В Чечении идет война. Этот факт фиксируется по-разному в разных сегментах современного массового сознания. Диалектическая драматургия идущей войны, связанные с ней жесты и лозунги противоборствующих сторон неодинаково отражаются в структурах мировоззрения атлантического «Запада» и постсоветского «Востока».

У глобальной, англоязычной публики, зрителей информационных программ BBC и CNN одна из воюющих сторон ассоциируется с «Грозным», «нефтью», «сепаратизмом», «терроризмом», «Исламом»; другая — с «Кремлем», «Ельциным», «Путиным», «демократизацией», «кризисом», «КГБ». С точки зрения граждан современного «цивилизованного мира» обе стороны — это не «мы», это «они»; это не «наша» война, «нашего мира» она не касается.

Тот же самый факт, та же самая война у российских граждан, зрителей официальных общероссийских телеканалов ОРТ и РТР тоже вызывает разделение на «мы» и «они», только здесь «они» — это прямая угроза для всего, что российский гражданин считает «своим миром». «Они» у него ассоциируются с «бандитизмом», «фанатизмом», «экстремизмом», «ваххабизмом» и «исламским фундаментализмом», а «мы» — это «конституционный порядок», «целостность российского государства», «нерушимость российских границ», «единая и неделимая Россия».

Смотря на тот же самый факт изнутри, из эпицентра войны, с позиции российского солдата или чеченского воина, место отвлеченных понятий, абстрактных этикеток и стереотипических обобщений заполняют прямые, чувственные, насыщенные конкретными звуками, образами и запахами ассоциации с пикирующими над головой самолетами, со взрывающимися рядом бомбами, с истекающими человеческой кровью руинами улиц, с гниющими трупами солдат, разрываемыми на куски одичавшими собаками. В непосредственных, постоянных, лобовых столкновениях с реальными фактами войны ни русский солдат, ни чеченский воин не думают о том, какими словами назвать, как определить разыгрывающуюся вокруг него драму, в которой он сам является и актером, и зрителем одновременно.

Российский солдат, которого, не обращая внимания на его этническую принадлежность и вероисповедание, безликий чиновник случайно выхватил из толпы ровесников, одел в армейскую униформу и как пушечное мясо отправил на гибель, понимает свою роль на этой войне без лишних слов. Как животное, которое по доходящим из бойни сигналам знает, что его ждет впереди, российский солдат предчувствует, что «конец истории» — это совершенно банальная мясорубка. Эти столкновения с реальными фактами для него — вопрос сиюминутной борьбы за выживание. Все вокруг него на этой чуждой, страшной земле, на которую его бросило его государство, постоянно ассоциируется или с готовым в любую секунду разорваться под его стопами фугасом, или с пулей снайпера, готовящегося где-то рядом к выстрелу, или с кинжалом, перерезающим горло, если не в ту, то в эту ночь. Это не его война. Она ему чужда. Для русского солдата эта война — бессмысленный ужас.

Чеченский воин принимает эти столкновения как абсолютное, не требующее рационального обоснования обязательство подчинения логике войны со Злом. Законы этой логики настолько глубоко закодированы в его генах, в извечной традиции, унаследованной от своих предков, что все решения, все шаги и все слова, необходимые для победы, возникают у него спонтанно, естественно и прямо попадают в мишень. Принося войне в жертву всю тотальность своего «я», свою жизнь, все свое имущество, переживая ее непосредственную реальность вне дуализма субъект-объект, чеченский воин ощущает эту войну как «свою», становится с ней одним целым. Для него эта война — священная.

Так что же за феномен, что за явление — эта война? «Национально-освободительная борьба народа за свое право на самоопределение» или «антитеррористическая операция»? «Безумие» или «джихад»? Диапазон возможных, более или менее легитимных ответов, конечно, не исчерпывается названными четырьмя формулами, из которых каждая лучше или хуже указывает на определенное лицо идущей войны. В этой статье я не хочу заниматься российско-чеченской войной как набором событий, анализировать факты и пытаться индуктивным способом доказывать, которая из этих формул более верно описывает то, что в действительности происходит на театре военных действий. Другими словами, здесь я вижу свою задачу не в подетальном обзоре исторических или политических фактов, привязанных к конкретным пространственно-временным координатам маленького пятачка чеченской земли, которую из конца в конец можно проехать чуть более чем за час.

Цель, которую я буду преследовать в этой статье, другая. Я хочу указать на путь от множества обусловленных спецификой массового сознания разнообразных видений российско-чеченской войны, к ее единому, истинному смыслу. Моя задача сводится к тому, чтобы указать читателю путь от искусственного образа, «имиджа» войны к ее сущности, к предмету как таковому. Провести, выражаясь философским языком, феноменологическую редукцию, в рамках которой человек исключает из поля зрения все накопленные историей цивилизации мнения, суждения, оценки предмета и стремится сделать доступной его первозданную, незамутненную суть. Благодаря такому очищению и преображению сознания открывается новый способ опыта и мышления, в стихии которого человек возвышается над своим пространственно-временным бытием, хотя и не теряет его. Как мы еще увидим, человеческая мудрость в лице Гуссерля и его школы не случайно пришла к необходимости освободиться, как от наваждения, от искусственных конструкций разума, самовольно отринувшего веру, Откровение и наследие предков.

Однако для достижения этой цели необходимо сначала выявить механизмы, которые конвертируют факты войны, ее реальность, в стереотипы, в ее виртуальный образ. Только понимание природы этих стереотипов позволит увидеть их фундаментальное несоответствие реальному миру. Это создаст необходимые условия для возврата от фикции к предмету, от цивилизованного к «варварскому» взгляду на окружающий нас мир — от лжи к истине.

