Четырнадцатый, пятнадцатый – я промчался через эти вагоны не останавливаясь, не оглядываясь.
Не успев затормозить, толкнул старушку, которая несла банку с кипятком. Хорошо, что банка была неполная, вода не пролилась, но бабуся все равно заругалась мне вслед, не слушая моих торопливых извинений.
Никто не преследовал меня, да я и не убегал, а, скорее пытался догнать. Вернее, добраться до правды: истина ждала меня в вагоне машиниста.
Встреча с дядей Сашей вызвала новые вопросы – хотя куда уж больше, их и так выше крыши. Но теперь появилась очередная версия происходящего. Варианты и предположения множились, обрушивались на мою несчастную голову.
Итак, я только что встретил мертвеца.
Однако на покойника Александр похож не был: он дышал, разговаривал, шутил. У него была другая биография и иная жизнь с женой, дочерью, зятем. Получается, он умер в моем мире, привычном и нормальном, откуда меня по какой-то причине выбило, и появился в поезде.
Может, этот Александр – двойник того, которого я знал? Астральная копия. Я понятия не имел, что такое «астральная копия», но определение казалось достаточно запутанным и мистическим, чтобы объяснить случившееся.
Но если это так, если дядя Саша мог жить сразу в нескольких мирах, вселенных – в чем там еще, то и я, выходит, тоже могу! Возможно, мой двойник уже давно добрался до Улан-Удэ, пока я здесь ломаю голову над происходящим.
Хорошо, но ведь Александр, которого я встретил, понятия не имел о существовании того дяди Саши, который был моим соседом. А я помню всю свою казанскую жизнь.
«Возможно, это временное явление, и скоро ты тоже позабудешь. Ты уже и сейчас до конца не понимаешь, где сон и где явь», – рассудительно заметил один из голосов, поселившихся в моей голове.
Проходя через очередной тамбур (впереди был уже семнадцатый вагон), я не удержался и ударил кулаком по стене. Не рассчитал силы удара: боль была сильной, я даже испугался, не сломал ли руку.
Пошевелил пальцами и кистью – нет, не сломал. Спасибо и на том.
Постояв минуту, я открыл очередную дверь.
«Может, там, за ней, то, что мне нужно?»
Нет, снова нет. Передо мной простирался очередной коридор очередного вагона. Разочарование было не таким сильным, как раньше, я привык к нему, но вдруг ощутил себя мучеником, обреченным на истязания.
«Иду, как Христос на Голгофу», – глупо подумал я и поморщился: нелепица, к тому же и кощунственная. Хотя вообще-то я неверующий.
Как бы то ни было, мне нужно идти вперед – сейчас это мой путь. Весь жизненный выбор сузился до этой тропки вдоль закрытых дверей и пялящихся на меня равнодушных окон.
Я шел, и мне казалось, что в действительности я стою на месте, а двери и окна по обе стороны движутся, убегают мне за спину. Как знать, может, все именно так и было.
Провалилась же Алиса в кроличью нору, в перевернутый вверх тормашками мир, в Зазеркалье, где пироги сначала раздают гостям, а потом уж режут. Мне тоже достался кусочек: я должен прямо сейчас съесть его и лишь потом узнать, мал он или велик, свеж или испорчен. Мой ли это кусок, или я взял чужое по ошибке.
Одна из дверей купе оказалась открытой. Непроизвольно заглянув внутрь, я увидел девушку в короткой летней юбке и белом лифчике, стоявшую прямо напротив входа. В руках у нее была блузка, которую она намеревалась надеть. На полке позади нее сидела еще одна девица и красила губы.
Заметив меня, девушка в лифчике ничуть не смутилась. Я резко отвернулся, а она рассмеялась резким, как пощечина, смехом и кокетливо проговорила:
– Какие мы стеснительные! Надо же!
