое с каждой стороны, в белых дамастовых кафтанах, в шапках из рысьего меха и белых сапогах; на груди у них крестообразно висели золотые цепи. Каждый держал на плече серебряный топорик, как бы приготовившись ударить им. У стен кругом слева и напротив царя сидели знатнейшие бояре, князья и государственные советники, человек с пятьдесят, все в очень роскошных одеждах и высоких черных лисьих шапках, которые они, по своему обычаю, постоянно удерживали на головах. В пяти шагах от трона вправо стоял государственный канцлер. Рядом с престолом великого князя направо стояла золотая держава, величиною с шар для игры в кегли, на серебряной резной пирамиде, которая была высотою в два локтя. Рядом с державою стояла золотая чашка для умывания и рукомойник с полотенцем, чтобы его царское величество, как послы приложатся к его руке, снова мог умыться.

Его царское величество только христианам дозволяет целовать ему руку, но отнюдь не турецким, персидским и татарским послам. Поссевино это мытье рук очень не нравится; он говорит: «Точно для искупления греха он умывает свои руки».

Царский нательный крест

* * * 

Барон поискал на столе записки Поссевино. Да, все правильно, Поссевино так и написал:

«Великий князь всякий раз, как говорит с иностранными послами, при их уходе омывает руки в золотой чаше, стоящей на скамье у всех на виду, как бы совершая обряд очищения. Поэтому приближенные и прочие знатные люди, которые обычно в большом количестве здесь присутствуют, как нельзя больше укрепляются в своей отчужденности и отвращении к нам, христианам.

Хотя я и понимал, что нужно выждать, пока их умы созреют для благочестия, однако мне было очень трудно все это выносить. Впрочем, я надеюсь, что это не будет долго продолжаться, потому что другие христианские государи или станут упрекать московского князя в этом обычае, или совсем перестанут присылать к нему послов, пока он не откажется от этого позорного омовения».

Царские медальоны с российским гербом

 Барон вспомнил, что за шестьдесят лет до Поссевино об этом же писал и Герберштейн:

«Около почетного места, на котором сидел государь Василий III, на скамье слева от него стоял таз с двумя рукомойниками, поверх которых было положено полотенце. Говорят, что, протягивая руку послу римской веры, государь считает, что подает ее человеку оскверненному и нечистому, а потому, отпустив его, тотчас моет руки».

* * *

Не надо отвлекаться, подумал Барон. Перестанут ли европейские государи присылать послов в Москву — это вопрос давно решенный. Поддельная наивность лукавого иезуита Поссевино тут не указ. Не перестанут.

Лучше снова взяться за записки Олеария:

«Итак, когда послы с должною почтительностью вошли, они сейчас же были поставлены против его царского величества, в десяти от него шагах. За ними стали их знатнейшие слуги, справа же два наших дворянина с верительными грамотами, которые все время держались в протянутых вверх руках. Великокняжеский переводчик Ганс Гельмес стал с левой стороны послов. После этого его царское величество сделал знак государственному канцлеру и велел сказать послам, что он жалует их — позволяет поцеловать ему руку. Когда они, один за другим, стали подходить, его царское величество взял скипетр в левую руку и предлагал каждому, с любезною улыбкою, правую свою руку: ее целовали, не трогая ее, однако, руками. Потом государственный канцлер сказал:

— Пусть господа послы сообщат, что им полагается.

Начал говорить посол Филипп Крузиус. Он принес его царскому величеству приветствие от его княжеской светлости, нашего милостивейшего князя и государя, с одновременным выражением соболезнования по поводу смерти патриарха: его-де княжеская светлость полагал, что Бог еще сохранит ему жизнь по сию пору; оттого-то и на его имя была отправлена грамота, которую они, послы, наравне с обращенною к его царскому величеству, ныне намерены передать с достодолжною почтительностью. После этого послы взяли верительные грамоты и направились к его царскому величеству, сделавшему знак канцлеру, чтобы тот принял грамоты.

Русские бояре, XVII в.

Царские бармы 

Когда послы опять отступили назад, его царское величество снова подозвал знаком государственного канцлера и сказал, что ему отвечать послам. Канцлер от царского престола прошел пять шагов по направлению к послам и сказал:

— Великий государь царь и великий князь (и прочее) велит сказать тебе, послу Филиппу Крузиусу, и тебе, послу Оттону Брюггеману, что он вашего князя герцога Фридерика грамоту принял, велит ее перевести на русский язык и через бояр на нее дать ответ, герцогу же Фридерику он напишет в иное время.

Читая по записке титулы великого князя и его княжеской светлости, канцлер обнажал голову, а потом сейчас же снова надевал шапку. Позади послов была поставлена скамейка, покрытая ковром; на нее послы, по желанию его царского величества, должны были сесть. Потом канцлеру велено было сказать:

— Его царское величество жалует и знатнейших посольских слуг и гоф-юнкеров, дает им облобызать свою руку.

Когда это было сделано, его царское величество немного приподнялся на троне и сам спросил послов в таких словах:

— Князь Фридерик еще здоров? На это был дан ответ:

— Мы, слава Богу, оставили его княжескую светлость, при нашем отбытии, в добром здравии и благоденствии. Бог да пошлет его царскому величеству и его княжеской светлости и в дальнейшем здоровья и счастливого правления.

После этого выступил гофмейстер великого князя, прочел список княжеских подарков, которые тут же были внесены и держаны на виду, пока канцлер не кивнул, чтоб вновь вынесли. Затем канцлер продолжал говорить и сказал:

— Царь и великий князь всея России и государь и обладатель многих государств пожаловал господ послов, дал им говорить далее.

Послы после этого просили о тайной аудиенции».

 

На Кремлевской площади

Барон задумался и стал вспоминать: при аудиенциях все имело значение. Важен был разговор, если он удавался, с самим государем. Не менее важен был разговор и с его советниками. Но надо было уметь разбираться, с кем из окружения государя стоит завязывать дружбу, кто из ближних и дальних советников более влиятелен, а кто менее; кого можно перетянуть на свою сторону приятной беседой, кого — серебряным кубком или тонким Аликанте, налитым в этот кубок. Иностранцу трудно сразу разобраться, что за люди толпятся в Кремле и вокруг него. Случалось, что молодые, предприимчивые сотрудники посольств, вроде Витсена, умевшего незамеченным проникать сквозь закрытые двери, многое видели в Кремле и иногда, благодаря этим наблюдениям, могли через третьи руки повлиять на решения государя. Бывало, едут послы на аудиенцию и видят: С самого раннего утра собираются ко двору толпы народа. Все они, независимо от знатности и чинов, прозываются «служня». Старики едут в каретах, а зимой в санях, молодые верхом; не доезжая до царского двора, далеко от крыльца, выходят из карет, слезают с лошадей и идут к крыльцу пешком. Большинство останавливается на широком постельном крыльце и здесь ожидает, не будет ли какого приказания. Это в основном люди молодые, менее знатные — стольники. Молодые часто различаются и отличаются только по чинам и по заслугам их отцов. Отцы стольников, толпящихся на крыльце, имеют хорошие чины, но не принадлежат к первостепенной знати. Таких на крыльце и площади толпится человек пятьсот. Их главная служба состоит в том, чтобы во дворце носить кушанье к царскому столу при торжественных обедах. Из их числа подбираются посланники за границу, воеводы, средней руки чиновники в приказы. Стольники, стоявшие на крылечной площади, назывались площадными. Повыше них были стольники комнатные, чьи отцы были более знатными, более приближенными к царю.

Вместе со стольниками дожидаются на крыльце стряпчие. Этих человек восемьсот. Их, как и стольников, тоже отправляют с разными поручениями, в том числе и в другие страны, но они не могут быть назначены воеводами или послами. Очень большую часть ожидающих на крыльце приказаний составляют дьяки. Это народ грамотный, и грамота стала их ремеслом. Без них не может обойтись никто ни в военное, ни в мирное время, и роль дьяков могла быть иногда очень велика. Сутолоку создают беспрестанно перемещающиеся по кремлевской площади так называемые жильцы. Это дети дворян, дьяков и поддьяков, их почти две тысячи, из них каждый день по сорок человек ночует на царском дворе.

Толпа молодых людей, ожидающая на крыльце, то и дело расступается, давая дорогу старым боярам, окольничим и думным людям, которые не останавливаются на крыльце и проходят далее, в переднюю. Передняя гораздо важнее крыльца. В передней останавливаются бояре, окольничие и думные люди, люди трех первых высших степеней старинной русской службы. Боярин — это самый старший, самый необходимый советник. Окольничий — как бы царедворец; они распоряжаются при дворцовых церемониях, при приеме послов, они главные лица во время путешествия государя, это чин, второй после боярства. Третий чин — это те, кто не достиг ни боярства, ни окольничества, но как бы живут в думе и участвуют в великокняжеском совете; это — думные дворяне. К этим трем чинам, участвовавшим в думе, примыкают думные дьяки — высшее звание, которого мог достигнуть не военный человек, а человек пера. Думных дьяков не больше четырех. Они находятся на глазах государя, он непосредственно пользуется их пером, их знанием дела и опытностью. Думные дьяки приобретают важное значение; особенно сильны они стали со времен Ивана Грозного, который, подозревая знатных людей во враждебных замыслах, преимущественно доверял дьякам, людям новым и пока незнатным.

Иван Грозный. Миниатюра XVII в. 

Бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки толпятся в передней. В соотношении силы и влияния между ними очень много тонкостей. Члены шестнадцати знатных родов имели право, обойдя низшие чины, поступать прямо в бояре. Таковы Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Хованские, Морозовы, Шереметевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Репнины, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы, Урусовы. Члены пятнадцати не менее, казалось бы, знатных родов поступали сначала в окольничие, а только потом в бояре. Это фамилии Куракиных, Долгоруких, Бутурлиных, Ромодановских, Пожарских, Волконских, Лобановых, Стрешневых, Барятинских, Милославских, Сукиных, Пушкиных, Измайловых, Плещеевых, Львовых. Из этих тридцати одной фамилии двадцать были княжескими, и иностранным послам было полезно их различать, хотя разобраться, почему, к примеру, в 1663 году перед царем Алексеем Михайловичем Шереметевы, старинный московский знатный род, оспаривали у князей Трубецких первенство и обзывали их иноземцами — было решительно непонятно.

Полезно было присматриваться к молодым людям знатной фамилии, которых царь брал во дворец в спальники. Должность спальников состояла в том, что они спали у государя в комнате, человека по четыре, переменяясь посуточно, раздевали и разували государя. Из спальников члены первостепенных родов жаловались прямо в бояре, второстепенных — в окольничие и назывались комнатными или ближними боярами и окольничими.

Было любопытно наблюдать за многоголосой движущейся толпой на кремлевском крыльце и на площади перед ним. Там могло быть достаточно спокойно, и иностранцу, как бы случайно затесавшемуся в гущу русских подданных, следовало держать себя незаметно. Но нередко вспыхивали споры, ссоры, брань, потасовки, порой нешуточные, до проломленных голов. Тут неплохо было бы подоспеть умелому дипломату с утешениями, которые, если бы были приняты, могли бы позже откликнуться какой-нибудь пользой. Помнится, однажды удалось увлечь прочь из России сперва в Польшу, а потом в Голландию сына влиятельного дипломата Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина — стольника Воина Афанасьевича, которого отец выучил иностранным языкам, пристроил к хорошей должности при дворе Алексея Михайловича, а молодой человек преисполнился недовольства к русской жизни и в 1660 году бежал за границу, удачно прихватив с собой казенные деньги и, что оказалось гораздо более важно для его зарубежных доброжелателей, секретные документы. Такое, впрочем, бывало во все времена и при всех европейских дворах, ничего особенного в этом воспоминании Барон не увидел. Да и сам беглец, полный раскаяния, давно вернулся на родину, Бог с ним.

 

Тайная аудиенция, данная голштинцам

Вернемся лучше на тридцать лет назад и снова почитаем Олеария, который писал в 1634 году:

«5-го сентября.

Господа послы шлезвиг-голштинские вместе со шведскими были отведены к тайной аудиенции и с обычным великолепием совершили свой выезд. Их повели через верхнюю площадь Кремля налево — через помещение, которое, как и в день публичной аудиенции, было полно старых осанистых мужчин, сидевших в золотых платьях и высоких шапках, — в комнату для тайной аудиенции. В этой комнате сидели четыре лица, коим было поручено дать нам тайную аудиенцию, а именно два боярина и два канцлера — все одетые в весьма великолепные одежды: их кафтаны были из золотой парчи и широко вышиты очень крупным жемчугом и драгоценными камнями; большие золотые цепи крестообразно висели у них на груди. У каждого боярина на голове находилась шапочка (вроде наших калотт), вся вышитая крупным жемчугом, с драгоценным камнем на верхушке. Двое других сидели в обычных высоких черных лисьих шапках. Послы были любезно приняты ими и приглашены сесть с ними рядом. Бояре сидели сначала на высшем месте, а именно позади в комнате у окна, где боковые скамейки сходились углом. Послов же посадили сзади у стены, а два канцлера заняли свои места спереди, напротив послов, на скамейке без спинки, каковые скамейки у русских общеупотребительны. Посреди этих усевшихся здесь господ стал и тайный его царского величества переводчик Ганс Гельмс. Что же касается наших людей и приставов, которые привели послов в комнату, то они должны были выйти в сени, за исключением двух секретарей и двух толмачей, которые, наряду с русским писцом, остались стоять здесь для записи протокола.

