Малыш для Томы

Отец Томы обожал певицу Тамару Гвердцители. Когда она появлялась на экране и начинала петь своим глубоким, сочным голосом, отец просто обмирал. Да и всплакнуть мог, если никого, кроме жены, рядом не было. Поэтому, когда родилась обожаемая, и, как позже выяснилось, единственная дочь, вопроса, как её назвать, не возникло. Мать поначалу попробовала заикнуться об Ольге, но отца было не переломить. И она быстро отступилась: не получилось княгини Ольги, пусть будет царица Тамара.

Правда, во внешности девочки не было ничего от грузинской царицы: она оказалась по-славянски светловолоса и голубоглаза. И никто, даже отец, так никогда и не звал её Тамарой – имя ей решительно не шло. Иногда Тома думала, что неподходящее, словно чужое имя наложило свой отпечаток на её жизнь. Слишком часто выходило, что она жила как бы взаймы – ни особых собственных убеждений, ни устремлений. Всё сиюминутно.

В последнее время страстью Томы были женские романы. Другие книги, не «про жизнь», казались скучными. А эти она поглощала без разбору – и наши, и зарубежные. Хорошие и откровенно дешёвые. А чем ещё заниматься бездетной домохозяйке, когда квартиру уже запросто может инспектировать на предмет чистоты армейский прапорщик? Когда ужин на плите и бельё сохнет на балконе?

В романах часто встречалась фраза: потом героиня часто думала, не сделай она того-то или не пойди туда-то, всё у неё было бы хорошо. В смысле, без неожиданностей – как раньше. Ей бы тоже эта мысль подошла, только ни о чём таком не думалось, когда вся жизнь разломилась на «до» и «после».

В первой, нормальной, половине ей жилось хорошо и спокойно. Можно сказать, она наконец-то нашла себя после бессмысленной и скучной учёбы на экономфаке. Тома мало что понимала в бесконечных нудных лекциях, вяло переползала с курса на курс благодаря шпорам, родителям и редкой усидчивости, и совершенно точно знала, что экономист из неё никакой. Работать она ни за что не будет, и ни один вменяемый начальник близко не подпустит Тому к финансовым документам.

Всё-таки странная штука жизнь. Сколько сил и денег вложено было родителями в этот диплом, а ради чего? По логике, им должно быть обидно – отдачи-то никакой! Но родители всё равно гордятся, что дочь у них экономист. И ничего, что диплом пылится где-то в шкафу, заброшенный туда после выпускного вечера.

Однажды отец с матерью поехали отдыхать за границу. Папа не признавал забугорного отдыха, был поклонником, как он говорил, скромной красоты средней полосы. Поклонялся он этой красоте обычно на даче: спал до полудня, качался в кресле-качалке или гамаке под яблоней, читал газеты, пил пиво, смотрел телевизор на веранде. До прогулок по лесу, рыбалки в пять утра и сбора грибов дело ни разу не дошло. Но как-то раз коллеги по работе уговорили отца податься в Турцию. И как он ни отпирался, мол, «не нужен нам берег турецкий», поддался-таки. Все жё он человек заслуженный, при хорошей должности, обеспеченный, а отдыхает, как малоимущий пенсионер.

«Можем себе позволить», – бурча под нос эти золотые слова и втайне гордясь собой, они с матерью собрали чемоданы и отбыли в аэропорт. Турция разочаровала буквально всем: жарой, многолюдностью, белозубо скалящимися турками, непривычной едой, от которой пучило живот. И номер не понравился, и пляжи, и экскурсии. Отец несколько лет плевался: «Две недели выброшены из жизни, столько денег на говно перевели!». Где логика, удивлялась Тома, вспоминая свой дутый диплом?

Окончив вуз, она с облегчением стала заниматься тем, к чему её предназначила природа. Вышла замуж и осела дома. С Пашкой, мужем, познакомились ещё в институте. На том же экономфаке, спасибо ему хоть за это. Только у Пашки, наоборот, всё шло отлично – сплошные пятёрки без особых усилий. Дал же бог и память, и способности! Получив неизбежный красный диплом, Пашка устроился в серьёзную аудиторскую фирму. За пару лет поднялся до замдиректора, стал получать аховую зарплату – а ведь ему и тридцати не было!

Тома мужем гордилась. Когда Пашка приносил домой свою уставшую многомудрую голову, она кормила его по высшему разряду и всяко-разно обеспечивала отдых. Пашка был доволен, хвалил жену, на вечеринках говорил друзьям, как ему повезло: красивая, хозяйственная, с хорошим характером, в его дела не лезет, понимает, любит. Находка для озабоченного карьерой мужчины. Тома млела, краснела от удовольствия и незыблемости своего положения, и удваивала старания.

Вот только дети никак не хотели у них получаться. Сначала Тома была не против, потом очень за, а в последнее время, семь лет прожив в счастливом браке, желала родить со всей страстью, на какую была способна. Природа брала своё, и прижать к груди тёплый родной комочек становилось неодолимой потребностью. Вот и у Сашки, самой близкой подруги по школе и институту, родился Васька. Скоро годик. Ну и что, что без мужа? Всякое бывает в жизни.

Кормления и пелёнки, нежный лепет и милые перевязочки на ручках, первые шажочки неуверенных ножек и даже ночные недосыпы – всё это стало навязчивой идеей. Пашка относился к проблеме спокойнее, он был слишком занят на работе. От Томиных причитаний по детскому поводу только отмахивался, раздражаясь, когда она в сотый раз заводила разговор на эту тему. Тома потихоньку от мужа обследовалась у всевозможных врачей: те уверили, что всё в порядке. Кроме того, что не могу зачать, горько усмехалась она про себя. Утешаться оставалось тем, что до тридцати пяти есть несколько лет. Ближе к этому порогу видно будет – любимая мамина приговорка.

Мать Томы, кстати, в отличие от отца, Пашку почему-то недолюбливала. Хотя причин вроде и не было. Зять попался непьющий, небьющий, работящий и более чем обеспеченный. И в левых связях замечен не был. Но Елена Викторовна всё равно не любила его иррациональной нелюбовью. И смех у него слишком тонкий, женский, и голос вкрадчивый, и глаза птичьи: Пашка смотрел немигающе, моргал редко. «Какой-то он весь в себе, холодный», – думала Елена Викторовна, но помалкивала. Да и что говорить? Дочь живёт на всем готовом, довольная. Она улыбалась зятю, хвалила его на людях и не принимала в глубине души. Паша это чувствовал и платил той же вежливой настороженностью.

Протирая в тот злополучный день хрусталь, вынося на балкон одежду – проветрить после зимы, Тома крутила в голове мысль о детях. Вот бы на стенах и полках красовались фотографии смеющихся малышей! Уборкой Тома всегда занималась с удовольствием. Ей нравилось открывать шкафы, перебирать вещи, раскладывать их, выбрасывать те, что уже отслужили своё. Набивая пакеты для мусора старыми журналами, ненужными бумагами, вышедшими из моды (или неналезающими, как ни бейся) шмотками, сломанными авторучками, засохшими губками для обуви и прочими немыми свидетелями их совместной с Пашкой жизни, она чувствовала, что обретает лёгкость. Освобождает место для чего-то нового.

Этот рекламный проспект попался на глаза, когда она воодушевлённо разгребала завалы в недрах Пашкиной полки в шкафу-купе. Беспорядок здесь царил жуткий: Тома всегда удивлялась, как аккуратный в одежде и делах Пашка умудрялся разводить на своих полках такой бардак. Чтобы найти носки или трусы, он небрежно перелопачивал всё содержимое и заталкивал обратно пёструю кучу, оставляя вместо ровных стопочек бесформенный ком.

Проспект был небрежно засунут в стопку белья, завернут в синюю футболку с геометрическим рисунком. Поначалу Тома хотела скомкать листок и отправить его в очередной мешок для мусора. Но что-то вдруг неприятно кольнуло её в районе желудка, и она расправила рекламку, чтобы прочесть надпись. Слабый протестующий голос откуда-то изнутри предупреждающе пискнул об опасности. Недаром говорят, о чём мы не знаем, то нам не повредит. Но руки сами разворачивали яркую цветную бумагу, а глаза вглядывались в буквы.

Весёленький аляповатый буклет приглашал «со вкусом отдохнуть» в санатории «Лесная сказка». Номера люкс, ресторан с отличной кухней, бассейн, сауна, бильярд, дискотека, теннисный корт и прочие радости. Картинка изображала сказочно отдохнувших дам с нереальными отфотошопленными фигурами и белозубых молодчиков с фарфоровыми улыбками.

