Валентина ходила в больницу каждый день, чаще всего – два раза, утром и вечером: долгие часы просиживала возле кровати Федора, помогала ухаживать за ним, убиралась в палате.

Доктора, медсестры, санитарки, вахтеры – все ее знали, здоровались, провожали сочувственными взглядами. Это была хорошая больница – одна из самых лучших в Казани. Но и здесь не могли помочь ее сыну.

«Все безнадежно», – отчетливо читалось в глазах медперсонала. Но чем сильнее ее пытались в убедить, тем больше Валентина верила в обратное. Ничто не могло поколебать ее уверенности, заставить похоронить надежду.

– В любой момент он может… Ну, вы понимаете, – сказал как-то доктор. – Нужно быть готовыми.

– Никогда в жизни я не буду к такому готовиться! Вы меня слышите? Никогда! – отрезала Валентина. – И прошу вас, больше не говорите об этом.

Сначала состояние Федора называли критическим. Затем – крайне тяжелым. Потом формулировка изменилась на «стабильно тяжелое», да так и застряла на этом определении.

Дни шли, бежали торопливыми шажочками в сторону осени. Миновал июнь, приблизился к расцвету июль. Срослись кости сломанной руки, зажили ссадины и ушибы, синяки пожелтели, как осенние листья, и сошли с лица и тела. Но Федор так и не очнулся, не пришел в себя.

Кома – состояние, до конца не изученное, объясняли Валентине. К сожалению, современная медицина не может толком ни объяснить его природы, ни вылечить. Существуют более тридцати видов комы, и точный прогноз дать сложно. Ясно одно: с каждым днем, проведенным в этом состоянии, шансы вернуться к жизни тают.

Сон разума, как известно, рождает чудовищ. Кто знает, с какими демонами боролся Федор? Где, в каких мирах день за днем шла та невидимая битва? И на чьей стороне преимущество?

Думать об этом было тяжело, страшно, но мучительные, не имеющие ответа вопросы неотступно преследовали Валентину. Вглядывалась ли она в неподвижное лицо сына, ехала в больницу или сидела за столом, пытаясь поесть, закрывала ли глаза, ложась вечером в постель, – Валентина постоянно задавалась вопросом, где сейчас пребывает Федор, насколько ему трудно и плохо.

А хуже всего было то, что она ничем не могла помочь.

Однажды Валентина услышала, как молоденькая санитарка, стоя возле кровати Федора, назвала его живым трупом. Подлетела и отвесила девушке пощечину. Никогда прежде не позволяла себе ничего подобного, но тут в глазах потемнело, кровь в голову бросилась.

В одной статье Валентина прочла, что людей, находящихся в коме, называют запертыми. Словно узники, заключенные в оковы собственного недвижного тела, они не в силах покинуть пределов своей тюрьмы, но при этом слышат все, что происходит рядом с ними. Чувствуют, понимают, горюют, но не могут дать знать об этом, не могут пробиться сквозь стену.

Правда ли это – кто скажет, кто ответит точно? Но Валентина была уверена, что Федор, там где он был сейчас, слышит все – как услышал он и эти жестокие слова! Они могли напугать ее мальчика, лишить веры, отдалить его возвращение.

– Да вы что! – заверещала девчонка. – Придурочная! Он у вас дышит через трубки, все равно рано или поздно мозг умрет! Овощем станет, даже если и очнется!

– Замолчи! – с отвращением бросила Валентина. – Твой-то мозг, как видно, давно уже в отключке. – И прибавила: – А если еще раз тебя около сына увижу, овощем станешь ты. Это я тебе гарантирую.

Придя в больницу, Валентина привычными, доведенными до автоматизма движениями надела белый халат и бахилы, убрала под шапочку волосы. Мельком глянула в зеркало, отметив, что все сорок четыре прожитых года ясно видны на лице, и платье висит мешком – похудела почти на десять килограммов. Надо бы подстричься, сменить гардероб, да разве есть охота заниматься этим?

Отвернувшись от зеркала, Валентина тут же и думать забыла о том, как выглядит. Поднялась на лифте на нужный этаж. Четыре шага – и она в коридоре, еще двадцать – и вот уже нужный поворот в короткий коридорчик, куда выходит дверь реанимационной палаты. За этой дверью – Федор.