Едва господа уселись, как высший боярин задал вопрос:

— Достаточно ли снабжены господа послы едою и питьем и другими необходимыми вещами?

Когда выражена была благодарность за хорошее угощение и за изобилие всего, они встали, обнажив свои головы, и первый начал говорить:

— Великий государь царь и великий князь (далее следовало чтение всего титула, после чего все снова сели) велит сказать вам, королевским и княжеским послам, что он приказал перевести грамоты на русский язык, прочел их, да и вашу устную речь прослушал в публичной аудиенции.

Затем начал говорить второй (опять приподнимаясь, как и предыдущий):

— Великий государь, и проч., желает королеве шведской и князю голштинскому всякого благополучия и победы над их врагами и дает вам знать, что королевские и княжеские грамоты им прилежно про читаны и что их мнение им из грамот узнано.

Третий сказал с подобными же церемониями:

— Великий государь, и проч., узнал из грамоты, что вам в том, что вы будете говорить, надо иметь веру. Это и будет сделано, и его царское величество дает вам ответ.

Четвертый сказал:

— Его царским величеством они отряжены; чтобы узнать, каковы будут предложение и просьба послов.

Затем он прочитал имена тех лиц, которые назначены его царским величеством к участию в тайной аудиенции. Это были:

Наместник тверской князь Борис Михайлович Лыков Оболенский.

Наместник новоторжский Василий Иванович Стрешнев.

Два думные дьяка, а именно:

Иван Тарасович Грамотин, хранитель печати и обер-канцлер, и

Иван Афанасьевич Гавренев, подканцлер.

По прочтении всех этих имен все опять поднялись с мест, и королевский шведский посол господин Эрик Гилленшерна начал по-немецки, от имени ее величества королевы шведской, благодарить за то, что его царское величество допустил их на тайную аудиенцию; затем он прочитал свое предложение, или пропозицию, изложенную на листе бумаги. Когда после этого перешли к чтению еще и нашей пропозиции, оказавшейся несколько более длинною, а советникам показалось, что время уже затянулось, то они потребовали передачи обеих письменно изложенных пропозиций и пошли с ними наверх к его царскому величеству. Послы тем временем оставались одни в комнате для тайной аудиенции.

Заглавный лист антитурецкой листовки, сер. XVI в. 

Тут наши приставы и некоторые из людей свиты вновь вошли к послам. Немногим более чем через полчаса явился один подканцлер с сообщением: на этот раз с нас достаточно: мы можем опять ехать домой; пропозиции будут немедленно переведены, и тогда нам будет дан ответ. И вот мы опять поехали на наше место».

* * *

И вот, наконец, последняя публичная аудиенция, данная русским государем шлезвиг-голштинцам в их первый приезд в Москву. Олеарий, 1634 год:

«16-го декабря нас опять с большим великолепием повели к публичной аудиенции. Так как ввиду снега и мороза, случившихся тогда, большие господа, по тамошнему обыкновению, ездят не верхами, а в санях, то послам были доставлены двое саней, прекрасно снаряженных: одни были везде внутри обиты красным атласом, другие — красным дамастом; сзади они были выложены шкурами белых медведей, а под медвежьими шкурами лежали прекрасные турецкие одеяла. Хомуты лошадей были вызолочены и обвешаны многими лисьми хвостами (таково величайшее украшение у знатных людей и даже в санях самого великого князя).

Каждый из приставов ехал в особых санях и с правой руки каждого посла. Перед аудиенц-залом, по-прежнему, встретили их двое вельмож, вышедших к нам навстречу. Они ввели послов к его царскому величеству, который сначала велел спросить через государственного канцлера:

— Здоровы ли послы?

После полагающегося ответа за ними поставлена была скамейка, на которую их просили присесть. После этого канцлер начал так:

— Великий государь, царь и великий князь Михаил Феодорович, всея России самодержец и проч., велит вам, послам, сказать; что вы от его княжеской милости князя Фридерика голштинского были присланы к его царскому величеству с грамотами, которые в исправности приняты, равно как выслушаны вы, согласно вашему желанию, царскими боярами и советниками: князем Борисом Михайловичем Лыковым, Василием Ивановичем Стрешневым и думными дьяками: Иваном Тарасовичем и Иваном Гавреневым. И после всего этого изготовлен и договор об известных вопросах и вами подписан. Точно также его царское величество получил через вас и грамоту от курфюрста Иоганна-Георга саксонского и содержание ее выслушал. Теперь же вам предстоит получить царские грамоты к Фридерику голштинскому и проч., равно как и к курфюрсту Иоганну-Георгу.

С этими словами канцлер передал, перед царским престолом, письма, которые послами должным образом были приняты. Затем великий князь поклонился, говоря:

— Как будут послы у его курфюршеской светлости Иоганна-Георга и его княжеской милости герцога Фридерика, то пусть передадут им поклон.

После этого он, через канцлера, велел сказать, что жалует послов: дает им и их обер-офицерам и гоф-юнкерам опять поцеловать свою руку».

* * *

Через год с небольшим, 3-го апреля 1636 года, все повторилось. Олеарий описывал:

«При поезде придерживался тот же порядок, что и во время въезда: только секретарь, ехавший один впереди послов, нес в протянутой вверх руке княжеские верительные грамоты, завернутые в красную тафту. Стрельцы и народ стояли толпами на улицах от посольского двора до Кремля и аудиенц-зала. Конные эстафеты, по русскому обыкновению, часто и поспешно отправлялись от дворца к послам, принося приказание то ускорять, то замедлять езду, то даже останавливаться. Делалось это для того, чтобы его царское величество вовремя успел сесть на престол для аудиенции.

Церемонии и великолепие дальнейшей аудиенции совершенно соответствовали тому, что было год тому назад, на первой аудиенции. Из сводчатой передней, полной сановитых русских, двое вельмож вышли навстречу послам, приняли их и привели пред его царское величество. Царь сам спросил о здоровье его княжеской светлости, так же, как и прежде, принял верительную грамоту, дал руку для поцелуя и пожаловал нас своим столом.

Пропозиция, которую посол Крузиус сделал на этой аудиенции, была изложена следующим образом:

— Пресветлейший, державнейший государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея России, державнейший царь и великий князь! Вашему царскому величеству светлейший высокородный князь и государь Фридерик, наследник норвежский, герцог шлезвигский, голштинский, стормарнский и дитмарсенский, граф ольденбургский и дельменгорстский, милостивейший князь и государь наш, присылает свой привет друга, дяди и свояка и желает всего лучшего по родственному, его княжеской светлости, расположению.

Прежде всего его княжеская светлость очень был бы обрадован, если бы ему возвестили, что ваше царское величество с молодым государем и наследником и со всем царским домом находятся в добром телесном здравии, в счастливом мирном правлении и во всяческом высоком царском благополучии. Он желает от всего сердца, чтобы Всевышний милостиво сохранил надолго все сии блага вашему царскому величеству и всему царскому дому.

Вслед за сим вашему царскому величеству его княжеская светлость приносит свою благодарность друга, дяди и свояка за то, что ваше царское величество по родственному чувству соизволили на свободный пропуск нас, послов его княжеской светлости, через великие свои государства и земли в Персию и обратно. По сему его княжеская светлость опять отправил нас с настоящим верительным письмом и приказал при этом, чтобы все, что раньше относительно свободного пропуска в Персию и обратно говорилось и решалось, теперь было в точности подтверждено ратификациею, переданною нам его светлостью, и чтобы мы также представили вашему царскому величеству еще иные вещи.

К вашему царскому величеству теперь его княжеская светлость обращается с просьбою друга, дяди и свояка разрешить нам тайную аудиенцию, выслушать нашу просьбу и сделать но ней благоприятное решение. По отношению к вашему царскому величеству его княжеская светлость, со своей стороны, свидетельствует свою готовность ко всем услугам и свою дружбу дяди и свояка, о чем мы считаем необходимым вкратце объявить от имени его княжеской светлости. Кроме того, мы, с должным почтением, решаемся поручить милости вашего царского величества нас самих».

 

Аудиенция, данная датчанам

Прошло около двадцати пяти лет, и в Россию к Алексею Михайловичу прибыло датское посольство Ганса Ольделанда. О пребывании датчан в Москве в 1659 году писал в дневнике секретарь посольства Андреас Роде:

«24-го марта утром явился к нам подьячий, имени которого я не помню, человек низшего разряда, и привез посланнику грамоту из Приказа. Этот дьяк объяснил, что он прислан думным дьяком Алмазом Ивановым, чтобы приветствовать от его имени посланника и чтобы, по исполнении этого, собрать сведения о положении дел в Дании, о мирном договоре, заключенном со Швецией, о землях, обещанных и уступленных Дании на основании этого договора, о причинах, так внезапно вызвавших эту недавнюю войну, об осаде Копенгагена, о морском сражении и, наконец, о том, кто одержал верх. На все эти пункты мы ему подробно отвечали, и он все это велел записать своему писцу. Мы обещали, кроме того, дать ему книжечку с очерком образа действий Швеции за последнее время и вызванной ею несправедливой войны, посланник же поручил ему передать Алмазу Ивановичу, что ему очень хотелось бы возможно скорее иметь аудиенцию у его царского величества и что поэтому и просит думного дьяка о содействии. Под вечер тот же подьячий пришел вторично и сообщил, что соизволением его царского величества аудиенция назначена на следующий день. Одновременно он принес два пакета с письмами, полученными здесь для посланника, при этом он передал от имени великого князя, что в знак тесной дружбы и добрых отношений к его величеству королю датскому великий князь повелел вручить посланнику эти письма в полной сохранности и невскрытыми с просьбой известить его о сообщаемых в них вестях.

25-го числа утром явились оба пристава и просили, чтобы господин посланник к седьмому часу дня (то есть по нашему около двух часов после обеда) был готов для аудиенции, так как они к этому времени, по повелению великого государя, должны заехать за ним. Кроме того, они спросили, прислал ли его величество король датский подарки великому государю, и когда мы на это ответили, что господин посланник на этот раз поднесет подарки только от себя лично, они пожелали их видеть, чтобы доложить об этом Алмазу Ивановичу. Их желание было исполнено.

В восьмом часу прибыли на подворье посланника двенадцать всадников на белых конях и привели красиво убранных лошадей такой же масти для должностных лиц посланника. Затем были привезены для посланника запряженные прекрасной белой лошадью красивые и удобные сани, и за ними следовали оба пристава, наряженные в парадную одежду из царской казны, причем каждый из них сидел в особых санях. Приставы нам объявили, что их великий государь уже восседает на престоле, готовый дать посланнику узреть свои ясные светлые очи, и что поэтому пора двигаться в путь. Господин посланник тотчас собрался и быстро направился к выходу, приставы же поспешили за ним, чтобы сесть в свои сани, если и не первыми, то по крайней мере одновременно с посланником. Впереди нас ехали вышеупомянутые двенадцать всадников, за ними следовали прежде всего наш гофмейстер и затем наш секретарь с верительной грамотой его королевского величества.

 

Подарки от датчан

Перед самыми санями посланника несли подарки, именно:

большое зеркало в раме из черного дерева, которое держали двое, далее

два красивых серебряных позолоченных кувшина и, наконец,

большой золоченый бокал.

 

Продолжение аудиенции, данной датчанам

За подарками ехал посланник, а с ним его толмач, который стоял впереди в санях; по сторонам же следовали оба пристава. Проехав в таком порядке через мост, мы прибыли в Кремль, где, окруженные тремя стенами, находятся дворец и целый ряд довольно обширных, принадлежащих знатным боярам домов, большею частью деревянных. Мы увидели здесь, что по обеим сторонам пути были расставлены двойным строем стрельцы под ружьем, то есть с мушкетами; все они были в парадной одежде, большая часть из них — свежие, молодые люди.

