Оставив позади последнюю ступеньку, она подошла к двери. Ко мне.

Теперь мать смотрела прямо перед собой, не удостаивая меня взглядом. Она вообще не подала виду, что услышала, как я позвал ее. Такое поведение вполне в ее духе: игнорировать, когда сердится, делать вид, что я пустое место, и смотреть сквозь меня, как будто я стеклянный.

Такое случалось сотни раз. Но сейчас мне стало страшно. Поначалу я не осознал почему.

Мать подошла к двери, сняла с плеча сумку, открыла молнию на боковом кармашке, достала связку ключей.

– Мама! – снова проговорил я.

Она не отреагировала.

– Слушай, мам, знаю, ты сердишься, но я как раз хотел сказать тебе…

Мать вставила ключ в замочную скважину, повернула, и все это в полном безмолвии, не повернув головы в мою сторону, не бросив сердитого взгляда, ничем не выдавая, что замечает мое присутствие.

– Не молчи, пожалуйста!

Голос мой понизился до шепота – я и сам не заметил. Меня затрясло, накатила такая слабость, что я запросто мог упасть, поэтому привалился плечом к стене.

Я понял – теперь понял все. А может, понял раньше, но лишь сейчас сумел признаться себе. Сколько можно отрицать очевидное?..

Мать не игнорировала меня. Не делала вид, будто меня нет. Она действительно не замечала никого на лестничной площадке!

Перед мысленным взором замелькали картинки: я задаю вопрос мужчине на перроне, но он молча проходит мимо; девушка смотрит невидящим взглядом, но при этом лицо у нее испуганное, как будто ей что-то померещилось; мама с малышом: она не реагирует на мои извинения, а малыш смотрит на меня и вроде бы видит, но пугается и плачет; кондуктор не подошел за платой не потому, что лентяй и растяпа, а потому что подходить было не к кому…

Господи, но как… Как я мог превратиться в невидимку?!

А если я умер? Умер и стал призраком?

Мать справилась с замками, вошла в квартиру. Я потащился следом, пока она не захлопнула дверь.

«А может, двери мне без надобности? Если я привидение, значит, умею проходить сквозь преграды… Но ведь я опирался на стены, чувствовал их и не просачивался внутрь помещений. Держался за поручни в салоне автобуса, спускался и поднимался по лестницам».

Занятый этими мыслями, ошарашенный, потерянный, я вяло следил, как мать запирает входную дверь, кладет сумку на тумбочку в прихожей, разувается, надевает домашние тапочки, идет в комнату.

В этот момент раздался шум. Я встрепенулся, не ожидая никаких звуков в тихой квартире, где нет никого, кроме нас матерью, и тут же сообразил, что это шум воды, сливаемой в унитаз. Следом послышалось, как кто-то открыл кран и начал мыть руки.

Кто?! Кто там может быть? Грабитель? Абсурд! Зачем вору, который пришел грабить квартиру, идти и мыть руки?

Дверь ванной открылась, и оттуда вышел человек.

Оказавшись в поезде, пройдя через настоящий ад; поняв пять минут назад, что невидим и, возможно, мертв, я решил, что со мною уже произошло все самое немыслимое. Но вселенная продолжала испытывать меня на прочность.

Глядя на человека, который вышел из ванны и, как ни в чем не бывало, направился в комнату, я физически ощущал, как остатки здравого смысла покидают меня. Такого слепящего, невыносимого ужаса я не испытывал ни разу. Даже не думал, что могу испытать и при этом остаться в живых.

– Привет, мам, – сказал Федор, скрывая волнение за легкостью тона.

– Добрый день, – ответила она, проходя в ванную мимо него.

Мимо меня! Я стоял и смотрел на себя самого!

Двойник занял мое место…

На какое-то время я, по всей видимости, потерял сознание, перестал соображать. Провалился в темную холодную яму, а когда выбрался обратно, мать и Федор, оказывается, успели поссориться.

Я смотрел на… Как его называть, если он – это я?

Огромная, кошмарная волна паники и ужаса, что затопила меня, отхлынула, и я понемногу начал осмысливать происходящее, пытаться рассуждать.