Кома – с древнегреческого «глубокий сон». Он спит, ее мальчик. А раз так, то однажды наступит день, когда Федор проснется.

Перед дверью был ряд стульев. На одном из них сидел Игорь. Увидев Валентину, он встал и улыбнулся.

Когда они впервые за шестнадцать лет увиделись в коридоре областной больницы, куда вместе с другими пострадавшими доставили Федора, Валентина поначалу подумала, что ей почудилось.

Бывший муж изменился, но не до такой степени, чтобы его нельзя было узнать. Морщин прибавилось, а волос, наоборот, стало меньше, на лбу появились залысины. Он раздался в плечах, ссутулился, стал иначе одеваться, но в целом остался прежним. Тот же глуховатый голос, та же привычка потирать переносицу от волнения, которая передалась Федору.

– Игорь? – выдохнула она. – Как ты здесь оказался?

– Ты же сама мне позвонила, – удивился он. – Да и потом, я знал, в каком поезде он едет.

Теперь Валентина вспомнила, что сразу набрала номер Игоря и, срываясь на крик, смогла выговорить лишь несколько ужасных слов: «катастрофа», «столкнулись», «сошел с рельсов». Дальнейшее она помнила смутно. Куда-то бежала, ехала, плакала, тряслась от страха. Все последующие часы превратились в сплошную череду ожидания, ужаса, боли.

Авария произошла ночью. На маленькой станции грузовой поезд столкнулся с пассажирским. В одном из выпусков новостей причиной катастрофы назвали «человеческий фактор».

Валентина понимала значение этого определения, но оно казалось ей таким абсурдным, что занозой засело в мозгу.

«Какой же он человеческий? Десятки погибших, сотни пострадавших – это жестоко, бесчеловечно».

Кто-то замешкался, сделал не то, что следовало. Не туда направил, не успел, забыл или перепутал… В результате столкновения несколько вагонов сошли с рельсов, вспыхнул пожар. Пассажирам, что ехали в передней части состава, повезло: они были быстро эвакуированы и не пострадали.

Сын ехал в четырнадцатом вагоне. Как потом оказалось, выжили там всего шестеро. Среди них – Федор, получивший тяжелую черепно-мозговую травму.

Спустя какое-то время Валентина сумела взять себя в руки, но в первые дни совершенно потерялась. Обычно деятельная и решительная, она была выбита из колеи, дезориентирована, не могла до конца осознать случившегося.

Ей говорили: «иди» – она шла. Велели присесть – послушно садилась. Требовалось подождать – ждала. Почему-то все время боялась, что сделает или скажет что-то не то, и это плохо отразится на Федоре: его станут не так лечить, нарочно причинят страдания, откажутся выхаживать.

Игорь вел себя совсем иначе. Собранный, сконцентрированный, он находил нужных людей, советовался, обсуждал, предлагал деньги, принимал решения. В зависимости от обстоятельств бывал вкрадчив, настойчив, требователен.

В итоге после всех его манипуляций Федора удалось перевезти из маленькой заштатной больнички, где не было ни нормального оборудования, ни специалистов, в клинику, где он находился сейчас. Останься Федя в той глухомани, возможно, уже случилось бы непоправимое.

Игорь же добился и того, чтобы их свободно пропускали к сыну. Поначалу пытались запретить, но он выяснил, что примерно год назад Минздрав разработал новые правила посещения больных. Правила эти открывали родственникам доступ в отделения интенсивной терапии во всех больницах страны. Согласно этому циркуляру, родным разрешалось подолгу находиться возле больного, помогать медикам ухаживать за ним, поддерживать чистоту.

Сегодня с утра шел дождь и дул холодный, почти осенний ветер. На Игоре была синяя водолазка с длинным рукавом и черные джинсы. В такой одежде он казался моложе и худощавее. Игорь снимал жилье неподалеку от больницы и приходил сюда пешком – тоже ежедневно, как и Валентина.

Она подошла к бывшему мужу, и они обнялись. Еще пару месяцев назад такое и представить себе было невозможно.

– Ты уже был у него? – спросила Валентина.