Недалеко от дворца, по правую руку, стоит огромный колокол, единственный в своем роде на всю Европу. На него пошло 8750 с чем-то пудов меди, то есть считая пуд в 40 фунтов, 350 тысяч с чем-то фунтов. Затем, доехав до дворца, мы остановились у крыльца, которое ведет в палату, где была назначена аудиенция, и посланник вошел в сени, где кругом сидело очень много лиц, одетых в золотые кафтаны и высокие горлатные шапки из царской казны; эти люди при его входе встали. Затем из приемной палаты вышли для встречи от имени его царского величества стольник князь Василий Богданович Волконский и дьяк Павел Гаврилович Симановский, оба в великолепном платье. Они произнесли титул великого князя, объявили посланнику, что великий государь его уже ожидает, и повели его в приемную палату, которая оказалась довольно мрачной и скромной, так как украшением ее служили лишь красивые ковры, которыми были увешаны стены и покрыты пол и подоконники. Около дверей, по правую сторону, сидело восемнадцать бояр в парадной одежде; кроме того, стояло в палате больше пятидесяти или шестидесяти особ в золоченых кафтанах из великокняжеской казны, все с непокрытыми головами. Сам великий князь восседал по правую сторону палаты на высоком серебряном троне, на верху которого был изображен двуглавый орел. На голове у царя была шапка из серебряной ткани, отороченная собольей камкой шириною в четыре пальца и увенчанная маленькой коронкой. Верхняя одежда его была тоже из серебряной ткани, в руках же он держал серебряный жезл. Впереди царя, по два с каждой стороны, стояли молодые люди, наряженные в очень красивые одежды, с шапками на голове, державшие в руках топорики с широким лезвием, откинутые на плечо. По правую руку царя стоял его тесть, Илья Данилович Милославский, а по левую — Борис Иванович Морозов, женатый на сестре царицы. Как только посланник вошел со своей свитой, ему и одному из приставов, а именно старику, который присутствовал при въезде, по имени Василий Степанович Жидовинов, указали место против великого князя. Затем стали рядом должностные лица посланника по старшинству. Остальные лица свиты, то есть служители, должны были стать немного позади. Между великим князем и посланником находился думный дьяк Алмаз Иванович, который ходил то к тому, то к другому и, казалось, получал указания великого князя о том, что он должен был объявить посланнику. В остальном здесь происходило лишь то, что обыкновенно происходит в подобных случаях и что описано Олеарием в его «Персидском путешествии». Толмач думного дьяка стоял немного в стороне за посланником, обязанности эти исполнял на этот раз, по болезни господина фон Дельдена, пленный и перекрещенный лифляндец Василий Багус.

Когда, по предложению думного дьяка, посланник обратился к царю с речью от имени нашего всемилостивейшего короля и государя и передал прямо в царские руки свои верительные грамоты, думный дьяк от имени великого князя ответил ему, что по повелению великого государя (затем следовал его титул) грамоты его величества короля Дании и Норвегии будут распечатаны и переведены, а потом и объявлен ответ. После этого принесли для господина посланника скамейку и пригласили его сесть. Когда же господин посланник последовал этому приглашению, то пристав, полагая, что приглашение коснулось также и его, сел рядом с посланником, но скоро встал, заметив насмешливые взгляды присутствовавших. Вслед за тем посланнику были предложены вопросы о здоровье его величества короля Дании и о его собственном здоровье и о том, благополучно ли он ехал, на что посол давал подобающие ответы, присовокупляя к этому просьбу о секретной аудиенции.

После этого было объявлено, что великий государь и царь жалует посланника вечером того же дня кушаньями от своего стола, а теперь допускает его к своей руке. Когда посланник исполнил этот обряд, были удостоены этой же милости секретарь, толмач и гофмейстер, которые, последовав приглашению, целовали мягкую и пухлую руку царя. Но во избежание того, чтобы они как-нибудь не дотронулись до руки великого князя, как это сделал толмач прежнего нашего посольства, сановники, стоявшие возле царя, следили за тем, чтобы никто не поднял своих рук. Затем посланник откланялся и вернулся на свое подворье в том же порядке, как приехал». 

 

Аудиенция, данная голландцам

Вскоре после датчан, пять-шесть спустя, в Москву приехало голландское посольство. Приключения голландцев в Москве при царе Алексее Михайловиче живописал Николаас Витсен:

«31 января 1665 года.

Посол снова просил приема и выяснял причину его задержки. Пристав сказал, что сообщит об этом, как только придет известие сверху, то есть из Кремля. Позже нам объяснили, что про Кремль говорят «сверху» потому, что он расположен на высоком месте.

Мы узнали, что наши запасные лошади, особенно лошадь посла, поранили во время въезда многих людей, нескольких — до смерти, пострадали также и лошади многих бояр.

1 февраля.

Приставы с обычным приветствием принесли известие о том, что завтра мы появимся перед царем, и велели приготовить и упаковать подарки. Когда мы радостно заулыбались, что избавляемся от тюрьмы, русский сказал: неудивительно, что мы такие веселые, ибо милость царя большая. Он пожелал нам в добром здравии лицезреть ясные очи царя.

2 февраля.

В назначенный день, в 9 часов, появились приставы, одетые в царские, вышитые золотом парчовые кафтаны, не гнущиеся от жемчужин и драгоценных камней; их высокие черные лисьи шапки вызывали наше удивление. Стрельцы появились с ружьями на боку, по четверо в ряд — 148 человек, чтобы нести дары; все в зеленого цвета одежде. Каждый стрелец нес только по одной вещи, даже и самые маленькие; они шли с подарками друг за другом. Когда настал час приема, шталмейстер царя пришел с санями для посла и белыми лошадьми для свиты. Первая лошадь, на которую я сел, была белоснежная и великолепно украшена вышитым седлом, серебряными уздой и сбруей. Посол хотел, чтобы его карета следовала за свитой, но ему в этом отказали, сославшись, что это не по обычаю страны и царь может быть недоволен.

Примерно в половине двенадцатого по нашему времени отправились во дворец с подарками. В нашей свите первым был телохранитель верхом, затем двое трубачей, барабанщик и снова двое трубачей, после них отдельно шел шталмейстер, за ним шли начальные люди и дворяне по двое в ряд, я был последним из них. Секретарь ехал один, держа в вытянутой вверх руке верительную грамоту, завернутую в шелковую ткань. Затем шел царский шталмейстер, за которым следовали трое саней, двое для приставов, средние для посла. Слуги шли парами перед санями, пажи следовали за послом верхом.

Мы ехали к Кремлю, который находился на расстоянии менее трех мушкетных выстрелов; гонцы мчались взад и вперед: первый доложил, что посол готов, второй, — что он сидит в санях, и прочее. То передавали, чтобы мы остановились, то — чтобы ехали быстрее, затем — снова медленнее. Все это происходило, чтобы подчеркнуть величие царя и чтобы царь не слишком рано и не слишком поздно сел на трон. На всем пути до дверей царского зала с обеих сторон дороги стояли стрельцы. Калмыцкий царевич сидел на каком-то подмостке и смотрел на нас; когда он перед нами не обнажил голову и посол спросил причину этого, русские сказали:

— Этот род татар не обнажит головы даже перед самим Богом.

Около дворца стояли напоказ со своими подарками персы, они ждали приема после нас; это были крупные купцы, которые приехали сюда с двумястами саней ценных товаров и, по обычаю страны, с подарками царю от имени их шаха.

 

Подарки от персов

Тут были восемь красивых лошадей, украшенных перьями журавлей, ценные ткани — бархат и шелк, ковры, сабли, серебро и различные бутыли с напитками. Стрельцы с нашими подарками уже тоже стояли с обеих сторон дороги, вплоть до зала Его Величества.

* * *

У Кремля мы сошли с лошадей, посол с приставами вышел из своих саней. Мы шли наверх по двое, с непокрытой головой, посол между приставами. Когда мы подошли к переднему залу, у нас отобрали шпаги, у трубачей — их трубы. Два боярина — князь Иван Михайлович Барятинский, стольник, и Микита Головчин, дьяк, сразу встретили нас и приветствовали посла от имени царя — перечислили титулы и справились о его здоровье. Не дожидаясь ответа, они проводили посла до царского зала и вернулись обратно. Этот первый зал был набит гостями, как здесь называют важных купцов, дворянами и подсоветни-ками думы, одетыми в царские вышитые кафтаны, твердые от золота, жемчуга и камней.

Войдя в большой царский зал, посол пошел вперед, мы следовали за ним. У входа посла встретил князь Юрий Никитич Барятинский, который повел его к царю, придерживая за мантию. Подойдя достаточно близко, он остановился в двадцати шагах от царя. Справа стояла в ряд свита посла, слева — переводчик царя и наш, Алмаз Иванов, — думный дьяк, — тоже стоял слева от посла; иногда он подходил к царю, чтобы получить распоряжение и передать его послу. Царь сидел почти в углу зала на небольшом троне, к которому ведут три посеребренные четырехугольные ступеньки. Прежде ступеньки были большие и круглые, на них становились, подходя к царской руке, но теперь царь слишком великий, чтобы кто-нибудь мог так близко подходить к нему. Около трона посеребренные столбы с балдахином, на котором три-четыре башенки, наподобие таких, как у нас на органах, но тоже посеребренные. За спиной царя висела хорошо нарисованная небольшая икона. На нем был, по их обычаю, кафтан, а сверху другой с рукавами, все жесткое от золота и драгоценных камней, и желтые кожаные сапожки. На всех пальцах, кроме большого и среднего, были великолепные кольца с бриллиантами, рубинами и другими камнями. На голове была шапка, из какого материала, я не мог разглядеть, так как всю ее покрывали жемчуга и драгоценности; в руке он держал палочку. С обеих сторон от него стояли по два юных, сильных князя — красивые внушительные мужчины; на них были высокие белые лисьи шапки, одежда из белого дамаста, подбитого горностаем, со свисавшими черными хвостами. У каждого на плече большой острый серебряный топор, с которого вокруг тела висели тяжелые цепи. Они стояли, как изваяния, не шевелясь, не моргнув глазом. Лица у них очень белые, я думаю, что это с помощью краски.

Старое русское оружие: копье, дротики, боевые топоры 

По фигуре царь очень полный, так что он даже занял весь трон и сидел будто втиснутый в него. Трон и по виду и по размеру был похож на исповедальню. Царь тоже не шевелился, как бы перед ним ни кланялись; он даже не поводил своими ясными очами и тем более не отвечал на приветствия. У него красивая внешность, очень белое лицо, носит большую круглую бороду; волосы его черные или скорее каштановые, руки очень грубые, пухловатые и толстые. Справа от него стоял князь Яков, очень известный и в русском государстве, и в соседних странах, а слева один подобный ему, тоже знатный человек. С левой стороны зала у стены сидели знатные бояре с непокрытыми головами, свои высокие лисьи шапки они использовали как муфты. Позади нас в два ряда стояли дворяне и дети боярские, все одетые в казенные одежды. Около двери, рядом с печкой, — наши слуги.

Стены зала были увешаны коврами с изображениями сцен римской истории, потолок разрисован, как небесный свод: около каждого знака зодиака написано его название на русском и латинском языках. Окна по-новому, как у нас в ратуше, — резные и позолоченные; пол покрыт турецкими коврами.

Посол, собираясь говорить, хотел приблизиться к трону на один или два шага, но его удержали за мантию, после чего он сразу начал говорить и при каждом упоминании царского имени кланялся до земли. Царь не сказал ни слова в ответ, за него говорили другие: справились о здоровье их Высокомогуществ. Когда наш переводчик говорил слишком тихо и робко, царь велел сказать ему, чтобы он приблизился и говорил яснее. Когда закончилось приветствие, состоявшее в основном из комплиментов, царь устами думного дьяка спросил, что собственно привело сюда посла, на что тот ответил, что не смеет так долго задерживать столь великого монарха и хотел бы говорить об этом на следующем приеме. Когда посол подал верительную грамоту царю в руки, тот лишь прикоснулся к ней, а принял ее думный дьяк; последний отступил, остановился и сказал, что царь пожаловал посла подойти к его руке, что и произошло, при этом полагалось сделать три-четыре поклона, прежде чем подойти к царю, и столько же поклонов при уходе от него.

 

Подарки от голландцев

Послу поставили скамеечку, па которой он сидел до тех пор, пока перед царем не пронесли все дары посольства; царь их видел, но не смотрел на них. До их появления посол сказал, что их Высокомогущества прислали дары в знак дружбы и что он привез и свои подарки в знак вежливости и изъявления долга. Все подарки были внесены, и когда их проносили, то перечисляли по названию в следующем порядке:

одно большое зеркало в позолоченной раме;

малое зеркало в черепаховой раме;

стол, инкрустированный черепахой, на позолоченной ножке;

ларец, инкрустированный черепахой, с ценной ножкой;

ларец ост-индский, лакированный, с подставкой к нему;

ост-индский лакированный сундук;

большой фарфоровый горшок с ост-индскими сладостями;

большой бивень единорога;

два больших слоновых клыка;

два лакированных горшка;

один ящик с сукнами следующих расцветок: 10 аршин шарлах, 10 аршин сукна красного, 10 аршин сукна фиолетового, 10 аршин сукна пурпурового, 10 аршин сукна цвета корицы, 10 аршин сукна светло-зеленого, 10 аршин сукна светло-синего, 10 аршин сукна цвета морской зелени, 10 аршин сукна зеленого, 10 аршин сукна белого цвета. Всего 100 аршин сукна весьма высокого качества;

пряности: 1 ящичек с корицей, 1 тючок муската, 1 тючок гвоздики, 1 тючок кардамона, 1 ящик ладана, 6 бутылок разных дистиллированных вод; еще 6 разных бутылок;

4 фарфоровых умывальных таза.