Ее подруга тоже захохотала. По-видимому, я казался им смешным чудаком. Почему, интересно? Или они ждали, что я, узрев плохо прикрытые прелести (кстати, весьма скромные), немедленно ввалюсь к ним в купе?
– Не зайдешь?
По всей видимости, ждали. Вопрос прозвучал громко, девушка выглянула в коридор. Но я не обернулся и не замедлил шага.
В другое время, будь я в другом состоянии, может, и остановился бы.
А может, все равно прошел бы дальше.
Я не ханжа, аксиому «дают – бери, бьют – беги» знаю. Только должна же быть в девушке хоть какая-то загадка? Хоть один вопрос, на который мне захотелось бы ответить?
Стараясь не обращать внимания на язвительные замечания и эпитеты, которыми награждали меня веселые подружки, я пересек коридор и зашел в туалет. Мне требовалось сделать передышку, умыться холодной водой.
Семнадцать вагонов. Я прошел семнадцать вагонов. Пролетел навылет, как пуля. Но на самом деле за моей спиной их должно остаться намного больше, ведь двигался и вел отсчет я не от самого последнего.
Помня, в каком состоянии отправился на поиски вагона-ресторана, я не мог сейчас быть ни в чем уверен. Но все же, кажется, обычно вагон-ресторан располагается примерно в середине состава.
А раз так, я давно уже должен был прийти к началу. Однако не пришел.
«Ты же знаешь, почему, верно? Тебе ясно сказали: нет никакого машиниста…»
Этого не может быть. Поезд не может ехать сам по себе, кто-то должен им управлять.
«Сейчас ты убедишь себя в том, что обсчитался?»
Я рывком открыл дверь туалета, а следом – еще одну, в тамбур. Успокоиться не удалось, стало только хуже. Но стоять на месте я не мог. Меня влекло дальше – так волна уносит пловца в открытое море.
Хватит анализировать. Пока есть силы, я буду идти вперед. Человек, который идет, рано или поздно куда-то приходит.
Так сколько еще впереди? Один? Два? Максимум – четыре вагона? Где-то я читал, что в составе пассажирских поездов обычно бывает двадцать два вагона. Не знаю, так ли это. Но если так, то осталось пройти не больше пяти…
Я прошел еще восемь.
Пот противными струйками стекал по спине, лоб тоже был влажным, ноги и руки тряслись, в груди сжималось так, что становилось невозможно дышать, и перед глазами мелькали мушки, как будто я долго лез в гору. Я чувствовал резкий, кислый запах, который шел от меня, – запах страха и отчаяния. Никакой дезодорант не в состоянии замаскировать такой запах.
Пройденное мною расстояние было не таким уж большим: непонятно, почему я чувствовал себя настолько измотанным. Наверное, от постоянного ожидания: нет ничего хуже, чем ждать и догонять. А я постоянно, каждую минуту, ждал, что все закончится, и догонял свой шанс на спасение.
Я чувствовал себя хомячком, бегущим в колесе, шустро перебирающим лапками на потеху публике, или единственной в мире говорящей лошадью из старого анекдота. Ее подвешивали под купол цирка, а потом сбрасывали вниз. Рухнув, лошадь говорила: «Господи, когда же я сдохну?!»
Но, измученный, уставший, я тем не менее не хотел останавливаться. Не мог признаться себе, что все напрасно. Не верил уже, что дойду до машиниста, как давно не верил, что окажусь в Улан-Удэ… Да и есть ли на свете такой город?
Я просто шел, пока мог.
Открывая следующую дверь, я ожидал вновь увидеть перед собой вагон – купейный или плацкартный. Но то, что увидел, ошеломило меня.
Слабое, негодное слово. Но сгодится и оно, потому что все равно ни в одном языке мира не найдется слова, которое могло бы описать мое состояние, когда я увидел то, что открылось моим глазам.