Развернув враз вспотевшими ладонями буклет, Тома обнаружила, что это не просто рекламный проспект, а путёвка. Как положено, с датой и пропечатанной очень даже нескромной ценой. Пашка приобрёл на три полных дня, плюс день заезда и день отъезда, номер для новобрачных. На две, разумеется, персоны. «Брачевание» состоялось полгода назад. Как раз в это время, тут же вспомнила Тамара, Павел ездил в Питер на семинар для аудиторов. Уехал в четверг, вернулся в понедельник. Сильно устал, но был весьма доволен – его доклад имел успех. Судя по всему, зачитывал он его на «королевской» кровати перед весьма ограниченной аудиторией, мелькнуло в голове у Томы.

Ей стало трудно дышать, она машинально сделала шаг к окну и распахнула его настежь. В квартиру ворвался детский смех, обрывки разговоров, шуршание автомобильных шин, музыка. Окна выходили во двор, и каждый человек в этом дворе продолжал жить обычной жизнью. То, что Тамарино существование опрокинулось навзничь, ничего не меняло.

Она отвернулась от окна и села в кресло. Пашка ей изменяет. У него другая женщина, и он врал жене, чтобы провести с любовницей выходные. Скорее всего, это был не первый и не последний раз. Самое страшное, что ошибки быть не могло. Тома никогда ни в чём мужа не подозревала, слежки не устраивала. И сразу, со всей очевидностью вдруг обрушилось на неё это знание. Сомневаться было уже не нужно, места для подозрений не осталось, всё предельно ясно. Такой моментальный, очевидный и простой итог собственной брачной жизни был даже абсурдным.

… Когда Тамара была маленькая, родители часто оставляли её с бабушкой Лизой, царствие ей небесное. Бабушка Лиза наводила на всех окружающих оторопь. Потом, уже через много лет после её смерти, отец как-то сказал Томе, что рядом с тёщей всегда чувствовал себя так, словно у него на приёме у английской королевы оказалась ширинка расстёгнута и фрак наизнанку. Все окружающие, кроме дочери и внучки, обязаны были называть её Елизаветой Антоновной. «Тётей Лизой» не осмеливался называть никто, даже племянникам такая вольность вряд ли пришла бы в голову, если бы они у неё и имелись. Высокая, подтянутая, не считающая нужным закрашивать седину, с прямой спиной, плотно сжатыми губами и стылым взглядом, она никогда не улыбалась и почти не разговаривала.

Обязанности по уходу за вверенной ей Томой Елизавета Антоновна выполняла исправно: вкусно, сытно, хотя и без фантазии, кормила, тепло одевала, мыла, водила на прогулку. Спросил бы кто, любила ли она девочку, Елизавета Антоновна бы не ответила. Есть внучка, а сама она на пенсии, – значит, нужно с ней сидеть.

Она всегда так жила. Надо выйти замуж – вышла, надо родить – родила дочь. Она была химиком, всю жизнь проработала в какой-то научной лаборатории, руководила ею, и ни разу не сделала ни одной ошибки, хотя и ни одного открытия тоже не сделала. Что творилось в её угрюмой голове, была ли она довольна жизнью, никто не знал.

Однажды бабушка привела внучку в детское кафе. Там стоял красивый аквариум, а в аквариуме плавала большая тёмная рыба. Медленная, холодная, одинокая, она, как заведённая, двигалась по одной и той же траектории. Как бабушка, подумала тогда Тома.

Она не вспоминала о Елизавете Антоновне много лет. Та умерла, когда Тамара перешла во второй класс. А сейчас ей вдруг почему-то пришла в голову фраза, которую иногда, уже и не вспомнишь, к чему и зачем, произносила бабушка:

– На правду, как на смерть, – во все глаза не глянешь.

Слова отпечатались в памяти механически, как бы минуя сознание. Но сейчас Тома вдруг поняла, что они означают. Она боялась увидеть – вот и не решалась глянуть. Не могла позволить себе правду, от которой запросто могло остановиться сердце и переломиться вся жизнь. Ну, как, как было позволить себе заметить участившиеся совещания, командировки, рабочие поездки – причём часто на выходные?! Заметить то, что Пашка нередко приходил заполночь, виновато крался в темноте и никогда не съедал приготовленный и оставленный ему ужин, хотя любил поесть? То, что секс стал редким? То, как порой он сосредоточенно, изучающе и жалостливо смотрел на неё и отводил глаза в сторону, если ловил ответный взгляд? И многие, многие ещё мелочи, от которых легко отмахнуться по отдельности, но которые все вместе набросились на неё сейчас, как голодная собачья свора зимой в дачном поселке…

Тома сидела в кресле недолго – сорок пять минут. У неё была странная для неработающего человека привычка постоянно смотреть на часы, рассчитывая с точностью до минуты своё время. Куда ей было спешить? К чему эта нелепая пунктуальность? Но побороть её не получилось даже сейчас: падая в кресло и поднимаясь из него, Тома автоматически отметила, который час. В голове было пусто и звонко, руки заледенели. Не думалось, даже не страдалось почему-то.

Телефонная трель словно разбила стеклянный кокон, который окружил Тому. Звонил Пашка. О чём они говорили, она не смогла бы вспомнить и под дулом пистолета, но отвечала мужу, слушала его, даже смеялась.

А повесив трубку, приняла решение. Ничего она Пашке не скажет. Выбросит обличающую его бумажку и сделает вид, что ничего не произошло. Где-то, может, в одном из многочисленных женских романов, она вычитала: важно не то, что тебе врут, а сам факт, что пытаются что-то скрыть! Почему Пашка молчит и не говорит ей о другой? Потому, что не хочет ранить. Потому, что по-своему любит. Потому, что не собирается бросать. Вот оно, то единственное, что имеет значение! Будь ему дорога та женщина, он не стал бы врать, а сказал правду: люблю её и ухожу. Но он молчит! Он не будет рушить семью. Это просто увлечение. А увлечения проходят.

На Тому волной нахлынуло облегчение. Да, ей плохо и обидно, но это можно перетерпеть. Да, придется поступиться гордостью, но что такое гордость в сравнении с семейным счастьем? Предрассудок, и ничего больше. Только промолчав, можно сохранить брак. «И материальное положение, и статус», – тоненько подсказал голосок где-то в глубине сознания.

«Да, – яростно ответила Тома голоску, – и это тоже!» А что тут такого?! Она годами создавала уют, подпитывала их союз, делала всё, чтобы стать хорошей женой – только в этом и была её жизнь! В конце концов, она до сих пор любит мужа и обязательно родит ему ребёнка. Ради чего теперь топтать всё? И куда деваться? На что жить, в конце концов? Да кому она нужна, эта правда?! Паша перебесится и поймёт, что главное в его жизни – семья. Да он и так это понимает, потому и скрывает свои шашни.

Мысленный диалог с самой собой прервала внезапно накатившая тошнота. «Что-то с желудком или на нервной почве», – подумала Тома, рывком открывая дверь в ванную. Она едва успела наклониться над раковиной, как её буквально вывернуло наизнанку. Умывшись и почистив зубы, медленно выползла из ванной, дошла до кухни и залпом выпила стакан холодной воды. Полегчало. Но оставаться дома и продолжать уборку, как ни в чём не бывало, она не могла.

Наскоро покидала вещи обратно в шкаф, порвала на мелкие клочки злополучный проспект и спустила глянцевые обрывки в унитаз. Кое-как оделась и поспешила к Александре. Кому ещё она могла рассказать и быть уверенной, что выслушают и не проболтаются? Мать точно не сдержится, и тогда пиши пропало: Пашка будет вынужден объясняться, и, может, это подтолкнет его к уходу.

Сашка жила недалеко: не стоило садиться за руль, дольше в пробках простоишь. Тома бежала по улице и чувствовала, что её снова мутит, но это было неважно. Перед уходом она выпила активированный уголь, универсальное мамино средство от всех желудочно-кишечных хворей. Скоро должно подействовать.

Уже поднимаясь по лестнице, Тома вспомнила, что не позвонила Сашке перед выходом. Та терпеть не могла, если к ней являлись без звонка. С детства такая была, не выносила, когда что-то делалось без её согласия. Ладно, что теперь об этом думать. Не та ситуация. Поймет. Подруги они или где?

Сашка открыла дверь и, конечно, поначалу скорчила недовольную мину. Вроде даже растерялась. Но Томе было не до извинений. Она пролетела мимо Сашки в комнату, забыв разуться, и бухнулась в кресло.

– Хорошо, что ты дома! Мне надо с тобой поговорить, не могу… – она оборвала себя на полуслове, огляделась. – А где Васька? Ты одна?

– У матери, забрала понянчится, – голос у Сашки был напряженный. Наверное, недовольна её приходом. А может, кавалера своего ждала? У неё кто-то появился, она всё обещала познакомить.

