Баба Лида развела руки в стороны, потянулась и, хрустнув челюстью, разинула рот в львином зевке. В эту неподходящую минуту дверь общежития хлопнула и в холл вошли двое. Узрев их, вахтерша застыла в напряженной позе, забыв закрыть рот.
На своем вахтерском веку она повидала разных посетителей. Сюда захаживали сосредоточенные милиционеры и пожарные, шофера с мозолистыми руками и близорукие интеллигенты, солидные дяди с должностными портфелями и просто улыбчивые повесы без определенного рода занятий. И несмотря на различия в возрасте и должностях, все они были для бабы Лиды просто мужиками, которых приводила в женское общежитие одна и та же потребность. И перед бдительной вахтершей были все равны, и все они терялись от ее сурового взора, потому что она видела их насквозь.
Но священнослужителей здесь не было никогда, во всяком случае с тех пор, как на обоих этажах поселились женщины и здание было взято под охрану. И потому, когда на охраняемую территорию забрела духовная особа, бабу Лиду от неожиданности даже слегка парализовало. Такого богохульства она не ожидала.
Собственно, верной христианкой она стала год назад. Когда многие органы ее дряхлеющего тела перестали работать согласованно и начали действовать как бы друг другу во вред и стало ясно, что этот процесс необратим, старуха всецело доверилась господу, возложив на него и ответственность за свое здоровье. Каждое воскресенье она исправно посещала дом молитвы, ставила за свое здоровье свечу и уже хорошо знала по именам весь церковный персонал.
Но на этот раз дьякон Иаков явился сам, и по его беспокойному лицу было видно, что на уме у него богопротивная затея.
Слегка робея (в первый раз ведь!) и оглядываясь на своего спутника, он приблизился к проходной. Нахального вида молодец подтолкнул его в спину, равнодушно посмотрел вахтерше в пасть, и оба посетителя, не задерживаясь, прошли мимо. Пораженная баба Лида по-прежнему сидела на посту, глупо расставив руки, и глядела на них остекленевшими глазами.
— Опасаюсь я, однако, — молвил дьякон, продолжая прерванную беседу.
— А ты не опасайся, однако, святой отец, — сказал Потап.
— Оно-то, конечно, все-таки, но, а вообще, — выдал дьякон витиеватую фразу, означавшую, должно быть, крайнюю нерешительность. — Я и молитвенник позабыл.
— По памяти споешь.
— По памяти не помню.
— Что ж ты за поп, если молитв не знаешь!
— Я не поп. Я дьякон.
— Все равно поп.
— Нет, не равно. Мне венчать не положено.
Они завернули на лестницу и стали подниматься на второй этаж.
— Это только священнику положено… Я и дьяконом-то всего недавно. До этого пономарем был. А еще до этого, до пономаря, портным был.
— Портны-ым? — удивился Мамай. — Как же ты в христосики угодил?
— За голос взяли.
— За что взяли?
— За голос. Голос у меня приятный. Песни могу петь хорошо. За это и взяли.
— Без семинарии?
— Сейчас, сын мой, не до семинарии — священнослужителей слишком не хватает.
— Да, — произнес Потап, — страна у нас такая: вечный дефицит кадров. То комиссаров не хватает то попов.
— Я не поп. Я дьякон.
— Все равно поп.
Дьякон Иаков вознамерился было вновь разъяснить спутнику отличие попа от дьякона, но тут они достигли конечной цели своей экспедиции.
Мамай огляделся по сторонам и трижды стукнул в дверь под номером "36".
— Кто? — тотчас же поинтересовались за дверью.
— Слуги господни, — серьезно ответил Мамай.
Дверь отворилась, и слуги быстро вошли. Посреди комнаты стоял свадебный стол, за которым, идиллически сложив руки на коленях, сидели в готовности и сами молодые. На стенах висели банты, ленты, куклы и два написанных гуашью плаката: "Желаем паре молодой дожить до свадьбы золотой" и "Родился сам — помоги другому" .
— Вот, — сказал Потап деловитым тоном, — батюшку вам привел. Сейчас он вас будет венчать. В чем дело, святой отец?
— Это… это какой же он веры? — выдавил дьякон, во все глаза уставившись на эфиопа и быстро крестясь.
— Православной, батюшка, православной. Ну, начинайте поскорее, а то я с утра голоден.
