Коридор. Окна, занавески, сиденья, вытертая дорожка. Я снова торчал здесь, как солдат на посту. Занял привычное место и стоял, впившись взглядом в заоконный пейзаж. Любоваться нечем: картины, что мелькали передо мной, не отличались разнообразием. Это было все равно, что смотреть на серую стену – взгляд соскальзывает, сосредоточиться невозможно.

Погода снова была сырая. Мелкий, унылый дождик крапал, забивая в поверхность луж крошечные гвоздики. Почему не видно птиц? Вообще как давно я в последний раз их видел?

Я уже ни в чем не был уверен. Шел на ощупь, как ежик в тумане. Сколько времени я еду? Вроде бы прошло две ночи, значит, третьи сутки. Но самое главное, я понятия не имел, куда мы движемся. Можно успокаивать себя, полагая, что ночью поезд останавливается, но что толку врать себе? Этот состав идет без остановок. В какие же дали он мчится?

Я уже давно заметил, что мы ни разу не проехали мимо хоть какого-то, самого маленького, населенного пункта, не говоря уже о крупных городах, которые должны быть на пути следования. По обеим сторонам вагона, хоть все глаза прогляди, не видно ни деревушки, ни дачного поселка, ни домика, ни будки смотрителя на полустанке, да и самих полустанков нет. Никаких признаков человеческого жилья – мы едем по совершенно безлюдной местности.

Но ведь такого не может быть!

Однако это есть. И никому не кажется странным, кроме меня. Я встречал людей, таких же пассажиров, но уже ни о чем их не спрашивал. Знал, что бесполезно, и зарекся задавать вопросы.

Сегодня утром я проснулся и обнаружил себя в одиночестве. Тамары не было. Действуя на автомате, я прибрал постель и пошел умываться.

Возле туалета стояла женщина с помятым лицом. Волосы небрежно забраны в хвост, на щеке – след от подушки. На плече у нее висело полосатое полотенце, в руках она держала мыльницу, зубную щетку и тюбик зубной пасты. Покосившись на меня, женщина отвернулась к окну.

– Извините, – откашлялся я.

Она лениво повернула голову в мою сторону и проговорила:

– Я крайняя, после меня еще двое. Я на них тоже занимаю. За нами будете.

– Понимаю… Я не о том.

«А о чем? Какой вопрос задать, чтобы она не решила, будто я опасный маньяк? Спросить, когда она села в поезд? Останавливался ли он хоть где-то в ближайшие сутки? Куда мы едем и скоро ли Улан-Удэ?»

– Который час? – решился я.

Женщина пожала плечами.

– Около девяти, наверное.

– А вы… – Я хотел поинтересоваться, когда будет ближайшая станция – такая формулировка казалась мне нейтральной. Но так и не договорил.

Одна из дверей с шумом отодвинулась, и из купе вышел мужчина с мальчиком-подростком.

– Наконец-то! – недовольно проговорила женщина. – Сколько можно копаться! Возятся и возятся.

Никто из них не ответил. Оба протиснулись мимо меня к женщине, а она продолжала выговаривать им, пенять на нерасторопность.

– Чего завелась-то? – вяло спросил мужчина.

Сын не глядел на родителей, повернувшись к ним спиной.

Во всем этом не было бы ничего необычного, если не учитывать, из какого купе появились отец и сын. Точнее, в каком купе ехала вся семья.

Дело было в том, что вчера в этом купе находились мужчина-сердечник и его попутчики.

Не говоря ни слова, не давая себе задуматься, я быстро прошел по коридору к купе, в котором ехали мальчик с матерью – «Принцессой», и отодвинул дверь.

Все четверо пассажиров были внутри: они завтракали. Слева сидела пожилая пара, напротив – две женщины помоложе. Обернувшись в мою сторону, старуха замерла с солонкой в руке. На пальце сверкало кольцо с крупным красным камнем.

– Вам кого, молодой человек? – строго спросила старуха неожиданно звучным, красивым голосом.

– Извините, кажется, ошибся, – кое-как ответил я и закрыл дверь.

– Постучать не удосужатся! Бескультурье! – раздалось изнутри. – Кто их воспитывает!

– Сонечка, так и родители такие же.

Я побрел обратно. Женщина, видимо, уже зашла в туалет, муж и сын молча ждали своей очереди.

Мне казалось, я тяжко болен. С трудом волочил ноги, ставшие неподъемно тяжелыми, и больше всего на свете хотел лечь, закрыть глаза, отгородившись шторами век от всех и вся. Мир обезумел, превратился в кошмар, проснуться и выбраться из которого не получалось.

Конечно, можно было подумать, что троица, за которой я занял очередь, села в поезд ночью, пока я спал. А прежние обитатели купе сошли – только и всего. Поэтому их и нет.

Только вот мальчик и его мать «Принцесса» сойти не могли. «В Улан-Удэ, к дедуле с бабулей», – вот куда они едут. Мальчик сам сказал это, когда Катя его спросила. Мы должны были выйти одновременно, на конечной станции.