Приглядевшись к Федору, я обнаружил, что отражение в зеркале, которое привык видеть, отличалось от того, что я видел сейчас. Нет, черты лица те же, но я казался себе более брутальным и мужественным. А со стороны, оказывается, выглядел иначе.

Высокий, конечно, и плечи широкие, но ершистый взгляд, задиристые манеры, оказывается, делали меня похожим на мальчишку-подростка. Я заметно сутулился, и усмешка получалась какая-то нелепая – неуверенная, извиняющаяся и одновременно дерзкая. И зачем вечно почесывать переносицу?

Федор склонился над раскрытой сумкой. Укладывал в нее вещи, делая вид, что не замечает матери, которая стояла за его спиной. Она переминалась с ноги на ногу, желая, но не решаясь заговорить, и я точно знал, что она вот-вот не выдержит. Так и вышло.

– Ты понимаешь, что ломаешь собственную жизнь? – громко спросила мать.

Меня бросило в жар: вот зачем я оказался здесь именно в этот день, в это время! Пусть все не так просто, как думалось поначалу, но я тем не менее должен исправить ошибку: не пустить самого себя в тот поезд!

Федор еще дома, так что у меня есть шанс.

Но ведь они не слышат, что я говорю. Затруднительно общаться с людьми, которые даже не подозревают о твоем присутствии…

Я заметался по квартире: постоял возле телевизора, приблизился к креслу, выглянул в окно. Совершенно обычные, привычные ощущения. Воспринимал я себя как нормальный, живой человек, а не бестелесный образ.

Прошел в кухню, взял чайник с плиты, подержал его на весу, опустил на место. В комнате на лязганье не отреагировали, шума не услышали.

Попробуем еще раз. Снова приподняв чайник, я шарахнул его на плиту изо всех сил. Грохот был такой, что все соседи должны сбежаться! Я обернулся, ожидая, что мать и Федор примчатся в кухню, испуганные и озадаченные: что могло произойти?

Но они продолжали переругиваться в комнате. Если бы слышали, точно бы пришли. Выходит, не слышат… Я-то их слышу, а они меня – нет.

Как же тогда я сумею привлечь их внимание? Как заставлю Федора усомниться в принятом решении?

Чувствуя полнейшее бессилие и вновь подступающее отчаяние, я разозлился. На Федора, который в этот момент нес какую-то ересь, пытаясь доказать свою «взрослость». На злую, обидчивую судьбу, которую так легко прогневать. На фантастическую, безнадежную ситуацию, в которой оказался.

Я ураганом пронесся по кухне, круша все, что под руку попадалось. Рыча, как дикий зверь, смел со стола солонки и перечницы, расшвырял фрукты из вазы – апельсины оранжевыми шариками поскакали по полу. Ударил кулаком по дверце холодильника – осталась довольно глубокая вмятина.

Эмоции захлестнули, хотелось кричать, ругаться, орать что угодно, лишь бы меня услышали. Но слова застревали в глотке. Их было так много, что они столпились у входа, как пассажиры автобуса в час пик, не желая пропустить друг друга. Все, на что меня хватило, было по-детски беспомощное:

– Вот вам! Получите!

Мать и Федор не реагировали, не удивлялись, не пугались. Не слышали, как я бесновался. В их измерении было по-прежнему тихо. В эти минуты они были сосредоточены друг на друге: только их словесная перепалка имела значение.

Выскочив в комнату, я устроил погром и там. Сдернул шторы с окна, опрокинул телевизор. Дверца платяного шкафа была открыта, и я захлопнул ее.

– Что такое? – быстро проговорила мать, поглядев в ту сторону.

– Сквозняк, наверное, – неуверенно сказал Федор.

Я замер. Неужели удалось? Я захлопнул дверцу! Секунду назад шкаф стоял с раззявленным ртом, а теперь был закрыт. И сделал это я! А они услышали, увидели! Все остальное – занавески, плазма – было на своих местах, я не смог причинить им сколько-нибудь заметного вреда, а вот с дверцей почему-то получилось.