Игорь кивнул.

Задавать вопросы о самочувствии сына не имело смысла. Будь в его состоянии хоть какие-то изменения, Игорь бы сразу сказал.

– Я пойду схожу.

– Иди, иди.

Ей показалось, он хотел добавить еще что-то, но колебался.

– Что-то случилось?

– Ничего. Просто нужно поговорить. Навести его, а я подожду.

Валентина скрылась за дверью палаты.

– Здравствуй, сынок, – сказала она, подходя к кровати.

Федя выглядел почти прежним, только лицо осунулось и побледнело. Когда она впервые увидела его лежащим на больничной койке, опутанным трубками, с перебинтованной головой и вытянутыми вдоль тела руками, не смогла сдержаться.

Плакала-то она все время, но тут завыла, захрипела. Казалось, сердце сейчас лопнет в груди. Хотелось биться головой о стену, умереть хотелось, только бы не видеть этого, не знать такого горя…

«Лучше бы я вот так лежала, сломанной куклой! Если бы могла, Феденька, забрала бы себе твою болезнь! Все бы отдала, только бы ты поднялся, живой и здоровый!»

Она снова и снова вспоминала тот день, когда Федор уехал из Казани, сел в тот проклятый поезд. Сын укладывал свою сумку, а она пыталась уговорить его остаться. Никак не могла найти подходящих слов, делала только хуже и злилась на себя за это.

Странный был день. Валентина не знала, в чем она, странность, но ощущала ее. Не разумом и даже не чувствами – всем телом, спинным мозгом. Не интуитивно, а инстинктивно понимала: есть нечто необычное в самом воздухе, в пространстве квартиры, которое вдруг стало казаться незнакомым, чужим.

Дверца шкафа захлопнулась сама собой, а потом разбилась Дама: каким-то образом свалилась с полки, хотя стояла далеко от края. В другое время она расстроилась бы до слез, так дорог был ей подарок сына. Но в тот момент Валентина ощутила, что где-то бьется, ломается нечто другое, более важное. Будто до нее пытались достучаться, докричаться, а она не могла разобрать смысла тайных знаков, понять, что они означают.

Точно знала: кто-то был с ними рядом в тот роковой день. Присутствие этого «кого-то» не пугало, но отдавалось в сердце ноющей болью, от которой душу выворачивало наизнанку. Позже Валентина узнала, что это был лишь отголосок, слабое эхо предстоящей боли – жестокой, не отпускающей ни на мгновение, удушающей и жгучей… Наверное, к ней приходил ангел-хранитель, посланник с другой стороны, желающий предупредить о том, что ей предстоит.

Валентина поцеловала сына в щеку, взяла за руку и села на стул, что стоял у изголовья. Обычно она принималась говорить с Федором, представляя, что он слушает. Рассказывала обо всем подряд, что в голову приходило. Врачи говорили, что какая-то информация могла оказать неожиданное воздействие, заставить его среагировать. Нужно было нащупать что-то, что связало бы его с миром, который он покинул – временно, конечно же.

Однажды Валентине пришло в голову принести в больницу Федины стихи и рассказы. Повинившись перед сыном, что тайком брала их, она принялась зачитывать вслух то, что он когда-то написал.

Хвалила, восхищалась, делилась впечатлениями, а в конце обязательно прибавляла: «Вот выздоровеешь, станешь писать еще лучше! Поступишь учиться в Литинститут, закончишь свой роман. Да и вообще много всего сумеешь написать и издать, и книжки твои с полок будут разлетаться в считаные часы! У тебя появятся миллионы читателей и поклонников, за автографом будет выстраиваться очередь, как за хлебом в голодный год…»

Валентина должна была сказать ему это раньше. Намного раньше. Сделать все, чтобы научиться понимать сына, дружить с ним и вставать на его сторону. Ибо кто, если не она, не мать?

Но ее мысли всегда были заняты другим: проблемами на работе, оплатой счетов, нехваткой денег… Она боялась, что Федора заберут в армию, злилась, что он нехотя учился и в конце концов бросил вуз, переживала, куда Федя сможет устроиться, чем станет зарабатывать на жизнь. Даже в тот день, который она не могла, не хотела называть последним, они разговаривали об этом.

