Рано или поздно все дела завершались, все ожидания заканчивались, и иностранные послы собирались в обратную дорогу.

 

Путь домой

Паспорт

Прежде всего, надо было испросить для отъезда разрешение и получить от русских властей отпускную грамоту, или, как ее называли по-русски, подорожную грамоту, иными словами, паспорт, что означает буквально напутственное слово.

Подорожные для всех иностранцев, уезжавших домой, бывали примерно одинаковыми, неважно, собирались они ехать по суше или по воде. У Барона сохранился список с грамоты, полученной Олеарием:

«Государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея России от Москвы по городам до Твери и до Торжка и Великого Новгорода и до Пскова боярам нашим и воеводам и дьякам и всяким нашим приказным людям. По нашему указу отпущен нами из Москвы голштинского князя Фридерика гонец Адам Олеарий, а с ним людей его два человека. И проводить его послан до Новгорода и Пскова новгородец Микита Панской, а с ним для охраны три человека литовских стрельцов. И на корм гонцу с людьми дано от Москвы до Новгорода, да и до Пскова, на две недели деньгами в Москве. И питье ему дано от Москвы до Твери на три дня по три чарки вина, по две кружки меда, по три кружки пива, людям его по три чарки вина, по две кружки пива на человека в день.

И как в который город Микита Панской с голштинским гонцом приедет, и вы бы, воеводы наши и дьяки, и всякие наши приказные люди, голштинскому гонцу с людьми и приставу их Миките давали подводы по подорожным. А провожатых давали от города до города по три человека. А питье голштинскому гонцу и людям его вино, и пиво, и мед велели давать по городам из кабаков.

И пропускали и отпускали бы всюду, не задерживая».

Запись в посольской книге об отбытии посольства Герберштейна 

Подарки

Русские ни одного гостя не отпускали домой с пустыми руками, независимо от того, успешны или не успешны были переговоры и даже независимо от того, что послы привозили русскому двору при своем приезде. Так, Герберштейн, по его словам, прибыл без подарков, говоря: «У нас нет такого обычая». Он «не желал умалить свое и своего государя значение перед столь диким народом», преподнося государю и, как считалось, в его лице всей стране, подарки в знак уважения и братской любви. Правда, это было мнение одного посольства или одного посла. Многие, едва ли не все другие посольства без подарков не приходили. Рейтенфельс писал:

«Когда послы отправляются во дворец для изложения пред царем своих поручений, впереди пешком несут подарки царю, каждый подарок особо. Впоследствии их по приказанию царя точно оценивают серебряных дел мастера и купцы, дабы царь мог через это равномернее отдарить стоящими столько же. Некоторых отдаривают с изрядной придачею».

Послы в любом случае увозили с собой подарки, или гостинцы.

Русский всадник с запасной лошадью, из С. Герберштейна, 1556 г. 

Герберштейн, не колеблясь, описал подарки, полученные им после первого посольства:

«Государь московский, хотя наши переговоры были прерваны, меня отпустил с почетом. Наряду с прочими почетными дарами он дал мне отличные санки со шкурой белого медведя, длинный красивый белый войлок, чтобы мне укрыться вместе с санями; он был такой большой, что покрывал сани целиком; и к саням — высокую лошадь рыжей масти; таких высоких лошадей я в их краях не встречал, лошади у них, как правило, низкорослые.

От Смоленска и до границы в течение двух дневных переходов меня с почетом провожало двести всадников. Затем мы отдыхали там две ночи под открытым небом среди глубоких снегов и в лютый мороз. В первый день вечером я был приглашен моими провожатыми на ужин, и они почтили меня щедрым угощением. Накидав длинные и довольно высокие кучи сена, положив на них древесную кору и постлав скатерти, мы сидели за столом на земле с поджатыми ногами, вроде турок или татар, вкушая таким манером пищу и затягивая ужин несколько чрезмерными возлияниями. Угощали меня изрядно, а пить заставляли более, чем мне того хотелось.

Вооружение русских всадников, из С. Герберштейна, 1556 г. 

На другую ночь мы подъехали к какой-то реке, тогда еще совсем не замерзшей. Это была граница. Я послал вперед одного из своих слуг с двумя собаками, подаренными мне великим князем. После полуночи от сильной стужи река покрылась таким льдом, что по нему перевели более десяти саней, да еще и груженых. Я велел выкатить на него свои тяжелые сани, а московит, со мной снова посланный к императору, — свои, и, хотя с помощью одних только слуг, мы быстро с ними переправились.

Я направился в Литву. Надлежащим количеством всего необходимого я запасся в Московии, гостиница же была литовская. Я вез с собой живых белок и горностая. Ночью у меня под кроватью горностай насмерть загрыз троих белок и выгрыз у них мясо на затылке». 

Во второе посольство Герберштейна было то же самое:

«Принесли подарки. Именно: графу и мне дали каждому по шитому золотом платью, подбитому соболями, с широкими рукавами, просторными полами в противоположность покрою их платья. Наряду с золотым и собольим платьем государь добавил по два сорока собольих мехов, а горностаевых по триста и беличьих по полторы тысячи.

Наконец, он подарил мне много рыбьих балыков: белуги — она очень длинная и без костей; ее едят, не варя; осетра и стерляди — вяленых или копченых без дыма, просто на воздухе без соли, и отпустил меня весьма ласково».

* * *

Подарки, полученные Горсеем, были описаны еще более красочно:

«Церемония последнего отъезда в Англию мистера Горсея достойна того, чтобы ее записать, так как это было очень почетно. К его услугам были почтовые лошади для него самого, его слуг, а также съестное и все необходимое для долгого путешествия.

В каждом городе от Москвы до Вологды, на протяжении пятисот миль, он получал такой же прием за царский счет. Свежие припасы, доставляемые царскими чиновниками, были к его услугам в каждом городе на протяжении тысячи миль по реке Двине. Когда он прибыл к новой крепости, называемой Архангельском, то был с почетом встречен князем Василием Андреевичем Звенигородским по приказанию царя. В крепости по их обычаю были построены в ряды стрельцы, и его прибытие было великолепно отпраздновано. Оттуда он выехал с обильным провиантом на судне князя, причем сотня человек гребла, а другая сотня стрельцов на другом судне сопровождала его, возглавляемая военачальником-дворянином. Когда подъехали к рейду с английскими, датскими и французскими судами, стрельцы разом выстрелили из своих ружей, а корабли дали залп из сорока шести пушек, затем он был доставлен в резиденцию Английского дома.

Наиболее ярким доказательством дружбы царя и Бориса Федоровича с Горсеем была присланная на другой день с дворянином и военачальником следующая провизия:

16 живых быков,

2 лебедя,

2 журавля, 70 овец,

10 гусей,

600 кур,

2000 яиц,

25 окороков,

65 галлонов меда.

40 галлонов водки,

60 галлонов пива,

600 караваев хлеба,

80 кулей муки,

3 молодых медведя,

4 сокола,

запас лука и чеснока, 10 свежих семг, дикий кабан.

Все эти вещи были доставлены дворянином царя, а другим дворянином — от князя Бориса Федоровича и были надлежащим образом приняты слугой мистера Горсея вместе с письмом и наградой; подарок представлял собой цельный кусок богатой золотой парчи и прекрасную пару соболей».

Ничего странного, подумал Барон, что Горсей так не хотел покидать навсегда Россию. На родине ему и не снился такой почет. Никогда ни на какой иной службе ему было бы не заработать столько добра.