Застыв на пороге, вцепившись в ручку двери, я смотрел перед собой и не понимал: я вижу это или мой больной, сумасшедший мозг веселится, выдавая дикие картины, рисуя одну иллюзию за другой.
Это галлюцинация. Должно быть галлюцинацией! Я скорее признаю себя чокнутым, как мартовский заяц, чем…
– Федя, что вы в дверях стоите? Заходите!
Но ведь бывают и слуховые галлюцинации, не только зрительные.
– Дайте пройти! – Кто-то постучал меня по плечу.
Подскочив на месте, я обернулся и увидел стриженую официантку. Она сердилась: ей нужно было зайти внутрь, а я загораживал проход.
– Вас нет! Вы мне кажетесь, – прошептал я, слишком ослабевший, чтобы выбирать выражения и сдерживаться.
– Ага, конечно, – с тихой злобой прошипела официантка и, протиснувшись мимо, прошла в зал. – Зальют глаза, нажрутся, а потом куролесят! – донеслось до меня.
Журавлиной походкой, на негнущихся ногах я подошел к столику, за которым устроился Петр Афанасьевич. К нашему с ним столику. Вон и сумка моя лежит, и нетронутый яблочный пирог на тарелке, и чай подрагивает в чашке. Я машинально протянул руку и потрогал бок чашки. Он был чуть теплым.
Кроме нас и официантки в зале сидели другие люди. Я не мог вспомнить – те же, что были, когда я в панике выбегал отсюда, или другие. Бросив взгляд на окно, я увидел, что сейчас светло – утро или день…
Да какая разница, какое сейчас время суток или даже время года?! Нет никакого «сейчас»! Как нет «вчера» и «завтра». Зачем я упорно цепляюсь за приметы обычного мира, за эти маяки, на которые мы с детства привыкаем ориентироваться? Живем от одного рубежа до другого, движемся день за днем короткими перебежками, как спортсмены на дистанции. Зимой ждем весну, потом лето. Ночью лежим в кровати и думаем о завтрашнем дне. Едва начиная день, спешим быстрее дожить до вечера. Смотрим на часы, считаем минуты от чего-то до чего-то… Торопить время – какая грандиозная глупость и ужасная расточительность!
Но сейчас даже ненужный отсчет потерял всякое значение. Какие ориентиры могут быть в мире, где ничто не имеет ни конца, ни начала? Где нет ничего нормального и даже само понятие нормы исчезло?
– Присаживайтесь, – сказал Петр Афанасьевич. – Вы странный какой-то. Хорошо себя чувствуете?
Я видел, что он взволнован и озадачен.
– Скажите… – Голос сорвался на фальцет, сломался, как у подростка. Откашлявшись, я продолжил: – Петр Афанасьевич, давно я вышел отсюда?
– Минут десять, наверное, – после секундной паузы ответил он. – Может, чуть больше.
– Я сказал, куда иду?
Мой вопрос явно удивил его. Наверное, Петру Афанасьевичу хотелось спросить, не ударился ли я головой, если позабыл, куда ушел десять минут назад, но воспитание взяло верх, и он не стал спрашивать.
– Сказал, дескать, в туалет схожу. Вас долго не было, я подумал, встретили кого-то из знакомых. Чай остыл.
Долго… По моим собственным ощущениям я шарахался по составу около двух часов. Но чему удивляться: время в поезде идет иначе. Я отодвинул стул, сел. Долил горяченького из чайника, сделал глоток. Покосился на пирог, но понял, что не смогу его попробовать. Да и есть не хотелось. А вот выпить…
– Петр Афанасьевич, помните, как вы мне про машиниста говорили?
На лице его отразилось почти комичное изумление. Вряд ли он мог бы сыграть его. Старик, конечно же, ничего не помнил: сейчас он разговаривал со мной мягко, уважительно, совсем не так, как в конце той беседы. Мне просто нужно было услышать подтверждение.
– А что я сказал? – осторожно поинтересовался Петр Афанасьевич.