Обряд венчания проходил в обстановке строгой секретности, за закрытыми дверями, в присутствии двух почетных свидетелей: Потапа и Клавы.
Жених и невеста со свечками в руках стояли против дьякона и покорно слушали его заклинания. Невеста была в непорочно белом. Жених, как и подобало случаю, — в черном. Впрочем, угольный цвет был, пожалуй, единственным достоинством его костюма. Стоя за спиной Гены, бригадир с сочувствием рассматривал своего друга. Гена выглядел неважно. Костюм был ему слишком велик. Он свисал с плеч, топорщился в боках; мешковатые штаны в некоторых местах были сильно побиты молью. Этот фрак Мамай изъял из реквизита, существовавшего некогда при ДК самодеятельного театра. Неизвестно, для кого сей туалет был пошит, но, как свидетельствовал приколотый к воротнику лоскут, последний раз в нем играли городничего.
Рядом с Потапом страстно вздыхала Клавдия и часто касалась его горячим плечом.
— Вручается раба божья Людмила рабу божьему Геннадию, — бормотал дьякон, положив взгляд на грудь невесты. — Вручается раб божий Геннадий рабе божьей Людмиле…
Вручившись друг другу, новобрачные в сопровождении дьякона три раза обошли вокруг стола. Затем священнослужитель дал поцеловать им крест и предложил выпить кагор. Кагора не было. Жених и невеста растерянно посмотрели на дьякона. Дьякон растерянно посмотрел на свидетеля. Потап не стал ни на кого смотреть и, быстро сориентировавшись, налил две рюмки водки. Дьякон с завистью проследил, как молодые выпили горькую, и нетерпеливо объявил их мужем и женой.
После венчания торжество потекло по мирским обычаям — стали усаживаться к столу.
— Садись, ваше преподобие, чего стоишь? — позвал Потап. — Поросеночка задавим. С хреном.
— Не могу, — со скорбью в голосе произнес дьякон Иаков. — Великий пост начался.
— Понимаю. Может, покурить хочешь?
Дьякон долго крепился, то трогал крест, то поглядывая на яства, и наконец решился:
— Курить не курю, а рюмку хряпну.
Преподобие поскромничал. Вместо обещанной одной рюмки он хряпнул четыре, первым орал "горько" и, допустив маленький грешок, сожрал поросячью голову.
Когда за окном стало темнеть, дьякон, сославшись на крайнюю занятость и получив от Потапа пожертвования на благоустройство храма, мирно удалился.
Не стесненные более присутствием духовной особы, молодожены и почетные свидетели устроили настоящий праздник и к восьми часам вечера окончательно перепились. Новобрачные пили от счастья. Клава вливала в себя горячительное насильно, каждый раз стреляя в председателя глазками все с большим пылом и готовясь к предстоящей схватке. Потап, осознавая, что в бедности он пьянствует в последний раз, пил легко и без всякого сожаления об этой бедности.
Затем, как водится, грянули пляски. Танцевали парами и поодиночке. Эфиоп приятно поразил присутствующих темпераментом и пластикой. Потап проявлял себя в основном тем, что однообразно дрыгал ногами, будто от кого-то отбиваясь.
Ближе к ночи все заметно стали уставать. Пары рассыпались. Дамы сели по одну сторону стола и заговорили о чем-то о своем, о женском. Кавалеры обьединились на другой стороне. Обнявшись и упершись друг в друга лбами, они вели размеренную несвязную беседу, держа наготове рюмки и подыскивая тост.
— Лублу я тебя, — признавался подмастерье.
— Меня любить не надо, — отвечал бригадир, понурясь. — Жену свою люби.
— И ее я лублу… Я весь сичастливый.
— Разве это счастье? Ты еще счастья не видел. Вот распилим Ленина!.. Тсс! — Потап приложил к губам палец. — Вот закончим дело и… махнем на Гавайи! А? Махнем?
— Махнем… А жена?
— Брось! Жена — не волк, в лес не убежит. Тем более что в вашей Эфиопии и леса-то нету. Ведь нету?
— Нэт, — подтвердил эфиоп, — У нас пустынь.
— Пустынь… — повторил Потап, тупо уставившись на Клавдию. — Слушай, а чем… а чем же у вас зэки занимаются?
— Зэки? — не понял Тамасген.
— Зэки. Заключенные, те, что сидят. У нас, например, они на лесоповале лес валят. А у вас же нет деревьев? Что же они делают? Песок туда-сюда пересыпают?