* * *

Богатые подарки были отмечены и Олеарием:

«Царь посылает с послами и гонцами большие подарки, состоящие из мехов. Достойно памяти, что великим князем Федором Иоанновичем в 1595 году было послано императору Рудольфу II —

1003 сорока соболей,

519 сороков куниц,

120 черно-бурых лисиц,

337 000 лисиц,

3000 бобров,

1000 волчьих шкур,

74 лосиных шкур».

Барон кстати вспомнил, что описанный Олеарием подарок был настолько богат, что в Вене встали в тупик, не зная, как оценить присланные меха.

* * *

Кто-то из иностранцев уезжал домой радостно, как Герберштейн, который называл Московию тюрьмой:

«Самое тяжкое и наитягчайшее — пребывать столь долго в этой тюрьме».

«Оправдание жизни» Гербейштейна

Кому-то, как Горсею или Айрману, уезжать не хотелось. Барон предполагал, что нередко характер отзыва о Московии, оставленного иностранцем, зависел просто от характера человека. Из записок Горсея становилось очевидно, что им двигала не только жажда наживы, ему просто нравилось в Москве, как непритворно нравилась московская жизнь немцу Айрману: мед и русское вино, баня и квас, беседы с образованными русскими и многоязычие рынков. 

Ночлег

Когда посольства пересекали границу Московии и оказывались предоставленными сами себе, приходилось самостоятельно искать ночлег. 

Поссевино давал советы путникам, собиравшимся в Московию:

«Пусть у него будет и палатка, которую можно было бы разбить среди поля, когда нет никакого убежища. А если привезти куски простой черной ткани, которыми можно разделить спальню на несколько частей, это очень поможет послу сохранить благопристойность. Я даже не могу выразить это словами, потому что в одном и том же теплом помещении, где живет вся семья, зимой помещаются все, особенно в Польше и Литве, там же до большей части находится и скот».

Помнится, что-то похожее уже встречалось в прочитанных бумагах, подумал Барон. Он подозвал секретаря, и тот сразу вспомнил, что о корове в жилом доме писал в стихах Турбервилль:

Европейский замок

Не было ничего лучше ночлега в замке гостеприимного и богатого хозяина. Путники по ровной дороге зигзагами поднимались на холм, где располагался замок. Вперед высылался гонец с почтительной просьбой к хозяину пустить переночевать. Стража раскрывала наружные ворота. Пройдя через эти ворота, посетители миновали скотный двор и иные хозяйственные сооружения и подходили ко рву, опоясывавшему замок. Опускался подъемный мост, открывались еще одни ворота, и посетители через узкую крытую галерею попадали во внутренний, парадный двор. Он часто бывал украшен зеленой лужайкой, колодцем и липой, любимым деревом народов, чьим родным языком был немецкий.

Нотебург, из А. Олеария 

Возле стены находилась сторожевая башня, где коротала время караульная стража и где обитатели замка могли найти последнее пристанище в случае штурма. Двор окружали главные жилые строения. Центральной частью главного дома была большая зала. В нее вводили гостей и старались убрать красиво. В самых торжественных случаях пол в ней устилали коврами, а стены обивали шитыми обоями. Летом пол усыпали цветами, а в другое время — сухим тростником. Вдоль стен тянулись широкие лавки, на которых лежали тюфяки и перины. От дворца отделялось жилище женщин, которое состояло по меньшей мере из трех покоев: комнаты, где хозяйка спала и куда приходил ее супруг; комнаты для рукоделья, которою хозяйка разделяла со своими служанками; и, наконец, спальни служанок. Должно было быть отдельное помещение для детей, а часто и не одно.

Кроме того, в замке была, разумеется, кухня с большой плитой посередине помещения, с громадным камином, где без труда можно было над открытым огнем жарить крупного гуся или молодого барашка. По стенам кухни была развешана утварь, стояли лавки, разделочные столы, бочки и сосуды с водой. К кухне примыкала маленькая комната, в которой мог жить повар. Его кровать пряталась за дверьми шкафа и ее не было видно снаружи. В поварской комнате всегда было тепло от очага, но душновато, так как в ней не было окна. Там же была и кладовая комната, где хранились припасы, необходимые для недолгого времени или те, которых в силу их дороговизны бывало немного — пряности, например. Припасы, количество которых должно было быть значительным, и для хранения которых требовался холод, держали внизу, в подвалах и погребах. В стене, выходящей на внешний ров, был проделан специальный проем с желобом для сброса нечистот.

Комнаты, примыкавшие к кухне, были самыми теплыми в замке, так как нередко от очага прокладывалась широкая труба, по которой поступал горячий воздух.

Вдоль толстых наружных стен дома устраивались оконные ниши с каменными скамьями, откуда женщины смотрели на окрестности. В древности окна обычно были узкими, но с конца XV — с середины XVI века их научились расширять настолько, что в них при желании мог пролезть тучный человек.

Конечно, в хорошем замке должна была быть собственная часовня, а в самой глубокой и холодной части подвала устраивалась тюрьма. Правда, хорошие хозяева старались, чтобы она пустовала. Считалось, что если правильно управлять слугами и вассалами, солдатами и землепашцами, можно избегать конфликтов и жить со всеми в мире.

Когда часовой со сторожевой башни давал знать, что гости приблизились, хозяева старались встречать их по всем правилам вежливости. В почетной зале сама хозяйка или ее дочь приветствовала приезжего, как только он сходил с лошади во дворе замка, снимала с него тяжелое вооружение, необходимое в дороге, и подавала чистую одежду, специально хранившуюся в кладовой. Затем гостю подносили выпить с дороги и готовили ванну, то есть наливали теплой воды в небольшую продолговатую деревянную лохань. Когда вымытый с дороги и переодевшийся гость возвращался к хозяевам, подавался ужин. Гость занимал почетное место напротив стула хозяина. Хозяйка или ее старшая дочь садилась рядом с гостем, предлагала и разрезала ему кушанья и подносила напитки. Когда гость удалялся на покой, то хозяйка или заменявшая ее дочь провожала его в комнату, чтобы проверить, все ли там в порядке. Фома Мурнер, немецкий автор XVI века, писал:

«Кое-где существует обычай, что хозяин, когда у него есть дорогой гость, предоставляет ему в полное распоряжение свою жену».

Этот высший акт подлинного гостеприимства дорогого стоил и был очень привлекателен для гостя, если хозяйка была молода и красива, но тягостен, если молодость хозяйки осталась в далеком прошлом. Конечно, гость всегда мог очень вежливо сослаться на крайнюю усталость. Правда, ко времени, когда Барон путешествовал по Европе, от обычая остались только воспоминания.

Ночлег в замке, где хозяева в силу традиции чувствовали себя обязанными принять гостя, и, кроме того, были искренне рады новым людям, от которых могли узнать, что происходит за пределами ближайшей округи, а если гость побывал за морем, в чужих странах, так просто цены ему не было, — такой ночлег был прекрасен. Однако найти его можно было далеко не всегда. Чаще путникам приходилось ночевать на постоялых дворах. 

Европейский постоялый двор

Барон хорошо помнил эти постоялые дворы. Лучше всего их описал великий Эразм из Роттердама. Возможно, он сгустил краски, так как сильной стороной его писаний была сатира.