Затем последовали шелк, золотая и серебряная парча: 1 кусок золотой полупарчи, 5 серебряной, 6 — серебряного муара, 3 куска бархата, 2 куска атласа в цветочек, 4 куска парчи, 3 — шелкового муара, 3 — атласа, 4 — итальянского дамаста, всего 31 кусок, каждый по 10 аршин. Еще 1 тючок мускатных орехов, 1 тючок белого перца, ящичек бензоиновой смолы (росный ладан).

Далее следуют серебряные изделия:

два больших блюда с позолоченными цветами;

один серебряный умывальник, то же — меньшего размера;

два канделябра в виде колоколов;

две чаши для фруктов;

одна большая чаша;

два кувшина;

один сервиз серебряный, позолоченный, из пяти предметов;

две полдюжины кубков;

одна сахарница;

один короб обшитый со специями;

одна пудреница;

шесть глубоких чашек;

шесть канделябров;

трое щипцов для снятия нагара;

четыре солонки;

две позолоченные серебряные чаши с крышками;

небольшая фруктовая ваза с несколькими унциями золота на дне ее;

две чаши для лимона;

ларчик для драгоценностей;

один русский фунт сырого золота;

ларчик из янтаря.

Все это несли 148 человек. У посла было с собой еще несколько предметов из серебра, чтобы использовать их в пути как подарки для русских господ.

Из вышеперечисленных подарков несколько были поднесены как личные подарки посла.

 

Продолжение аудиенции, данной голландцам

Перед внесением даров один из князей от имени царя должен был назвать титул Штатов, который русские говорят очень коротко, всего лишь «Генерал голландской и нидерландской страны». Он его не мог выговорить, и все господа заулыбались, даже сам царь закрыл рот рукой, чтобы не видели, что он смеется. Это было его единственное движение, которое я заметил, кроме того, что один раз он засунул пальцы за пазуху. Когда унесли подарки, царь велел сказать, что он жалует дворян и старших офицеров посольства подойти к его руке. Моя очередь была первой. Еще стоя на месте, я очень низко поклонился ему, пройдя три-четыре шага, я снова поклонился и в третий раз перед его троном, тогда он протянул правую руку, которую поддержал князь Яков, и таким образом я ее поцеловал.

Было занятно, когда царь недостаточно вытянул руку и я, чтобы не упасть, хотел опереться рукой о ступеньки и чуть не упал на него, но мне помог князь, который стоял слева от него; нет сомнения, что, если бы царь не вытянул дальше руку, а я свою шею, я упал бы ему на колени. Завершив это, я попятился на свое место с прежними церемониями и поклонами. После меня следовали мои собратья, а также наши офицеры, включая и хирурга. После всего этого посол поблагодарил царя за милость, и мы все, кланяясь и пятясь, вышли из двери тем же путем, которым вошли: мы впереди, с непокрытыми головами, посол между двумя приставами, до выхода во двор, где мы снова сели на коней, посол — в атласные сани царя, а каждый пристав в свои сани. Русские тех, кого считают христианами, как нас, хотя и называют еретиками, проводят по церковному подъезду; не христиан проводят окольным путем. Персы все еще стояли со своими подарками напоказ. Лошадь одного из наших приставов разбила у них 10 бутылок с крепкими напитками. Так закончился этот первый прием».

* * *

Вскоре голландцев приняли в Кремле еще раз. Барон прочел и этот отчет Витсена:

«9-го февраля.

В упомянутый день посол был принят царем. Наш въезд произошел, как и в первый раз. Нарочные еще чаще двигались туда и обратно, очевидно, царь не был готов к приему, и мы должны были то останавливаться, то снова идти, то быстро, то медленно, и проч.

В первом зале, как и прежде, около двери двое вышеупомянутых бояр встретили посла и приветствовали его; перечислив титулы его царского Величества и их Высокомогуществ, справились также о его здоровье.

После этого они же проводили посла в зал. Как только он вошел, и прежде, чем стал на место, снова зачитали титулы царя, подчеркнув при этом, что царь оказал ему милость, допустив к себе. Когда посол тоже начал перечислять титулы, собираясь после этого произнести речь, Алмаз сказал, что здесь перед его Величеством ему больше нечего говорить, а можно лишь поблагодарить за милость — «царский стол» и уйти; это он сам лично приказал.

Как повелели, так и сделали, и, ничего не успев сказать, мы должны были повиноваться и выйти. Послу доложили, кто будут дьяки (по-нашему комиссары), с которыми он сейчас начнет беседу. Пока титул царя произносили по-русски и ставили скамеечку для посла, их лица казались не слишком благожелательными.

Вот как здесь командуют послами, обращаются как с подданными; он хотел здесь говорить о своем поручении, а его заставили сказать то, что они считают нужным, то есть благодарить за угощение. Когда посол хотел обсудить ряд вопросов, а потом уже выражать благодарность, Алмаз спросил:

— Что он там все еще говорит? Его Величество ждет только благодарственных слов.

Царь и вся его свита были одеты, как и раньше, кроме того, что на царе был надет более простой кафтан, и бояр было меньше, чем в прошлый раз. Они сидели только в правой стороне зала, а позади нас стояли те, которые были в переднем зале, но и их тоже было меньше, чем прежде.

Зачитав имена и звания дьяков, посла привели в зал совещаний. Мы же и приставы должны были оставаться в другом помещении со всей свитой. Приставы между тем сняли с себя казенные кафтаны и сели с нами.

* * *

К дневнику Витсена кто-то из секретарей Барона приложил список дьяков и приставов, которые в тот день были в Кремле:

«И были там такие господа: князь Иван Семенович Прозоровский, рискрат, то есть государственный советник и наследный владелец земель близ Твери; Офанасий Лаврентьевич Нащокин, думный дворянин или гофрат, то есть придворный советник; Иван Офанасьевич Пронзисов, думный дворянин; и рейхсканцлер Алмаз Иванович».

* * *

Барон вернулся к дневнику Витсена: «Я пытался расспрашивать о странных обычаях их страны, но они притворялись глухими и не хотели говорить или не знали, что сказать, хотя хвастались тем, что у них есть все, о чем спрашивают, но о чем бы мы ни спрашивали, они отвечали, что все это у них есть, но нам этого видеть нельзя. Так они ответили, когда я спросил о библиотеке царя и картах; говорят определенно, что здесь находятся древние книги Александра Великого, а также летописи страны и карты.

— Только одни наши братья, — сказали они, — имеют туда доступ.

Они так ревнивы, что то немногое, что они знают, они не смеют или не хотят сказать; всегда думают, что у них ищут какую-нибудь выгоду. Они тщательно осматривали наши одежды, примеряли на свои головы наши шляпы с перьями, и мы вели малозначительные беседы с этими большими господами, подобно тому, как у нас разговаривают с детьми. О чем бы я ни спрашивал, в ответ слышал «да» и «аминь», и больше ничего не мог узнать от них.

Между тем посол вел переговоры с дьяками, которые записывали все, что говорил посол, держа бумагу на коленях. Они перебивали друг друга до окончания фразы, все хотели казаться знатоками. Их манера говорить для нас необычна, каждый раз они повторяли:

— Это вы, Яков, сказали, а вот это говорим мы.

Однако главное дело не было обсуждено; русские хотели обсудить, но посол не был к этому подготовлен. От имени царя они выразили недовольство, и вскоре начались пререкания и жалобы на то, что посол не захотел пить за здоровье Алексея Алексеевича раньше, чем за их Высокомогущества. Может быть, именно из-за этого царь, казалось, был не так хорошо к нам расположен. Повторили, что еще никто не отказывался от тоста за наследников, сравнивали царя вместе с его двумя сыновьями со Святой Троицей, которая состоит из трех лиц в одном существе: его Царское Величество — господин, Алексей — господин и Федор — господин, и все трое едины.

— Как же вы хотите разделить их и между ними втиснуть другие тосты? — говорили они.

Все это оспаривалось доказательствами, но их здесь не признают. В разговоре один из них сказал послу, что они уже давно слышали о нем, как о красивом и крупном человеке (здесь очень ценят внешнюю красоту даже мужчин), и подобно тому, что скоро наступит лето, подымется высоко солнце, вызывая расцвет растений, то они хотели бы, чтобы их страна вырастила таких же мужчин; и подобными пустяками заняли два часа. После заседания поехали домой тем же путем. Приставы снова сняли свои казенные одежды.

Тем временем некоторые из нас осматривали большой колокол».

* * *

Барон сам видел колокола в Кремле и знал, что иностранцев всегда водят их смотреть. Он помнил, что, кажется, колоколов было несколько. Он порылся в бумагах и нашел описание двух колоколов. Первый был отлит по приказу царя Бориса Годунова литейных дел мастером Чеховым и весил 2000 пудов. Он раскололся во время пожара. Второй отлили всего за десять лет до приезда Витсена в Москву.

Царь Борис Годунов. «Титулярник», 1672 г. 

* * *

Витсен описал колокол подробно:

«Измерить его не разрешается — боятся, что его заколдуют. Одному прапорщику за нарушение этого запрета пришлось очень плохо. Я же с помощью добрых друзей узнал тайком, из чего он состоит и его размеры. Для литья этого колокола взвесили более 13 500 пудов меди; после того как его отлили, выяснилось, что в литнике и в форме осталось около 2700 пудов, так что в колоколе осталось более 10 800 пудов меди, то есть более чем 361 000 голландских фунтов. Кроме того, нашли еще немного невзвешенного серебра и английского олова. Высота его изнутри — шесть русских локтей, ширина от края до края тоже изнутри — около 8 локтей, язык колокола весит 300 пудов, то есть 10 000 голландских фунтов. На нем вылиты изображения царя, царицы и патриарха, последний — над другими».

* * *

Барон внимательно читал собранные для него секретарями книги и рукописи и вспоминал, что иные особо внимательные иностранные дипломаты могли увидеть наметанным глазом больше, чем хозяева готовы были показать. Некоторые, как, например, молодой Витсен, умели, переодевшись в купеческое платье, пробраться в Кремль тогда, когда его там не ждали.

Кому-то случалось увидеть, как великий государь отмечал свои семейные торжества, радостные или печальные. Большая радость была, когда рождался царевич. Тогда патриарх, знатное духовенство, бояре, окольничие, думные люди и стольники шли с дарами к новорожденному, царь собирал большой стол, а у себя в передней кормил нищих и жаловал их милостынею. Если царевич умирал, его хоронили в тот же день. В годовщины смерти в панихидной палате Кремля тоже собирался большой стол; государь приходил в панихидную палату и подносил патриарху и архиереям кушанье и кубки; патриарх брал поднесенное ему блюдо и кубок и подносил их обратно государю, а тот жаловал ими окольничего, который стоял за ним. Столы бывали в церковные праздники и царские дни, к ним приглашались патриарх, бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки, стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы и посадские люди всех сотен.

Кроме того, большие столы бывали по случаю приезда иностранных царевичей и знатных послов.

В русских бумагах, доставленных Барону, специально отмечалось, что к таким столам в Кремль, в Грановитую палату, где происходил обед, специально сносились дорогие и редкие вещи на показ гостям:

«На окне на золотном бархате стояло четверо серебряных часов; у того же окна стоял серебряный стенной шандал; на другом окне стоял серебряник большой с лоханью, по сторонам рассольники высокие; на третьем окне на бархате золотном стоял рассольник серебряный большой да бочка серебряная позолоченая, мерою в ведро. На рундуке против государева места и на ступенях были постланы ковры: около столпа стоял поставец: на нем расставлены были сосуды золотые, серебряные, сердоликовые, хрустальные и яшмовые».

 

Подарки от турок

В Кремле принимали не только посольства из стран Европы. Правда, если восточные путешественники, персы или турки, оставляли об этом записки, найти их и прочитать было нелегко. Тем интереснее было Барону читать имевшиеся подлинные свидетельства очевидцев, например, Олеария, который в 1634 году видел прибытие в Москву турок:

«О поезде турок к первой публичной аудиенции и о поезде греков к аудиенции.

23-го сентября турецкого посла в следующем порядке повели к публичной аудиенции.

Спереди ехали 20 казаков на белых великокняжеских лошадях. Далее следовали турецкие и греческие купцы, а за ними несли подарки, а именно:

20 кусков золотой парчи. Их несли, по одному куску, 20 русских, шедших гуськом.

Золотой крест, с палец длиною, осыпанный алмазами и лежавший на серебряном блюде.

Хрустальный кувшинчик, оправленный в золото и украшенный драгоценными камнями.

Пояс для сабли, шитый золотом и украшенный драгоценными камнями.

Очень большая жемчужина, лежавшая на блюде, на красной тафте.

Два наголовья для лошадей, с очень искусно приготовленною переднею и заднею отделкою.

Две попоны, шитые золотом и жемчугом.