Это был сложный вопрос, над которым эфиоп раньше никогда не задумывался. И теперь, уронив голову на грудь, он изо всех сил пытался его разрешить.
Чекист тем временем изучал Клаву. Но лицо ее куда-то уплывало и выпадало из фокуса, а сама почетная свидетельница коварно менялась, приобретая очертания то Владимира Ленина, то какой-то ехидной женщины, кикиморы должно быть. Поежившись, Потап отвел взгляд.
— Слышь, Ген, пойдем отсюда, а?
— Не могу-у, — промычал подмастерье.
— Почему?
— Я тут… женюсь. Уже женилься.
— Поздравляю… Раз такое дело… — Потап долго готовился и, наконец схватив бокал, неистово закричал:
— Горько-о-о! — С этим кличем он без чувств повалился на кровать…
Очнулся Мамай поздно утром в другой комнате. Рядом с ним, робко посапывая, спала Клава. Она была без очков, поэтому узнать ее сразу было трудно.
Медленно, прилагая немалые усилия, чекист пытался воссоздать основные события прошедшего дня. "Загс… — вспомнил он первый этап. — Поп… Венчание… Гулянка… Танцы… Все. Дальше не помню. Вышибло. А кто это возле меня лежит? Похоже на Клавку. Точно, Клава. О господи! Не может быть! Нет… Да, это все-таки она… А рядом с ней? Неужели это я! О нет… Это не я. Если это Клава, то рядом с ней не могу быть я. А если это все-таки я, то рядом со мной не Клава… Но, кажется… у меня дурное предчувствие. Это угнетающий факт, но, кажется, с ним придется смириться — все-таки это Клава. И все-таки это я… Как я мог! Нет, я бы не смог. Я был слишком пьян… Интересно, сделал ли я что-нибудь такое, за что мне может быть стыдно? Не меняя позы, Потап осторожно заглянул под одеяло — он был в рубашке, в брюках и без носков. — Кажется, упрекнуть меня не в чем. Я надеюсь".
Продолжая сомневаться, чекист встал, отыскал носки, оделся и тихо удрал через окно.
***
Двоих выбывших из строя кандидатов удалось заменить только одним. Выбор Потапа пал на товарища Пепренко. Кандидатура последнего вызвала у подпольщиков некоторое недовольство.
— Какой же из него депутат? — роптал Лев Аронович. — Он же, простите, не в своем уме.
— Тоже мне нашли причину, — легко парировал председатель. — У нас половина парламента не в своем уме — и ничего. Об этом никто и не подозревает. Даже они сами. Леонид Самсонович тоже ничего такого о себе не заподозрит. Если, конечно, вы ему сами не скажете. Но ведь вы же не скажете?
— Нет-м.
— На вашем месте я бы тоже помалкивал. А посему приставляю его к вам.
— Зачем? — опешил Брэйтэр.
— Будете с ним в одном блоке.
— В чем?
— В блоке. В политическом союзе. Вы — от коммунистов, он — от социалистов. Стало быть, вы с ним оба левые. Вот и действуйте сообща. Заодно будете присматривать за ним. Чтобы он не переметнулся в другой лагерь. По недоумию.
— По чьему… недоумию? — насторожился магнат.
— По его недоумию, — ответил Потап строго и, подумав, добавил: — Впрочем, у меня складывается мнение, что это его нужно к вам приставить. Словом, до самого дня выборов вы будете вместе, как братья.
— Ничего себе брат! — буркнул Лев Аронович, но уже совсем неуверенно.