Мать с Федором, отвлекшись ненадолго, снова принялись спорить. Я должен попытаться еще раз, сконцентрировав всю энергию! Подойдя к матери, я положил руки ей на плечи, сосредоточился.

«Мама, мамочка! Не отпускай меня! Не отпускай своего сына. Если он переступит порог дома, то никогда уже не вернется! Слышишь – никогда! Ты больше не увидишься с ним, и изменить это будет невозможно. Можно выжить на войне, на опасной работе. Но если человек окажется в том проклятом поезде, выхода не будет. Ты не увидишь Федора, никогда не увидишь, если отпустишь!» – говорил я, стараясь вложить в эти слова всю силу убеждения.

– Да почему ты никогда в меня не веришь? Откуда знаешь, что у меня ничего не выйдет, что я неудачник и ничего не добьюсь?!

Федор кричал, а я знал, что он едва не плачет. Знал, как ему – мне! – больно. Но не мог отвлекаться, продолжал нашептывать матери то, что могло заставить ее остановить сына.

Сначала она не реагировала, но в какой-то момент я почувствовал: слышит! Не ушами слышит – сердцем… Мать подобралась, напряглась, забеспокоилась, стараясь уловить что-то. Она хмурилась – между бровей появилась морщинка. Я видел, как мама старается сказать что-то, и сама не понимает, что. Даже слов Федора – выстраданных, печальных – она почти не воспринимала, хотя он говорил то, что годами лежало у него на сердце.

– Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!

«Нет, нет!» – ворвались мне в сознание ее мысли. В эту минуту я каким-то непостижимым образом узнал, что мать читала все написанное мною: стихи, рассказы, очерки. Втайне, потихоньку брала мои тетрадки, открывала их и… Я чувствовал сейчас, что тогда чувствовала она!

«В жизни бы так не смогла! Надо же… Неужели это он, Федька?»

Удивление, гордость, радость.

«Сказать бы ему об этом… А как скажешь? Как похвалишь, если тут же станет ясно, что лазала в стол, искала. Почему сам-то не показывает? Не доверяет, видно».

Обида, горечь, боль.

– Но я никогда не считала…

Федор смотрел на мать. На лице его, покрасневшем, несчастном, были написаны все чувства, много лет не дававшие ему покоя.

Как это верно, что у каждого – своя правда! Мы не готовы слушать других, потому что слишком громко говорим сами.

Я знал, о чем думает Федор, и знал, что сейчас он скажет непоправимое. Подскочил к нему, забарабанил кулаками по спине и плечам.

– Заткнись, придурок! – орал я что есть мочи. – Замолчи! Ради бога! Ради себя самого!

– Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! – сказал Федор.

Мать сникла. Дернулась, как от пощечины. Федор понял, что ляпнул не то, и пожалел в ту же минуту. Но слово и в самом деле не воробей.

Обессиленный, уничтоженный, я отошел от них и упал в кресло.

Сидел, следя за тем, как мать ушла в кухню и закрыла дверь, а Федор, постояв в нерешительности, застегнул молнию на сумке, проверил документы, а потом подхватил свои вещи и побрел в прихожую.

«Может, еще не все потеряно?» – подумал я. Дело плохо, но раскисать нельзя, ведь другой возможности у меня не будет. Скользя взглядом по знакомой до мельчайших деталей комнате, я посмотрел на Даму.

Отлично помнил, как подарил ее матери. К сожалению, это не было простым и добрым поступком, совершенным из желания доставить радость близкому человеку.

Однажды мать разворчалась, что я невнимательный и бессердечный, а вот у ее коллеги сын – золото. «Сумку не дает поднять! «Мамочка» да «мамочка». Не надышится на мать, а ты…»

Всегда бесило, когда она принималась сравнивать меня с другими – причем сравнения эти неизменно оказывались не в мою пользу. И учусь я не так, и поведение хромает, и занимаюсь всякой ерундой. Но в тот раз ее высказывания меня особенно задели. Я, значит, невнимательный, черствый, а она-то сама?