– Ничего особенного. Сказали, что машиниста нет, и поезд движется по кругу, из которого никому не вырваться. Он проезжает одни и те же места и нигде не останавливается. А еще сказали, что нельзя злить Проводника.
– Нет машиниста? – протянул вконец замороченный Петр Афанасьевич. – Как я мог сказать такую глупость? Состав не может двигаться сам по себе, кто-то должен им управлять!
Я усмехнулся и сделал новый глоток.
– Почему же глупость? Никакая не глупость. Я лично в этом убедился. Вы ошиблись только в одном. Поезд не просто движется по кольцевому маршруту. Поезд – это и есть круг, кольцо. Я обошел его и снова вернулся сюда, к вам.
Петр Афанасьевич смотрел на меня испуганно и вместе с тем жалеючи, как на душевнобольного. Наверняка он решил, что я тронулся умом. Меня это не беспокоило. Когда мы увидимся в следующий раз, он и не вспомнит о нашем разговоре. А может, не вспомнит и меня. Мы заново познакомимся, будем мило общаться, и так день за днем, день за днем…
Мне захотелось вскочить и начать громить мебель. Вместо этого я сказал:
– Извините меня, Петр Афанасьевич. Просто неудачная шутка.
– Да? – Он неуверенно улыбнулся, словно спрашивая, можно ли уже начинать смеяться.
– Конечно. Только шутка. Простите, а вы водку пьете?
– Я же медик, – с достоинством ответил Петр Афанасьевич. – Разумеется, пью.
Официантка подошла к нашему столу и проговорила, обращаясь исключительно к Петру Афанасьевичу:
– Вы готовы рассчитаться? Или еще что-то закажете?
Видимо, я настолько раздражал ее, что она решила меня игнорировать.
– Пожалуй, мы больше… – начал Петр Афанасьевич, но я не дал ему договорить:
– Скажите, а водка есть у вас?
Женщина выкатила на меня глаза, как будто я попросил ее раздеться и станцевать у шеста. Похоже, я окончательно пал в ее глазах.
– Мы бы хотели выпить по рюмочке, – поддержал меня Петр Афанасьевич, рискуя тоже потерять уважение официантки. – Будьте добры.
– Пиво, вино, шампанское, вермут, – скороговоркой произнесла она, махнув рукой влево.
Проследив за этим движением, я посмотрел в ту сторону. Бар. Когда я пришел сюда в первый раз, его не было. Еще одна метаморфоза.
Новогодние украшения исчезли, зато появился бар, окна стали чище, да и в целом – я только что обратил внимание – все стало как-то иначе. Что конкретно, уловить не мог, поскольку прежний интерьер постепенно выветривался из памяти. Кажется, все было в коричнево-бежевых тонах? Или нет? Сейчас, во всяком случае, превалировал синий цвет. Не исключено, что через какое-то время занавески, сиденья и шторы в вагоне-ресторане будут бордовыми. Ну и шут с ними. Какое мне дело до штор?
Я не видел выхода, я впал в отчаяние – есть ли смысл отрицать? Самое ужасное, что еще немного, и я привыкну к этому состоянию и больше уже не стану сопротивляться. Резьба и так почти сорвана.
– Так что принести? – ворвался мне в уши голос официантки. Оказывается, она спрашивала уже не в первый раз, и терпение ее грозило лопнуть.
Ах, да, конечно. Выпивка. Я же хотел напиться. Есть вероятность, что это поможет какое-то время продержаться. Нужно ли держаться – другой вопрос. Но раз я продолжаю верить, что нужно, значит, еще не все потеряно.
Парадокс, если вдуматься: я собираюсь отключить разум, чтобы сохранить его. Потерять свое «я», растворить его в вине, чтобы сберечь хоть ненадолго. Ладно, хватит жонглировать словами.
Мы с Петром Афанасьевичем посовещались и сделали заказ.