Не о том, оказывается, нужно было беспокоиться. Не о том говорить.

Сегодня Валентина тоже хотела почитать сыну вслух и уже вытащила из сумки очередную тетрадку, но слова не шли с языка. На душе было тяжело, хуже, чем обычно. Возможно, виной тому был сон.

Она видела его уже несколько раз. Сон повторялся с небольшими вариациями, и Валентина не могла решить, что он означает, но при этом была убеждена: снится это неспроста. Сновидение несет в себе нечто важное, и если она поймет, что именно, то сумеет помочь Федору. А если нет…

Повинуясь неясному порыву, Валентина наклонилась к самому лицу сына, не выпуская его ладони из рук, и прошептала:

– Феденька, что мне делать? Сегодня снова тебя видела. Ты опять говорил про круг. Жаловался, что не можешь выбраться… – Валентина закрыла глаза, пытаясь максимально сосредоточиться, протянуть мысленную нить от своего сознания к сознанию сына. – Еще о проводнике что-то говорил и про то, что хочешь домой… Сынок, дай мне знать, помоги понять! Я не могу до тебя достучаться.

Она говорила еще что-то, пытаясь прислушаться к своим ощущениям, уловить – может, Федор подаст ей знак, но ничего не происходило.

– Извините, – прозвучало над ухом.

Валентина вздрогнула и открыла глаза, обернувшись.

– У нас процедуры, – сказала медсестра.

Ее звали Венерой, и она нравилась Валентине больше остальных. Внимательная, спокойная, эта женщина источала тепло и участие.

– Да, конечно.

Вставая со стула, Валентина неожиданно для себя призналась:

– Я его во сне видела. Федю. Не в первый раз уже. Он приходит и будто просит о чем-то, только я никак не пойму о чем.

Венера глядела с сочувствием, но молчала.

«Зря я это сказала, – подумала Валентина. – Что она может ответить?»

Но Венера ответила:

– Знаете, что я думаю? Они – те, кто в коме, – как бы на границе. В сумеречном мире. И не здесь, и не там. Наверное, это тяжело. Надо уж или сюда, или…

– Хотите сказать, он просит отключить эти аппараты? Хочет уйти?

Теперь Венера не казалась такой уж милой и понимающей. От ее слов веяло зловещим холодом. А чего удивляться? Работая в таком месте, наверное, чего только не увидишь, не услышишь. Сердце должно одеться в броню, чтобы продолжать биться бесперебойно.

– Не знаю. Пообщайтесь со священником, – сказала медсестра. – Простите, но мне нужно…

– Да-да. Это вы меня извините.

Игорь, как и обещал, ждал в коридоре. Пока шли по коридорам, спускались в лифте на первый этаж, выходили из больницы, молчали, погруженные каждый в свои мысли. Оказавшись на улице, Валентина спросила:

– Ты о чем поговорить хотел?

Он почесал переносицу и слегка покраснел.

– У тебя, наверное, отпуск скоро закончится?

– Через три дня, – равнодушно сказала Валентина. – Я написала заявление, мне отгулы положены. Потом административный возьму.

Она работала в фармацевтической компании. Игорь понимающе кивнул: сложно думать о работе в такой ситуации.

– Спасибо, что не говоришь, мол, лучше бы вышла, отвлеклась. От этого не отвлечешься, ты же понимаешь.

Он понимал. Как понимал и то, о чем она не сказала: все, чем прежде была полна жизнь, перестало иметь значение, а еще был суеверный страх. Отвлечешься от Феди, от мыслей о выздоровлении, и тем самым предашь его, навлечешь беду.

– Тебе тоже ехать пора в Улемово.

– Пора. – Он помедлил немного, словно не решаясь продолжить, и добавил: – Но я никуда не поеду.

Они медленно шли по больничному двору, и Валентина, услышав это, резко остановилась и повернулась к Игорю:

– Что значит «не поеду»?

– То и значит. Я написал заявление на увольнение, квартиру на продажу выставил через агентство, машину тоже… Решил остаться в Казани. С вами. То есть я не напрашиваюсь, не говорю, что возьму и к тебе завтра жить перееду, я же знаю…

Валентина недослушала. Ее тело опередило ум, который еще не успел осознать сказанного, не начал анализировать, искать плюсы и минусы, бояться и предполагать, и она шагнула к Игорю, обняла и прижалась к нему, как когда-то, давным-давно.