– Саш, извини, что врываюсь, но… Понимаешь, я узнала… – выговорить это оказалось трудно. Томе стало так жаль себя, так больно и стыдно за корявую свою жизнь, что она расплакалась. Некрасиво, с подвываниями, со стуком зубов о края принесённого Сашкой стакана с водой.

– У Пашки есть женщина. Я сегодня убиралась в шкафу и случайно нашла у него в вещах путёвку. Он с этой бабой ездил отдыхать, когда…

Недоговорив, Тома посмотрела на подругу и споткнулась о Сашкин взгляд. Сашка смотрела, широко раскрыв серые глаза – и в них стояло непонятное. Радость, злое удовольствие, насмешка и даже торжество. А где-то, на самом донышке, – вина. Поначалу Тома решила, что всё дело в зависти: та, наверное, завидовала её благополучию и теперь злорадствует. Но уже через мгновение Тома поняла, что дело не в этой извечной тайной женской обиде на более успешную подругу. Тут другое.

– Саш…это же ты, – ошеломленно выговорила Тома, не успев как следует обдумать свои слова, – это с тобой у него…

Сашка подскочила и вдруг почти прокричала, захлёбываясь словами:

– Ну, есть бог на свете! Наконец-то! Это ж сколько можно было мне мучиться, а? Том? Ты своей слепотой всю мне душу вынула! Я ему – всё, только живи, только останься. Ваську даже родила, а он – «Тома не переживёт», «Я Томку не могу бросить», «Как мы будем после этого жить»…

– Так Васька… Саша, Васька, он что…

– Да то! Пашкин сын, вот что! Мы с Пашей уже третий год вместе. Ну, думаю, рожу ему, раз ты не можешь, он и уйдёт от тебя. Так нет же! Год ребёнку скоро, а он всё боится. И чего держится за тебя, не пойму. Родители с тобой всю жизнь носились, теперь Пашка. Ты посмотри на себя, как ты живёшь? Ну, кто ты? Домохозяйка сраная, и больше никто, поняла? Ни учиться не могла, ни работать, ни родить. На всём готовом, сама себе паршивый «Тампакс» купить не можешь, на колготки у мужа просишь, обуза! И ладно бы детей растила – так нет, задницу свою только отращиваешь! Пашка как вол на работе, а ты по салонам красоты и магазинам таскаешься!

– Не кричи, Саша, голова раскалывается, – прошептала Тома, сжав пальцами виски.

– А и пусть раскалывается! Меня жалел кто-то? Скажи – жалел? Я себе сама всё заработала – и квартиру эту, и машину, и всё.… Кручусь, как сумасшедшая. А все праздники одна. Ваську одна ращу – Пашка всё урывками, всё телефон ладошкой прикрывает, как бы ты не узнала. Ух, вот ты мне где, – она резко полоснула себя ладонью по горлу, – смотреть на тебя не могу! И как ты не чувствовала, не понимаю. Думаешь, прощения буду просить? Каяться? Не дождёшься!

– Не проси, – согласилась Тома. – Зачем? У вас сын.

– Вот именно, сын! Я ему настоящая жена, я ему сына родила – а ты?! Если что, он мне первой понравился, ещё тогда, в институте! Но ты же у нас красавица, из хорошей семьи, учиться мамуля с папулей пристроили. Одета, как кукла. Одна дочка у мамы с папой – где уж мне!

– Не кричи, Саша, – опять попросила Тома. Ненависть подруги её оглушила, обожгла. – Если ты меня настолько ненавидела, зачем же тогда дружила со мной? Мы столько лет вместе… И ты никогда не показывала…

– Я не всегда к тебе так относилась, – Сашка выдохлась, заговорила тише и спокойнее. – И вообще это не важно. Хватит, не хочу. Слава богу, всё само собой решилось – и ты не от меня узнала. А то Пашка бы не простил. Он, наверное, специально оставил эту бумажку, – Сашка зло усмехнулась, а Тома вздрогнула, как от пощечины. – Тоже, видать, надоело. Теперь всё будет по-другому. Он разведётся тобой, мы поженимся. Ваську будем растить, я и девочку ему рожу: он теперь дочку хочет, сам говорил.

На Тому вдруг накатила сонная усталость. Захотелось улечься, как медведь в берлогу, и чтоб никто не трогал. Сил не было даже вылезти из кресла. А ведь нужно быстрее уйти отсюда. Тут же накатил новый приступ тошноты, она вскочила и побежала в ванную, прижимая руки ко рту. Сашка посмотрела ей вслед цепким взглядом. «Надо быстрее оформлять развод, а то мало ли», – решила она.

Тамара вышла из ванны и встала в дверях. По привычке бросила взгляд на стену, где висели часы: она подарила их как-то Сашке на Новый год. Но часов не было. Вместо них красовалась большая цветная фотография в рамке. Саша, Паша и Васька. Счастливая семья: любящие родители и милый малыш. Все хохотали, казалось, что их просто застали врасплох, хотя на самом деле снимок был явно студийный, постановочный.

– Фотограф хороший, – пробормотала Тома.

– Да уж, неплохой, – подтвердила Саша. Она смотрела на бледную, с синими кругами под глазами Тому безжалостно и прямо.

– А часы где?

– Они мне никогда не нравились! Я их только перед твоим приходом всегда вешала. Паша просил, – фыркнула Саша. – Ты звонила, что придёшь – я вешала часы. Дурдом! Заврались. Здоровье твоё берегли и тонкую душевную организацию.

– А времени сколько сейчас? Телефон дома забыла, часов нет.

– Что? Ах, да. Тебе вечно до минуты надо знать, – Сашка схватила с тумбочки телефон, – полтретьего.

– Надо же, только четыре часа прошло, как я уборку начала, – удивленно произнесла Тома слабым голосом.

Сашка стояла, вытянувшись, вцепившись в мобильник.

– Ты так ничего и не скажешь? Не хочешь узнать, когда у нас началось? Надо поговорить, что теперь делать, – в её голосе впервые прозвучала неуверенность. – Почему молчишь, ерунду какую-то спрашиваешь – часы, время?

– А что говорить, Саш? Ты всё сама сказала. Будете жить вместе, у вас Васька. Счастья, что ли, вам пожелать? Вы и без моих пожеланий обойдетесь. Сына родили и дочку родите. Мешать не буду, Пашку держать… Ты не бойся.

Тома ещё раз посмотрела в Пашины счастливые глаза на фотографии, повернулась и медленно пошла прочь из Сашкиной квартиры.

 

Операция

Ближе к девяти вечера снова зарядил дождь: июнь в этом году больше похож на ноябрь. Редкие прохожие семенят мелкими шажочками, осторожно огибают лужи с мутной серой водой. Даже из окна третьего этажа видно, какие у них недовольные лица, как они ёжатся от холода в студенистом влажном сумраке и ругают мерзкую погоду. Хотя, возможно, это только её воображение: от скуки чего не выдумаешь.

Смотреть на улицу надоедает, и Кристина отворачивается от окна, в очередной раз обводит взглядом палату. Унылое, вытянутое в длину помещение с тремя большими окнами. Вытертый до дыр линолеум, выкрашенные тусклой зелёной краской стены, высокие гулкие потолки. В проходах между скрипучими металлическими кроватями еле-еле помещаются узенькие раздолбанные тумбочки с перекошенными дверцами. Девять человек на трёх десятках метров лежат аккуратными рядами, как дрова в поленнице.

Здание роддома ветхое и старое, через месяц его закроют на долгожданную реконструкцию. Давно пора, условия здесь ужасные: на потолках ржавые разводы, раковины только в платных палатах, один туалет с двумя унитазами и одним умывальником на пятьдесят три человека! Зато, говорят между собой женщины, тут специалисты хорошие. А бытовуху и перетерпеть можно: не на всю же жизнь сюда ложишься.

Кристина, например, надеется через пару дней выписаться.

Несмотря на прохладную погоду, в палате страшная духота. Окна открывать не разрешают: это послеродовая, кормящие женщины боятся простудить грудь. Два раза в день все чинно, гуськом выходят в коридор, распахивают окна настежь. Проветривают. Но уже через несколько минут дышать снова становится нечем. Пахнет потом, молоком, лекарствами, ещё чёрт знает чем. Хоть топор вешай. Хорошо ещё, что Кристинина кровать стоит возле одного из окон: деревянные рамы рассохлись от времени, и из щелей немного поддувает.

Как обычно, в двадцать один ноль-ноль приносят на кормление малышей. Каждой мамаше суют в руки туго спеленатый кулек, из которого торчит красная сморщенная мордашка с толстыми щеками и глазками-щелочками. Кристине кажется, что все новорожденные на одно лицо, как китайчата. Но мамам, разумеется, такого говорить нельзя: мигом превратишься во врага номер один. Каждая из них, получив своё сокровище, моментально отключается от внешнего мира и принимается вдохновенно ворковать со своим «китайчонком», тыкать в беззубый рот розовато-коричневый сосок и уговаривать «покушать».