Большой алмазный перстень на блюде.

Рубин, величиною почти рейхсталер, оправленный в золото.

Скипетр формы приблизительно такой же, как турецкий «пустеан».

Далее ехали четыре пары турок, затем два молодых красиво одетых человека, которые несли перед послом верительные грамоты на длинных красных шелковых платках; они были в сложенном виде, длиною в локоть.

 

Подарки от греков

Греческие духовные лица не присутствовали при этом поезде. Им 28-го сентября тоже дана была аудиенция. Два старых русских попа, верхом на лошадях, проводили их в Кремль, где многие попы сопровождали их на аудиенцию.

Их подарки были:

Шесть частью вызолоченных блюд со святыми мощами.

Золототканая и шитая жемчугом священническая риза. Позолоченную покрышку для ризы несли за нею. Другая риза.

Наголовье для лошади, украшенное драгоценными камнями.

Два куска золотой парчи.

Кусок серебряного тобину с золотыми цветами.

Далее следовали греки в коричневых камлотовых кафтанах с вышеуказанною свитою из русских монахов и попов. Перед ними несли епископский посох».

* * *

Олеарий видел много. Среди прочего, он описал и посольство из Крыма в том же 1634 году: «12-го декабря мы видели, как поехали в Кремль 72 крымских татарина, которые все именовали себя послами. Великий князь целых три часа сидел перед ними и сам выслушивал их просьбы. Они разместились, по своему обычаю, на полу в аудиенц-зале и каждому из них, как нам рассказали, подано было по чаше меду. После этого двоим знатнейшим даны были кафтаны из золотой парчи, а другим из красного скарлату, а еще иным, по нисходящему порядку, кафтаны похуже, вместе с собольими и другими шапками. Спускаясь из Кремля, они несли эти подарки, навесив их поверх своих костюмов.

Эти народы жестоки и враждебны. Они живут в обширных, далеко разбросанных местах к югу от Москвы. Великому князю у границ, особенно близ Тулы, они доставляют много вреда, грабя и похищая людей. Правда, раньше царь Феодор Иванович построил там в защиту от их нападений вал более чем на 100 миль, срубив леса и прокопав канавы; однако теперь мало от этого пользы. Они часто приезжают с подобными посольствами, но только для того, чтобы, подобно вышеупомянутым, забрать что-нибудь и получить подарки. Его царское величество в таких случаях не обращает внимания на расходы, только бы купить мир. Однако они хранят мир не дольше, чем им это кажется выгодным».

 

Кушанье с царского стола

В Кремле чередовались публичные и тайные аудиенции. Иногда послам приходилось туго. Например, посол Брюггеман, при котором состоял Олеарий, весной 1636 года был вынужден бывать в Кремле каждую неделю: «29-го апреля посол Брюггеман, согласно со своей просьбой, имел у бояр особую тайную аудиенцию. Без своего сотоварища он с немногими провожатыми поехал в Кремль, был отведен в казенный двор, и здесь его в особом помещении выслушивали около двух часов. О его предложениях здесь, сделанных не по приказанию свыше, а по собственному его почину, другой посол господин Кру-зиус ничего не должен был знать. 6-го мая господа послы вместе имели третью, а 17-го мая четвертую аудиенцию. 27-го того же месяца они имели пятую и последнюю аудиенцию».

* * *

Читая эти несколько двусмысленные описания, Барон вспомнил ювелирно тонкую работу Олеария-секретаря. Не опускаясь, как говорил он сам, до вульгарного доноса, Олеарий представил письменный отчет о поведении посла Брюггемана за границей. Секретарь заявил, что посол не смог представить исчерпывающего объяснения разумности денежных трат; что он оскорбил секретаря посольства; что он «нарушил должную верность его княжеской светлости, преступил в опасной и грубой мере пределы повелений, презрел совесть, честь и стыд и углубился в разные преступные, для посла неслыханные правонарушения и пороки. Он превышал приказанное. Он вскрывал письма к высоким лицам и подделывал их. Он дал неправильный отчет; допускал явные обманы; вскрывая и задерживая письма собственного коллеги и других. Он прелюбодействовал; вел жизнь, полную соблазна; совершил преднамеренное убийство, а именно, до смерти засек персидского солдата при возвращении из Персии. Он растратил много тысяч денег и товаров княжеских; представлял подложные счета».

Казалось, не оставалось ни одного смертного греха, не совершенного Брюггеманом. Однако этим перечнем разоблачения Олеария не исчерпывались, но Барон не стал читать дальше. Он знал, что сказанного оказалось более чем достаточно для того, чтобы приговорить Брюггемана к позорной казни через повешение. В последнюю минуту его, правда, помиловали и присудили к более милосердной казни — отсечению головы. Ходили слухи, что Брюггеман, как добрый христианин, перед смертью примирился с Олеарием.

У Брюггемана были для этого основания, поскольку в свое время он спас своему секретарю жизнь. Олеарий писал сам, что в 1635 году, когда «его княжеская светлость послал меня с неким поручением в Брабант к кардиналу-инфанту, во время возвратного пути оттуда я заболел столь сильною болезнью, что наш медик в Гамбурге счел меня мертвым. В течение болезни я встретил прекрасные уход и обхождение в доме Брюггемана, как со стороны его самого, так и его близких. Это я записываю в честь его, потому что, вспоминая об испытанных благодеяниях, я позже с терпением переносил многие неприятности от него. Другие лица свиты также столовались в доме посла Брюггемана и получали всякое доброе обхождение, смотря по достоинству и положению каждого».

Отношения между Брюггеманом и Олеарием были не первым и не последним примером противоречий между послом и секретарем, просто их отношения достигли редкой остроты. Известно, к примеру, что однажды за обедом Брюггеман в очередной раз тяжко оскорбил секретаря, тот не остался в долгу, тогда-де посол при всех бросился на Олеария с кинжалом! И это за общим столом, когда, как и всегда, при начале и при конце стола трубили в трубы! Олеарий принес официальную жалобу, и посол был вынужден дважды извиняться: письменно и устно, причем публично. Сами по себе перипетии шлезвиг-голштинского посольства в Москву и Персию в разгар Тридцатилетней войны с ее жестокими католическо-протестантскими разногласиями, разрухой, перерезанными привычными морскими и сухопутными путями были необычайно интересными. Однако Барон понимал, что торговая, политическая, религиозная история не имеет непосредственного отношения к его сиюминутной задаче: сравнительному описанию быта и нравов русских и иностранцев в Московии. Этот быт и эти нравы, по глубокому убеждению Барона, не зависели ни от войн, ни от торговых договоров…

* * *

Барон с усилием вернулся к строкам Олеария о тайной аудиенции в Кремле в 1636 году. Он прекрасно знал, что тайные аудиенции отличались от публичных сокращенным церемониалом и тем, что проходили, как тогда говорилось, за закрытыми от праздных наблюдателей дверями. Считалось, что о переговорах и разговорах на тайных аудиенциях не следовало до времени рассказывать посторонним. Однако окончание любой аудиенции было одним и тем же во все времена. После аудиенций в Кремле послов по давней русской традиции провожали домой и жаловали кушаньем с великокняжеского и, позже, царского стола.

* * *

Все послы рассказывали об этом одинаково. Например, Олеарий:

«У наших послов имелась грамота от его светлости курфюрста саксонского к его царскому величеству. Так как сочтено было желательным представить эту грамоту его царскому величеству в публичной аудиенции, то для этой цели русскими назначен был день Святого Михаила. В этот день грамоту перед послами нес высокоблагородный Иоганн Христоф фон Ухтериц на желтой с черным тафте. Великий князь принял эту грамоту очень любезно и спросил:

— Как поживает курфюрст Иоанн Георг?

Когда было сообщено о здоровье его курфюршеской светлости, он далее сказал, что жалует послов кушаньем со своего стола. После этого нас опять проводили домой.

Мы вполне приготовились к тому, чтобы получить это кушанье с великокняжеского стола, отложили наш обед до двух часов пополудни, но напрасно: пришлось-таки велеть ставить на стол обычные наши блюда. Но вот около трех часов пришли в обычном порядке русские, доставили нам двойное количество напитков, но извинились относительно еды, что она не могла быть приготовлена так быстро; они нас спросили, не желаем ли мы лучше получить деньги вместо кушаний. Так как мы, однако, отказались, то на следующий день провиант, или, как они говорят, «корм» был дан в сырых материалах в двойном количестве. Как один из наших добрых друзей нам сообщил, до сведения царя дошло, что мы многие кушанья и блюда, в первый раз нам пожалованные, в тот же самый день, когда мы их получили, разослали другим лицам. Впрочем, надо заметить, что это совершенно обычно, чтобы из означенных пожалованных блюд, если их нельзя все съесть в тот же день, кое-что рассылали добрым друзьям, чтобы и их приобщить к царской милости».

* * *

И далее:

«19-го августа 1634 года. После того, как с аудиенции господа послы были выведены теми же двумя боярами, которые раньше ввели их, мы все, с приставами и стрельцами, в прежнем порядке, отправились опять верхами домой.

Вскоре после этого прибыл великокняжеский камер-юнкер, некий князь, высокий, осанистый мужчина, в великолепном платье, верхом на красиво разукрашенной лошади. За ним следовали много русских. Они должны были, от имени его царского величества, угостить послов. Некоторые из людей князя накрыли стол длинною скатертью и поставили на нее серебряную солонку с мелко натертой солью, Две серебряных кружечки с уксусом, несколько больших бокалов или чар, чаши для меду диаметром в полторы четверти (три из чистого золота и две серебряных), длинный нож и вилку.

Великокняжеский посланец сел вверху стола и попросил послов сесть с ним рядом. Наши гоф-юнкеры прислуживали за столом. Посланец велел поставить перед послами три больших бокала, наполненных вином Аликанте, рейнским вином и медом, и приказал затем подавать на стол в тридцати восьми большею частью серебряных, но не особенно чистых больших блюдах, одно за другим, всякие вареные и жареные, а также печеные кушанья. Если не было места, то ранее поставленное опять убиралось. Когда последнее блюдо было подано на стол, князь поднялся, стал перед столом, кивнул послам, чтобы и они стали перед столом, и сказал:

— Вот кушанья, которые его царское величество, через него, велел подать великим голштинским по слам: пусть они ими угощаются.

После этого он взял большую золотую чашу, наполненную очень сладким и вкусным малиновым медом, и выпил перед послами за здоровье его царского величества. После этого он и послам и каждому из нас дал в руки по такому же сосуду с напитками, и мы все вместе должны были их выпить. Один из нас, стоявший несколько поодаль от него и не могший, из-за множества народа, стоявшего вокруг, получить чашу из его рук, хотел, чтобы чаша была ему передана через стол. Князь, однако, не позволил этого, кивнул ему, чтобы он вышел из-за стола, и сказал:

— Стол теперь знаменует собою стол русского императора: никто не смеет становиться за ним, но следует стоять перед ним.

За первым тостом, подобным же образом воспоследовал тост за его княжескую светлость, нашего милостивейшего князя и государя, в таких словах:

— Бог сохранит князя Фридерика в долговременном здоровье и даст, чтобы он и его царское величество пребыли во все времена в добром единении и дружбе».

Наконец, пили круговую и за здоровье молодого принца, государя наследника его царского величества.

После этого они опять сели за стол: пили еще несколько чаш вишневого и ежевичного меду. Послы подарили посланцу позолоченный бокал в 54 лота. Он велел его нести перед собою и опять верхом отправился в Кремль, где он показал великому князю, что им было получено. У них существует такой обычай, что все принятые в подобных случаях от чужеземцев подношения, равно как и подарки, полученные посланцами к чужим государям, должны быть, по возвращении, показаны великому князю. Тиранический великий князь Иван Васильевич иной раз даже присваивал и задерживал у себя эти подарки, как рассказывает Герберштейн».

* * *

Снова Олеарий, 3-го апреля 1636 года: «После аудиенции один из кравчих великого князя, князь Семен Петрович Львов, прибыл верхом и доставил милостиво пожалованные великим князем кушанья: всего сорок блюд, все, ввиду поста — рыбные блюда, вареные и жареные, а также печенья и овощи — без мяса — и двенадцать кувшинов напитков.

Когда стол был накрыт и блюда приготовлены, кравчий собственноручно подал послам и знатнейшим чинам свиты каждому по чаше крепкой водки. Потом он взял большие золотые чаши и велел пить круговую за здоровье его царского величества, а затем — молодого принца и его княжеской светлости. Князю подарен был большой бокал, а прислуге, принесшей стол, несколько рублей денег. После этого князь уехал обратно.

Мы сели за стол и попробовали некоторых русских кушаний, из которых иные были приготовлены очень хорошо, но большей частью с луком и чесноком. Остальные мы разослали переводчикам и добрым друзьям в городе.

Тем временем персидский посол на своем дворе, лежавшем близь нашего помещения, устроил веселую музыку литаврами, свирелями и трубами. Питие здравиц нас и так уже настроило очень весело, и мы тем паче были побуждены провести этот день в веселье и добром расположении, чему сильно содействовали и различные великолепные напитки, доставленные нам великим князем.