На следующий же день кандидаты левого блока побратались. Они снова были вместе, как в старые добрые времена. Более того, связь их стала еще теснее. С утра до вечера Леонид Самсонович неотступно преследовал магната, и если тому удавалось потеряться — беспомощно оглядывался по сторонам и начинал хныкать. Тогда директор базара возвращался, брал слабоумного товарища за руку и, раздраженно крякая, уводил с собой. Они вместе ходили на совещания в "Реставратор" , вместе выступали перед избирателями, вместе сидели в конторе и даже вместе обедали. Их товарищеские отношения зашли настолько далеко, что во время таких трапез товарищ Брэйтэр добровольно, хотя и с большим неудовольствием, делился с товарищем Пепренко последней палкой колбасы или куском окорока. В целом поведение Леонида Самсоновича можно было назвать безвредным. Он часами смотрел в газету, мирно пуская слюни, и отлучался только в туалет. Но стоило каким-то образом задеть больную мозоль его души, как Леонид Самсонович приходил в чрезвычайное волнение. Этой мозолью были деньги. При упоминании или при виде денег Пепренко вздрагивал, глаза его наливались кровью и он принимался реветь оперным басом: "Па-а-ав-ловl Па-а-авло-о-ов! П-па-а-адла-а…" Картина была удручающая. Успокоить слабоумного социалиста можно было только одним способом: быстро всучить ему его листовку. Леонид Самсонович хватал бумажку, издавал на вдохе звук "и-и-и", что означало крайнее удивление, садился на место и, млея как младенец, которому дали грудь, разглядывал собственную фотографию. Через полчаса он приступал к изучению своей фамилии, и было непонятно, узнал он себя или нет. "О господи", — шептал Брэйтэр, с опаской косясь на побратима и готовясь к его новым выходкам.
К трудностям соратника Мамай относился с пониманием и предлагал еще немного потерпеть.
Предвыборная кампания была в разгаре. Стала ощущаться нехватка средств. Деньги, полученные от продажи Энгельса, быстро иссякали. Приходилось экономить на доверенных лицах и мальчиках распространителях. Листовки расклеивали собственными силами. Ночью, когда избиратели крепко спали, агитатор и пропагандист, навьюченные сумками, выходили на задание. Задача состояла в том, чтобы содрать как можно больше портретов своих соперников или, в крайнем случае — выцарапать на них глаза, а на их место наклеить агитационные листовки райкомовцев. К утру на самых видных городских заборах, столбах и стенах появлялись свежие прокламации. Впрочем, конкуренты тоже не дремали и к вечеру наглядная агитация подпольщиков превращалась в клочья. С наступлением темноты позиционная борьба разворачивалась с новой силой.
Наклеивание бумажек, пусть даже и политического содержания, Куксов считал унизительной работой, недостойной потомственного дворянина. Он тосковал по тонкой агитационной игре и завидовал кандидатам левых партий. Конечно, им было чем морочить людям голову, рассуждал Владимир Карпович, наобещают вернуть старые цены — и готово. Кто ж не проголосует за копеечные спички? А какой дурак откажется от водки по рубль семьдесят? Никакой. И он бы не отказался. А что можно сказать в пользу монархии? Что при царе корова три рубля стоила? Нет, маневрировать монархисту было никак невозможно. Те, кто мог поддержать его на выборах, давно вымерли, а нынешняя публика о царском режиме имела весьма негативное представление. Надо сказать, что самому Владимиру Карповичу царизм представлялся в виде трона, на котором сидит мужик с короной на голове. Добавить что-либо к этому Куксов не мог. Поэтому вся программа монархиста сводилась к расплывчатомy обещанию: "Всем будет хорошо" . Понимая, что для победы на выборах этого маловато, он грустил и целиком уповал на председателя.
Зато Мирон Мироныч был полон оптимизма. В пропагандистской работе он предпочитал крупные формы. Баптист давно сообразил, что ни программами, ни речами делу не поможешь, а избиратели проголосуют за того, чья фамилия чаще других будет мелькать у них перед глазами. И Мирон Мироныч делал все, чтоб мелькала именно его фамилия. В то время как монархист мусолил свои глупые прокламации, представитель религиозных общин, вооружившись щеткой и ведром белил, малевал грубые буквы. За каких-нибудь полчаса он успевал замарать два метра хорошей стены и изобразить на ней следующую надпись: "Голосуй за Коняку." Дело было поставлено на широкую ногу. Депутатский мандат почти что лежал у него в кармане.
***
Со дня женитьбы Тамасгена минуло пять суток. Эфиоп не появлялся и не давал о себе знать. Не на шутку обеспокоенный такой беспечностью, Потап решил нанести ему визит.
Когда бригадир заглянул в семейное гнездышко, подмастерье занимался тем, что ссыпал из сахарницы в мешочек сахар. На стуле уже стояли набитые и завязанные кульки с солью, перцем и различными крупами.
Увидев гостя, Тамасген слабо улыбнулся. Выглядел он утомленным, но вполне счастливым.
— У тебя такой вид, будто ты медовый месяц выполнил за три дня, — проговорил Потап, почему-то раздосадованный счастьем друга.