В общем, покупая Даму, я решил утереть нос этой коллеге с ее ангелочком. Почти все деньги, что у меня были, потратил на эту статуэтку. Если честно, она мне и самому понравилась – легкая, воздушная наездница на летящем, грациозном коне.

Я ждал, что мать будет довольна – ей нравились подобные вещи. Но она отреагировала так, что мне стало совестно: ведь я желал не обрадовать ее, а преподать урок.

Мать взяла статуэтку в руки так, будто это была невиданная драгоценность, прижала к себе, опустив голову. А когда посмотрела на меня, я увидел, что она плачет. Ее растрогало, что я не пожалел для нее денег, преподнес именно то, что ей самой хотелось бы получить.

– Сама бы никогда ее не купила, – призналась она. – На себя ведь жалко. Да и вещь-то, по сути, бесполезная. Не посуда или демисезонные сапоги, без нее можно обойтись. Такую Даму, – мать сразу придумала ей имя, – только в подарок получают. Если есть, кому подарить.

В общем, у меня в душе был раздрай. Вроде и рад, что мать счастлива, и гложет ощущение, что обманул ее. Красавицу Даму, которая сначала так понравилась мне, я с той поры недолюбливал.

А сейчас понял, что она может помочь.

Подойдя к статуэтке, я взял ее и бросил об пол. Закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что она стоит как стояла: прелестная наездница по-прежнему гарцует на своем коне. То, что прежде было так легко сделать, оказалось непосильным, невыполнимым.

Я попытался вызвать у себя злость и ярость, как тогда, когда мне удалось захлопнуть дверцу шкафа. Но ничего не вышло: на сердце была только грусть. Глядя на Даму, я думал, что если бы мог вернуть все назад, то многое сделал бы по-другому, и подарок подарил с другими чувствами.

– Прости, мам, – сказал я. – Мне так жаль, что мы мало понимали друг друга. Прости, что подвел. – Я протянул руку и дотронулся до статуэтки. – Если все получится, я подарю тебе что-то действительно хорошее.

Произнося эту последнюю фразу, я собрал в комок все, что было в душе, всю любовь и надежду, и смахнул Даму с полки.

Раздался тихий печальный звон. Разбитая фигурка лежала на полу. Я поспешно перешагнул через осколки и пошел в прихожую, где стоял оторопевший Федор. Мать вышла из кухни – к входной двери мы подошли одновременно.

– Моя Дама! – прошептала она. – Как Дама могла разбиться? Она же стояла далеко от края!

– Я сделал это, мам. Разбил твою Даму. Так было нужно, – сказал я, взяв ее за руку. – Пожалуйста, услышь меня, мама! Федор не должен уезжать.

Говоря о себе в третьем лице, я не находил это странным. В тот момент мы были разными людьми, находились по разные стороны бытия. И я сегодняшний был мало похож на себя – вчерашнего. Федор был моложе на целую вечность, проведенную мною в поезде.

Лицо матери исказилось от страха. Видимо, я все же смог до нее достучаться, и сейчас она балансировала на грани двух миров, не сознавая, что происходит. Ее разум не мог осмыслить моих слов, кожа не ощутила прикосновения, но душа – крылатая, бессмертная душа, не знающая границ, – восприняла все и застонала-заплакала.

– Тебе не надо ездить, – с мукой в голосе тихо проговорила мать.

– Мам, не начинай, прошу тебя!

Я застонал: как, скажите, как Федор мог не заметить ее страданий?!

– Ты не понимаешь. – Мать не собиралась сдаваться. Теперь мы с ней были на одной стороне, и я, затаив дыхание, ждал. – Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Эта поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!

– Правильно! Правильно, мама! Ты умница!

До Федора, похоже, наконец-то дошло, что происходит нечто странное. Поведение матери, интонации, с какими она говорила, были необычны. Он должен, обязан был сбросить сумку с плеча и остаться дома!

Но вместо этого Федор тоже подошел к матери, обнял ее, прижал к себе. Я отшатнулся, наблюдая, как он успокаивает ее, уговаривает не быть суеверной, извиняется за свои слова об отце. Она еще пыталась переубедить сына, но уже готова была отступить, признавая поражение: у нее нет веских аргументов, а его слова звучат разумно.