5-го апреля нас повели к тайной аудиенции. Бояре и вельможи, уделившие нам аудиенцию, были те же, что исполняли это поручение в предыдущем году, за исключением государственного канцлера Грамотина, отказавшегося от службы за старостью. Его заменил Федор Федоров сын Лихачев.

Пока шла аудиенция, дома у нас умер один из наших лакеев Франц Вильгельм из Пфальца: восемь дней тому назад, во время поездки, из опрокинувшихся саней ему упала на грудь шкатулка, или дорожный ящик, Брюггемана, находившийся у него на хранении. Труп мы на третий день благоприлично похоронили. Так как покойный был реформатского исповедания, то гроб сначала понесли в кальвинистскую церковь, где произнесено было надгробное слово. После этого похоронили его на немецком кладбище. Для этих похорон великий князь прислал к нам с приставом пятнадцать своих белых лошадей».

* * *

16 декабря 1636 года из Кремля — по случаю последней публичной аудиенции в первый приезд посольства Брюггемана — был прислан еще один обед. Олеарий рассказывал о нем:

«Когда аудиенция закончилась считавшимся почетным для нас целованием руки его величества, это совершилось, нам вновь сообщено было о пожаловании нам кушаний со стола его царского величества. Послы обычным образом благодарили за оказанные им царские благодеяния и за доброжелательство, пожелали его царскому величеству долгой жизни, счастливого и мирного правления, и всему великокняжескому дому всяческого царского благоденствия; затем они попрощались и направились опять домой.

Через час получены были великокняжеские кушанья и напитки. Кушанья в сорока шести блюдах представляли собою, большею частью, вареные, жареные в растительном масле и печеные рыбы, кое-что из овощей и других печеных кушаний, причем мясного совсем не было, так как в то время был пост, обычный у них перед рождественским праздником. Этот обед был нам доставлен князем Иваном Львовым совершенно тем же способом, как предыдущий, доставленный после первой публичной аудиенции.

После этого пришли к нам великокняжеские шталмейстер и погребщик, равно как и те, кто каждый раз доставлял кушанья и напитки в посольский дом, и просили подарков. Шталмейстеру и погребщику, равно как и князю, дано было каждому по бокалу, другим же людям (их было шестнадцать) дано было всего 32 рубля, то есть 64 рейхсталера.

На следующий день пришли приставы с двумя переводчиками, а именно Гансом Гельмесом, который был занят у его царского величества и бояр его во время наших секретных переговоров, и Андреем Ангелером, который всегда служил нам одновременно с приставами. Они справились, сколько нам нужно лошадей для обратного пути (расчет был сделан на 80 подвод или вольных лошадей). Переводчики также получили по большому бокалу, каковой дан был и старшему писцу в канцелярии. Разные бокалы были посланы и некоторым из вельмож, которые помогали нам в наших делах и все время выказывали добрую дружбу».

* * *

Примерно тем же самым двадцать с лишним лет спустя, в 1659 году, кормили датчан, как рассказывал Роде:

«Немного погодя после аудиенции явились к нашему послу с царским угощением. Впереди шел человек со скатертью и рядом с ним другой, который нес на золотом блюде пару больших ножей с черенками, золоченными и украшенными хрусталевой инкрустацией. За ними следовало более пятидесяти человек, несших большею частью на серебряных и золоченых блюдах кушанья, состоявшие по случаю Великого поста исключительно из рыбы, причем некоторые рыбы были очень вкусно приготовлены. Другие же, а именно жареные, не возбуждали нашего аппетита, так как были приправлены чесноком и постным маслом, поэтому для нас было достаточно и одного запаха.

Затем принесли напитки: вино, мед и водку в семи серебряных и позолоченных кувшинах разной величины и в пяти больших оловянных кувшинах; что же касается пива, то его привезли в санях. Когда стол был накрыт, то поставили на него столько блюд, сколько на нем поместилось, остальные же передали нашей прислуге; и затем пригласили посланника к обеду. По русскому обычаю, прежде всего для возбуждения аппетита предложили ему выпить весьма крепкой водки из очень красивой чарки, оправленной золотом. Потом всем сидящим за столом налили по большому бокалу рейнвейна, но, в ожидании предстоящих здравиц, никто пока не решился прикоснуться до него. Как только мы начали есть, присланный к нам князь повелел подать стоявшие против нас серебряные и золоченые кувшины, затем вынул свиток, на котором были отмечены здравицы, которые он должен был провозгласить, и пил прежде всего за здоровье великого князя, затем за его величество короля Дании, за молодого царевича и, наконец, за нашего королевского принца. Когда это было выпито, князь хотел снова взяться за свой свиток, но ввиду поста и так как посланник просил извинения, указывая на то, что уже не в состоянии больше пить, он этим удовольствовался.

По окончании этого угощения посланник повел князя Юрия в свою комнату, чтобы ему показать и, в случае его желания, поднести ему портреты его королевского величества, короля Дании, королевы и его королевского высочества, гравированные на меди. Но оказалось, что когда во время обеда говорили об этих портретах, наш толмач не слыхал, что посланник сам намерен их преподнести князю, почему и принес снизу один экземпляр, привезенный с собою в Москву, который он передал тут же князю. Это очень рассердило посланника, но толмач оправдывался тем, что он портрет передал не от себя, но от имени посланника, для того, однако же, чтобы князя привели в эту комнату недаром, ему показали два бокала и один кубок чеканной работы и попросили его выбрать один из этих трех предметов в благодарность за его сегодняшние хлопоты. Он вежливо отказывался от предложенного, но едва ли искренне, а скорее потому, что не знал, на чем остановиться, так как бокал ему нравился по весу, кубок же по отделке. Тем не менее он отклонил все, объясняя, что он сделал лишь то, что ему было повелено его великим государем, так что исполнил только свой долг и не заслужил никаких подарков. Господин посланник же, хорошо поняв, чем вызваны эти деликатные слова, поднес ему не только кубок, но и бокал с просьбою принять все это. Теперь уж наш князь не отказывался, а принял охотно подарок и сказал, что он доложит об этой любезности посланника его царскому величеству и покажет ему еще сегодня вечером подарки. Вскоре после этого он простился, приказав двум своим служителям, которые должны были стоять перед ним в санях, держать подарки, и таким образом поехал прямо наверх к великому князю».

* * *

О том, как русские потчевали иностранных послов тридцать лет спустя после Олеария, — по завершении приема у сына Михаила Федоровича, царя Алексея Михайловича, — Барон читал у Николааса Витсена:

«2 февраля 1665 года.

Было около 10 часов, когда мы после аудиенции вернулись к посольскому двору, где наши приставы сразу сняли свои красивые кафтаны. Шталмейстер, который ехал перед санями посла, заговорил о подарке для него. Ему сказали, что он может завтра за ним прийти, что он и сделал; мы ему подарили серебряную солонку. Слуги, которые охраняли лошадей, получили каждый по монете. Приставы поздравили посла с тем, что он имел счастье видеть ясные очи царя.

Вскоре прибыл пользующийся большим уважением князь Петр Семенович Прозоровский-меньшой с «царским столом» угостить посла. Стол накрыли белой скатертью и поставили тарелку, нож и вилку, три-четыре пустых кувшинчика, все из серебра, но металл так потемнел, что едва был похож на серебро. Посол сперва сел со шляпой на голове, в высоком конце стола; князь Петр справа от него. Когда они сели, нас тоже пригласили сесть. Я сидел против младшего пристава, первым вдоль длинной стороны стола. Посол повелел помолиться перед едой, но русский помешал, сказав, что это он может делать у себя за собственным столом, эта же пища Царская, которая уже благословлена. Первым блюдом был жареный гусь, около него стоял шафрановый соус. Одно за другим было подано семьдесят блюд, которые мы все попробовали. Выпечка была вкусная, но мясо было так сильно нашпиговано чесноком, луком, лимонами и маринованными огурцами, что наши языки не выдерживали. Все было холодное как лед. Среди всего был старый жесткий жареный журавль, много соусов, а в них куски курятины, нашпигованные круглыми жареными шариками, много-много всего другого; короче — вся пища, никогда не виденная у нас.

После третьего-четвертого блюда князь велел нам встать, появилась большая чаша, примерно в одну пинту, полная испанского вина, смешанного, по-моему, с водкой. Обращаясь к послу, он предложил тост за здоровье царя. Выпив сам, он дал из своих рук такие же чаши каждому приставу. Перед этим он перечислил титулы Его Царского Величества, которые он прочитал по записке, как русские читают все. Даже во время приема большие господа ничего не могут сказать наизусть, а смотрят вниз перед собой, когда говорят. Мы должны были опорожнить эти чаши без возражений. Когда покончили с торжественным тостом, посол сказал, что не может пить столь крепкий напиток, ему станет худо, да, смертельно худо.

На это был ответ:

— Как это может быть, чтобы стало худо оттого, что пьют за здоровье царя?

После этого князь велел принести большой серебряный ковш красного меда. Посол принял его и предложил тост за здоровье их Высокомогуществ, от которого князь отказался, говоря, что это будет в свое время, а сперва полагается выпить за здоровье Алексея Алексеевича, сына царя; ведь сына, сказал он, нельзя отделить от отца. Начали громко спорить; посол приводил разные доводы за их Высокомогущества, которые суверенны, а Алексей Алексеевич только подданный. Ничего не помогло, спор разгорался, они хвастались своим царем и его сыновьями; посол сказал, что их Высокомогущества тоже пользуются авторитетом, хотя их здесь умаляют, а ведь они тоже короли и принцы, и что было бы против всяких правил вежливости не оказать гостю почета, да и ни один монарх в мире не требовал такого. Но русский повторял свое: они в высшей степени удивлены, что посол отказывается от того, от чего не отказывался даже римский император, или любой принц в мире, — что было неправдой, — и добавил, что они удивлены тем более, что он сидит за «царским столом» и пользуется столь большой милостью царя. Еще князь добавил, что у него только одна голова на плечах. Посол повторил то же самое. После получасового спора сели, ничего не выпив. Посол сказал, что при таких условиях он не выпьет ни капли.

Немного времени спустя князь встал и снова предложил тот же самый тост за царевича. Теперь посол принял его, но сразу потребовал еще полный ковш меда и сказал, что раз он принял тост за Алексея, то пусть и они примут тост за их Высокомогущества, в чем ему снова отказали. Нам между тем дали каждому по ковшу; посол не поднял, а держал перед собою на столе ковш за Алексея, а ковш за их Высокомогущества поднял вверх и велел нам поспешно опорожнить ковши за их здоровье, что и было сделано. Посол выпил за Алексея после ковша за их Высокомогущества. Русские выпили тоже, но за царевича, а мы за наш тост. Мы первыми опорожнили наши ковши, и наш переводчик сказал: «Это за их Высокомогущества, а их тост — за Алексея». Так мы все выразили словами и делом, что пьем за здоровье их Высокомогуществ. Тогда князь схватил другой ковш и выпил его за здоровье второго принца, что мы приняли, после чего он предложил тост за их Высокомогущества. На это посол заявил, что за них уже пили, но если они хотят второй раз выпить за них, то он согласен; так и было сделано. Наконец выпили чарку крепкой водки за здоровье посла. Порядок тостов князь читал по цидулке.

О беседах за столом не стоит рассказывать. На столе появилось нечто подобное тому, что в Пскове нам подарил воевода. Князь сказал, что по милости Бога и царя он может преподнести такие подарки. В комнате стало жарко.

— Это по милости царя, — сказал князь, тогда как это было из-за толкотни стольких потных людей.

Прислуживающие за столом, а их было столько же, сколько и блюд, подавали пищу в головных уборах, что также в обычае даже перед царем. По улице же они шли друг за другом с непокрытыми блюдами.

У меня спросили мое имя и имя моего отца. Здесь ни к кому не обращаются по фамилии, а только по имени и отчеству, так что здесь я приобрел имя — Николай Корнельевич. Самых знатных людей страны при обращении называют только своим собственным именем и именем отца. Каждый хвастался своей страной, хозяином и своей персоной. Это делали и русские, и голландцы; так, посол похвастался, что у себя дома имел больше власти, чем князь здесь.

Когда настал вечер, они вдруг встали и ушли. Я проводил их до низу, до того места, где встретил их, а посол провожал их до последней двери наверху. Когда князь Петр ушел, приставы сказали, что, по обычаю, следовало оказать ему почет. Об этом мы знали, но не успели из-за его поспешного ухода. Наш переводчик объяснил, что подарок уже подобран и будет отослан к нему домой, что и было сделано. Это была большая, тяжелая серебряная чаша. Потом ушли и приставы, оставив всю пищу у нас. Простую пищу положили в бочки, и мы отдали ее стрельцам. Пиво, хлеб и мед привозили в санях, обитых красным сукном и серебром и запряженных парой лошадей».