Но я-то еще ехал, и поезд не делал остановки. Никакого Улан-Удэ не было в помине!

«А может, они по какой-то причине перешли в другое купе?» – с надеждой пискнул внутренний голос.

Но я поставил крест на глупой вере в чудо. Не будь всех прочих изменений и трансформаций, свидетелям которых я стал за последние несколько десятков часов, возможно, так и оказалось бы. Но сейчас…

Можно пройти по всему вагону, открывая все двери подряд, одну за другой, заглядывая в каждое купе. Я не увижу ни одного знакомого лица! Никого из тех, кто встретился мне вчера или позавчера, сегодня в поезде не окажется.

Зная это абсолютно точно, я вдруг успокоился. В моем спокойствии было что-то ненормальное, ведь в поезде творилось нечто, чему я не мог найти объяснения. Да что там, я уже даже не был уверен, что все происходит наяву. Может, я снова сплю, и реален не этот вагон и грязные, исхлестанные дождями окна, а тот жуткий мир с серыми каменными стенами вместо домов и испаряющимися посреди улицы людьми.

Но несмотря на это, меня охватило сонное тюленье состояние. Видимо, просто не хватало душевных сил, чтобы нервничать и тревожиться.

В первую сессию я завалил химию и чуть не поседел от переживаний. А когда следом за химией не сдал физику и экологию, то воспринял это почти равнодушно. Мать обозвала меня толстокожим чудовищем и заявила, что в жизни не встречала «таких пофигистов».

Она не поняла: я до дрожи в коленях боялся завалить сессию – отсюда и апатия. Как говорила нам учительница по литературе, повторяя за критиками и литературоведами: если бы Наташа Ростова не любила так сильно Андрея Болконского, то не изменила бы ему с Анатолем Курагиным.

Прежде такое высказывание казалось мне полным идиотизмом. Но выходит, это не так уж глупо. Иногда чувства и эмоции настолько сильны, что переживать их в полной мере – самоубийственно.

Итак, я был тих и безмятежен, хотя и знал, что это ненадолго и мое сознание лишь копит силы для следующего броска в сторону паники и истерии. Не спеша умылся, повозил по зубам зубной щеткой, а потом некоторое время стоял и пялился в зеркало на свою физиономию.

Глаза напоминали монетки: непроницаемо-пустые, тусклые, неопределенного светло-орехового цвета, а в остальном – лицо как лицо. Вампирские клыки не выросли, рог на лбу – тоже. Даже прыщи не появились. Побриться бы, да неохота.

«Щетина растет, значит, время идет», – подумал я, не понимая, какой вывод нужно сделать из этого факта.

Вернувшись в купе, я, невзирая на свое спокойствие, был поражен: там оказалась Тамара. Она сидела на своей полке, склонив голову, и искала что-то в сумочке.

Стоп! Но мы ведь, кажется, договорились: в поезде сменились все пассажиры. Выходит, все, да не все. Тамара никуда не делась, так, может, и прочие мои выводы ошибочны? На самом деле все отлично, я просто что-то напутал. Перепсиховал, слишком много выпил с Костей и Камилем.

Мать с мальчиком, которые едут до Улан-Удэ, и вправду перешли в другое купе. А та троица села в поезд ночью, сменив семью сердечника…

«Но как быть с приступом: был он или нет? А Катя? А оказавшееся занятым пустое купе?»

Я помотал головой, будто пес, вылезший из воды, и решительно поздоровался с соседкой, не желая ничего анализировать.

– Доброе утро, – проговорила она, не прерывая своего занятия. – Отлично выспалась. Не мешала тебе? Муж-то, покойник, жаловался, что я храплю, как трактор.

Мне хотелось наговорить ей добрых слов, уверить, что спит она тихо, как мышка, а «покойник» ее бессовестно врал, но я не успел этого сделать, потому что подошел к столу и увидел на нем листок бумаги. Обычный листок в клеточку, чуть поу́же тетрадного. Я взял его и поднес к глазам, хотя необходимости в этом нет: зрение у меня стопроцентное.

На листочке был обрывок недописанного стихотворения, всего восемь строчек:

– Откуда это? – проговорил я, все еще ничего не понимая.

Тамара отложила сумку, пристроила рядом с мощным бедром, затянутым в ядовито-розовые бриджи. Поглядела на меня и улыбнулась – слегка неуверенно, точно предполагая, что ее собираются разыграть.

– Так твои писульки-то! Ты чего, Федя?

– Когда я мог?.. – договорить не получилось.

– Когда-когда! Вчера-то весь вечер сидел, черкал, переписывал. Я аж удивилась.

Тамара продолжала улыбаться, даже не подозревая, что каждым своим словом безжалостно стреляет мне в голову. Голова моя была теперь как решето – внутри свистело и завывало.

– Ты чего, Федя? – встревоженно спросила она. – Не заболел, нет?

Промычав что-то невразумительное, я упал на полку. Соседка взяла добытую в недрах сумки авторучку и принялась за сканворд, больше уже не обращая на меня внимания.

Я сидел, глядел на листок со стихотворным обрубком и понимал, что мое защитное спокойствие смыло, унесло очередной волной страха и смятения.