Привыкший к гонке за «хлебом и зрелищами», к прагматичным и рациональным алгоритмам поведения, типичный гражданин цивилизованного мира крайне неохотно загружает свое сознание явлениями, которые не относятся к его ситуации, определенной пространственно-временными рамками «здесь» и «сейчас». Диапазон его мышления очень редко выходит за рамки контракта, по которому в данный момент своей жизни он существует и который четко регулирует все вопросы, касающиеся места и времени его контрактного, условного бытия. Если он высокого ранга чиновник, это место — столица его государства в отрезке от дома до офиса, а диапазон реально ощущаемого времени — от сегодня до ухода на пенсию. Если он солдат, эта точка — казарма, а время — от сейчас до следующего приказа. Так или по другому, для гражданина эпохи «нового времени» априорная категория пространства переводится на место снабжения «хлебом». Столь же априорная категория времени сводится к вопросу, когда подключиться к источнику «зрелищ», во сколько включить тот или другой канал своего телевизора. В этом смысле мир «чиновника» и «солдата» целиком ограничен двумя измерениями пространства и времени. Это «двухмерный» мир.

Начинать с гражданином такого мира разговор о российско-чеченской войне кажется бессмысленным. Как же ему охватить своим катастрофически близоруким, цивилизованным взглядом такое явление, как длящаяся беспрерывно уже пятое столетие российско-чеченская война? Это возможно. Пусть не для всех и пусть только на миг. Однако бывают мгновения такой эмоциональной обнаженности и такой духовной полноты, которых вполне достаточно, чтобы «двухмерное» существо — гражданин вновь превратился в «трехмерное» творение — в человека.

Как может произойти такая революция сознания?

Для объединенной вокруг телевизора виртуальной семьи, привыкшей к повседневным всплескам кровавых зрелищ то в одном, то в другом уголке где-то на периферии цивилизации, эти явления стали уже настолько банальными, что ей не стоило бы отвлекаться от ужина для их обсуждения, если бы не образы разрушенного до основания Грозного, у одних вызывающего перед глазами Гернику, у других — Берлин, а у третьих — Хиросиму. Именно эти образы уничтожаемого ковровыми бомбардировками, превращенного в руины, европейского, вполне цивилизованного города, вызвали у телезрителей в цивилизованном мире, привыкших чувствовать себя в своих цивилизованных городах уютно и безопасно, шок, выливающийся в удивленные вопросы: «Неужели это делает Россия? Неужели это возможно в стране Пушкина, Гоголя и Чайковского? Неужели в конце XX века еще возможно так обходиться с целыми городами?»

Потом, когда эти образы не исчезали и упорно возвращались каждый день, неделя за неделей, месяц за месяцем, потрясение перешло в тревогу. Появились беспокоящие мысли: «Да. Это действительно делает Россия. Однако не та, к которой мы как-то уже привыкли, а та, другая, которую мы уже забыли или вернее — надеялись забыть. Да. Это тот самый непредсказуемый, полудикий гигант, противоречивая душа которого способна одновременно порождать и насыщенные юмором «мертвые души», и истекающие кровью «преступления и наказания». Да. Этот медведь вновь поднял свою ужасную лапу. Как же мы так быстро забыли, что этот восточный дикарь, вместо того, чтобы договориться с Наполеоном, безумно сжег свою собственную столицу с ее библиотеками и университетом, с ее великолепным Большим Театром, с ее древними иконами Рублева и прекрасными храмами? Что затем он превратил одну шестую часть обитаемой им суши в один большой ГУЛАГ, методично, год за годом, истребляя десятки миллионов своих граждан. Что уже полвека он терроризирует своим ядерным арсеналом весь мир». После такой шоковой терапии у сидящего перед своим телевизором гражданина неизбежно возникают вопросы. «А что же там случилось на самом деле? Что так разозлило этого гиганта? Что это за горстка сумасшедших мятежников, которые, воюя с ним из-за своего пятачка земли, подвергают опасности весь мировой порядок, с таким трудом налаженный после десятилетий холодной войны?»

Во время российско-чеченской войны 1994-96 годов гражданин цивилизованного мира уже с самого начала ожидал, что этот «внутренний вооруженный конфликт» завершится в считанные дни или даже «одним десантным полком за два часа», как громко заверяла на весь мир готовящаяся к штурму Грозного Россия. Когда и этот штурм, а затем и вся война закончились российским поражением, цивилизованный мир, за исключением горстки военных корреспондентов, наблюдавших это чудо своими глазами в Грозном в августе 1996 года, воспринял этот невероятный факт так, как это было доступно его секуляризованному, рациональному сознанию: конечно, не как военную победу крохотной Чечении и, тем более, не как поражение могучей России. Это не поддающееся научному анализу явление было воспринято миром, привыкшим к парадигме «реальной политики», как случайное стечение не имеющих прямого отношения к боевым действиям, неблагополучных для российской милитаристской машины обстоятельств: отсутствия политической воли в Кремле, нехватки средств в государственной казне, недальновидности командиров, деморализованности солдат и прочее.