Эразм Роттердамский:

«Когда придешь, никто не выйдет тебя встретить, чтобы не показать, что рады гостям, так как это у них считается низким, непристойным, унизительным для достоинства хозяина. Успеешь досыта накричаться, пока наконец высунется голова в крошечное окошечко жарко натопленной комнаты, выглядывая, точно черепаха из своего дома. В таких жарко натопленных комнатах они живут почти до летнего солнцестояния. К этой выглядывающей в окошечко голове ты должен обратиться с вопросом, можно ли тут остановиться, и если тебе не ответят отказом, то значит, для тебя есть место. На вопрос о конюшнях тебе ответят движением руки, и ты уже сам убирай свою лошадь, как знаешь, так как слуг никаких не полагается. Если попадешь на особенно хороший постоялый двор, то конюх укажет место для лошади, но только не то, которое удобнее, так как лучшие места берегутся для будущих гостей и преимущественно для дворян. Если что похулишь или сделаешь какое замечание, то услышишь в ответ:

— Когда тут для тебя нехорошо, то ищи другой двор.

Сено в городах дают неохотно и скупо и берут за него почти так же дорого, как за овес. Убрав лошадь, отправляешься в комнату, как был, в дорожных сапогах и в грязи, и несешь с собой свою поклажу. Для всех гостей имеется только одна общая комната, жарко натопленная. Тебе не укажут особой комнаты, где бы ты мог переодеться, умыться, обогреться, отдохнуть. В общей комнате, где находятся все, снимаешь сапоги, и, если хочешь, можешь даже тут переменить и рубашку. Промокшее от дождя платье вешаешь к печи и сам у этой же печи греешься. Есть тут и вода для умыванья рук, но обыкновенно такая нечистая, что, умывшись ею, должен искать другой воды, чтоб обмыться. Хотя бы ты приехал часа в четыре пополудни, но тебе дадут есть не ранее девяти, а часто и не ранее десяти часов, так как кушанье подается для всех за один раз. В одной душной комнате часто набирается человек до восьмидесяти и до девяноста.

Тут все вместе: и пешеходы, и конные, и купцы, и шкиперы, и извозчики, и крестьяне, и дети, и женщины, и здоровые, и больные. Один чешет себе волосы, другой обтирает с себя пот, третий чистит сапоги, четвертый рыгает чесноком — одним словом, тут такая происходит суматоха, точно при вавилонском столпотворении. Как только усмотрят незнакомца, который отличается от них приличным видом, то уставят на него глаза, как будто перед ними какой невиданный зверь африканский; даже усевшись за стол, не перестают на него глядеть исподлобья и, забывая о еде, не сводят с него глаз. Спросить себе ничего нельзя. Когда уже наступит поздний вечер и когда, следовательно, нельзя ожидать еще гостей, входит старый слуга с седой бородой и стриженой головой, грязно одетый и с угрюмой физиономией, обводит глазами всех присутствующих и молча пересчитывает их. Чем больше насчитает он гостей, тем жарче затопит печь, хотя бы и без того уже было душно от солнца. У них считается главным признаком гостеприимства, чтоб с гостей лил пот ручьем. Если, по непривычке к такой духоте, вздумаешь хоть немного отворить окно, сейчас же закричат тебе:

— Затвори!

А если на это скажешь, что не можешь выносить духоты, то тебе ответят:

— Ищи себе другой двор!

А между тем нет ничего опаснее, когда при таком множестве людей, имея притом растворенные поры, дышать спертым воздухом, есть в таком воздухе и проводить многие часы. Не говорю уже о ветрах, которые тут испускаются на все манеры, без всякого стеснения. Тут встречаются многие со скрытыми болезнями, как, например, с часто встречающейся испанской или французской чесоткой; дыхание у них вонючее, и такие больные опаснее даже прокаженных. Бородатый Ганимед является снова и стелет скатерти, грубые как парусина, на столько столов, сколько считает достаточным по числу гостей; на каждый стол он рассчитывает, по меньшей мере, восемь гостей. Тот, кто знает здешние обычаи, садится без церемонии, где ему вздумается, так как здесь в этом случае не делается никакого различия ни между богатыми и бедными, ни между господами и слугами. Как скоро все усядутся за столы, снова является угрюмо высматривающий Ганимед, еще раз пересчитывает общество и потом ставит перед каждым деревянную тарелку с деревянной ложкой и стакан. Немного спустя приносит он хлеб, и тогда, кто хочет, может для препровождения времени, пока не подадут кушанье, заняться для себя чисткой хлеба. Так сидят в ожидании кушанья нередко почти целый час, и никто не изъявит желания, чтоб подали кушанье. Наконец принесут вино, довольно кислое. Если кто-либо из гостей вздумает изъявить желание, чтобы ему достали за его деньги откуда-нибудь другой сорта вина, то сначала делают вид, как будто его не слышат, и при этом так на него смотрят, как будто хотят убить; если гость повторит свое желание, то получит такой ответ:

— Здесь уже перебывало много и графов и маркграфов, и никто еще до сих пор не был недоволен моим вином, а когда тебе это вино не нравится, то ищи себе другой постоялый двор.

Только дворян считают они людьми и указанием на них смиряют бунтующие желудки гостей. Вскоре потом с большим торжеством появляются наконец блюда. Первые блюда почти всегда состоят из кусочков хлеба, облитых бульоном, или, если день постный или рыбный, соусом из зелени. Потом следует другой соус, а потом какое-нибудь горячее мясо, или солонина, или соленая рыба. Далее следует какой-нибудь кисель, потом более твердое кушанье, и наконец, когда желудок уже достаточно наполнится, подают жареное мясо или вареную рыбу. Это последнее кушанье довольно вкусно, но его подают скупо и спешат скорее унести. Все должны сидеть за столом до предписанного времени, которое, полагаю, определяется у них по водяным часам.

Наконец снова является известный уже нам бородач или даже сам хозяин, который по одеянию мало чем отличается от своих слуг, и вслед за тем приносится вино уже несколько лучшего сорта. Кто больше пьет, тот приятнее хозяину, хотя платит не более тех, которые пьют очень мало; и нередко встречаются такие, которые выпивают на сумму вдвое большую, чем они заплатили за угощение. Достаточно удивления, какой поднимается шум и крик, когда голова разгорячается вином. В это время часто появляются фигляры и шуты, которые начинают петь, кричать, скакать, ссориться и производят такой страшный гвалт, что, кажется, весь дом готов разрушиться и уже решительно ничего нельзя расслышать. Трудно понять, какое удовольствие они находят в таком гвалте, а между тем они считают это приятным препровождением времени, и вы волей-неволей должны сидеть тут среди этого гвалта до глубокой ночи. Когда наконец унесут сыр, который они находят особенно вкусным, если он воняет или если в нем кишат черви, является снова известный нам бородач, держа в руке доску, на которой он начертил мелом несколько кругов и полукружий. Эту доску он кладет на стол, молча и с пасмурной физиономией, точно Харон. Знающие, в чем дело, кладут деньги на доску. Бородач замечает, кто заплатил, потом молча считает деньги и, если заплачено все сполна, кивает головой. Никто не жалуется на неправильный счет, а если б кто вздумал жаловаться, то ему бы ответили:

— Что ты за молодец? Ты платишь не больше, чем другие.

Как бы ты ни утомился от дороги, не можешь лечь спать, пока все не станут ложиться. Тогда укажут тебе кровать, на которой простыня уже с полгода не мыта».

* * *

Картина европейского обеда, нарисованная Эразмом Роттердамским, неприглядна. Однако, перечитывая душераздирающие описания обедов и ночлегов иностранцев в России, Барон стал думать: может быть, это тоже сатира? Он вспомнил страницы Витсена, похожие на страницы Эразма Роттердамского как две капли воды.