– Ну что ты будешь делать! Лялечка опять спит! У меня же молоко не придёт! – Растрёпанная раскрасневшаяся Ленка чуть не плачет. Отчаявшись накормить свою «лялечку» (имя младенцу пока не придумано), она бережно укладывает её справа от себя и откидывается на подушку.

– Прыдёо-о-от! Не бо-о-ойся, – низким голосом тянет армянка Егана, снисходительно посмеиваясь над усилиями первородки-Лены. У Еганы-то уже пятый ребёнок под боком причмокивает. Такую ничем не испугаешь. – Ещё думать будешь, куда девать!

– Точно! – лаконично отзывается из своего угла Наташка.

У неё самые огромные груди, которые когда-либо видела Кристина. Просто какие-то молочные бидоны. Наташка бесстыдно выставляет их на всеобщее обозрение: целыми днями сидит, расстегнув ночнушку, и сосредоточенно сцеживает жёлтое густое молоко. Его у неё столько, что сыну, который всегда ест с завидным аппетитом, с трудом удаётся опорожнить половину одной груди.

Как-то палатный врач заикнулся, что сцеживаться Наташке ни к чему, современная медицина рекомендует эту процедуру только тем, у кого мало молока. Сколько сцедишь, столько и прибудет. А у неё молока хватает, должна наладиться естественная регуляция! Наташка попробовала не сцеживаться. Однако регуляция налаживаться не желала, грудь раздулась до совсем уж невероятных размеров и стала болеть, молоко текло сплошным потоком. Видимо, у Наташки оказалась какая-то повышенная удойность. Законы современной медицины на неё не действовали.

– Ага, Наташ, тебе хорошо говорить! – канючит Ленка. – У тебя таких проблем нет!

– У неё другие есть! – хохочет Гульсина.

Этой всё смешно. Счастливый характер у человека: ничто не может испортить ей настроения. Кристина ещё не решила, что это: глупость или мудрость. Новорожденного сына муж Гульсины почему-то решил наречь Фердинандом. Гульсина поначалу расстроилась: кошмарное имя! Как его сократить? Как называть ребенка? Фердиком? Но буквально через час смирилась и нашла выход из положения: не будет она ничего сокращать. Фердинанд – это звучит гордо! Солидно и оригинально.

– Моя тоже постоянно спит, – вступает в разговор Олечка Морозова, – их, видно, опять смесями накормили.

Олечке всё равно, ест её крошечная дочка или нет: она не собирается кормить. Принципиально. Через два месяца хочет выйти на работу в своё модельное агентство, и сложности с лактацией ей ни к чему. Олечка живёт так, как хотела бы жить Кристина: карьера модели, богатый муж, который дал жене денег на собственный бизнес, частые поездки по заграницам, крутая машина, дом за городом и большущая квартира в престижном районе. У Олечки дорогое бельё, шикарные шмотки, причёска, маникюр – закачаешься! Кажется, что она забежала в их убогую палату на минутку. Собственно, так и есть: в платном боксе «Мать и дитя» что-то не так с проводкой, и Олечку на сегодняшний день поместили в этот барак.

– Да им же постоянно смеси пихают, говори – не говори! Сколько раз предупреждала: не суйте ей бутылку перед кормлением! Так нет! Всё равно дают! – распаляется Света.

Её кровать стоит рядом с Кристининой. И сейчас Кристина с вялым равнодушием наблюдает над Светкиными бесплодными потугами накормить малышку.

– Кому охота их ор слушать? – резонно замечает Олечка. – Я бы тоже давала.

– Ты бы давала, – вполголоса бурчит Света, и её слова звучат зло и двусмысленно. Она на три года моложе Олечки, но выглядит лет на пятнадцать старше. Неухоженная, оплывшая, неопрятная бабища с сальными волосами и нечистой кожей. К тому же от Светки отвратительно пахнет. Смотреть на неё неприятно, и Кристина отворачивается.

В самом дальнем углу, возле двери, лежат Зуля и Юля. Они ни с кем в палате не общаются, не принимают участия в разговорах. Зулю никто не навещает, кроме матери. Видимо, мужа нет, и гордиться новорожденным сыном некому. Зато этот ребенок и его мать – самые «беспроблемные», как говорит на каждом обходе палатный врач Альберт Семёнович. Матка у Зули сократилась вовремя, анализы в норме, молока хватает, трещин на сосках нет, ребёнок здоровый и отлично набирает вес.

У Юли, наоборот, всё время аншлаг: родственники то и дело целыми сумками тащат передачи, орут под окнами, звонят на сотовый. Мужа зовут Юрой, он врач-кардиолог, работает в двух шагах отсюда, постоянно приходит и выводит жену в коридор прогуляться, подолгу уговаривает не волноваться и потерпеть. Они забавно смотрятся вместе: мощная ширококостная апатичная Юля и тощий, мелкокалиберный живчик-Юра.

Таким крупным женщинам, наверное, легко рожать, думала раньше Кристина. Дети должны вылетать пулей. И очень удивилась, когда узнала, что Юлина дочь, которая родилась с весом меньше трёх килограммов, разорвала матери весь «нижний этаж» (снова своеобразная терминология Альберта Семёновича). Теперь швы никак не заживают, к тому же бедной Юле делают какие-то неприятные процедуры. Кажется, орошения. И собираются провести «чистку». Да и с ребенком не всё ладно: «желтушка», из-за которой девочку не приносят на кормление, кривошея и врождённый вывих бедра.

Час пролетает незаметно. Приходит медсестра и по очереди забирает полусонных малышей, а мамаши начинают готовиться ко сну. Вставать рано, как на завод: у многих утром уколы, к тому же в шесть утра снова принесут деток. Кристина терпеливо ждёт, когда женщины сходят в туалет и улягутся, чтобы потом спокойно, без очередей и толкотни посетить «места общего пользования». Она с брезгливым отчуждением следит за перемещениями соседок, в который раз поражаясь их внешнему виду.

Все, кроме, разве что Олечки Морозовой, напоминают жирных гусынь: фигуры бесформенные, лишний вес не сошёл (а может, уже и не сойдёт), опустевшие большие животы висят уродливыми мешками. Ходят, переваливаясь, полусогнувшись, шаркая, как старухи.

Кристина случайно оказалась в крыле, где лежат уже родившие женщины. Отделение патологии беременности, куда её собирались положить, закрылось на ремонт. Лилия Генриховна, врач, которая завтра будет оперировать, оборонила сквозь зубы:

– Полежишь с молодыми матерями, на малышей посмотришь, может, одумаешься!

Спасибо, Лилия Генриховна, насмотрелась! Такого навидалась, что про беременность вообще больше думать никогда не захочется. Избавиться бы от того, что засело внутри, и забыть, как страшный сон.

– Ой, как вспомню Егану, со смеху помираю! – опять заливается Гульсина.

Они рожали одновременно, лежали на соседних столах. Гульсина постоянно рассказывает, как Егана корчилась от боли, ругала мужа последними словами, вопила, мешая армянские и русские слова, что больше этого «изверга» близко не подпустит. Теперь боль и страх забылись, Егана уже собирается за шестым ребёнком. Хочет сына родить, а то всё девчонки получаются.

Егана и Гульсина дружно хохочут, все остальные присоединяются к этому веселью, тоже припоминая подробности собственных родов, которые по прошествии времени стали почему-то казаться смешными. Кристине не смешно, а противно. И вот это – рождение новой жизни?! Это – счастливые молодые матери?!

А уж вечно голосящие младенцы вообще отдельная песня. Светка как-то развернула свою дочурку, и Кристина одним глазком глянула на это чудо. Мама дорогая! Голова по сравнению с тельцем несуразно-огромная, ручки-ножки тонюсенькие, кривенькие, живот надутый. Пищит, дрыгается, кулачки сжимает – загляденье!..

Помнится, однажды Ленка почти час не могла успокоить ребёнка, который оглушительно орал у неё на руках и отказывался от груди. Качала, уговаривала, а потом не выдержала и тоже заорала: «Да заткнись ты, а то в окно выкину!» Ужас, просто ужас… Никуда, конечно, не выкинула, принялась рыдать, извиняться, целовать-наглаживать, побежала к педиатру. Та осмотрела девочку и выяснила, что у той во рту молочница, вот она и верещит, и от еды отказывается.