Когда накануне президентских выборов в прошлом году российские войска вновь вторглись на чеченскую землю, превратив всю равнинную и предгорную Чечению в лагерь смерти, а соседнюю Ингушетию — в концлагерь для чеченских беженцев, на этот раз цивилизованный мир поднял шум. Но не из-за внезапных угрызений совести за свое молчание во время минувшей войны. Дело вовсе не в Чечении или в защите «прав человека и гражданина», по букве международного права принадлежащих чеченцам как народу, который компактно проживает на своей исконной земле, обладает собственным языком, извечными традициями, унаследованными от своих предков, и собственными эффективными структурами традиционной власти. На этот раз Запад увидел, что, в отличие от России Ельцина, Россия Путина по-настоящему угрожает геополитическим интересам морской цивилизации Pax Americana в каспийско-черноморском регионе — на Кавказе. Разворачивая шумную кампанию в защиту чеченцев, Запад на самом деле наказывал Россию не за совершаемое ее руками кровавое преступление, не за геноцид в Чечении, а за ее риторическую наглость, проявившуюся в осуждениях натовских бомбежек Багдада и Белграда. Дисциплинируя таким образом Россию, Запад демонстративно поддерживает чеченских эмиссаров в Страсбурге, Брюсселе и Вашингтоне, прекрасно зная, что в первый подходящий момент использует Чечению как разменную монету в очередной «сделке» с Москвой, будь то на Балканах, Ближнем Востоке, в Северной Корее, словом, в любом грязном компромиссе из числа тех, которые постоянно совершаются за закрытыми дверями Совета Безопасности ООН, «большой восьмерки» или «президентских апартаментов» в гостиницах Давоса, Кранц-Монтана или Аспена.

Сегодня, на втором году войны, для наблюдателя изнутри ясно, что ни чудовищной военной машиной, ни террором невозможно сломить сопротивление чеченцев. Для чеченских воинов и для российских солдат уже очевидно, что Россия проиграла и эту войну. Для них нет сомнений, что исход этой войны будет аналогичен исходу войны 1994–1996 гг. Но политическому руководству в Кремле признать этот факт пока невозможно. Тесно связав свою судьбу с результатами российско-чеченской войны, надеясь с победой в этой войне возродить свою гегемонию на постсоветском пространстве и восстановить свое влияние на всем Кавказе, Россия стремится решительно повернуть геополитический баланс сил на евразийской суше в свою пользу. Признать свое очередное поражение в Чечении — это раз и навсегда признать крах всей пятисотлетней стратегии экспансии на Юг, к теплым морям. Но несмотря на эту страусиную политику бегства от реальности в иллюзорный мир сконструированных государственной пропагандой фикций, поражение не за горами, оно уже здесь, и признать его придется очень скоро.

А что при столкновении с этим фактом случится с массовым сознанием гражданина цивилизованного мира? Как он справится с этим вызовом? Путь к правильному ответу проторили те немногие из обозревателей российско-чеченской войны, которые побывали в эпицентре сражения и увидели силу чеченского удара, или те, которые, сидя перед телевизором, почувствовали тревогу и, освободившись от рабства стереотипов, сумели поставить себе ряд фундаментальных вопросов: «А что это за сила? Откуда она? К чему она стремится? В чем ее конечная цель? Чем объясняются непреклонность этой горстки «варваров» и их победы над «империей зла»?». Наиболее близко к ответу подошли те, кто в четырехсотлетней войне чеченцев против России увидели аналогию с произошедшим три тысячи лет назад сражением Давида с возглавляющим силы филистимлян Голиафом.

Почему я настолько уверен в истинности этой аналогии, ее соответствии самой сути российско-чеченской войны? Потому что смотрю на эту реальность глазами чеченца и мусульманина, что в фундаментальном смысле — одно и то же. Эти два слова — не два знака, обозначающие различные объекты, а два имени единой, неделимой реальности абсолютных императивов.

Чтобы мой взгляд на эту многоуровневую реальность был понятен гражданину цивилизованного мира, чтобы читатель смог его перевести на понятный для себя язык, ему необходимо проделать определенное предварительное очищение своего сознания. Прежде всего, он должен вывести за скобки всё, что привык думать об окружающей его реальности, охваченной сетью знаковых систем, производных от концепции «цивилизации». Но для этого необходимо сделать шаг назад во времени и пространстве и увидеть разыгрывающуюся на первом плане двухмерной сцены «здесь и сейчас» драму российско-чеченской войны в её историко-географическом контексте. Затем, осознав реальные масштабы развернувшегося перед его глазами явления, он должен выйти за рамки пространства и времени — в «третье», эсхатологическое измерение и увидеть всю эту двухмерную, относительную реальность на фоне вечных и неизменных ценностей. Тогда он увидит феномен российско-чеченской войны глазами «варвара». Тогда он ощутит себя в войне, а войну в себе, и тогда и эта война, и все вещи вновь откроют ему свои изначальные имена. Тогда, охватывая одним взглядом всю картину во всех ее измерениях, он поймет истинный смысл этой войны, ему откроется её сущность.

Только пройдя весь этот путь от иллюзии к сути, он поймет, что хотя сегодня мы, чеченцы, вновь воюем с империей, хотя российское государство — мой смертельный, извечный враг, хотя я безусловно и любой ценой хочу победы над врагом, я при всем этом не хочу гибели России. Как объяснить или, точнее, как расшифровать это заключение, кажущееся на первый взгляд парадоксом?

Проигрыш России в этой войне неизбежно приведет к падению нынешнего режима, имеющего все черты возрождающегося авторитаризма. На смену ему придет сегодняшняя оппозиция, все эти шумные, риторические «друзья Чечни», которые ради аплодисментов из Страсбурга, Брюсселя или Вашингтона любой ценой и как можно скорее хотели бы ввести в России демократию и, ради этой цели, оставшиеся еще сегодня «трехмерные» фрагменты русской нации окончательно конвертировать в «двухмерное» российское «гражданское общество». А такое наводнение евразийской суши виртуальными ценностями цивилизации Моря — это гибель всей Евразии. Это новый всемирный потоп. Это атлантический «конец истории». Ради предотвращения такого конца «варварского» мира, моего мира, я не хочу не только гибели России, но даже её поражения.