Витсен:

«Любопытство привело меня в дом купца, куда я был приглашен на обед. Хозяйка приветствовала меня кубком пива, зачерпнув его из большого ковша, причем остатки из кубков выливались обратно в ковш, что было весьма неаппетитно. Стол накрыли грязноватой скатертью сами хозяин и его сын, хотя это важные люди, у которых в изобилии были холопы и слуги. Для каждого из нас была положена груда толстых ломтей хлеба всех сортов и деревянная ложка. Первым блюдом были засахаренные сливы и огурцы, на второе подали курицу в бачке, на третье — кусок свинины с уксусным соусом, который они ели ложками. Четвертое — какая-то странная жидкость, которую тоже едят ложками. Пятое — паштет из мяса, с луком, чесноком и тому подобное. Как мы сели, так нас и оставили сидеть. Очень просты были они со своими слугами. Кроме нас было еще двое русских гостей; ох, как же некрасиво они едят! Не молятся, а только крестятся; сидят хуже, чем самый неотесанный наш крестьянин. Во время обеда пришел сынок хозяина и приветствовал нас рукопожатием и поклоном; чем крепче ударяют по рукам, тем, значит, серьезнее. Этот поднес каждому из нас по чарке водки и продолжал стоять, склоняясь до земли, пока они не опорожнились. Затем хозяин вызвал жену, которая также поклонилась каждому из нас и поднесла по кубку водки, после чего сразу, не говоря ни слова, опять ушла. При первом выходе хозяйка сказала:

— Приглашаю вас на хлеб-соль.

Одета она была богато: шапка вышита золотом и жемчугом. Привезли нас домой в санях купца, а на следующий день я также угостил их».

Может быть, Николаас Витсен, сын знаменитого дипломата, никогда не останавливался на постоялых дворах Западной Европы? Барону очень хотелось представить своему императору правдивую, истинную картину современной Московии так, как ее видели иностранцы. Но она порой представала крайне неприглядной. Не ложно ли изображали ее многие авторы? Не было ли в их описаниях предвзятости?

 

Различия обычаев и нравов

Барон помнил, что мудрый Филипп де Комин более ста лет назад писал:

«Иноземного государя или посла в чужой стране терпят, только если они мудры и привозят с собой небольшую и уважающую местные порядки свиту. Но даже тогда сносить его нелегко из-за различия обычаев и нравов».

По дороге домой путешественники невольно вспоминали прошедшие на чужбине месяцы, нередко посмеиваясь над хозяевами, от которых все дальше и дальше удалялись на запад. Самуэль Коллинс, например, рассказывал:

«Голландцы однажды хотели угостить одного знатного русского самой лучшей инструментальной и вокальной музыкой, какая была в Голландии, и спросили потом, как она ему понравилась.

— Очень хороша! — отвечал он. — Точно так же поют наши нищие, когда просят милостыни.

Не знаю, что именно играли ему. Нищие здесь всегда поют, когда просят милостыни, как колодники, так и увечные; и песни их достигают своей цели, несмотря на грубость звуков. Но говоря об их музыке, я боюсь утомить вас. У них есть музыкальные школы, где воспитывают детей очень тщательно и строго. Ноты их очень странны и заимствованы, вероятно, от греков или славян. В гаммах мало разнообразия; вместо фа, соль, ла они поют га, га, ге, и по голосу их можно подумать, что у них заткнут рот или что их душат.

Размер и заключения так неожиданны, что можно их почесть следствием испуга, как иногда случается с нашими скрипачами, когда взойдет неожиданно полицейский чиновник. Иногда они поют из головы, будто в подражание итальянскому речитативу.

Наконец, когда доведут этих детей до совершенства, тогда из басов, теноров, контральто и сопрано составляется такой концерт, какой слышать можно только на кошачьих свадьбах. Инструментальная музыка мало употребляется в России: патриарх запретил ее, чтобы избежать сходства с латинской церковью; и самое правительство считало за нужное для государственной политики запретить в народе музыку и всякие подобные увеселения, чтобы предупредить изнеженность. Русские употребляют волынки и небольшие гудки, сходные несколько с лютней.

Военная музыка состоит у них из барабанов, — глухие звуки которых очень соответствуют мрачному характеру русских, — и из труб, которые, вероятно, недавно вошли в употребление, потому что русские играют на них хуже, нежели наши пастухи свиных стад на своих рогах. На охоте употребляют они медные рога, из которых исходят звуки очень громкие и неприятные. Одним словом, если хотите угостить русского музыкой, то возьмите пару биллингсгетских соловьев, несколько сов, несколько скворцов, пару голодных волков, семь свиней, столько же кошек с супругами и заставьте всех их петь. Этот концерт восхитит русского больше, нежели вся итальянская музыка, все легкие французские арии, английские марши или шотландские джиги. Они не любят пляски и думают, что она унизительна для их важности».

Коллинс продолжал:

«Русские почти во всех своих действиях отличны от других народов. Они носят рубашку сверх подштанников, перепоясываются ниже пупа, потому что пояс, по их мнению, придает силы. Ни мужчины, ни женщины не ходят без поясов под страхом небесного наказания. Они не свистят губами, считая это неприличным, а свистят сквозь зубы, что очень странно. Когда они плюют, чтобы вычистить что-нибудь, как, например, башмаки, то несколько времени перед тем чихают. В знак удивления или неверия они не пожимают плечами, а качают головой от одного плеча к другому. Даже их речи и ударения не сходны с другими народами.

В наших часах стрелка ходит по циферному кругу, в русских, напротив того, вертится циферный круг. Господин Гэллауэй, один очень искусный человек, сделал первые такие часы, говоря, что русские ни в чем не сходны с другими народами, а потому и в часах их должно быть особенное устройство. Русские стоят во время молитвы, считая коленопреклонение телодвижением неблагородным и варварским, потому что последователи латинской церкви становятся на колени. Они считают за грех брить бороду, потому что поляки бреются. Они едят свинину охотнее всякого другого мяса, потому что татары ненавидят ее (хотя свиное мясо самое поганое); русские предпочитают рожь пшенице и вонючую рыбу свежей. Они считают мили свои не сотнями, а девяностами. Новый год начинается у них с первого сентября.

Они пишут на коленах, хотя бы стол и стоял перед ними. Они шьют, поворотя к себе иглу острием, и продевают ее средним пальцем, а потому должны быть плохими портными. Они не умеют есть ни гороху, ни вареной моркови, а едят их с шелухою. Они не обирают стручья с гороха, а вырывают его с корнем и везут продавать на рынок. Они не знают названия рогоносца, а об рогоносце говорят, что он лежит под лавкою. Они больше верят одному слову человека бородатого, нежели клятве безбородого.

Красотою женщины считают они толстоту. Румяна их похожи на те краски, которыми мы украшаем летом трубы наших домов и которые состоят из красной охры и испанских белил. Они чернят свои зубы с тем же намерением, с которым наши женщины носят черные мушки на лице: зубы их портятся от меркуриальных белил, и потому они превращают необходимость в украшение и называют красотой сущее безобразие. Здесь любят низкие лбы и продолговатые глаза и для того стягивают головные уборы так крепко, что после не могут закрыть глаза, так же как наши женщины не могут поднять рук и головы. Русские знают тайну чернить самые белки глаз. Маленькие ножки и стройный стан почитаются безобразием. Худощавые женщины считаются нездоровыми, и потому те, которые от природы не склонны к толстоте, предаются всякого рода эпикурейству с намерением растолстеть: лежат целый день в постели, пьют русскую водку, которая очень способствует толстоте, потом спят, а потом опять пьют.

Таковы их странные и редкостные обыкновения».

* * *

Читая о странных и неприятных обычаях русских, как их описывали иностранцы, Барон невольно вспоминал отзывы немцев или иных западных европейцев о собственных странах. Он достал из сундука несколько записок разных авторов о Вене, Лейпциге, Нюрнберге XV-XVII веков, из которых приезжали в Москву зарубежные послы. 