У Кристины, если верить УЗИ, тоже девочка. Думать об этом не хочется, но мысли лезут в голову, как наглые воры – в сумку в час-пик. Никуда от них не денешься. Да и ребёнок не позволяет забыть: время от времени даёт о себе знать легонькими тычками, перекатываниями, еле заметным шевелением. Кристина поднимается и выходит из палаты. Все женщины лежат в кроватях, покончив с гигиеническими процедурами.

– Кристин, свет выключи! – просит Егана.

Она молча щёлкает выключателем и прикрывает за собой дверь. Знает, что стоит ей выйти, как эти курицы примутся её обсуждать. Откуда они всё знают? Сама она никому не говорила. Может, от медсестер. Скорее всего, от них. Точнее, от Эльзы, главной сплетницы. На пенсию пора, а туда же. Только бы языком почесать. Ну и пусть болтают. Что они могут знать о её жизни?

В коридоре гораздо прохладнее и свежее. Вот если бы можно было поставить здесь кровать!.. Но ничего, завтра ей сделают операцию, и, если она пройдет без осложнений, через денёк-другой выпишут. Всё закончится, она окажется в своей комнате, будет спать в любимой кроватке. И никаких мерзких тёток, чужого сопения, храпа, ворчания, глупых разговоров, детского плача.

Домой вдруг захотелось так мучительно, что Кристина едва сдержала слезы. Очень жалко себя, но, если честно, никто не виноват в том, что она здесь оказалась. Сама всё затеяла, самой и расхлебывать. Сашка ведь сразу сказал, что жениться не собирается. Но Кристина не поверила. Как же так? Она красивая, первая красавица на курсе. И умная, на красный диплом идёт. Разве можно не захотеть такую в жёны? Однако Сашка, тоже красавец и умница, единственный сын весьма небедных родителей, в которого она влюбилась без оглядки, разом выбросив из головы всех прежних ухажёров, не желал понимать, в чём его счастье.

Кристина решила ему помочь. Сказала, что беспокоиться не о чем, она пьёт противозачаточные таблетки. Но и он был не промах, не поверил, бдительности не терял. Кристина не сдавалась, и однажды ей повезло: пьяный Сашка позабыл о предохранении. Они долго пытались переиграть друг друга, и в тот момент, когда тест наконец-то показал две полоски, она подумала, что победа за ней.

Ошиблась. Не помогло и то, что скрывала свою беременность до последнего. Точнее, до тех пор, пока делать аборт не оказалось поздно. Кристина планировала надавить на все чувствительные Сашкины точки, сказать про якобы отрицательный резус и страстное желание иметь детей.

Чувствительные точки у Сашки отсутствовали, однако совесть имелась. Он не стал толкать свою девушку на аборт. Сказал, что жениться не готов, поскольку не любит Кристину и никогда ничего ей не обещал, но если она так уж хочет рожать, пусть рожает. Он станет помогать в материальном плане.

Это был сокрушительный удар. Детей Кристина хотела ещё меньше, чем Сашка. И всё же решила попытаться дожать ситуацию. Ей пришло в голову, что увидев прелестную мать с милым младенцем на руках, парень одумается и женится.

С небес на землю Кристину спустила мать. Когда Ольга Борисовна, погружённая в карьеру и отношения с новым мужчиной, заметила дочерин тщательно скрываемый живот, срок был уже приличный. Почти шесть месяцев.

– Хочешь, как я, мыкаться? Думаешь, сладко быть матерью-одиночкой? – орала мать, нарезая круги по квартире. Она растила Кристину без мужа, с помощью ныне покойной бабушки, и прекрасно знала, о чём говорила. – Ни поддержки, ни личной жизни!

Пресловутую личную жизнь мать пыталась устроить много лет подряд, и только недавно у неё появился-таки нормальный, «перспективный», то есть с серьёзными планами мужчина, а не приходящий по графику любовник. Теперь потенциального супруга требовалось всячески обихаживать, со всех сторон облизывать, приглаживать, приучать к мысли о совместном проживании. Задвигать женское счастье на задний план во имя дочери и внучки Ольга Борисовна не собиралась. Хватит с неё жертв. Так и заявила:

– Имей в виду: я тебе не помощница!

Были и другие аргументы. Хорошо, ближайшую сессию Кристина сдаст, на пятый курс перейдёт. А потом? Родится ребёнок и про учёбу можно забыть. Придётся брать «академку», потом восстанавливаться (неизвестно ещё, когда!), доучиваться кое-как. Никакого диплома с отличием, аспирантуры, перспективной работы. На карьере можно смело ставить крест. Случай, описанный в фильме «Москва слезам не верит», настолько редкий, что про него даже кино сняли. Вряд ли у Кристины получится повторить этот подвиг.

Едем дальше. Удастся ли выйти замуж с таким «прицепом»?

– На меня погляди, дурочка! Много нашлось желающих? Очередь выстроилась чужого ребенка растить? Мужикам свои-то толком не нужны, а тут неизвестно от кого!

Придавленная обрушившейся на неё правдой жизни, Кристина не могла понять, как сама до всего этого не додумалась. Она и не помышляла возражать матери, а в итоге расплакалась от отчаяния, что ничего теперь не изменишь.

– Может, в роддоме оставить? – покосившись на свой живот, пробормотала Кристина.

– С ума сошла? А люди что скажут?

Что верно, то верно. Да и в будущем… Мало ли. К тому же мать предложила гораздо лучший вариант. Искусственные роды. Правда, их делают только по строгим показаниям. Ольга Борисовна долго звонила по многочисленным телефонным номерам, говорила с какими-то знакомыми, полузнакомыми, знакомыми знакомых…

В результате этих переговоров Кристине обещали выдать заключение от психиатра, в котором будет написано, что она склонна к депрессии и суициду на почве беременности. И единственный способ её уберечь – устранить причину.

– Дороговато, конечно, но что делать… Ни шубу, ни сапоги не вздумай теперь просить! – строго предупредила мать. Села рядом и погладила дочь по голове. Эта ласка означала, что буря миновала: решение найдено. Проблема почти устранена.

– Не волнуйся, считай, это обычная операция. Я где-то читала, организм воспринимает беременность как опухоль. Инородное тело. Вот у тебя его и вырежут. Если подумать, это куда лучше, чем аборт. Безопаснее для здоровья. А потом время придёт, замуж выйдешь, спокойно родишь.

… Кристина стояла в коридоре, смотрела в окно. Дождь кончился, и асфальт в скупом жёлтом свете фонарей блестел, как лакированный. Улица опустела: уже поздно, все попрятались в свои дома. «Интересно, чем занимается Сашка?» – вяло, как-то вполсилы подумала она. Наверное, зависает в ночном клубе. Скорее всего, с новой девчонкой. Мысль ужалила осой, но почти не причинила боли. В последнее время Сашкин образ сделался расплывчатым и ушёл в тень. Кристина не тосковала, а злилась, что чуть не сломала себе жизнь из-за этого козла.

– Аржанова? Ты что здесь? – раздалось над ухом.

Кристина вздрогнула и резко обернулась. Лилия Генриховна. Высокая, выше её самой, седая, подтянутая. Вся какая-то стерильная, как белый докторский халат. Глаза смотрят холодно и строго.

– Здравствуйте, Лилия Генриховна. Я просто подышать вышла: в палате очень душно. Сейчас пойду спать.

– Нужно выспаться. У тебя завтра тяжёлый день. – Голос врачихи звучал напряжённо и сердито.

– Да, конечно.

Кристина не знала, что ещё сказать. Она сразу поняла, что не нравится этой суровой женщине. Почему – непонятно. Вроде ничего плохого ей не сделала.

Лилия Генриховна не уходила, стояла возле Кристины. Как будто хотела что-то сказать, но не решалась. Она собралась было уйти первой, но докторша внезапно произнесла:

– Меня сегодня попросили подежурить, и, думаю, это к лучшему. Мы можем спокойно поговорить. Послушай, девочка, ты уверена, что хорошо всё обдумала?

Интонации теперь совсем другие. Мягкие, успокаивающие. Кристина ограничилась лёгким кивком.

– У тебя здоровый ребенок. Ты прекрасно переносишь беременность. Мы обе знаем: никаких суицидальных наклонностей у тебя нет. Конечно, ты боишься предстоящих родов, но в этом нет ничего необычного. Многие боятся. Справишься, и, я уверена, полюбишь свою девочку. Ты просто испугалась и не знаешь, что делать…

– Всё я отлично знаю, – огрызнулась Кристина. – Зачем вы мне это говорите?

Лилия Генриховна уставилась на неё. Вглядывалась долго, словно пыталась что-то рассмотреть, и, спустя некоторое время, сухо заметила:

– Возможно, ты права, мне не стоило этого говорить. И всё же подумай. Тебе ребёнок не нужен, так может, кому другому понадобится? Знаешь, сколько бездетных женщин, которые днём и ночью молятся о малыше? Роди да откажись!