Перед тем как перейти к обоснованию этой позиции ссылками на конкретный исторический материал российско-чеченских взаимоотношений на всем их протяжении, особенно в XIX и XX веках, хочу заверить читателя, что здесь нет никакой политики — никаких хитростей. Их не может быть, так как в «варварском» кодексе чести, где все вещи называются своими именами, любые хитрости — просто ложь, знаки зла, орудия сатаны.

В Московском Договоре о мире, заключенном 12 мая 1997 года между Россией и Чечней, отдельным пунктом отмечено прекращение 400-летней войны. Однако через два года возобновившаяся с новым ожесточением война начала отсчет пятого столетия этого противоборства. Другими словами, российско-чеченская война продолжается практически с того времени, как русские объединились в централизованное государство. Почему эта война тянется так долго? Почему чеченцы не покоряются силе огромной военной державы, как покорились другие народы? Почему Россия не может остановить войну, губительную прежде всего для неё самой? Ответы на эти вопросы могли бы помочь понять, что в действительности русское население и чеченский народ разделяет не линия фронта, а фундаментальная разница в мировоззрении. Но дать эти ответы может лишь тот, чье мышление протекает в том же нравственном русле, что и мышление всей череды его предков, на долю которых выпала эта война; тот, кто соизмеряет свои ценности не с потоком времени, а дает оценку времени, исходя из вечных ценностей. Иначе говоря, ответы на эти вопросы может дать только «варвар».

Столкнувшись с чеченцами, Россия встретила некий непостижимый для нее социальный феномен — нацию. Нацию не в общепринятом искаженном понимании, а как самодовлеющую социальную систему со своей завершенной структурой управления, которая организуется на кровнородственной основе. Этим прежде всего объясняется беспрецедентная продолжительность и ожесточенность российско-чеченского противоборства, являющегося в эсхатологическом смысле «столкновением миров».

Чеченцы никогда не знали государственности, всегда жили родоплеменной общиной. В восприятии чеченцев «жить свободно» означает «жить по своим традициям». Покушение на традиции чеченцы воспринимают как угрозу своей свободе и поэтому отвергают цивилизацию в любой форме, откуда бы она ни надвигалась — с Запада или с Востока. История показывает, что любое вторжение в Чечению всегда вызывало тотальное сопротивление, которое длилось до полной победы над врагом, а если и прекращалось, то только на время, вспыхивая с новой силой, когда вместо погибших подрастало молодое поколение. Что касается других народов, то они довольно легко принимали власть завоевателей. Это происходило потому, что эти народы уже находились на той или иной ступени развития государственности, и вместо одной системы подчинения им навязывалась другая, принципиально неотличимая от предшествующей. Ханы, князья, короли, трезво оценивая реальный баланс сил и свято блюдя свои личные интересы, без особых колебаний и угрызений совести переподчиняли свои народы новым хозяевам в обмен на признание за местными правителями их наследственных прав, в обмен на генеральские эполеты, награды и высокое денежное содержание. В Чечне всё было иначе. Русские генералы в ходе 60-летней Кавказской войны ХIХ века жаловались, что великая держава унижается до того, что ей приходится заключать договоры о перемирии с «каждым чеченским аулом». Эту же унизительную процедуру пришлось повторить русским генералам и в ходе нынешних войн.

В начале XIX века в Чечении произошло два, на первый взгляд не связанных между собой, судьбоносных события. На исходе двухсот лет Кавказской войны, в 1818 году, генералу Ермолову, прославившемуся в наполеоновских кампаниях, удалось построить в самом центре равнинной Чечении крепость, оплот империи. Генерал дал ей название «Грозная», так как, по его замыслам, она должна была служить для устрашения воинственных горцев. Но истинная угроза таилась в другом: крепость Грозная распространяла в живом теле Чечении метастазы государственности, так как она разрасталась и к середине века стала городом — своеобразной «школой цивилизации» для «варваров». Второму событию — строительству в 1840 году государства «Имамат» — предшествовал тяжелый кризис родоплеменной системы чеченского общества, признаки которого стали явственно проявлять себя в начале XIX века. Оба эти события, имеющие антагонистическую политическую направленность, объединило, тем не менее, одно — они ускорили распад родоплеменной структуры чеченской нации и даже затронули своим разлагающим воздействием ее «святая святых» — кровнородственные отношения. Чтобы понять суть этого кризиса и оценить важность его последствий, необходимо показать исходное состояние родоплеменной системы, совершенно неверно представленной в этнографических разработках, объектом исследований которых являлись различные стадии разложения родоплеменной общины, а не сама община как таковая в ее первозданном виде. Парадигмы бытия которой до сих пор сохранились как самоназвание чеченцев «Нох-чи», на чеченском языке означающее «народ Ноя» (в Библии — Ноах, в Коране — Нух).

Основой этой системы являются кровнородственные семьи (кланы), выстраивающиеся на «семеричной» основе, то есть являющиеся объединениями родственников, происходящих по мужской линии от единого предка в седьмом колене1. Все члены кровнородственного клана являются по отношению друг к другу братьями — от родных до семиюродных — и связаны взаимными обязательствами, важнейшим среди которых является кровная месть. Следует особо подчеркнуть, что кровное родство не может переступать пределы семиюродности, что исключает хаотическое разрастание кровнородственного клана и его беспорядочную сегментацию.