Эней Сильвий Пикколомини:

«Город расположен полумесяцем вдоль Дуная, городская стена простирается на пять тысяч шагов и снабжена двойными валами. Настоящий город красуется как дворец среди своих предместий, из которых многие соперничают с ним по красоте и величине. Во всяком жилище есть что-нибудь достопримечательное, что-нибудь заслуживающее внимания. При каждом доме есть здания и передний двор, есть просторные залы и хорошие зимние помещения. Во все окна вставлены стекла, многие защищены от воров железными прутьями. В подвальном этаже находятся винные погреба и кладовые со сводами; здесь помещаются аптеки, склады товаров, лавки и квартиры для иностранцев и жителей города. В залах и летних комнатах держат столько птиц, что человек, проходящий мимо по улице, мог бы подумать, что находится среди зеленого, веселого леса. На улицах и рынках кипит самая веселая жизнь. Стечение купечества здесь громадное, и здесь поэтому наживают огромные деньги. Все пространство, занимаемое Веной, представляет вид одного большого прелестного сада.

Но есть и другая сторона. На улицах дерутся днем и ночью, точно в сражении, потому что или ремесленники бросаются с оружием в руках на студентов, которые то и дело наносят обиды прохожим, то придворные нападают на мещан, то мещане дерутся между собой. Почти все горожане владеют трактирами, где они принимают за деньги членов цехов и веселых девиц. Народ всего больше склоняется к животным наслаждениям, предан им и тратит в воскресенье то, что заработает в течение недели. Число публичных девок чрезвычайно велико, и очень немногие женщины довольствуются одним мужчиной. Часто к прекрасным мещанкам приходят дворяне. Тогда муж ставит вино на стол, угощает благородного гостя, а потом оставляет его наедине с женой. Старые богатые купцы женятся на молодых девушках, которые, овдовев, выходят немедленно замуж за своих слуг, пользовавшихся еще задолго до этого времени их расположением. Говорят также, что многие жены избавлялись посредством яда от надоевших мужей, и известно, наверное, что те из мещан, которые не терпят безнравственных отношений своих жен и дочерей с придворными, часто погибали от их рук совершенно безнаказанно. И такое обыкновение встречается очень часто.

Мужчины обнаруживают поразительную виртуозность в деле пьянства, поглощая громадное количество крепких напитков. Говорили, что в Цюрихе при праздновании одного древнего весеннего праздника на каждого человека считали по шестнадцать штофов вина. Точно так же безмерно предавались и сластолюбию. Танцы часто бывают чрезвычайно сладострастны и неприличны. В городах было также принято, чтобы танцоры становились в ряды, часто более, чем полунагие, и выказывали свое танцевальное искусство, состоявшем в том, что танцор бросал свою танцорку наземь так, что ее тело неприлично обнажалось. Публичные городские бани, в которых мужчины и женщины, девицы и юноши, монахи и монахини мылись вместе и часто встречались совершенно голые, препятствовали сохранению целомудрия».

Барон с сожалением должен был признать, что распущенность нравов в странах Западной Европы была велика. Чуть ли не все города содержали так называемые «дома похотливых девиц», населенные женщинами, которых прозывали то глупыми девками, то путешествующими бабами, а позорный доход от этих домов шел городским властям. Власти строго следили за соблюдением необходимых правил. Существовали специальные уставы:

«Накануне воскресенья и праздничных дней и в сами эти дни публичные дома должны закрываться до обеда. Женатые мужчины, священники и евреи в них не допускаются. Только чужие девушки могли состоять в услужении в публичных домах. Замужние женщины не допускаются к службе в этих домах. Хозяин должен давать каждой из женщин, живущих в его доме, обед в шесть пфеннигов и больше не должен ей набавлять, но каждый раз, когда едят мясо, должен давать ей два блюда из мяса или мясо в двух видах, а именно суп с мясом и репу или зелень с мясом, которое он должен приготовить самым лучшим образом, как хочет, смотря по обстоятельствам времени, а в воскресенье, понедельник и четверг вечером, когда тоже едят мясо, должен давать мучное блюдо, одно жареное или вареное мясное блюдо, если он не хочет жареного. Каждая женщина, проводящая ночь с мужчиной, должна платить содержателю за эту ночь один крейцер, не больше, а то, что сверх этого даст ей мужчина, с которым она спала, то должно идти в ее пользу».

Публичные женщины дорожили своей службой, и часто жаловались городскому начальству на то, что посторонние женщины подрывают их ремесло:

«Низкие женщины публичного дома в Нюрнберге обращаются к уважаемому и почитаемому Совету с жалобной и смиренной просьбой о прекращении уличного разврата; они просят во имя Господа Бога и справедливости покарать это и не допускать отныне, потому что если бы отныне было иначе, чем до сих пор, то им, несчастным, пришлось бы терпеть голод и горе».

Нередко дело доходило до драк между женщинами. Впрочем, подумал Барон, такое случалось еще в древней Вавилонии.

* * *

Вновь перелистывая страницы уже прочитанных книг, Барон обращал теперь внимание только на замечания о нравах.

Витсен:

«Сегодня у русских святой день или, точнее, пьяный день: определенно весь город был пьян — все, кого мы ни встречали; даже многих женщин пришлось увозить домой в санях. Поэтому в этот день мы услышали на наш счет некоторые грязные поговорки, и нас посылали к местожительству немцев в Москве, что является оскорблением. Из всех домов показывались молодые женщины, они были разодеты и некрасиво напудрены, но, когда мы подходили, — убегали и не хотели появляться. Когда мы как-то раз направились к ним, они убежали; вышла старуха, клянясь Богом, что у них нет девушек, умоляя нас пройти дальше. Другая старуха, видя из окна, что мы наблюдаем за ней, крикнула:

— Почему вы смотрите на меня? Я уже стара, со мной ничего не получится, вам нужна помоложе!

Казалось, они здесь пугливее, чем в других местах, не привыкли к чужим. Еще по пути мы часто видели, что там, где на постоялых дворах были девушки брачного возраста, родители их сразу запирали. У девушек в ушах и через плечи висят серебряные цепочки, на голове позолоченная бахрома. Я видел здесь попа, выходящего из церкви, с крестом и еще во всем облачении, с кропилом и тому подобными священными предметами, прямо со службы; он был пьян, приставал к прохожим, как это делают пьяницы, выкрикивал множество глупых слов и чуть не подрался с нами. Еще я видел, как дети слетали с высоких, крутых гор на длинных дощечках быстрее стрелы из лука, ужас!»

Ужасно не то, что дети катаются с гор, подумал Барон, ужасен вид пьяных женщин и пьяного священнослужителя. Но зачем же приписывать такие безобразия только русским? Не ложное ли это сообщение?

Покровская церковь в Новодевичьем монастыре 

Таннер:

«Лучшее в Белом городе в Москве здание — обитель монахинь, по-ихнему, черниц, которую назвать девичьим монастырем я счел бы грехом, ибо, хотя некоторые из них еще и девственницы, однако предоставленная мужчинам свобода входить, а женщинам выходить имеет последствием то, что я решительно ничего не могу сказать к их чести. Девиц немного, вдов больше, разведенных с мужьями жен еще больше. У москвитян, у вельмож особенно, существует старая и очень подозрительная дружба и свобода сношений с монахинями, а у этих с ними. Оттого некоторые у них девицы лишь по названию, а на деле — бесчестные матери. Своих преступно зачатых и позорно рожденных детей они воспитывают так, чтобы, выросши, они обрекли себя затем на монашество».