– Ну, знаете ли… – Кристина от возмущения начала заикаться. – А людям я потом, по-вашему, что должна говорить? А так никто и не узнает! Мы с мамой всем сказали, что у меня обычная операция…

– Обычная операция! – громко перебила Лилия Генриховна. – Куда уж обычнее! Ты хоть подумала, что на сроке двадцать шесть недель это уже полностью сформированный человечек? В прошлом месяце к нам привезли женщину, она преждевременно родила на двадцать девятой, и девочку удалось выходить! Ты понимаешь? Твой ребенок…

– Хватит! Сейчас же замолчите! Вы не смеете! Никакой это не «мой ребенок», это … это ошибка! И вам, между прочим, заплатили, чтобы вы помогли её исправить! – Кристина почувствовала, что сейчас расплачется, заговорила прерывисто, зло. – Если вы не прекратите меня изводить, я расскажу матери, она вас быстро поставит на место. Позвонит, куда следует, и вас накажут!

Она продолжала быстро говорить ещё что-то, путаясь в словах, всплескивая руками, как трагическая актриса. Лилия Генриховна молча слушала, не пытаясь возразить, и лицо у неё было застывшее, непроницаемое. Кристинины фразы и эмоции разбивались об эту глухонемую стену, и она обессилено умолкла.

Повисшая тишина тяжелела, окутывала женщин плотным облаком. Наконец Лилия Генриховна вымолвила, скупо разомкнув губы:

– Ладно, Аржанова. Ступай в палату. Поздно уже.

Развернулась и ушла, высоко вздернув подбородок. Гадкая, противная тётка! Кристина пару мгновений негодующе смотрела ей вслед, потом тоже повернулась и направилась в противоположную сторону, к посту медсестры, попросить успокоительного. Необходимо хорошенько выспаться перед операцией.

Ей дали какое-то лекарство – оранжевые пилюли с бороздкой посередине – но оно не подействовало. Заснуть в ту ночь так и не удалось, проворочалась до утра с боку на бок. «Первое что сделаю, когда всё будет позади, улягусь на живот и просплю двадцать четыре часа подряд!» – пообещала себе Кристина.

– Аржанова, через десять минут в процедурную, – громко, не заботясь о том, что все, кроме Кристины, ещё спят, возвестила медсестра. – Морозова, проводку починили, собирайтесь в свою палату. Вашу дочку уже туда переводят.

Олечка Морозова приоткрыла один глаз, натянула на голову одеяло и отвернулась к стене. Кристина повесила на плечо полотенце, взяла зубную пасту со щёткой и вышла из палаты.

Примерно час спустя она брела в операционную. Тёмный прохладный коридор вывел на лестничную клетку, теперь нужно было спуститься на один этаж, миновать платный блок, зайти в предродовую и ждать, когда вызовут.

Кристине объяснили, как это произойдет: в неё вольют какое-то лекарство, которое спровоцирует родовую деятельности. Нужно потерпеть – и через пару часов всё будет позади.

Она уговаривала себя, изо всех сил стараясь успокоиться, но всё равно тряслась от страха перед предстоящей болью.

Зазвонил телефон. Кристина остановилась, вытащила из кармана халата телефон. Мать желала знать, как дела, как настроение. Говорила ласково, но торопливо: нужно бежать на работу. На фоне её голоса недовольно бубнил утробным басом кандидат в мужья, мать отвлекалась и уговаривала будущего супруга подождать, пока она закончит разговор и найдёт ему галстук и подтяжки.

Потом ей, видимо, надоело общаться на разрыв, она велела держаться, быть умницей и бросила трубку. Унеслась на поиски подтяжек. Кристина задумчиво повертела замолчавший телефон в руках, отключила его, сунула обратно в карман и пошаркала дальше.

Открыв дверь платного блока, словно попала в другое измерение: свежий дорогой ремонт, тёплый кондиционированный воздух, ухоженные деревца в кадках, кожаные диванчики, пушистые ковровые дорожки. Двери всех палат были плотно прикрыты, лишь одна, справа, оказалась нараспашку. На мгновение Кристина забыла про свои страхи, ей стало любопытно, как там что устроено, и она заглянула внутрь.

Палата напоминала гостиничный номер: вертикальные жалюзи на большом окне, бежевый палас, удобная мебель кремовых тонов, сбоку – дверь в ванную комнату. На широкой кровати стояла, завалившись на бок, красная сумка из мягкой дорогой кожи. Сумка показалось Кристине знакомой. Точно! По всей видимости, это Олечкина палата: медсестра ведь утром сказала Морозовой, что ей можно вернуться в свой проплаченный рай.

Кристина повернулась, чтобы уйти: не хватало, чтобы хозяйка застала её стоящей на пороге! И в это мгновение откуда-то спереди раздался звук – не то покряхтывание, не то слабый писк.

То, что произошло дальше, заняло доли секунды, но каждая из этих микродолей была заполнена до краев. Время растянулось, словно резиновое, и взгляд Кристины вобрал в себя сразу всё: пустую детскую кроватку, распечатанный пакет с подгузниками, крошечную Олину дочку, которая беспорядочно, как все новорожденные, двигала ручками и ножками на самом краю пеленального столика… Видимо, мать собралась её переодеть, но куда-то отлучилась и оставила ребёнка на столе. Младенцы нескольких дней от роду не умеют самостоятельно переворачиваться, и Ольга, наверное, не подумала, что может случиться несчастье.

На какой-то жуткий миг Кристине показалось, что малышка вот-вот перекатится через низкий бортик столика и свалится на пол. Она, не раздумывая, метнулась к ребёнку и подхватила на руки. Прижала к себе, ощутив мягкую тяжесть маленького тельца. Хотя что там за тяжесть – девочка, должно быть, весила не больше кошки. Страшно было подумать о том, чтобы причинить неудобство или – совсем уж невыносимо! – боль этому хрупкому существу, которое смотрело на неё снизу вверх.

Но дело было даже не во взгляде – в запахе.

Новорожденный ребёнок, оказывается, пахнет совершенно по-особому, непередаваемо и щемяще – топлёным молоком, каким-то тёплым мехом, напоёнными солнцем луговыми травами, свежим, горячим ржаным хлебом. Пахнет любовью, надеждами, покоем, полузабытым домашним уютом и будущим счастьем.

Кристина не столько вдыхала, сколько впитывала в себя эту волшебную ауру – глазами, кончиками пальцев, кожей, сердцем. Ей казалось, что все её чувства обострились – каждый оголённый нерв ныл новой, неизведанной сладкой болью, звенел и дрожал, не давая дышать. Что-то бежало по венам, взрывалось в голове, таяло и вновь возрождалось, рвалось изнутри, требовало выхода.

И невозможно, совершенно невозможно было выпустить малышку из рук – вечно бы так стоять, держать на весу, защищать, оберегать…

– Ты что здесь делаешь? – В палату вплыла возмущённая Морозова. Первым делом глянула на сумку – убедилась, что всё в порядке. – Отойти нельзя – тут же лезут!

Она подошла ближе, протянула руки, забрала дочку у Кристины – и сделала это как-то походя, равнодушным, бестрепетным жестом, не испытывая страха, что девочку могли обидеть в её отсутствие. Забрала – и тут же положила на столик. Рассталась с ней легко и буднично. А ведь нельзя, никак нельзя было разлучаться даже на минуту – разве она не понимает, не чувствует?..

– Она же совсем не нужна тебе! – прошептала Кристина.

Морозова облила её презрительным взглядом эффектно накрашенных глаз, скривила губы и процедила:

– Тебе твоя зато сильно нужна. Тоже мне! Иди, чего застыла!

Кристина молча повернулась и вышла из палаты. Притворила за собой дверь, прислонилась к холодной стене, закрыла глаза. В животе словно перекатилась щекочущая волна, и она машинально обхватила себя руками. То ясное и светлое, всепоглощающее и мощное, неведомое и странное, что вошло в неё там, в комнате, не отпускало, набирало силу, росло…

Теперь её ждал нелегкий путь, но Кристина знала, что он окажется ей по силам.

 

Магия вторника

– Даш, я тут подумал…в общем… нам надо развестись, – промямлил мой муж Олег, вернувшись утром домой из затяжной командировки. Версию про командировку он предложил, спешно отбывая в прошлую субботу со спортивной сумкой наперевес.

Слова о разводе я выслушала, согнувшись в три погибели в тесной прихожей и пытаясь стащить с ног зимние сапоги. С правым проблем не возникло, а на левом то и дело в самый неподходящий момент заедает молния. Сейчас был как раз такой случай, и я безуспешно дергала «язычок», силясь освободиться от оков. Олег покосился в мою сторону, сделал вид, что не замечает моих потуг, легко скинул свои модные ботинки из темно-коричневой кожи и проследовал в комнату.