Подняв голову, мать смотрела на Федора горящим, измученным взглядом. Знает: все напрасно, он сейчас уйдет. А Федор, которому было не по себе от всего этого, пообещал звонить и вышел из квартиры.

Вышел, не подозревая, что уже не вернется.

Мать стояла на пороге и глядела ему вслед. Федор не видел, что она плачет, но я знал: на сердце у него тяжело. Может, обернись он, заметь ее слезы, вернулся бы, но…

Мне хотелось остаться дома, рядом с матерью, но я не мог. Дело было даже не в том, что пойти за Федором – необходимо, поскольку оставался еще крохотный шанс каким-то способом задержать его. А в том, что меня властно, необоримо тянуло за ним, словно я был прочно к нему привязан.

Здесь, дома, мне было бы хорошо и спокойно. Место, откуда так хотелось сбежать, теперь манило со страшной силой, я всей душой желал задержаться тут, но понимал: это желание несбыточно. Федор уходит – и мне тоже придется. В таких случаях говорят: жизнь бы отдал за возможность остаться. Но жизни у меня, похоже, больше не было, поэтому и отдавать нечего.

– Я люблю тебя, мама, – сказал я, отдаляясь от нее. – Очень люблю.

Мы с Федором шли по лестнице друг за другом. Я смотрел ему в спину и думал, что пытаться уговаривать его – бесполезно. Тут мне пришло в голову, что я, возможно, сумею остановить его другим способом.

Федор открыл дверь подъезда и вышел на крыльцо. В этот момент я вихрем налетел на него сзади, толкнул что было сил, почти не веря, что получится. Если уж Даму сбросить сразу не получилось, то уж спихнуть со ступенек живого человека – и подавно. Но если Федор полетит с лестницы, пусть и короткой, сломает ногу или хотя бы вывихнет, подвернет, растянет, то точно никуда не поедет.

Однако мне и тут не повезло. Едва не свалившись, Федор споткнулся, заплясал на верхней ступеньке, взмахнул руками, как дирижер, но чудом смог удержаться. Он не упал, и мой план пошел прахом.

Больше уже ни на что не надеясь, я плелся за Федором – по двору, потом в магазин, к трамвайной остановке. Наверное, можно было попробовать толкнуть его еще раз, но силы мои были на исходе. Я еле волочил ноги, чувствуя, что слабею с каждой минутой.

Взглянув на свои ладони, обнаружил, что кожа моя сделалась бледной до прозрачности. Казалось, я ослаб после долгой тяжкой болезни, и больше мне уже не выздороветь. Вероятно, это происходило потому, что я выплеснул слишком много энергии.

В трамвае Федор уселся возле окна и, устроившись поудобнее, заткнул уши наушниками, отгораживаясь от внешнего мира. Лицо его было серьезным, озабоченным, но при этом растерянным. Он испытывал беспокойство, его не отпускало сознание того, что он делает что-то не то, совершает ошибку, но точка невозврата была пройдена. Как лыжник, что несется с горы, он развил хорошую скорость и не мог затормозить, остановиться, пока не окажется внизу. Ни от него, ни от меня ничего уже не зависело.

Я плюхнулся на свободное сиденье неподалеку от него. Без толку пытаться как-то воздействовать на Федора. Может статься, на вокзале мне придет в голову удачная мысль, поэтому пока лучше отдохнуть, набраться сил.

«Хоть бы поломка, что ли… Или ток на линии отключили, чтобы трамвай остановился, не мог ехать дальше, – тоскливо думал я. – Что угодно, лишь бы Федор опоздал».

Только я знал как дважды два: ничего не случится.

Потому что мне суждено войти в тот поезд.

Благополучно доехав до нужной остановки, Федор направился к зданию вокзала. Я обреченно шел вслед за ним, как теленок на заклание. Восстановить силы мне не удалось: наоборот, слабел с каждым шагом, спотыкаясь и чуть не падая. Федор спешил навстречу судьбе, летел, как мошка на яркий свет.