* * *

Не так давно в Баварии разразился большой скандал, когда беспутство монахинь в монастыре Зефлин-гене близ Ульма стало настолько вопиющим, что епископ был вынужден назначить следствие и результаты довести до сведения папы. К несчастью, в кельях обнаружились роскошные светские одежды, подложные ключи, нецеломудренные письма и, главное, большинство монахинь оказались беременными.

* * *

Барон перечитал записки Ганса фон Швейнихена из Силезии:

«Шестнадцати лет я начал волочиться за девушками, и мне казалось, что я мастер этого дела. Я посещал свадьбы и другие собрания, куда меня приглашали, ел и пил с дамами половину ночи и целую ночь и поступал так, как хотели дамы. Когда я стал на два года старше, я целый год провел дома, должен был распоряжаться на мельнице отца и давать в этом отчет, а также присматриваться и помогать в другом всяком хозяйстве и давать гостям питье. В этом году здесь были срамники; так называли себя двадцать семь человек дворян, которые обязались клятвой, куда ни придут, делать всякий срам, какой только могут. Они обязались не молиться, не мыться и делать всякие богомерзости.

Позже я отправился в путешествие. Там я приобрел себе пьянством большую известность и составил себе большое имя, так как сколько я ни пил, совсем не упивался.

При дворе герцога Мекленбургского часто бывали пиршества. Смотрю я и вижу, что кавалеры и дамы исчезли. Остались только две дамы, я и еще один кавалер, который начал танцевать. Я последовал его примеру. Наш танец продолжался недолго. Мой добрый приятель ускользнул со своей дамой в соседнюю комнату, и я отправился туда же вслед за ними. Мы нашли в комнате двух кавалеров, лежавших в постели с дамами. Кавалер, с которым я только что танцевал, также улегся в постель со своей дамой. Тогда я спросил даму, с которой танцевал, что будем мы теперь делать? Она ответила:

— Я также лягу вместе с вами на вашу постель.

Я не позволил себя долго просить об этом и, как был одетый, улегся в постель. Дама моя сделала то же, и мы проговорили с ней до утра, при этом, между прочим, между нами все происходило совершенно честно. Они называют это доверяться честности, но я бы не желал более такого доверия, потому что таким образом легко можно сделаться шельмой».

* * *

В Германии двор герцога Саксен-Готского считался самым благоустроенным, благонравным и умеренным. У герцога существовал специальный «Порядок придворного пития». В его параграфе 9-ом было провозглашено:

«Для утреннего и вечернего пития нашей супруге подавать пива и вина, сколько пожелает; для графинь и дворянок полагается утром четыре кружки пива и вечером три кружки, для гофмейстерины и двух юнг-фрау начиная с Пасхи и до Михайлова дня давать в девять часов утра по одной кружке пива на каждую и столько же в четыре часа пополудни».

* * *

Что тут можно сказать, думал Барон. Только то, что, хотя нравы и обычаи у разных народов разные, однако они поразительно схожи.

Правильно ли, например, поступали голландцы, когда, как писал Витсен, нарушали запрет хозяев бесконтрольно сходить на берег из-за того, что русские боялись заразить свой край чумой? Голландец жаловался:

«Мы бросили якорь и собрались сойти на берег, но нам в этом отказали, так как они боялись чумы. Мы же считали, что отказ в выходе на берег есть неуважение к нам. Даже когда посол сказал им, что они подорвали его авторитет тем, что так долго задерживали, русские отвечали, что авторитет посла не был задет, так как задержка произошла не для того, чтобы его обидеть, а только из-за боязни чумы. Было видно, что они боялись: они говорили с нами только через костер и обкуривали наши письма. Однако как-то нам удалось хитростью выйти утром на берег, заверив, что мы пришли из Бордо, и вышли на берег купить свежие продукты».

* * *

Что, например, можно сказать о Витсене, когда он писал:

«Во время нашего пребывания в Москве я решил пойти к главному персидскому купцу познакомиться с ним. Он приехал сюда со свитой одновременно с нами. Здесь я увидел давно известную вежливость этих людей, их остроумие, великолепие, а также отведал их деликатесы. Сперва мы пошли к одному из членов его свиты. По их обычаю он посадил нас на ковры; многие из них затем присоединились к нам за столом. Они угостили нас табаком из больших водяных бутылок, с длинными тростинками: это белый рассыпчатый приятный табак; каждый по очереди один-два раза глубоко затягивался. Сразу принесли персидские яства: финики, засахаренные персики и абрикосы, изюм с зернышками, пастилу, рыбу их страны, уксус и крепкие напитки. Они вежливо попросили нас все это отведать; спрашивали о нашей стране, а мы — об их стране.

Как только их главный господин узнал, что мы у них во дворе, он сразу прислал нам бутыль персидского вина, такого же, как их шах послал царю, серебряные плевательницы и фарфоровое блюдо с пастилой; а когда мы немного посидели, он прислал просить нас на дружескую встречу к себе. Мы приняли это приглашение, и я взял слово, чтобы приветствовать его. Сидя, он очень низко поклонился, приветствовал нас и пригласил сесть, что мы и сделали. Мы были в большом зале, значительная часть которого служила столом и покрыта ценными турецкими коврами; он сидел на конце ковра, на голове — богатый тюрбан, одет в белоснежный дамастовый кафтан с золотым поясом вокруг талии. Около него лежала кипа книг, а позади — серебряные изделия, домашняя утварь, одежда, — все совершенно великолепное. При нашем появлении восемь-десять человек его свиты встали к стене против стола; когда мы сели, сели и они, на расстоянии от него. Рядом с его большим столом был поставлен столик, покрытый скатертью из серебряной парчи, для нас, потому что мы сказали, что нам трудно сидеть по их обычаю. Мы сели так, что я оказался рядом с ним. Сразу принесли ценные горящие благовония в серебряной конфорке и по табачной бутыли на каждых двух человек, это для нас, а у него самого бутыль была серебряная, у других — медные. Очень дружески он предложил нам курить кальян, остальные тоже курили табак попарно; перед ним и всеми нами поставили серебряные плевательницы. В это же время один из них очень хорошо играл на лютне, а нам подносили множество деликатесов и разные напитки; сам он пил воду.

Когда встреча была в разгаре, вошел один из русских скотов, его пристав, справиться о здоровье. Увидев нас, эта свинья сделал кислую мину и гневно спросил, кто мы такие и что мы здесь делаем. Ловкий перс наговорил ему, что мы наемные офицеры на службе царя и из любопытства пришли сюда. Пристав ушел, но сразу же вернулся и спросил, не из посольства ли мы. Ему снова дали тот же ответ, а этот глупец не мог сам определить по нашей одежде, кто перед ним и что мы за птицы, так как во всей Москве такого никто не носит. И так каждый сидел по своему обычаю. Когда накрывали стол, перед главным купцом разостлали большую красную скатерть; занятно, как они мыли лицо, руки и бороды, полоскали рот из чаши с великолепным кувшином; мы им тоже подражали. Перед ним поставили очень большое блюдо с горой искусно приготовленного тушеного риса, блюдо вмещало, наверное, два ведра. Затем пришел распорядитель, который стал перед ним на колени и для каждой пары господ зачерпывал по полной чаше риса, который они и мы ели полными горстями; поистине, никогда я не ел вкуснее. Затем появились тушеные куры, которые они руками разделили на всех, они были начинены яйцами, мясом и прочим. Затем подали жареную говядину и баранину с капустой; были и пироги с яйцами и жареным рисом, темно-коричневого цвета рыба, испанская редька, маринованный чеснок и прочее. Все было очень красиво подано; красивы были и их одежды, домашняя утварь; да, все это не уступало голландской опрятности.