Эфиоп неловко подался вперед, пытаясь загородить свои кулечки и мешочки. За время брачной жизни под носом у него проросли кривые, словно приклеенные, усики, и у чекиста возникло непреодолимое желание их оторвать. Гена был одет в потертые джинсы и домашний свитер с высоким воротничком и напоминал геолога.
— Как хорошо что ты зашель! — заволновался подмастерье.
— Конечно, хорошо, — сказал Потап снисходительно. — Собирайся, пойдем проветримся, а то ты скоро совсем зачахнешь у своего семейного очага. В который раз тебя спасаю. Что бы ты без меня делал?
— Даже не знаю, что и буду делать без тебя, — искренне посетовал Гена.
— Бедствовать, — принужденно зевнул бригадир, несколько польщенный его признанием. — Ну! Чего ты на меня уставился как рыба жареная? Бежим, пока твоя большая половина не пришла.
— Извини, но… мнэ некогда. Очень спешьу, — смущенно пояснил эфиоп и покосился в угол.
Только теперь чекист заметил, что в комнате молодоженов произошли существенные перемены: со стен исчезли коврики, открытки и календари, шкаф и полки опустели; на кровати, свернутый в клубок, лежал только голый полосатый матрац. Не было ни штор, ни подстилок, ни даже лампочки. Все это добро, связанное, упакованoe, уложенное в чемоданы, громоздилось в углу.
— Ты что, решил жену обчистить? — удивился Потап.
— Нэ-э, — мотнул головой подмастерье. — Она тут, обходыной лист подписывает.
— Обходной? Вы что, переезжаете?
— Переезжаем, — подтвердил Гена.
— На новые квартиры? Чудненько. Уж не к родителю ли твоему? А то учти — места там мало. Спать придется в коридоре.
— Потап, — молвил эфиоп, все больше стесняясь. — Потап, ми насовсэм переезжаем.
— И где же вы нашли себе пристанище?
— В Мюнхен, к тете поедем… Она меня зваль… Устроит меня в пивной бар… и Люду… Мне в Харьков уже визов пришель…
Наступила гнетущая тишина. Мамай долго и недоверчиво осматривал компаньона и наконец тихо спросил:
— Когда же… в путь?
— Сегодня. Ночним поезд.
— Ты что — дурак?! А сокровища! Остались считанные дни!
— Я нашель сокровища, — спокойно сказал Гена.
— Что?! — оторопел кладоискатель. — Где?
— Здэсь.
— Где — здесь? Где — здесь? — закричал Потап, принявшись трясти эфиопа. — В общаге? Ты нашел бюст Ленина? Без меня?!
— Это не Лэнин. Это Люда.
— Какая еще Люда?
На секунду Мамай остановился, быстро соображая. И уже в следующую секунду выражение испуга на его лице сменилось сарказмом. Почтительно склонив голову и пожав товарищу руку, он сказал:
— Примите заверения в моей безграничной зависти.
Уловив в его голосе ехидство, подмастерье насупился.
— Да, сокровища! — визгливо заявил он.
— Она-то? О да! Ты стал просто неприлично богатым человеком.
— Если би ты зналь!.. Если бы ты испыталь это счастие — быть с ней!..
— Можешь не объяснять. Скажу тебе как мужчина мужчине, подобное счастье я уже испытывал. И даже много раз. Но, как видишь, дохода мне это не принесло. Одни убытки. Хотя, конечно, дело стоящее. Никто не спорит. Но к чему такая спешка? Ты не хочешь взять к своему счастью небольшой довесок? В виде золотой болванки, а? Может, прихватишь в нагрузку?
— Мнэ ничего не надо, — потупившись, проговорил Гена. — Я нашель свое счастие в любви.
— И ты отказываешься от своей доли? — не поверил бригадир.
— Мнэ ничего не надо.
— Идиот. Поверить не могу, что связался когда-то с таким идиотом. — В полном смятении Потап присел на стопку книг и торопливо закурил. — Сценка из детской сказки: один дядя уговаривает другого взять царевну и полцарства в придачу, а тот берет только царевну. Даже ребенок догадается, что здесь что-то нечисто. Либо второй дядя выжил из ума, либо он хочет заграбастать все царство. А, Гена? Ты что выбираешь? Открой мне глаза, а то у меня на твой счет возникают подозрения. Слушай, а может, ты вообще не веришь в успех предприятия?