Если кровнородственный клан идентифицирован и скреплен в единую «большую семью» числовым кодом «семь», то вся нация в своей совокупности структурируется в строгом соответствии с другим сакральным числом — «девять». Причем этому числу «подчинены» как вертикаль, так и горизонталь нации. Кровнородственная семья с ее семью иерархическими ступенями объединяется с другими кланами, имеющими с ним генетическую общность, и таким образом создается род, имеющий свое название, локализованный в границах определенной территории и представляющий собой восьмую ступень национальной иерархии. Группа родов, связанных между собой территориальным соседством, диалектными схождениями и иными сближающими их факторами, образуют союз родов — племя, которое, так же как и род, обладает своим самоназванием и определенным субэтническим самосознанием. Племя является девятой ступенью национальной иерархии, если исходить из национальной вертикали, а девять племен, говорящих на едином языке и исповедующих веру в единого Бога, образуют в своей совокупности нацию. Символом единства нации и ее главой является национальный лидер, выдвигаемый снизу вверх по строго регламентированной системе, в рамках которой только и возможен отбор лучшего из лучших и первого среди равных. Только в таком завершенном виде иерархия кланов, родов и племен может считаться нацией в полном смысле этого слова, и только такая структура создает четко действующий Национальный Порядок, нравственным стержнем которого являются неукоснительно соблюдаемые всеми членами общины заповеди Бога, ставшие традиционными законами (адатами). Таким образом, Национальный Порядок представляет собой теократическую в ее истинном смысле форму общественной жизни, и если представить его в геометрической проекции, напоминает «девятиступенчатую» пирамиду, «увенчанную» харизматической личностью национального лидера, или, что более подходит для естественного организма, «девятеричную» гору. На чеченском языке термин «Ислам» слышится как сочетание двух слов: Ис — «девять» и Лам — «гора», — два понятия, на принципе которых структуризировался традиционный порядок чеченской общины.

Четкость структуры «национальной пирамиды» была нарушена еще в предшествующие столетия в результате частых миграций населения, к которым приводили непрерывные войны. В итоге во многих крупных селениях смешались представители разных родов и племен, и управление обществом от общенациональных институтов (лидера нации, совета страны) перешло к местным советам старейшин. Параллельно с ними функционировал поначалу спорадический, но затем становящийся из-за непрерывной войны постоянным и все более влиятельным институт военных предводителей. Иначе говоря, чеченское общество стало приобретать черты военной демократии, хорошо известной читателю из истории древнегреческих и древнегерманских племен. В итоге нация, сохранив кровнородственную основу, практически утратила изначальную организационную структуру, что негативно повлияло на ее способность ко всеобщей мобилизации для борьбы с врагом. Видя неутешительные результаты этого внутреннего кризиса, чеченские лидеры пришли к выводу, что выход из положения требует создания государства, которое воспринималось как необходимый атрибут независимости. Именно этот соблазнительный миф, распространенный и по сей день, привел чеченцев к идее создать «исламское государство», а чтобы поднять на борьбу с Россией и другие народы, было решено сделать его «интернациональным», расширив его границы на весь горный Кавказ.

Этим замыслам способствовало то, что в Дагестане уже шел процесс насильственной интеграции разрозненных ханств и обществ в единое государство — «Имамат». Оставалось только объединиться с ним. С этой целью Шамиль — третий имам Дагестана (который после поражения под Ахульго в 1839 году скрывался в Чечении) — был приглашен в Урус-Мартан и в 1840 году, в торжественной обстановке, провозглашен «имамом Чечении и Дагестана». Вслед за этим во главе чеченского войска он с триумфом вернулся в Дагестан и установил там жесткий государственный порядок. Затем была предпринята попытка «дисциплинировать» и Чечению, но там несмотря на распад родоплеменной конфедерации, сохранившаяся кровнородственная основа общества и традиционные законы (адаты) создали серьезное препятствие на пути установления государственного порядка. Русский историк той эпохи Ростислав Фадеев отмечал: «Из всех восточных горцев, чеченцы больше всех сохраняли личную и общественную самостоятельность и заставили Шамиля, властвовавшего в Дагестане деспотически, сделать им тысячу уступок в образе правления, в народных повинностях, в обрядовой строгости веры».

Тем не менее, руководству имамата удалось и в Чечении осуществить ряд государственных реформ. Обосновывая каждый свой шаг требованиями военного времени, оно стало вводить здесь административно-территориальные деления — наибства, призванные заменить традиционное для чеченцев деление по кровнородственному и племенному признакам. Другими словами, вместо принципа родства и сплоченности внедрялся принцип взаимного отчуждения людей, их подчинения не обычаям и старейшинам, а военной и гражданской администрации, назначаемой сверху. В Дагестане, в силу привычки народа подчиняться феодалам, аналогичные реформы проходили успешно, но в Чечении руководству имамата приходилось действовать более осторожно, идя на уступки кровнородственным отношениям и родоплеменным традициям чеченцев.

Широко распространено мнение, будто своим долголетним и успешным сопротивлением России чеченцы обязаны государству «Имамат». Это мнение глубоко ошибочно, так как хроники российско-кавказской войны убедительно показывают, что чеченское сопротивление слабело прямо пропорционально усилению государства. Государство не сплотило и не могло сплотить чеченцев, поскольку привнесло в их общественную жизнь социальное расслоение и разбило народ на взаимно враждебные группы. Сильная, воинственная нация, могла бы, возродив Национальный Порядок, стать монолитной и непобедимой, но, к сожалению, попалась в ловушку государственности, и, в конечном счете, большое государство — Россия, поглотило маленькое государство — Имамат.