Когда кончился обед, сняли скатерть и убрали лакированный сосуд, в котором была наша пища. За столом они не молятся. Затем мы снова мылись, но теплой водой. Когда во время еды мы пили за здоровье их шаха, они все с большим почтением встали. Хозяин передал нашему послу большой привет. Он пожалел, что не мог выполнить свой долг и лично придти приветствовать его: русские не позволяли. Попрощавшись, он отправил семь-восемь своих господ с горящими свечами проводить нас домой. Я повторяю еще раз, что у этих людей больше поучительных бесед, учтивости и добрых нравов, чем у многих легкомысленных придворных в Европе».

* * *

Барон читал, перечитывал, перелистывал прочитанное; он понимал, что пора приниматься за собственную работу. Но его мысли были в смятении. Сейчас, когда перед ним лежало все, что написано было прежде иностранцами о русских, он смотрел на них другими глазами. Записки иностранцев о Московии, собранные вместе и прочитанные разом, производили странное впечатление. Они были подробными, красочными, в них Москва и московиты представали как живые. Однако в изображении очень многих авторов русские оказывались народом неприятным, ненадежным, грубым, глупым, грязным и тупым. Если это все так, то о каком союзе с ними может идти речь? Что даст Священной Римской империи дружба с ними? Как можно предлагать императору союз с такими русскими?

Барон не очень хорошо помнил, каким он был в молодые и зрелые годы, когда сам приезжал полномочным послом в Московский Кремль. Может быть, и он, как Витсен, с презрением относился к хозяевам? И тоже мог настолько попирать неписаные законы пребывания в гостях, чтобы называть хозяев «скотами» и «свиньями»? Барон стал подозревать, что до него никто не читал записки о Московии так, как это сделал он: сразу, не отрываясь, перелистал и прочитал множество книг. Наверное, именно поэтому у него и создалось столь неоднозначное впечатление.

Сейчас он не понимал, почему голландцы и персы могут расспрашивать друг друга о странах, откуда приехали собеседники, а кто-то из авторов, чьи труды вперемешку громоздились на столах в оружейной зале, отозвался с уничтожающей насмешкой о русских, которые попросили рассказать приезжих о своей земле. Он не помнил точно, кто это был, возможно, такие слова попадались ему не раз. Во всяком случае, слова Витсена он только что прочел и был удивлен:

«Русские спросили меня, когда начнется морской бой между нами и англичанами, граничит ли наша страна с Англией, воевали ли мы с ними на суше и другие дурацкие вопросы».

Барон не увидел в этих вопросах ничего дурацкого, напротив, Барону стало казаться, что порой иностранные писатели нарочито произносили ложные свидетельства. В те месяцы 1665 года, когда Витсен был в Москве, дело явно шло к новой войне, и не за горами была объявленная Королем-Солнце Людовиком XIV деволюционная война, втянувшая в себя не только Францию и Испанию, но и Швецию, Нидерланды и Англию. Голландия и Англия, вечные враги, менее двух лет спустя вступили во временный союз, но русские этого еще не знали, как и никто не знал. Что до вопроса о границах, то Англия была от русских столь же далека, сколь далека была Московия от Британских островов, и точные границы, сухопутные или морские, не всем были известны.

Барон думал, что не следует отзываться о хозяевах столь грубо, как это делал Витсен и, по его словам, персидские собеседники:

«Я посетил одного из персидских купцов. Он был очень любезен, щедро угостил водкой, пастилой и сахаром. Я курил с ним какой-то белый табак из больших стеклянных сосудов, которые они называют кальян. Мы сидели с ним как портные, поджав ноги. Он много рассказывал о своем шахе, его власти и стране, что он такого высокого роста, что в армии он из всех выделяется; еще сказал, что посланцев царя они угощают на серебряной посуде. Весьма презрительно он отзывался о людях московской страны. Очевидно, он находил удовольствие в нашем обществе, сказав:

— Моя душа возвышается, когда я вижу иноземцев и разумных людей, так устал я от здешних скотов. Когда вы зайдете в следующий раз, то приходите не как гости, а как друзья, как к себе домой.

Перед уходом он хотел нам что-то подарить, но мы отказались. Этот перс был вежлив, разумен и учтив, а по галантности далеко превосходил французских любезников».

* * *

На этих же страницах дневника Витсена Барон нашел несколько записей, идущих одна за другой, день за днем:

«10 февраля.

Сегодня у нас во дворе вспыхнул пожар по халатности нашего повара, сгорел весь верх, но усилиями стрельцов пожар был потушен.

12 февраля.

У нас во дворе снова начался пожар, поднялась большая тревога, так как это произошло ночью. Теперь наши ворота охраняют более строго, чем раньше».

* * *

Барон, погруженный в размышления о том, какими, неожиданно для него самого, предстали ему иностранцы в России, почти не заметил, как снова стал перелистывать «Известия о делах Московитских» Герберштейна. Тот, описывая великокняжеский пир, заметил:

«Царь не может оказать кому-либо большей чести на своем пире, как посылая ему соль со своего стола. Однако, их прекрасные белые хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжкое иго и вечное рабство, которым они этот хлеб заслуживают».

Барон, как он не раз говорил сам себе, не любил русских, несмотря на то, что всю свою жизнь в качестве посла он должен был искать союза с ними. Однако он почувствовал себя почти оскорбленным, поскольку любимый им Герберштейн произнес явно ложное свидетельство. Хлеб не может знаменовать никакое рабство. Пышный и мягкий, из хорошей пшеничной муки, калач русские подавали к праздничному богатому обеду. Барону однажды показали, как пекут калачи. Кусок хорошо взошедшего мягкого теста пекарь, которого называли специальным именем «калачник», сгибал дугой и с одного бока приминал. Получалась булка в виде замка. Разъезжая по Москве, Барон не раз видел, как такие же калачи, только выпеченные из явно более дешевой серой муки, ели прямо на ходу, на улице, возчики, держа его за дужку грязной рукавицей, а потом эту дужку скармливали лошади.

Герберштейн писал, помнится, что у русских не растет виноград, и нет своего вина. В германских и австрийских землях до Тридцатилетней войны винограда и вина было вдоволь. Средоточием винной торговли был Ульм. На Ульмский рынок нередко съезжалось до трехсот подвод с вином, и в начале XVII века там часто в один день продавалось до 800 бочек вина. Однако одновременно с улучшением и ростом виноделия совершенствовалась подделка вин. Можно было подслащивать кислые сорта вина, но это было еще терпимо. Хуже, когда вину подмешивали фруктовый муст, то есть сусло, оставшееся от производства яблочного сидра. Несмотря на многочисленные запретные меры, остановить подделки было очень трудно.

* * *

К числу преимуществ западного образа жизни можно было, при желании, отнести распространение в Европе табака, находившегося под запретом в России. Употребление курительного табака было занесено в Германию из Нидерландов солдатами императора Карла V, а употребление нюхательного табака — испанскими солдатами во время Тридцатилетней войны. Вообще употребление табака распространялось чрезвычайно быстро. Ему приписывались необыкновенные целительные свойства. В одном «Травнике» 1656 года говорилось:

«Табак производит чихание и сон, очищает горло и голову, уничтожает боль, прогоняет усталость, успокаивает зубную боль, предохраняет от моровой язвы, уничтожает вшей, исцеляет воспаление, чирей, ушибы, раны».