Сегодня двадцать восьмое февраля, вторник. Этот день недели моя лучшая подруга Женька считает самым невезучим. Говорит, все несчастья приключаются с ней именно по вторникам. Хотя что у Женьки за несчастья? Смех один! Мобильник в метро «увели», с матерью в очередной раз поругалась, каблук на новых туфлях сломала.

Вот мне вторник и в самом деле подкинул проблему…. Впрочем, если честно, все началось задолго до этого злополучного дня. Может, в какой-то другой из вторников, которые случаются в нашей жизни с унылой периодичностью один к семи.

Я, наконец, справилась с упрямым сапогом, надела домашние тапочки и тоже направилась в комнату. Олег стоял возле окна спиной ко мне. Руки в карманах, спина напряжена – волнуется. Я уселась на диван и спросила:

– Ну, и что дальше?

– Как это – что дальше? – Муж отклеился от окна, нервным жестом взлохматил волосы и уселся в кресло напротив.

Командировка, по всей видимости, выдалась насыщенная, потому что Олег выглядел измотанным и невыспавшимся. Однако выразительные круги под покрасневшими глазами его не слишком портили: муж и в юности был очень привлекательным, а с годами прямо-таки расцвёл. Роста Олег не очень высокого, зато фигура отличная, ничего не скажешь. Одеваться умеет стильно, и лицо симпатичное: глаза большие, нос прямой, губы красиво изогнуты.

Только усики он зря отрастил: какие-то они реденькие, жёлтенькие, чахлые. Вот у моего папы были усы так усы! Как у Будённого. Когда он чмокал меня в щечку, усы кололись. Я морщилась, а папа хохотал. Собственно, это моё единственное воспоминание об отце. Они с мамой развелись, когда мне было три года. Отец ушёл к другой женщине, и больше ничто в нашей с мамой жизни о нём не напоминало, кроме алиментов. Меня ни разу не навестил, а своими шикарными усами, наверное, щекотал сына от новой жены. Лет восемь назад мама случайно столкнулась с отцом на улице, так и выяснилось, что у меня есть сводный брат по имени Вовка, на четыре года моложе.

Мы с Олегом сидели, смотрели друг на друга и молчали. Потом муж светским тоном осведомился:

– Лиза в садике?

– В садике. Я как раз оттуда.

Лиза – это наша двухлетняя дочка. В сентябре мы отдали её детский сад. Процесс привыкания продолжается до сих пор. По-моему, дочь просто счастлива, когда у неё с вечера поднимается температура и начинают лить сопли: ведь это означает, что в садик ей завтра не надо. А болеет она с осени по кругу: то кашель, то насморк, то горло. Участковый педиатр меня успокаивает: адаптация, потерпите. Я терплю, но всякий раз, когда замечаю, что у Лизы снова горячий лоб или она часто сглатывает во сне, меня колотит и выворачивает наизнанку. В общем, детские болячки – это тема для отдельного разговора. Сейчас не об этом.

После нового года я устроилась в Лизин садик воспитательницей. У меня педагогическое образование, до декретного работала учительницей истории, но возвращаться в школу всё равно не собиралась. Так почему бы не пойти в воспитательницы?

– А ты, значит, сегодня во вторую смену, – констатировал муж.

Я промолчала.

– Даш, ты, может, не поняла… – Олег перевел дыхание и осторожно продолжил:

– Я хочу развода.

– Всё я поняла, Олежек. Давай ближе к делу. А то мне еще в соцзащиту перед работой надо заскочить.

– В соцзащиту, – эхом откликнулся Олег. – И ты что же… не против?

– Почему против? Очень даже за, – сухо ответила я.

Вы, наверное, подумали, что за чёрствая баба. У неё жизнь рушится, а она в соцзащиту собралась! Никакая я не каменная, просто за тот год, что у Олега роман с коллегой по работе Сонечкой, уже успела пройти все стадии, которые описаны в учебниках по психологии: отрицание, неверие, обида, гнев, самобичевание, разочарование. И истерики были с битьем посуды, и слёз три бочки выплакано. Тем более что Олег оказался из тех мужчин, которые предпочитают отрезать собаке хвост по кусочку.

То есть сначала блудный муж мне сам во всем признался. Потому что человек он, по его убеждению, честный и совестливый. Каялся, пару раз горестно всплакнул, в ногах валялся, клялся, что больше ни-ни…

Только я стала понемногу отходить от шока и кое-как сумела смириться и простить, как он опять пустился во все тяжкие. Но теперь версия была другая. Выяснилось, что во всем виновата жена. Потому что не понимаю, не поддерживаю, не даю развиваться, перестала быть интересной женщиной, говорю только о присыпках и подгузниках, обабилась и распустилась. С Сонечкой у него фейерверк, взрыв эмоций и сексуальные праздники.

А со мной, выходит, суровые военные будни.

Потом две эти стадии последовательно сменяли друг друга раза четыре: то Олег бил себя пяткой в грудь, называл чудовищем и утверждал, что я женщина его жизни, то шёл самозабвенно праздновать и запускать с Сонечкой фейерверки. В такой ситуации, сами понимаете, хочешь – не хочешь, а постепенно перестанешь остро реагировать. Инстинкт самосохранения срабатывает.

Другой вопрос, что о разводе Олег заговорил впервые. К слову сказать, сейчас он находился в стадии номер два: парил на крыльях Сонечкиной любви и на грешную землю залетал редко. Правда, в этот раз, неизвестно, из каких соображений, взялся соблюдать видимость приличий: ставит в известность о «командировках» и «совещаниях», по телефону разговаривает под аккомпанемент включенного душа и духами от него не пахнет. Пару раз Олег даже попытался исполнить супружеский долг. Только мне таких подвигов не надо, о чём я ему и сказала. Да он не особенно-то и настаивал.

Вы спросите: что же ты сама не подала на развод?! Можете закидать меня камнями, но всё же на что-то надеялась. Думала, вот-вот одумается, перебесится. Любили же мы друг друга когда-то! Неужели всё бесследно рассосалось?

К тому же Олег всегда был увлекающимся человеком. Например, три года назад он взял огромный кредит и вложил деньги в финансовое предприятие с названием из трёх букв. Пирамида быстренько схлопнулась, похоронив под собой мечты Олега о новой машине и недвижимости за рубежом. Чтобы вылезти из долгов, пришлось продать нашу с мамой двухкомнатную квартиру, где мы с мужем жили после маминой смерти, и переехать в «гостинку».

– Я пришёл за вещами и… Конечно, квартира останется вам с Лизой! – торжественно прибавил он.

Я едва сдержалась. Нет, каков наглец?! Видимо, Олег и сам понял, что сморозил глупость, потому что взгляд его сразу стал колючим, а рот сжался в узкую полоску. Он всегда злится, когда чувствует свою неправоту.

– Послушай, Даш, может, ты сама на развод подашь?

– А то муки совести спать не дадут? – поинтересовалась я.

– Что ты вечно начинаешь! – вспыхнул Олег и метнулся к шкафу. Распахнул створки, вытащил большой чемодан и принялся запихивать в него свои пожитки. – Я с тобой спокойно разговариваю, хочу сохранить дружеские отношения. Всё-таки у нас дочь!

– Кстати, о дочери. Ты планируешь её навещать?

– Разумеется! – возмущённо воскликнул Олег. – И алименты буду платить. Что ты из меня монстра-то делаешь?

– Вряд ли мы сохраним дружеские отношения, – запоздало отреагировала я. – Извини, но таких людей я себе в друзья не выбираю.

Муж, теперь уже бывший, с трудом выволок свой чемодан на лестничную клетку и пробормотал: «Ладно, пока». Закрывая за Олегом дверь, я внешне оставалась спокойной. Но как только лифт с грохотом и лязгом навсегда увез Олега из нашей с Лизой жизни, я прислонилась к стене и расплакалась. Правда, рыдала недолго. Наверное, потому что знала: успокаивать меня некому.

Через сорок минут вышла из подъезда: поход в соцзащиту продолжал оставаться на повестке дня. Никого видеть не хотелось, и, само собой, по закону подлости, мне повстречалась соседка, тётя Лена. Я коротко поздоровалась и хотела проскользнуть мимо, но она пристально уставилась на меня и проговорила, наспех замазав показным сочувствием жгучее любопытство:

– Здрасьте, здрасьте! Чё глаза-то красные – ревела, небось? Ушёл, что ли? Ну, ничё, ничё. Перемелется, мука будет! Ты ещё молодая, тридцати нет. Похудеешь, оправишься – даст бог, встретишь кого. И ничё, что с дитём. Нынче мужики своих не воспитывают, всё больше чужих.