Исходя из того, что в конце XX столетия, как и в прошлые эпохи, чеченцам пришлось нести основную тяжесть войны с Россией, чеченские военные предводители попытались воссоздать «Имамат» — интернациональное государство Чечении и Дагестана. Они при этом руководствовались теми же соображениями, что и чеченские наибы середины XIX века. Обсуждался и вопрос о том, чтобы вновь во главе объединенных сил поставить дагестанца. К сожалению или к счастью, но на этот раз в Дагестане не нашлось человека, который обладал бы соответствующими качествами. Это обстоятельство и уберегло чеченцев от перспективы очередной раз наступить на старые «интернациональные» грабли.

Если в короткие периоды «мирной передышки» чеченские лидеры брали курс на построение «национального государства», то при обострении военной ситуации актуализировалась идея создания интернационального «общекавказского государства», чтобы противопоставить гигантской северной империи объединенные человеческие и материальные ресурсы всего горного региона. По крайней мере три раза эта идея реализовывалась или была близка к реализации: в 1840, 1918 и 1999 годах. Однако по причине того, что чеченцы, составляющие наиболее боеспособную силу в этих федерациях, воспринимали «общекавказское государство» сугубо как специфическое орудие войны, такое образование не имело шансов на существование в мирное время, и сами чеченцы, чьи традиции общественной жизни и национальная психология резко антагонистичны государству, стали бы первыми, кто инициировал его распад. Логика полиэтнического государства диктует необходимость наличия в нем «государствообразующей нации», то есть народа, у которого имелось бы достаточно воли и силы пресекать центробежные процессы и сепаратизм, неизбежные в любом «интернациональном» государстве. Любое «интернациональное» государство может удержаться от распада только принципом доминирования одного народа над другим (или другими), только неуклонно и целенаправленно проводя политику ассимиляции. Но государство, выдвинувшее своим главным лозунгом отстаивание свободы кавказских народов от агрессивной империи, переродившись в орудие насильственного удержания этих сражающихся за свою независимость народов в рамках другой «мини-империи», потеряло бы всякий смысл в глазах населяющих его народов. Иными словами, «новый имамат», даже если его удалось бы создать, был запрограммирован на скорый распад в тот момент, когда мир сменит войну или ее непосредственную угрозу. Однако попытки «интернационализировать» Кавказскую войну или противопоставить российской империи «чеченское государство» будут продолжаться до тех пор, пока чеченские лидеры не поймут, что государство является хорошим механизмом для экспансии против слабого, но никудышным механизмом для защиты от более могущественного противника. К сожалению, опыт XIX столетия не был проанализирован и понят современными чеченскими лидерами, которые в 90-х годах нынешнего столетия предприняли очередную попытку построить в Чечении государство. Провал этой попытки объясняется не отсутствием знаний и усилий со стороны чеченского руководства или недостаточностью у него организаторских способностей, а тем, что чеченцы не дошли до того уровня внутреннего разложения, чтобы, создав себе господ, конвертироваться из нации в гражданское население.

Конечно, сопротивление чеченцев установлению государственных институтов было по большей части неосознанным; нация чисто интуитивно чувствовала то, что утеряли другие народы — свой антагонизм с государством. Однако следует отметить, что предпосылки огосударствления чеченцев все же имелись. Более всего способствовали этому игры в демократию и тот беспорядок, который в 1996–1999 годах создался из взаимно парализующего столкновения ослабших родоплеменных традиций и еще не укрепившихся государственных институтов. В итоге образовалось состояние, приближенное к хаосу, — самая благоприятная почва для становления государства. Построение государства (к тому же юридически провозглашенного) было неминуемым следствием общественного хаоса, так как народ, уставший от раздоров и криминального разгула, требовал «героя», способного навести «порядок любой ценой». Закономерным итогом этих процессов могла стать только сильная власть авторитарного типа.

Как это ни покажется кощунственным, хочу отметить, что русские, начав очередную войну, помогли нам избежать этой участи и, помимо всего, своими усердными бомбардировками и артобстрелами решили проблему, которую чеченцам, ради возвращения к Истине, пришлось бы рано или поздно решить самим — деконструировать Грозный, который, как и любой город, был гнездом разврата и растления, смешения и ассимиляции, нёс нам гнилое дыхание цивилизации. Грозный был зародышем государства в Чечении, его фундаментом, так как любой город по своей сути является архетипом всякого государства — полисом. Ведь без регулирующей роли государства не могут существовать ни сложная городская инфраструктура, ни разобщенное урбанизированное население — популяция горожан. Именно города, отчуждая людей друг от друга и от естественного образа жизни, исправно и бесперебойно «штампуют» «биологическое сырьё» для государства, все эти скопища отделившихся от родственников людей, живущих в искусственной среде. В историческом аспекте с разрушением родоплеменных отношений и появлением городов и зарождается государство. Поэтому процесс возрождения нации может продвигаться лишь в направлении, обратном процессу урбанизации.

Хвала Всевышнему, что разрушение Грозного снова сделало нас «варварами», снова усилило чеченскую нацию, укрепив традиционные опоры ее бытия. Лишив себя «городского плацдарма» в лице Грозного, российская империя лишила себя оплота на чеченской земле, а для чеченцев открылись перспективы национального возрождения, в итоге которого перестанут существовать все проблемы, принесенные нам цивилизацией — экологические, социальные, нравственные, психологические. Разрушение Грозного — это предвестие гибели империи, и его руины станут могилой цивилизации. Уверен, что когда-нибудь настанет время, когда чеченцы начнут водить своих детей на развалины Грозного как в музей, чтобы показать им в какой нравственной дикости жили их предки, заключенные в каменные клетки, суетившиеся в бетонных муравейниках.