— Верьу, — не сразу ответил эфиоп, — поэтому и уезжяю… Я боюсь. Я боюсь, что когда ми добудем вождя — нас арестуют. Слишьком там много золота, слишьком… Это опасно… А у меня теперь семья. И я хочу когда-нибудь еще увидеть родина… и маму… с папом… Извини…
— Да пожалуйста, — пожал плечами Потап. Мне же больше достанется. А я теперь и без тебя обойдусь. Проваливай, кто тебя держит.
В комнату, создав сквозняк и громко стуча каблуками, вошла Семенная-Малаку. Весь ее решительный вид говорил о том, что она собралась в дальнюю дорогу. Подбоченясь, она пересчитала сумки, строго велела мужу поторапливаться и только потом заметила гостя.
— Здравствуй, Потапчик, — сказала Люда.
— Здорово, Люська, — так же фамильярно отозвался Мамай.
— А мы вот уезжаем. В Германию.
— Привет тете.
— А ты не собираешься бросать эту дыру?
— Собираюсь, когда решу кое-какие формальности.
— По-моему, здесь совершенно нечего делать. Геннадий, одевайся же, сейчас придет машина.
Далее пошел беспорядочный, суетливый разговор о том, что и как следует грузить, чтобы ничего не раздавить. Не скрывая своего презрения к подобным глупостям, бригадир встал, растоптал окурок и не спеша вышел…
В час ночи неожиданно опустился туман. Исчезло небо. Сгинул город. Границу мирового пространства можно было определить только по семафорам. Холодно мерцая, к ним тянулись рельсы и, дотянувшись, пропадали. Соблюдая меры предосторожности, к концу света нехотя полз маневровый локомотив. Пассажиры разрозненными группами вливались в здание вокзала. На первой платформе восточной стороны стояли кладоискатели и, стараясь не смотреть в глаза друг другу, прощались. В некотором отдалении от них, охраняя пожитки, маялась Люська.
— Вот тут у меня тридцать марок осталось, — сказал Потап, сунув эфиопу свои последние деньги. — Возьми, купишь себе мороженого.
— А ты как?
— Мне они уже ни к чему. Скоро я буду обречен на богатство и власть, — невесело произнес кладоискатель, пристально посмотрев куда-то в туман, словно надеясь разглядеть там надвигающиеся на него власть и богатство.
— Что же ты будешь делать? — с беспокойством спросил Тамасген.
— Когда достигну возрастного ценза — подамся в президенты. Хватит мне в председателях бегать. Кстати, когда я стану президентом, то ты можешь всегда заходить ко мне без стука.
— Спасиб. Я буду грустить за тобой, — молвил Гена, и глаза его увлажнились.
Растрогавшись, Мамай сказал:
— Вот что. Всякий труд, даже такой неосмысленный, как твой, должен быть оплачен. В моей блестяще разработанной и почти завершенной операции есть и толика твоего труда. Скажи мне адрес, куда можно будет переслать твою долю.
Объявили о прибытии поезда. Прокладывая себе путь светом и свистом, из ночи выполз электровоз.
Эфиоп беспокойно оглянулся.
— Куда переслать? — повторил чекист.
— Я-я… Адрес я пока не знаю… Я напишу Буфетову все ему объясньу и оставлю адрес… — Состав остановился. Тамбур вагона 12 открылся прямо напротив них. — Я много хотель тебе сказать, но… не могу, не успею, — с надрывом произнес эфиоп и бросился обниматься. — Прощай, друг!
— Прощай, Тамасген Малаку. Как-нибудь нагряну в твою эфиопию с официальным визитом.
— Прощай. И прости мене!
— Что это так тебя разобрало? — смутился Потап, пытаясь отстранить бывшего компаньона. — Прощай, мелиоратор и электрификатор сельского хозяйства. Будет трудно — ступай в знахари или обращайся прямо в IV Интернационал, от моего имени.
Последний раз промычав "прощай", эфиоп бросился к вагону. Дверь захлопнулась, и на фоне окна возникли две тени. В одной из них, размахивающей руками, легко угадывалась Люся. Она ругала супруга за то, что ей в одиночку пришлось грузить весь багаж. Вторая тень стояла с поникшей головой, внимая наставлениям дражайшей половины.
Поезд плавно тронулся, застучали колеса, с ускорением замелькали окна, в последнем тамбуре вспыхнула и погасла сигарета. Еще минута — и поезд, словно его никогда и не было, исчез, растворился за пределами мироздания.