Моя соседка – уникальная женщина. Это же надо умудриться: в одной фразе – полный расклад! Вот она я, полюбуйтесь: толстая, брошенная мужем тётка под тридцать с ребёнком на руках и туманными перспективами.

Градус настроения упал ещё ниже, и я опять была готова расплакаться, но тут позвонила Женька. Услышав мои новости, она глубокомысленно произнесла: «А что ты хотела? Вторник. Ладно, не кисни, вечером приеду. У меня коньяк есть».

И зачем я рассказала обо всём Женьке? Коньяк терпеть не могу, встречаться ни с кем, даже с Женькой, не хочу, потому что давно привыкла переживать свои беды в одиночку. Мне надо примерить на себя проблему, свыкнуться, «переспать» с ней, взглянуть на неё внимательнее. Тогда я перестаю бояться, собираюсь с силами и принимаю решение, что делать дальше. Разговоры под пьяную лавочку, слёзы, сочувствие (на этот раз – вполне искреннее, не тёти-Ленино) – всего этого мне не нужно. Но не обижать же подругу.

Занятая своими мыслями, я не заметила, как подошла к дороге. Мне нужно на другую сторону, но пешеходный переход расположен гораздо дальше, а идти до него не хотелось. Дороги сейчас тяжёлые, снегу намело – на две зимы, дворники не успевают расчищать. Я решила перебежать улицу прямо тут же, тем более что машин вроде бы не так много. Вдоль трассы намело огромные сугробы, и я вскарабкалась на вершину снежного гребня, примериваясь, как бы половчее перебежать на ту сторону.

Дальнейшее помню смутно.

Позже мне рассказывали, что сугроб подо мной вдруг неожиданно стал сползать вниз, на проезжую часть. Я забарахталась, изо всех сил пытаясь удержаться, но ничего не вышло, и, прокричав что-то невразумительное, я съехала прямо под колеса проезжающего мимо автомобиля.

Когда пришла в себя – это, кстати, произошло довольно скоро – то обнаружила, что сижу на мокром грязном асфальте, рядом стоит красивая синяя иномарка, а на коленях возле меня – очень симпатичный молодой человек лет двадцати пяти с бледным, перекошенным от страха лицом. Лицо это почему-то показалось мне смутно знакомым.

– Девушка! Девушка, милая, вы меня слышите? Как вы себя чувствуете? – срывающимся голосом заговорил он, увидев, что я смотрю на него. – Как же так, а? Бог ты мой! Почему же вы тут… Извините меня, я пытался сразу затормозить и свернуть, вас не должно было сильно задеть! Вы можете двигаться? Где болит?

«Где болит!» Прямо как с маленькой. Я невольно улыбнулась и ответила:

– Кажется, все хорошо.

Повертела головой, подвигала руками. Мимо нас неслись автомобили, но никто не делал попытки остановиться и выяснить, в чем дело, предложить помощь.

– Полицию надо вызвать! – раздался откуда-то сверху сварливый женский голос.

Я подняла голову и увидела, что чуть поодаль, на вершине сугроба, стоят две пожилые женщины и мужчина в огромной меховой шапке, похожей на гнездо.

– Гоняют – ходить людям негде!

– Нет, нет, что вы! Не нужно никакой полиции! – испугалась я. Не хватало застрять здесь! Мне же ещё в соцзащиту, а потом на работу. – Я сама виновата. Тут нельзя переходить! А со мной все в порядке. Сейчас встану и…

Я хотела подняться, но тут же повалилась обратно: левую ступню пронзило резкой болью.

– Что такое? – засуетился молодой человек. – Нога, да? Нога болит? Погодите, я посмотрю.

Он принялся осторожно, но неуклюже ощупывать мои ноги. Кучка зрителей наверху заколыхалась, заговорила что-то, но я больше не обращала на них внимания. Куда больше меня интересовала собственная ступня. Вдруг это перелом?! А если придётся лечь в больницу? Кто будет ухаживать за Лизой? Проклятый вторник! Подкидывает одну беду за другой! В который раз за день в носу защипало, глаза затянуло предательской влагой.

– Вы что, врач? – спросила я, морщась от боли.

– Нет, геолог. – Он оставил неловкие попытки выяснить, что с моей ногой. – Но зато мой близкий друг – самый лучший в городе хирург. Сейчас мы с вами поедем к нему в больницу. Ни о чём не волнуйтесь, всё у нас будет хорошо, – решительно проговорил молодой человек, на удивление легко подхватил меня на руки и усадил в машину.

Я заикнулась было, что могу своим грязным пальто испачкать ему сиденье, но он только замахал руками: бросьте, неважно! В салоне было тепло, уютно, играла негромкая музыка, вкусно пахло кофе. Я заметила на приборной панели небольшой мешочек и поняла, что это ароматизатор. Машина плавно тронулась с места и влилась в общий поток. Некоторое время мы ехали молча. Потом молодой человек повернулся ко мне и спросил:

– Как вы? Сильно болит?

– Терпимо. Что я за дура такая…

– Вы вовсе не дура, – улыбнулся он, – просто жизнь сейчас такая: вечно торопимся, несёмся куда-то, и получается чёрт-те что.

В эту минуту он снова кого-то напомнил мне, а кого – я опять не поняла и сказала:

– Да уж, вот и поторопилась… Меня, кстати, Дашей зовут. А вас?

– Владимир. Очень рад познакомиться. Хотя обстоятельства могли бы быть и повеселее.

Внезапно голове у меня что-то щёлкнуло, и я, не успев додумать, выпалила:

– Владимир? Случайно, не Сергеевич?

– Сергеевич, – он недоумённо смотрел на меня. – А откуда вы знаете? Мы разве с вами знакомы?

– Нет, но я тоже Сергеевна, – глупо сказала я. Помолчала и добавила: – Сейчас я Пименова, а до замужества была Савельченко. Вы ведь тоже Савельченко, правда?

Короче говоря, выяснилось, что я съехала под колеса машины собственного брата! Верите ли, и такое тоже случается. Это произошло больше года назад, и сейчас я уже с трудом представляю себе, как умудрялась столько лет прожить без Вовки.

Оказалось, что наш отец умер от инфаркта в том же году, что и моя мама. Лариса Петровна, Вовкина мать, папина вторая жена, приняла нас с Лизой, как родных. Лиза зовет Ларису Петровну бабулей, а Вовку обожает так, что мне порой завидно. Лариса Петровна с Вовкой похожи – и внешне, и внутренне. Оба невероятно добрые, чистые (уж простите за банальность!), совсем без «двойного дна», немного чудаковатые в своей детской открытости.

Вовка пока не обзавелся семьёй, девушки у него меняются с такой скоростью, что мы не успеваем запомнить имён и лиц, но осуждать его за ветреность не получается. Просто он пока не встретил свою единственную, а когда это случится, то можете не сомневаться: никто не будет более верным и преданным мужем, чем он.

Брат взял надо мной и Лизой шефство. Как тимуровец. Починил все краны и проводку в квартире, сделал долгожданный ремонт, до которого у Олега не доходили руки, свозил нас с дочкой летом на море. Почти всё время с мая по сентябрь Лиза живет на даче с бабулей Ларой, и обе страшно довольны обществом друг друга.

Да, чуть не забыла. Нога моя оказалась вовсе не сломана, а всего лишь вывихнута. Костик, Вовкин лучший друг, вправил мне вывих в два счёта. Он отличный врач, внимательный и серьёзный, в свои тридцать четыре – уже кандидат наук, заведующий отделением, работает над докторской. Пациенты обожают Костика, и я не стала исключением, тоже сразу прониклась к нему доверием.

Мы стали по-дружески общаться, потом – уже не по-дружески встречаться, а два месяца назад Костик сделал мне предложение. Разумеется, я согласилась, и в июне у нас свадьба. Вовка на седьмом небе от счастья, что лучший друг теперь будет ещё и родственником.

О своих чувствах лучше промолчу. Скажу только, что иногда мне кажется: всё это сон, скоро наступит серое утро, и я проснусь рядом с Олегом. От таких мыслей бросает в дрожь. Ведь узнав, что на свете есть мужчины, подобные моему Костику, было бы невозможно примириться с существованием бок о бок с Олегом. Он, между прочим, в лучших традициях многих алиментщиков, получает зарплату в конверте и выплачивает дочери двадцать пять процентов от прописанной в законе минималки. С Сонечкой они расстались, и свои сексуальные праздники мой бывший празднует уже где-то в другом месте. Где и с кем, меня, слава Богу, совершенно не интересует.

Что ещё сказать? Как будто бы всё… Ну, разве что вот это: Женька, которая будет моей свидетельницей на свадьбе, навсегда пересмотрела своё отношение ко вторникам.