Здесь человек, привыкший считать урбанизацию мерилом прогресса, а прогресс смыслом цивилизации, вправе спросить: «Неужели современные люди действительно могут придерживаться такого варварского взгляда на смысл истории? Неужели кто-то может сегодня не понимать, что подобная тотальная ненависть к городской модели жизни — прямой путь к «культурной революции», о которой мечтали и которую посредством массового истребления горожан пытались воплотить в жизнь Мао Цзэ Дун и Пол Пот? Какая безумная доктрина подсказывает чеченцам, что после войны следует отказаться от восстановления своих городов с их больницами, школами, библиотеками, концертными залами, кинотеатрами и цирками, буквально «похоронить» их? Как же они хотят совместить такое решение с учением своей религии, когда ни один из исламистских фундаменталистов, даже самые радикальные из них — ваххабиты, салафиты «Хезболлах», «Братья-мусульмане», Аятолла Хомейни, Муамар Каддафи и другие — никогда не призывали к разрушению городов?»

Упреждая такого рода вопросы, хочу сказать, что с моей «варварской» точки зрения ни одно из перечисленных исламистских движений не соответствует названию «фундаментализм», ибо все они в той или иной мере увлеклись либо мифом «исламского государства», либо мифом «гражданской уммы». Быть фундаменталистом может только верующий, переживающий окружающий его мир как кораническую реальность, не признающий ни государственных идолов, ни божеств международного права, ни золотых тельцов научно-технического прогресса и рыночной экономики. Другими словами, фундаменталистом может называть себя только ханиф — тот, кто безоговорочно придерживается фундаментальных, естественных, заповеданных всеми Пророками единого Бога основ бытия: уз кровного и брачного родства, извечных принципов возмездия, родоплеменных институтов общинной жизни, при которой только и возможно соблюдение всех заповедей Единобожия. Следовательно, чтобы быть ханифом-фундаменталистом, необходимо быть националистом и анархистом, надо быть «варваром» в первозданном, сакральном смысле этого слова.

Объясните бесхитростному и простодушному «варвару», какие из благ городской жизни не являются лишь попыткой компенсировать ею же порожденное зло? Разве вся мощь современной медицины не направлена на исцеление именно тех болезней, которые непрерывно порождаются урбанистической жизнью? Разве библиотеки не наполнены на девяносто девять процентов сочинениями, одни из которых полезны только в условиях цивилизации, другие вообще бесполезны, третьи просто вредны, а четвертые вообще никогда и никем не будут прочитаны? Ибо горожанин читает не ради духовного просвещения (для этого существует одна Книга), а лишь ради выгоды либо для развлечения — «хлеба» или «зрелищ». Но безумная индустрия зрелищ давно уже оставила книги на свалке истории, выведя оргиастический театр язычников из пещер на всеобщее обозрение посредством кино, телевидения и интернета. Разве Ислам не осуждает театр как феномен, то есть всякую театральность, всякое притворство и всякую искусственность в человеческих отношениях, пусть даже реализуемых только ради забавы? Разве эта забава не явилась порождением той отчужденности, без которой немыслим всякий город? Поразительно, как в городах эта отчужденность сочетается со скученностью, благодаря которой молниеносно распространяются многообразные эпидемии, совершенно невозможные в условиях родового бытия. Разве современные горожане не тоскуют по благородной старине, не делают моду из седой архаики, не мечтают о «глобальной деревне» и «новом трайбализме», справедливо усматривая в «первобытном человеке» идеал утраченной гармонии? Именно с этой глубинной неудовлетворенностью связаны яростные потуги азиатских безбожников-коммунистов уничтожить цивилизацию ее же методами. Все, к чему они могли прийти такими способами — это дикость, но не «варварство». Цивилизация может быть действительно уничтожена только возвращением к древней вере, возвещенной Пророками и завещанной нам отцами.

Прежде чем подводить итоги, вернемся к тезису, поставленному в заголовке этой статьи. Истинный смысл российско-чеченской войны наилучшим образом можно расшифровать посредством аналогии с архетипичным сражением Давида и Голиафа. Говоря прямо, чеченцы, как и Давид Писания, воюют не столько за свободу, в смысле обусловленного политикой права на самоопределение, сколько за свободу, обусловленную лишь одним абсолютным императивом — истиной творить справедливость. В этом контексте наш враг не столько Россия, сколько цивилизация, одновременно проводником и жертвой которой она является. Следовательно, если чеченцы в современном мире продолжают миссию Давида, если в определенном смысле Чечня и есть Давид, то Голиаф, с которым мы воюем — не Россия. Несмотря на то, что территория России используется в этой войне как военная база, а русский народ — как пушечное мясо, силы, которые движут Россией в этой войне, чужды её евразийской природе.

Читателю напомним здесь, что библейский Давид, коранический Дауд, сражался не просто с вооруженным до зубов великаном, а с первым воином филистимлян — народа, олицетворяющего древние силы Моря, морскую цивилизацию, поставившую перед собой задачу любой ценой взять под свой контроль торговые пути Север-Юг, на которых основывалась жизнь древней родоплеменной конфедерации израильских племен. Выставляя впереди Голиафа и вооружаясь самым современным в той эпохе «железным оружием», филистимляне двинулись с Запада, с побережья Средиземного моря вглубь израильской суши, надеясь разрезать ось Север-Юг своего рода древней версией «железного занавеса». Против возглавляемых Голиафом сил все оружие Давида — это были священные традиции его отцов, его непоколебимая вера в единого Бога.