* * *

Но самым первым о таких кушаньях с государева стола рассказал Герберштейн, и его рассказ был, наверное, самым ярким:

«После отпуска послов те самые лица, кто сопровождали их во дворец, отводят их обратно в гостиницу, говоря, что им поручено быть там и веселить послов. Приносят серебряные чаши и сосуды, каждый с определенным напитком. Приезжает повозка с серебряной посудой и одна или две небольшие повозки с напитками, а с ними секретари и прочие почтенные люди, и все стараются о том, чтобы сделать послов пьяными.

А они прекрасно умеют заставить человека пить. Когда у них уже не остается повода поднять чашу, они принимаются под конец пить за здоровье цесаря, брата его, государя, и напоследок за благополучие тех, кто обладает, по их мнению, каким-либо достоинством или почетом. Они рассчитывают, что никто не должен, да и не может отказаться от чаши в их честь, а выпить ее надо без остатка. Пьют же таким образом. Тот, кто начинает, берет чашу и выходит на середину комнаты; стоя с непокрытой головой, он велеречиво излагает, за чье здоровье пьет и чего ему желает: удачи, победы, здоровья или чтобы в его врагах осталось крови не больше, чем в этой чаше. Затем, осушив и опрокинув чашу, он касается ею макушки, чтобы все видели, что он выпил все, и желает здоровья тому господину, за кого пьют. Потом он идет на самое высокое место, велит наполнить несколько чаш, после чего подает каждому его чашу, называя имя того, за чье здоровье надлежит выпить».

* * *

Барон прекрасно понимал, что «потчевание посла» было не только древним русским обычаем гостеприимства, когда уходящему гостю навязывали с собой гостинцы, но и частью официальной церемонии. Он помнил, что в это время гостям следовало вести только дружеские разговоры, не обсуждая с хозяевами никаких серьезных дел. Было известно, что русские дипломаты умели не терять головы. Один из секретарей Барона вложил в страницы книги Герберштейна выписку из русской летописи, в которой еще Иван III давал своим послам в чужие страны наказ: «Розни между вами не следовало бы быть ни в чем, и чтобы вы своею рознью мне бесчестия не нанесли, а делу моему порухи бы не было. А как будете вы у короля за столом, чтоб между вами все гладко было и пили бы вы бережно, не допьяна, чтобы вашим небрежением нашему имени бесчестья не было».

* * *

А некоторые европейские послы в Московии не получали, видимо, таких приказов от своих государей и тем позорили их, вспоминал Барон. Литовский посол, к примеру, напился пьян на ужине и вздумал рассказывать своему приставу и вообще всем желающим его слушать о цели своего посольства, о важных государственных делах. Это было не просто неприличным нарушением протокола, но и могло быть приравнено к государственной измене. И венгерский посол, помнится, попал в неприятную историю: «Ел у великого князя, а после стола князь великий посылал поить его; посол в ту ночь пьяный расшибся и не мог быть на другой день с королевскими речами». И голландский посол на приеме в Кремле просил: «Чтобы не давали нам меда и испанского вина, а только русское и французское вино. Но против воли пришлось нам пить полными ковшами испанское вино, и мы неприлично напились». Барон помнил, что такое «русское вино»: это тройной или даже четверной очистки водка, обычно из ячменя, ароматная и, конечно, крепкая.

 

Царский пир

Обеды в посольском доме были привычны. Обед в Кремле — совсем другое дело. Там кушанья и обстановка поражали воображение многих. О нем рассказывали многие иностранцы, подолгу и со вкусом.

Сигизмунд Герберштейн вспоминал об обеде у Василия III в 1526 году, 1-го мая:

«Государь пригласил нас, сначала одного, потом другого, сказав следующее:

— Ты отобедаешь со мной.

Другим было поручено пригласить к столу моего родича фон Турна. Когда мы пришли в столовую, уже другим снова поручили пригласить к столу моих слуг.

Вслед за тем, подозвав к себе наших приставов, государь сказал им что-то по секрету тихим голосом, и те, подойдя к нам, через толмачей говорят:

— Вставайте, пойдем в другой покой.

Пока мы излагали там некоторым назначенным государем советникам и секретарям остальные поручения, лежавшие на нашем посольстве, тем временем приготовляли столы. Затем, когда приготовления к обеду были закончены, и государь, его братья и советники уже сидели за длинным столом, нас повели в столовую, и тотчас советники и все прочие по очереди встали перед нами. Зная их обычай, мы, прежде чем они сели, в свою очередь поблагодарили их, наклоняя голову во все стороны, а затем заняли место за столом, которое указал нам рукой сам государь. Государь и его сродники, а также советники, сидели так, как в совете, разве что советники сидели друг против друга.

Столы в столовой были расположены со всех сторон залы, так что только-только можно было войти и выйти в двери. Посредине залы стоял поставец, заставленный различными золотыми и серебряными кубками».

* * *

В 1554 году эту обстановку более подробно описал Ричард Ченслер, обедавший у сына Василия III, Ивана IV:

«Все места, где стояли столы, были на две ступени выше, чем пол основной комнаты. Посередине палаты стоял стол или поставец для посуды; он был полон золотых кубков, среди которых стояли четыре чудесных жбана или кружки, как их здесь называют. Я думаю, они были высотой в добрые полтора ярда. У поставца стояли два дворянина с салфетками на плечах; каждый их них держал в руках золотую чашу, украшенную жемчугом и драгоценными камнями; это были личные чаши великого князя, когда у него являлось желание, он выпивал их одним духом. Что касается яств, подаваемых великому князю, то они подавались без всякого порядка, но сервировка была очень богата; все подавалось на золоте, не только ему самому, но и всем, и блюда были массивные; кубки также были золотые и очень массивные».

* * *

А еще через четыре-пять лет, в 1558 году, то же самое увидел Антоний Дженкинсон, английский купец и дипломат, предшественник Джерома Горсея по делам английской Московской компании, на обеде у Ивана Грозного:

«Вся посуда на моем столе была из золота и серебра; такая же посуда была и на других столах: кубки были из золота, украшенные каменьями, ценою не менее четырехсот фунтов стерлингов каждый, не считая серебра, расставленного на столах. Тут же стоял поставец с весьма богатым и роскошным серебром, которое не употреблялось. Среди прочих была вещь из золота длиною в два ярда, с башнями и драконовыми головами наверху, чеканной работы; тут же стояли золотые и серебряные бочонки с замками на втулках, очень искусно сделанные».

* * *

Барон вернулся к книге Герберштейна — в 1526 год: «На столе, за которым сидел государь, с той и другой стороны от него были оставлены пустые места на расстоянии вытянутой руки. Затем сидят братья государевы, — если они присутствуют на обеде, — по правую руку сидит старший, по левую — младший. Далее за братьями на расстоянии несколько больше обычного сидели старшие князья и советники и высокие должностные лица в соответствии с чинами и милостью, какой они пользовались у государя. Против государя, за другим столом, сидели мы — я рядом с графом, а отделенные небольшим промежутком, где могли бы усесться двое, сидели наши друзья и все, пришедшие с нами. Мой родич фон Турн должен был занять место не рядом со мной, а несколько сзади.

Напротив них на другой стороне сидели по чину те, кто провожал нас из гостиницы во дворец. За последними же, стоящими друг против друга, столами сидели те, кого государь пригласил в знак особой милости: несколько юных сыновей татарского царя, бывших на службе у великого князя и крестившихся, а также и прочие, кого пригласил государь, среди них пушкари и другие лица того же рода; иногда к ним присоединяются наемники.

На нашем, как, без сомнения, и на всех остальных столах, расставлены были небольшие сосуды: одни с уксусом, другие с перцем, третьи с солью; они были расставлены и размещены вдоль стола с таким расчетом, что на каждых четверых гостей приходилось по одному набору из этих трех сосудов, кроме, разумеется, стола государева и его братьев. Они оставались на столе от начала обеда и до конца.

В мое посольство за столом присутствовал и царь Петр, крещеный татарский царь, женившийся на сестре великого князя. Во время обеда он сидел по правую руку от старшего брата государева.

Затем, когда все уселись, вошли стольники, наряженные в блестящее платье, и, обойдя вокруг поставца, стали против государя и против нас друг за другом».

* * *

Климент Адамс в 1553 году уточнил: «Все сто сорок прислужников были в золотой одежде и во время обеда переменили ее три раза».

* * *

Далее снова Герберштейн:

«Стольники никак не приветствовали государя, а шли, вытянув шеи, как будто не замечая его, пока все приглашенные гости не сели, и им не было приказано внести кушанья. Меж тем, когда все сели, государь позвал своего стольника или чашника, взял два длинных ломтя хлеба, лежавшего перед ним горкой, нарезанного и уложенного, положил его на ладонь чашнику и сказал:

— Дай графу Леонарду, послу нашего брата, из бранного римского императора и высшего короля, и Сигизмунду этот хлеб.

Слуга, взяв с собой толмача, который все время находится близ стола, по порядку поднес хлеб нам обоим с такими словами:

— Граф Леонард, великий господин Василий, Божией милостью царь и господин всея Руссии и великий князь, являет тебе свою милость и посылает тебе хлеб со своего стола.

Толмач отчетливо переводил эти слова. Затем он подошел ко мне с теми же словами. Мы стоя слушали милость государеву. Чтобы почтить нас, встали и другие, кроме братьев и свойственников государевых. На подобную милость и честь не требуется никакого другого ответа, кроме того, чтобы принять предложенный хлеб, положить его на стол и поблагодарить наклонением головы самого государя, а затем советников, сидевших за столом ближе всех к нему, потом в другую сторону и наконец тех, кто были против нас, точно так же и остальных советников его, поводя во все стороны головой и наклоняя ее. Таким хлебом государь выражает свою милость кому-нибудь, а солью — любовь. И он не может оказать кому-либо большей чести на своем пире, как посылая ему соль со своего стола. Кроме того, их прекрасные белые хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжкое иго и вечное рабство, которым они этот хлеб заслуживают.

Наконец стольники вышли за кушаньем, снова не оказав никакой чести государю, и принесли водку, которую они всегда пьют в начале обеда, а затем жареных лебедей, которых в мясные дни они почти всегда подают гостям в качестве первого блюда. Двух или трех из них поставили перед государем; он проколол их ножом, чтобы узнать, который лучше и предпочтительнее перед остальными, другие стольники в это время стояли со своими блюдами и лебедями в руках, после чего тут же велел их унести. Все сейчас же вышли за дверь. Возле двери в столовую стоял стол для разделки еды; там лебедя разрезали, положив на каждое блюдо по два крыла и по две ножки или прочее по их обыкновению. Затем стольники снова вносят блюда и ставят четыре или пять из них, не таких больших, перед государем, остальные же распределили по чину между его братьями, старейшими советниками, послами и другими. Грудки и гузки предназначаются для остальных, присутствующих в зале.

У стола государева стоит человек, который исполняет приказания: подает чашу; через него-то государь и посылает отдельным лицам хлеб и другие кушанья. Государь дает отведать предварительно кусочек стольнику или берет ломоть хлеба и кладет ему на ладонь попробовать; затем отрезает от разных кусков, пробует, ищет куски помягче, после чего посылает почетные угощения — блюдо, от которого кушал сам — брату, или какому-нибудь старейшему советнику, или послам. Послам подобные яства посылаются всегда с гораздо большей торжественностью (как это было сказано о хлебе); при получении их надлежит вставать не только тому, кому они посылаются, но всем и каждому, так что при неоднократном оказании государевой милости иной может немало утомиться от вставания, стояния, благодарения и частого наклонения головы во все стороны, особенно, если стол его находится близко, так что уж и на ногах не стоишь.

В первое посольство, когда я был послом цесаря Максимилиана и меня пригласили на пир, я несколько раз вставал в знак уважения к братьям государевым, однако видя, что они не пользуются особым почтением, но в честь меня, такого значительного посла, не встают, не выражают мне никакой благодарности и ничем мне взаимно не отплачивают, я затем всякий раз, как замечал, что им назначается милость от государя, тоже не стал вставать в их честь. Я тотчас же заводил разговор с кем-нибудь, как бы ничего не замечая; и хотя некоторые из сидевших напротив подавали мне знаки и окликали меня, когда вставали братья государевы, я, якобы ничего не замечая, едва после третьего напоминания осведомлялся у них, чего они от меня хотят. А когда мне отвечали, что братья мол государевы стоят, то, прежде чем я успевал осмотреться и встать, процедура почти уже бывала закончена. Затем, когда я несколько раз вставал позже, чем следовало бы, и тотчас садился снова, а сидевшие напротив меня начинали над этим смеяться, то я, как бы занятый другим делом, спрашивал, чему они смеются. Но когда никто не хотел открывать мне причины, я, в конце концов, как бы догадавшись о причине и приняв важный вид, говорил:

— Я присутствую здесь не как частное лицо; право, кто пренебрегает моим господином, тем и я буду пренебрегать.