Длинный состав, похожий на замершую змею. Толчея на перроне, лавка, где накорябано признание в любви Владику. Федор повернул голову, прочел, и губы его тронула усмешка.

Четырнадцатый вагон, и возле него на перроне – пухленькая кудрявая проводница с усыпанным веснушками круглым лицом. Потом она пропала неизвестно куда, оставив вместо себя зловещего монстра…

Федор, который дергался из-за купленной водки, успокоился, когда проводница пропустила его в вагон. Поднявшись в тамбур, он обернулся.

Меня молнией пронзило: он увидел мать! То есть не мог понять, увидел или показалось. Как же я мог забыть – она ведь, скорее всего, где-то здесь!

Поезд еще не тронулся, а значит, есть несколько минут, в течение которых мать может вмешаться в ход событий и остановить Федора. Собрав остатки сил, я принялся разглядывать толпу на перроне. Так она все-таки пришла или нет?

Кто-то постоянно закрывал мне обзор. Люди как специально стояли стеной, не давая мне ничего разглядеть. Задыхаясь, чувствуя, как колотится сердце и дрожат ноги, я поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть мать в толпе.

Неожиданно плотный людской поток отхлынул назад, распадаясь на две части, и в конце открывшегося узкого коридора я увидел ее. Она стояла боком ко мне, вцепившись в ремешок сумки и глядя на окна поезда, высматривала Федора, которого проглотило неведомое чудовище.

Я ринулся к матери. Так часто бывает во сне: шагаешь неестественно медленно, преодолевая непонятное сопротивление, а ноги вязнут, словно идешь по песку или глубокому снегу.

К тому моменту, когда я добрался до матери, пот лил с меня градом, перед глазами стоял туман, ноги и руки тряслись. Я не мог сообразить, где бросил свою сумку. Вроде бы, когда садился в трамвай, она была при мне… Или я оставил ее в квартире? Да при чем здесь какая-то сумка!

Мысли путались, я чувствовал себя древним старцем.

«Наверное, скоро умру», – подумалось мне.

Но разве я могу умереть, если нахожусь сейчас там – в вагоне?

Как бы то ни было, похоже, мое время пребывания здесь, в нормальной человеческой реальности, подходило к концу. Это невозможно объяснить, но я чувствовал, что растворяюсь в душном июньском воздухе, как кусок сахара в стакане с кипятком. Эмоции, чувства мои тоже постепенно растворялись вместе с телом. Еще чуть-чуть, и я не смогу испытывать их, но это должно стать облегчением: я бесконечно устал бояться, страдать, впадать в отчаяние.

Мать стояла рядом, по-прежнему глядя вперед, на поезд, который с минуты на минуту должен был отправиться в путь.

– Мама, – прошелестел я, опуская голову ей на плечо, обхватив ее обеими руками, как утопающий – своего спасителя. – Мама, я здесь, с тобой.

Нет, я больше не стремился уговорить ее задержать Федора. Наконец я осознал, зачем на самом деле пытался добраться сейчас до матери: вовсе не для того, чтобы она помогла остановить Федора, а чтобы проститься навсегда, посмотреть на нее в последний раз, прикоснуться.

Беззвучно, бессильно плача, я вдыхал знакомый с детства запах ее кожи и волос, такой бесконечно родной, дарящий утешение. Каждый ребенок знает: если мама рядом, все будет хорошо. Она способна отвести любую беду, ее любовь безгранична, в ней живет волшебство.

Вырастая, мы часто забываем об этом, и только лишаясь той чудодейственной силы, осознаем, насколько она велика и животворна.

Я надеялся, что мать поможет мне принять то, что мне предстоит.

Поезд тронулся: вздрогнул, дернулся, словно пробуя силы, и медленно заскользил вдоль перрона. Федор был там – и я тоже.

«Даже если вы покинете поезд, вы все равно останетесь в поезде», – всплыли в памяти слова. Я не смог оказаться снаружи, не сумел вырваться из круга, внутри которого был заперт.