Характерно, что когда аналитики российско-чеченской войны пытаются нарисовать целостную картину поведения лидеров обеих сторон, включающую и соответствующий прогноз, они вынуждены опираться на совершенно различные источники поведенческих моделей. Разница здесь достаточно красноречива: если для чеченцев при выборе лидера важным является характеристика его вара, в котором он воспитывается, то российских лидеров воспитывают не кровнородственная семья, а государственные учреждения. Фамилия Путина нам ничего не скажет о ценностных установках и поведенческих алгоритмах, движущих президентом России, поскольку, в отличие от Масхадова, которого можно охарактеризовать через его родословную, он мало что усвоил собственно от своих предков, а вот название конторы, в которой он работал в молодости, говорит о нем почти всё — воспитанник КГБ. Многие чеченцы служили в советский армии и порой достигали высоких офицерских чинов, но даже эта колоссальная машина нивелировки, как мы уже многократно убедились, не поколебала силы родового воспитания. Не то с российскими чиновниками, в поступках и в сознании которых не осталось ничего от их предков — вера в Бога заменилась «партийностью», уважение к старшим — подхалимством перед начальниками, совестливость — прагматическим цинизмом, доблесть — машинальным исполнением приказа. Если для лидера нации война — это непосредственно война его и его семьи, то главы государства и его семьи она не касается. Можно ли в таких условиях говорить о каком-то национальном характере у тех, кто ведет войну против Чечении? Разве есть во всем этом хоть что-то этнически самобытное? Ответ очевиден, чеченцы воюют не с русским народом, не с наследниками древнего евразийского этноса, а с гражданской массой, с выкормышами безликих и вненациональных политических учреждений — КПСС, КГБ, МВД и прочих древних и новых, региональных и глобальных призраков под сатанинскими аббревиатурами. Организации типа Европейского сообщества или ООН здесь не исключение.

В той мере, в которой Россия сегодня является частью системы международного права, охватывающей паутиной своих принципов и норм весь земной шар, то есть в той мере, в которой Россия — это государство, являющееся субъектом нового глобального порядка, она взяла на себя функции Голиафа. Страдают от этого не только её соседи, но прежде всего сам русский народ. Сегодня над Россией нависла угроза исходящей из-за океана третьей, виртуальной волны цивилизации, которая уже потопила на своем пути развитые страны Западной Европы и евразийского побережья, так же как раньше исходившая от них вторая, индустриальная волна цивилизации с беспощадной силой уничтожила по всему земному шару все очаги аграрной цивилизации первой волны. Если перед лицом этой угрозы хотя бы инстинкт самосохранения разбудит в России эсхатологическое сознание, русский народ поймет, что сегодняшние силы Моря используют российское государство как Голиафа, задача которого, вырвав корни евразийства — варварство, подготовить почву для прокладки по «великому шелковому пути», с Запада на Восток, евразийского коридора. Этот коридор призван раз и навсегда разорвать связь между православным Севером и исламским Югом, разделить их разукрашенным множеством соблазнов виртуальным занавесом.

Когда наступит этот момент прозрения, русский народ поймет, что только «варвары» могут противостоять губительной для всего живого цивилизации, и увидит в чеченцах не «исламскую угрозу», а спасение — Давида, вокруг которого и русские, и все народы евразийской суши должны сплотиться против настоящего врага, против виртуальной стихии Моря. Только «варвары» могут противостоять цивилизации, а «варварским» может считаться только народ, который живет по родовому принципу общежития и придерживается закона возмездия, установленного для нас Единым Богом. Даже среди русских этот закон в действительности имеет сегодня б?льшую силу, нежели государственно-правовые фикции.

Хочу обратить внимание, что, назвав Россию «восточным дикарем», я противопоставил ее и «цивилизованным европейцам», и «кавказским варварам». Дикарь — это воспитанник цивилизации, однако недостаточно прилежно усвоивший ее уроки. Именно так можно охарактеризовать Россию, триста лет тянущуюся к Западной выучке, но в то же время строптиво сопротивляющуюся ей. Как знать, быть может, именно эта строптивость, блеклый отблеск древней родовой вольности славян, спасет Россию, заставит ее вернуться к забытым евразийским истокам и поможет ей превратиться из «дикарской» страны в «варварскую».

Тогда наша победа будет совместной. И чеченцы, и русские освободятся от соблазнов городской жизни, от тисков цивилизации, от фетишей рая на земле, заполненного виртуальными «хлебом и зрелищами». Вместо культа «виртуальных божеств» восторжествует истинная вера. Открыв свои глаза, прозрев, объединенная вокруг Кавказа великая семья евразийских народов на месте руин разрушенного до основания Грозного увидит не пространственно-временные останки Герники, Берлина или Хиросимы, а сверх-пространственно-временной, «трехмерный» остов Ноева ковчега.

Возродив тем самым в своем сознании память о своих началах, о своих первых отцах, вооружившись абсолютной истиной, заданной в Ноевом завете крови, мы прозреем, поймем, что российско-чеченская война и сегодня, и 400 лет назад — это та же самая война, которую три тысячи лет назад вел поклоняющийся единому Богу народ с поклонниками «золотого тельца». Та же самая война, которую ведет Давид с тем или иным воплощением Голиафа. Та же самая извечная война, которую человек ведет со злом, Адам — с сатаной.

Увидев это, осознав эту вписанную в нашу кровь истину, мы, «дети Адама», доведем нашу борьбу с «детьми цивилизации» до конца. Таким образом, перед нами раз и навсегда откроется прямой путь от множества мнений к единой сущности, от лжи к истине. Путь к добру, к справедливости. К нашему единому Творцу. И это будет победа не только чеченцев и русских, а всех наций мира, происходящих от единого начала, от пророка Нуха (а.с.с.) и его народа. И это будет настоящий «конец истории».

Аллаху Акбар!