Игорь тоже обнял ее, и больше уже ничего не нужно было говорить. Все между ними было решено, так зачем обсуждать, тратить слова? Они стояли так – долго стояли, и люди оглядывались на них, удивляясь и любопытствуя. Кто-то улыбался, кто-то качал головой.

Спустя некоторое время они нехотя оторвались друг от друга, пошли дальше, держась за руки.

Машина Валентины была на стоянке.

– У тебя есть что-то срочное на сегодня? – спросила она. – Я хотела сходить в церковь. Пойдешь со мной?

– Ты уже сходила один раз, – напомнил он.

Это было, когда Федю перевезли в Казань. В Бога Валентина не верила, хотя пекла куличи и красила яйца на Пасху, иногда постилась – для здоровья, праздновала Рождество. Но это не шло от души, просто выполнялось автоматически.

Церковь располагалась недалеко от больницы, и прихожане в основном были либо больные, либо их родственники. На душе у Валентины было тяжело, и тяжесть эта пригнула ее к полу. Не думая, не рассуждая, она опустилась на колени и сидела, сама не зная, сколько времени. Ни одной мысли не было в голове, она даже не могла нормально сформулировать, о чем просит Всевышнего. Горе наполнило все ее существо, получалось лишь сидеть, раскачиваться из стороны в сторону и плакать.

Потом, поднимаясь с колен, она обратилась все-таки к тому, к кому приходила:

– Если ты есть, то и так знаешь, о чем прошу. Все про меня знаешь. Помоги, если можешь.

Больше Валентину в храм не тянуло – не было такого порыва. И Бог не спешил выполнять ее просьбу.

– Сядешь за руль? – попросила она и, когда Игорь вырулил с парковки, рассказала про свой сон. – Медсестра посоветовала со священником поговорить. Я подумала, может, она права. Вдруг такое бывает и… – Валентина замялась, – и что-то означает.

Игорь пожал плечами, но возражать не стал.

– Тебе он не снится?

– Снится. Маленьким, – отрывисто сказал он.

Взрослым Игорь своего сына не знал. Валентина пожалела, что задала этот вопрос. Простой и естественный, он тем не менее был слишком жесток.

– Прости, я…

– Не извиняйся, – мягко перебил Игорь. – Мы приехали.

В церковь они отправились вместе. Священник, моложавый мужчина с жидкой бородкой и светло-голубыми глазами, выслушал рассказ Валентины и, задумавшись на пару секунд, бодро заговорил, перемежая речь церковными оборотами. Рассудительный и благостный, он вел к тому, что Федор, очевидно, хочет уйти, и не нужно искусственно поддерживать в нем жизнь, раз он уже готов к переходу.

Священник говорил и смотрел на них своими водянистыми глазами, взгляд которых был безмятежен и бестрепетен. Хорошо, наверное, вот так сразу отвечать на любые, самые сложные вопросы. Пребывать в убеждении, что знаешь ответы; быть на «ты» с Создателем, понимать, чего он ждет.

Или священник только думает, что понимает это? Что слышит Бога?

– Но если земной путь Федора окончен, почему тогда Всевышний сам не призывает его? – спросил Игорь.

Священник снова заговорил, но Валентина больше не хотела слушать.

– Вы ошибаетесь, – громко сказала она. – Мой сын просил о другом. Я чувствую, я знаю.

Наспех попрощавшись со священником, они вышли на улицу.

– Зря мы сюда приходили, – вздохнул Игорь.

Валентина не стала спорить.

Пока шли к автомобилю, она вдруг подумала: скоро что-то должно произойти. Все события сегодня были неслучайны, они выстраивались в единую четкую линию. Действие развивалось, как в грамотно написанной пьесе: поэтапно, от акта к акту планомерно ведя куда-то. Ружье, висящее на стене, непременно выстрелит. Что-то произойдет – и даст ориентир, поможет понять, в каком направлении нужно двигаться.

Только вот хорошее случится или опять плохое?