Более того, если государь посылал кушанье кому-либо из младших или меньших, то я, хотя меня и предупреждали, что можно не вставать, отвечал:

— Кто чтит моего государя, того и я стану чтить, — и все же вставал.

Государь видел, как они смеялись, и как я говорил с ними об этом, позвал одного из них, желая знать, о чем речь. Тот, конечно же, ему все рассказал, и государь тоже над этим смеялся.

Когда мы начали есть жареных лебедей, они приправляли их уксусом, добавляя к нему соль и перец, которые у них употребляются как соус или подливка. Кроме того, для той же цели было поставлено кислое молоко, а также соленые огурцы, равно как и сливы, приготовленные таким же способом, которые они хранят в течение всего года. Это все стоит на столе в течение всего обеда. Тот же порядок соблюдается при внесении других блюд за исключением того, что они не выносятся обратно, как жаркое. Подают разные напитки: мальвазию, греческое вино и разные меды. Государь, как правило, один или два раза велит подать себе чашу и, когда пьет из нее, подзывает к себе по очереди послов и говорит:

— Леонард, ты прибыл от великого господина к великому господину по важному делу, проделав большой путь; и как ты видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе будет. Пей и выпей эту чашу, и ешь хорошенько досыта, а потом отдохнешь, что бы вернуться, наконец, к своему господину.

Потом то же самое он сказал и мне.

Вся без исключения посуда, в которой подавались кушанья, напитки, уксус, перец, соль и прочее, по их словам, сделаны из чистого золота, и, судя по весу, это, кажется, было действительно так. Я едал у великого князя и до, и после того, когда поставец был уставлен серебром, да и на столах была серебряная посуда.

Есть четыре лица, каждое из которых стоит с одной из сторон поставца и держит по чаше; из них-то чаще всего и пьет государь, постоянно обращаясь к послам и приглашая их есть. Иногда он даже спрашивает у них что-нибудь, выказывая себя весьма любезным и обходительным. Среди прочего он спрашивал меня, брил ли я бороду, что выразилось одним словом: «брил». Когда я так же односложно сознался в этом, он сказал: «И это по-нашему», то есть как бы говоря: «И мы брили». В самом деле, когда он женился вторично, то сбрил совершенно бороду, чего, как они уверяли, не делал никогда никто из государей.

Раньше стольники одевались в далматики, наподобие диаконов, прислуживающих при богослужениях у нас в больших храмах; но в тот раз были только подпоясаны; ныне же на них различные платья, похожие на военный камзол, называемые «терлик», обильно украшенные драгоценными камнями и жемчугом. Все это дается из княжеской казны.

Обед длится долго — иногда три, или четыре, или пять часов. Как-то раз, это было в первое мое посольство, в 1517 году, мы даже обедали до первого часа ночи. Ибо все дела они заканчивают до обеда; так что если идут переговоры о серьезном деле, то они не едят зачастую целый день, а расходятся только тогда, когда зрело все обсудят и решат, и расходятся только ночью. И наоборот, на пиршества и возлияния они употребляют иногда целый день и, наконец, расходятся только с наступлением темноты. Государь часто чтит пирующих кушаньями и напитками.

Всем приходится выходить по одному на середину комнаты и, осушив чашу, возвращаться на свое место. Тот же, кто желает избегнуть более продолжительной выпивки, должен по необходимости притвориться пьяным или заснувшим, или напоить их самих, или по крайней мере, осушив много кубков, уверять, что никоим образом не может больше пить, ибо они уверены, что хорошо принять гостей и прилично с ними обойтись — значит непременно напоить их. Этот обычай соблюдается вообще у знати и тех, кому позволяется пить мед и пиво. В первое посольство государь, когда по окончании дел отпускал меня после обеда, на который я был приглашен, — ведь у них принято угощать обедом как отъезжающих, так и прибывающих послов, — встал и, стоя у стола, велел подать себе чашу со словами:

— Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и высшему королю, и за его здоровье. Ее выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и проч., и рассказал ему, что ты видел.

Затем он подает мне чашу и говорит:

— Выпей за здоровье брата нашего Максимилиа на, избранного римского императора и высшего короля.

Он подавал ее всем другим участникам обеда и вообще всем там стоявшим и каждому говорил те же слова. Приняв чаши, мы отступали немного назад и, преклонив голову перед государем, выпивали. По окончании этого он подозвал меня к себе, протянул руку и сказал:

— Теперь ступай.

Так происходит всегда, ибо после обеда государь не занимается никакими важными делами, и по окончании обеда он, как правило, говорит послам:

— Теперь ступайте!»

* * *

Четверть века спустя после Герберштейна, в 1553— 1554 годах, в Москве у Ивана Грозного гостила экспедиция сэра Хью Уиллоби. Секретари Барона не очень разобрались, кто именно из британских мореплавателей — Ричард Ченслер, главный кормчий флотилии, или Климент Адамс, один из капитанов, — писал записки об их пребывании в Москве: каждый за себя или Адамс за обоих. В бумагах значились оба автора.

Вот слова Ченслера:

«Через две недели, как я приехал, меня отвели к секретарю, ведающему дела иностранцев. Он сказал, что великому князю угодно, чтобы я явился к нему с грамотами короля, моего государя. Я был очень доволен этим и тщательно приготовился к приему. Когда великий князь занял свое место, толмач пришел за мною во внешние покои, где сидели сто или больше дворян, все в роскошном золотом платье. Оттуда я прошел в зал совета, где сидел сам великий князь со своей знатью, которая составляла великолепную свиту. Они сидели вдоль стен комнаты на возвышении, но так, что сам великий князь сидел много выше их на позолоченном сидении в длинной одежде, отделанной листовым золотом, в царской короне на голове и с жезлом из золота и хрусталя в правой руке. Другой рукой он опирался на ручку кресла. Канцлер Иван Михайлович Висковатый и секретарь стояли перед великим князем. Когда я отдал поклон и подал свои грамоты, он обратился ко мне с приветствием и спросил меня о здоровье короля, моего государя. Я ответил, что при моем отъезде от его двора король находился в добром здравии и что я уверен, что он и теперь находится в таком же добром здравии.

После этого царь пригласил меня к обеду. Мое приношение канцлер представил его милости с непокрытой головой, — а до этого они все были в шапках. Когда его милость получил мои грамоты, мне предложили удалиться. Мне было сказано, что я не могу сам обращаться к великому князю, а только отвечать ему, если он говорит со мной. Итак, я удалился в комнату секретаря и провел там два часа. Затем снова пришли за мной и повели в другую палату, называемую Золотой. Я не вижу, однако, причин, почему бы ей так называться. Я видел много гораздо лучших, чем эта.

Итак, я вошел в залу, которая невелика и гораздо меньше зал английского королевского величества. Стол был накрыт скатертью; на конце его сидел маршал с небольшим жезлом в руке; стол был уставлен золотой посудой; на другой стороне залы стоял поставец с посудой. Отсюда я пошел в обеденную палату, где сам великий князь сидел не в торжественном наряде, а в серебряном одеянии с царской короной на голове. Он сидел в кресле, поставленном довольно высоко; около него не сидел никто; все сидели в некотором отдалении. Длинные столы были накрыты вокруг комнаты; все они были заполнены теми, кого великий князь пригласил к обеду; все были в белом.

Число обедавших в тот день было около двухсот, и все подавали на золотой посуде. Прислуживавшие дворяне были все в золотых платьях и служили в шапках на голове. Прежде чем были поданы яства, великий князь послал каждому большой ломоть хлеба, причем разносивший называл каждого, кому посылалось, громко по имени и говорил:

— Иван Васильевич, царь русский и великий князь Московский, жалует тебя хлебом!

При этом все должны были вставать и стоять, пока произносились эти слова. После всех он дал хлеб маршалу; тот ест его перед его великокняжеской милостью, кланяется и уходит. Тогда вносят царское угощение из лебедей, нарезанных кусками; каждый лебедь на отдельном блюде. Великий князь рассылает их так же, как хлеб, и подающий говорит те же слова, как и раньше. Кушанья подаются без определенного порядка, но блюдо за блюдом. Затем великий князь рассылает напитки с теми же словами, какие сказаны выше.

Перед обедом великий князь переменил корону, а во время обеда менял короны еще два раза, так что я видел три разные короны на его голове. Когда все кушанья были поданы, он своей рукой дал еду и напитки каждому из прислуживавших дворян. Его цель, как я слышал, состоит и в том, чтобы каждый знал хорошо своих слуг. По окончании обеда он призывает своих дворян одного за другим, называя их по имени, так что удивительно слушать, как он может называть их, когда их у него так много. Когда обед кончился, я отправился к себе, это было в час ночи».

* * *

Это писал, как поняли секретари, сам Ченслер. Были еще бумаги, вроде бы написанные другим англичанином, Адамсом. Речь в них, похоже, шла о том же дне в Кремле, но немного по-другому. Барон знал, что, хотя с тех пор и прошло около полутора столетий, можно было бы разобраться, кому принадлежит та или иная запись, но не видел в этом особого смысла. Излагались одни и те же события, тон был примерно одинаковый, просто одна рукопись дополняла другую. Когда-то кто-то даже написал, что Климент Адамс вообще в Москве не бывал. Это казалось Барону странным, Адамс числился в списках английской экспедиции. Но уж рукопись Адамса точно существовала. Вот она.

Адамс:

«На первый день по приезде Ченслера в Москву наши были приглашены к князю. В одной из зал сидели сто почтенных придворных в золотых одеждах до самых пят.

Вошедшие в аудиенц-залу, англичане были ослеплены великолепием, окружавшим императора. Он сидел на возвышенном троне, в золотой диадеме и богатейшей порфире, горевшей золотом; в правой руке у него был золотой скипетр, осыпанный драгоценными камнями; на лице сияло величие, достойное императора. По бокам стояли главный дьяк и ближний боярин; за ним сто пятьдесят почтенных мужей сидели на лавках. Такой блеск великолепия, такое почтенное собрание совершенно могли смутить хоть кого, но Ченслер с видом совершенно спокойным отдал честь царю, по нашему обычаю, и вручил ему грамоту короля.

Царь спросил о здоровье короля Эдуарда. Англичане ответили, что думают, что он жив и здоров. Вслед за тем преподнесены были главным дьяком привезенные подарки — в это время дьяк снял шапку, а прежде стоял в шапке. Князь Московский пригласил англичан к обеду и отпустил.

Через два часа позвали на пир. В так называемой Золотой палате, — хотя она и не осень красива, — сидел русский император в серебряной одежде; на голове его сияла новая диадема. Англичане сели за стол против царя. Посередине палаты стоял невысокий квадратный стол. На нем лежал шар, поддерживающий другие, меньшие, так что из них образовалась пирамида, суживающаяся кверху. Тут же было множество драгоценных вещей, ваз, кубков, большею частью из самого лучшего золота. Особенно отличались четыре больших сосуда, в пять футов в высоту. Несколько серебряных кубков, похожих на наши стаканы, употреблялись для питья князю, когда он обедал без торжественного собрания.

Четыре стола, накрытые самыми чистыми скатертями, были поставлены отдельно у стен; к ним вели четыре ступени; за них сели почтеннейшие сановники в одеждах из дорогих мехов.

Взявшись за нож или хлеб, князь полагал на себя крестное знамение. Кто пользовался особенной его дружбой и участвовал в советах, тот сидел за столом вместе с ним, но поодаль. У прислуживающих князю ниспускались с плеч самые тонкие полотенца, а в руках были бокалы, осыпанные жемчугом. Когда князь бывает в добром расположении духа и намерен попировать, то обыкновенно выпивает бокал до дна и предлагает другим. В Московии исстари ведется, что пред обедом сам император посылает каждому хлеб. При этом все встают и кланяются князю. Когда подношения кончаются, входит придворный в сопровождении прислужников и, поклонившись князю, ставит на стол на золотом блюде молодого лебедя. Через полминуты снимает со стола и отдает кравчему с семью товарищами, чтобы нарезать кусками. Потом блюдо ставится на стол и предлагается гостям с прежней торжественностью. В это время и придворный получает хлеб от князя и уходит.

Все блюда и кубки для ста обедавших были из лучшего золота, а столы так обременены драгоценными сосудами, что даже недоставало места. Обед кончился, когда были уже зажжены свечи, потому что наступила ночь. Царь простился с обедавшими, назвав всех по именам, для того, как говорят русские, чтобы показать, что каждого хорошо знает, и чтобы тем обнаружить свое расположение. Нельзя не подивиться, какую нужно иметь память, чтобы удержать столько различных имен».

* * *

Много еще лежало на столе у Барона разных бумаг о том, как принимали русские иностранных послов в доме царском в Кремле, но не было смысла читать их дальше. Триста лет приходили в Кремль послы, разные цели были у них, кто-то удачно беседовал с русским государем и его советниками, кто-то менее удачно, но на столах стояло все то же серебро, и ничего не менялось ни во внешнем церемониале переговоров, ни в том величайшем почтении, с каким все внимали словам владыки Московского государства, перечисляли его титулы и пили за его здоровье.