И был рассвет, и замер небосвод, и город замер, и дыханье дня. В живых остались только палачи — живые перед мертвыми. Безмолвием кричало утро, безмолвием — израненное небо, безмолвием домов, безмолвием Милана. Запятнанные даже солнцем, испачканные светом, ненавистные друг другу палачи стояли, продавшись страху. Пришел рассвет. И где была работа, где Площадь радостью была, зажженной для города, который каждый вечер на свет ее спешил, где даже скрежет трамваев был словами «добрый день» для всех живых, — не где-нибудь, а здесь злодейское убийство совершилось, оставившее у ворот Милана его сынов в единой луже крови, и неподатливое сердце сжалось в кулак, чтобы забиться с новой силой. В моей груди мое стучало сердце, и ваше, и сердца моих детей, и матери, и всех живых, убитых с убитыми. И тучи потолком весь день над моргом Площади висели. Я ждал, я понимал — свершится зло, так ждут прицельной молнии и грома. И грянул гром: народ восстал из мертвых. Я новый день увидел над Лорето, и первыми на красной баррикаде ему навстречу мертвые поднимутся в своих раскрытых на груди спецовках, по - прежнему живые. Каждый день и каждый новый час пылает в этом огне, и грудь зари всегда пробита свинцом, который покарал безвинных.