«Писульки» были мои – в этом нет сомнений. И почерк мой, и листок вырван из моего блокнота. Очевидно, я и стих написал. Вернее, начал писать, бросив на середине. «Черкал», как сказала Тамара. Закончив, переписал то, что более-менее понравилось, на чистовик, а черновики выбросил. Я всегда именно так и делаю. Рассказы пишу на компьютере, а стихи – от руки. По-другому они у меня не выходят. Может, конечно, и так тоже не получается ничего путного, но это уже другой разговор.

Значит, вчера вечером я сидел тут и писал стихи.

Но по моим собственным воспоминаниям, ничего такого не было! А что было? Я поговорил с проводником, вернулся сюда, увидел, что солнце восходит, вместо того чтобы клониться к закату, лег на живот, уткнулся носом в подушку, чтобы больше ничего не видеть и, наверное, незаметно для себя уснул. Потом были сны, напоминающие фильм ужасов, жуткий визит проводника… Или это мне тоже приснилось?

Во всяком случае, стихов я не писал точно!

А Тамара говорит, что писал. Да что Тамара! Вот они, стихи, – строчка к строчке. Буквы и слова бодро маршируют, перешагивая через клеточки. Да и тема – как говорится, навеяло. Про поезд.

Быть может, я действительно заболел, как предположила Тамара? Отсюда и ночные кошмары, и провалы в памяти. Поэтому я не контролирую себя, не узнаю людей и вижу одних вместо других.

В это не верилось, ведь до поездки ничего такого со мной не было. Но если я здоров и дело не во мне, тогда что у нас получается?

А вот что: для Тамары вчерашний вечер с моими стихотворными потугами был, для меня же его не было. По неизвестной причине мы прожили его по-разному.

Либо – это только что пришло мне в голову! – пока какая-то часть меня ехала в купе с Тамарой, вторая металась по странному городу в образе девушки, а потом оказалась замурованной в квартире. В этом случае время, проведенное в поезде, удлиняется…

Господи, какой же бред! Какая непостижимая чушь! Временные разломы, параллельные вселенные, блуждания между мирами – всему этому место в кино!

– Спор двух французов, четыре буквы. Федь, не соображу! – сказала Тамара, вырвав меня из размышлений о том, псих я или нет.

– Пари, – машинально ответил я.

Она пожевала губами и обрадовано кивнула:

– Точно! Подходит!

Я вымученно улыбнулся, поднялся и вышел в коридор.

Вышел – и стою уже, наверное, больше двух или трех часов. Мимо время от времени проходили люди, которых я не узнавал и у которых не решался ничего спрашивать.

Проводник не показывался, и я был этому рад. Тамара пару раз выглядывала, звала меня в купе, спрашивала, чего я торчу тут как привязанный. Я упорно отнекивался и не шел, хотя сам не понимал почему: она была единственным знакомым человеком, да вдобавок относилась ко мне с теплом и заботой.

Время тянулось – или, может, мчалось? Кто ж его знает. Поезд летел, вагоны покачивались, меня влекло куда-то, и я не мог этому сопротивляться.

– Иди, Федь, пообедаем! – снова высунулась из купе Тамара. – А то с голоду помрешь.

А ведь она права, подумалось мне. Нужно сходить в вагон-ресторан. Пройдусь, проветрюсь, может, узнаю что-то. Сколько можно сторожить окно?

Невзирая на уговоры Тамары, я взял сумку с деньгами, документами и бесполезным мобильником и отправился на поиски вагона-ресторана. От возможности действовать, занять себя хоть чем-то, предпринять что-то настроение немного улучшилось.

Но вмиг опустилось на прежний уровень, потому что в дверях вагона, стоило мне приблизиться к ним, возник проводник. Лицо его было неподвижным и странно плоским, нос и губы казались нарисованными на белом холсте.

Преградив выход, проводник впился в меня безжизненным взглядом, от которого желудок перекувырнулся, а сердце подскочило к горлу. Слишком свежо было воспоминание о минувшей ночи… Даже если все случившееся – не более чем сон, химера.

Проводник ничего не говорил, и мне пришло в голову, что, стоя так, мы оба выглядим глупо. Будто два барана на узком мосту, которые не могут разойтись, потому что ни один не желает уступить другому дорогу.

– Разрешите пройти, пожалуйста, – сказал я.

Прозвучало твердо и спокойно, сам не ожидал.

Проводник разлепил губы и протрубил:

– Я ведь, кажется, говорил вам, что пассажирам надлежит находиться на местах согласно приобретенным билетам.

– Да, говорили. Но я голоден, ясно? Есть хочу! По-моему, если схожу в вагон-ресторан пообедать, это не нарушит ваш порядок!

Мой задиристый тон его не смутил, выражение лица не изменилось. Проводник продолжал стоять, не меняя позы. Я уже представил, что он сейчас схватит меня за локоть и потащит в купе, как нашкодившего мальчишку.

Вместо этого проводник, не произнеся более ни слова, посторонился и пропустил меня.

Путь был свободен.