Вместе с тем духовенство и высшие власти боролись против курителей табака, в проповедях обличались «нечестивые, которые превращали свои уста в дымовую трубу сатаны».

В Берне в 1661 году был издан указ, по которому вводилась новая заповедь: «не кури».

 

Любовь и свадьба

Ко времени Барона старинные представления о романтической и платонической рыцарской любви к недоступным прекрасным дамам отошли в прошлое. Да были ли даже в старину такими чистыми, как представлялись? Во всяком случае, в Австрии до сих пор помнили стихи великого миннезингера, Вальтера фон дер Фогельвейде о земной, не платонической, любви и горечи утренней разлуки:

Многие иностранцы с интересом и часто с насмешкой описывали русские свадьбы. Во времена Барона пышные средневековые свадебные обряды стали более простыми, но многое еще сохранялось.

Свадьбы могли продолжаться по целым неделям. Под вечер первого свадебного дня богато украшенная невеста отводилась в брачную комнату родителями или опекунами, дружкой и шафером. Ее сопровождали все свадебные гости. Невесту раздевали и отдавали ожидавшему ее жениху. В присутствии всего общества они всходили на брачное ложе, которое стояло посередине комнаты на возвышении. Как только одно одеяло накрывало чету, брак считался законным образом свершившимся. В тех семьях, которые придерживались современных взглядов, новобрачным разрешалось ложиться в постель совершенно одетыми.

Когда брак заключался между правителями государств и с иноземными принцессами, церемония нередко проходила через представителей государя. Например, когда последний рыцарь, император Священной Римской империи Максимилиан I выступал доверенным лицом своего внука при заключении брака с двенадцатилетней дочерью чешского и венгерского короля Владислава II Ягелло Анной, возлежание происходило так, писал австриец Яков Унрест:

«Король Максимилиан посылает одного из своих служителей, по имени Герболо фон Польгейм, взять королевскую невесту; его приняли в городе Реймсе с почетом, и там этот Польгейм возлежал с королевской невестой, как это водится у королей, что их посланники возлежат с королевской невестой в полном вооружении, с обнаженной правой рукой и правой ногой и с обнаженным мечом между ними. Так делали старые государи и так водится до сих пор. Когда все это было сделано, тогда совершился крестный ход, и богослужение по обряду Святой Церкви было отправлено с должным старанием».

 

Дороги

Иностранцы часто жаловались на русские дороги. Это правда, путешествия часто были тяжелы. Но вот, подумал Барон, записки одного горожанина, который ехал из города Гмюнда в Эльванген, отстоявший на расстояние восьми часов пути. Дело было ранней осенью:

«Накануне отъезда отслужили обедню для счастливого окончания предстоящего пути. Отправились в парной повозке, но не были в пути и часа, как, не доехав до ближайшей деревни, повозка завязла в грязи и все наше общество должно было сойти на землю и вытаскивать повозку, барахтаясь по колено в грязи. Посреди деревни кучер заехал левым передним колесом в навозную яму, повозка опрокинулась, и супруга хозяина больно расшибла себе нос и щеку. От Меглингена до Алена ехали целых шесть часов, хотя удалось найти еще трех лошадей и впрячь их вместе с бывшими ранее. Переночевали в Алене, выехали рано утром и к полудню добрались до деревни Гофен. Тут случилась непредвиденная задержка. Не успели отъехать от деревни ста шагов, как повозка опрокинулась в лужу, все страшно выпачкались в грязи, служанка вывихнула себе правое плечо, а кучер ушиб левую руку. Ось сломалась, а одна лошадь ушибла переднюю левую ногу и начала хромать. Пришлось вернуться в деревню и ночевать. Это был уже второй ночлег. На другой день оставили в деревне повозку, лошадей, кучера и служанку, наняли телегу и таким образом доехали до места на третий день, когда звонили колокола к вечерне».

* * *

В романе знаменитого Ганса Гриммельсгаузена

«Симплициссимус» дается описание среднеевропейского крестьянского дома середины XVII века:

«Мой отец имел свой собственный дворец, такой чудесный, что подобного ему нет ни у одного царя. Вместо неплодородного аспида, свинца и красной меди, он был покрыт соломой, на которой растет благородный хлеб. Чтобы выказать во всем блеске свое высокоценимое и от Адама исходящее богатство, мой отец построил стены своего дворца не из кирпича и не из негодных каменьев, а из дубового леса. Покои свои он закоптил дымом совершенно дочерна, так как черный цвет есть самый прочный цвет в мире. Ковры у него заменялись нежнейшей тканью, какая только существует на земном шаре, ибо ткань эту ткал тот, кто некогда осмелился состязаться в искусстве прясть с самой Минервой. Окна его были посвящены Святому Бесстекольнику».

Конечно, это тоже сатира, но Барон знал не хуже других, как бедны были крестьянские жилища, крытые соломой, и как часто невежественны и грубы были обитатели этих жилищ. Герой Гриммельсгаузена, например, говорит:

«Когда я был юным мальчиком, я не знал ни Бога, ни людей, ни неба, ни ада, ни ангела, ни дьявола, ни добра, ни зла».

Правда, подумал Барон, там описывается жилье, как оно выглядело после Тридцатилетней войны, возможно, до войны оно было лучше. Но не надо забывать, что в Московии войны, то одни, то другие, идут постоянно, и государство тоже разорено.

* * *

Многое из того, что писали о русских иностранцы, было правдой. Но, размышлял Барон, бывали и ложные свидетельства. Он в своем будущем труде постарается быть как можно справедливее к русским, и создать — на благо Священной Римской империи — труд, с помощью которого императору будет легко решать, окажет ли Московское государство ему необходимую поддержку и как лучше этой поддержкой заручиться.

Барон понимал, что, читая книги европейских дипломатов о Москве, он многое пропустил. Как он и решил в самом начале, он почти не обращал внимания на время, когда авторы были в Московии, на дворцовые перевороты, смену правителей, восстания крестьян и междоусобные войны. Он поставил себе задачу описать хозяйство, торговлю и нравы — главное, что следует знать соседям, и что никогда не меняется. Именно это необходимо было знать его императору, чтобы достойно принять скорое посольство русских, встреча с которым может решить судьбу не только Священной Римской империи, но и всей Европы, и установить, повторил Барон слова Максимилиана I, «всеобщий мир и единство во всем христианском мире».

Пора заканчивать раздумья, решил Барон, пора, удобно устроившись в кресле у горящего камина, начинать писать. Напутствием автору пусть послужат слова старого приятеля, гениального француза Блеза Паскаля:

«Мощь королей равно зиждется на разуме народа и на его неразумии, причем на втором больше, чем на первом. В основе величайшего и неоспоримейшего могущества лежит слабость, и эта основа поразительно устойчива, ибо каждому ясно, что слабость народа неизменна. А вот основанное на разуме весьма шатко».

Барон протянул руку к перу. Но тут в открытое окно донесся громкий звук рога, оповещавший о появлении важного гостя. Барону доложили, что в замок прибыл посланец императора. Барон спустился в парадный зал. Там он услышал, что посольство русского царя не прибудет в Вену, царю не до поездок, в его стране бунт и возмущения, восстали стрельцы, опора престола. Поэтому император просил своего старого и верного друга отложить работу за столом, сесть в карету и самому ехать послом в Москву. Никто, кроме него, говорил император, не сможет справиться с немыслимо сложной задачей: убедить русских в том, что они должны в дополнение к собственным тяготам взвалить на себя и чужие заботы.

Мы позже послушаем, что скажет нам Барон. Пока же пусть он, лучше всех в империи знавший характер и нравы русских, собирается в дорогу, чтобы говорить с ними.