Глава 1. С поезда

Районный город Козяки, расположенный на стыке сразу трех областей, являл собой весьма важный железнодорожный узел, к которому сбегаются и от которого разбегаются пути во все стороны света.

Это обстоятельство нередко вводило в заблуждение транзитных пассажиров, которые покидали безнадежные областные вокзалы и устремлялись на периферию, рассчитывая без хлопот раздобыть желанную плацкарту. Но, прибыв сюда, они с ужасом обнаруживали, что станция кишит такими же смекалистыми гражданами, которые к этому времени успели уже обрасти бородой и вели оседлый образ жизни. Оценив обстановку, легкомысленные пассажиры в панике бросались к кассам; более же рассудительные обустраивались на ночлег. Но и тех и других ожидала печальная участь их предшественников, с той только разницей, что последние понимали это сразу, а до первых доходило лишь тогда, когда, выстояв очередь, они в конце концов упирались лбом в стеклянное окно кассы и получали вежливый отказ. Билетов не было. Никаких. Ни на сегодня, ни на завтра, ни даже на послезавтра. И напрасно пассажир пускал слезу напрасно заискивающе улыбался и подсовывал деньги — кассир был неумолим. (Ввиду того что желающих выбраться было много, а функционирующих касс — всего две, кассиры в городе Козяки считались народом неприступным и уважаемым, наравне даже с инспекторами пожарной охраны.)

Образумившись и осознав наконец всю суровую правду жизни, пассажир понуро брел в зал ожидания и примыкал к одному из неформальных отрядов безбилетников. Впрочем, он мог оставаться и сам по себе и, в зависимости от склонностей натуры, заняться собственным делом.

Дел здесь было много. Одни зарабатывали на хлеб, уступая место в очереди доверчивым новичкам. Другиe, плюнув, женились или выходили замуж. Третьи, по слабее, занимались попрошайничеством. Судьба четвертых неизвестна никому.

В эпоху социализма станцию Козяки знали и узнавали тысячи советских граждан, колесящих по стране. Они гуляли по вокзальчику в домашних тапочках, будто по собственной гостиной, покупали семечки и теплую кукурузу, свежие газеты и вареные яйца. Из вагонов выглядывали представители счастливого детства и, дразня вокзальных рабочих, бросали на землю фантики. Рабочие чинно расхаживали вдоль перрона и грозили столичным оболтусам метлами. Румяные булочницы завистливо взирали на отъезжающих к югу, мечтая о скорейшем отпуске. И всегда, в любую погоду, пассажиров неизменно встречал и провожал умытый памятник Владимиру Ленину, стоящий на тумбе и окруженный елями.

В ту пору Козяки были еще Козаками. Местные жители, осознавая всю стратегическую значимость станции, с гордостью извещали друг друга о том, что, согласно коварным планам Пентагона, их райцентр подлежит бомбежке во вторую очередь после Москвы. Иногда эта тайна доверялась и некоторым наиболее благонадежным иногородним гражданам.

Но время шло, а американские империалисты, к огорчению козакинцев, не проявляли к ним должного интереса. Лишь только раз, в 1992 году, в район прислали американскую бормашину, изготовленную перед второй мировой войной. Бдительные власти раскусили этот скрытый акт диверсии и, разобрав аппарат на запчасти, подарили его судомодельному кружку. В том же году, с целью заморочить врагу голову, городу вернули историческое название — Козяки, исковерканное когда-то комиссарами.

Изменения, произошедшие на политической карте мира, отразились и на козякинской станции. Все реже вспоминал о ней Господь Бог, и все чаще поносили ее худыми словами транзитные граждане. Привокзальный Ильич осунулся, пошелушился и до неприличия был засижен голубями. Булочницы стали подпольно торговать сигаретами и пивом. Рабочих с метлами уволили по собственному желанию. Вчерашние пионеры, запершись в киосках, предлагали угрюмой публике жвачки и эротические карты. Изменилось все, неизменным остался лишь авторитет кассиров да вокзальчик, в котором по-прежнему было тесно, особенно зимой.

Не стала исключением и ночь с 1 на 2 января, когда в переполненный зал ожидания вошел молодoй человек, похожий на милиционера в штатском. На вошедшем было серое студенческое полупальто, еще издающее запах химчистки, такого же цвета брюки и крепкие офицерские ботинки. Но от представителя нервной профессии его приятно отличали безоблачный, насмешливый взгляд, содержательная ухмылка на твердом, хотя и несколько примятом лице и легковесная дорожная сумка с надписью "Пролет". Облик молодого человека не позволял однозначно определить род его занятий. Пожалуй, его можно было отнести к породе энергичных искателей и целеустремленных скитальцев, каковые обычно появляются в смутные времена.

Прибыв только что ночным экспрессом, молодой человек перестал быть пассажиром и теперь безучастно наблюдал за вокзальной суетой.

— Целуйте меня, я с поезда, — рассеянно проговорил он, и ничуть не огорчившись из-за отсутствия желающих с ним полобызаться, отправился на поиски временного пристанища.

Граждане! Если вы очутились в чужом городе и вам негде переночевать, — будьте осмотрительны. Не копошитесь в своих блокнотах и не ищите там фамилий дальних родственников и близких знакомых, которые, по-вашему, проживают в данном населенном пункте, ибо вы рискуете совершить сразу три непростительные глупости.

Во-первых, вы будете долго бродить по безлюдным улицам, блуждать в неосвещенных дворах, пугаясь диких котов, и бубнить под нос заученный адрес, прежде чем достигнете цели.

Во-вторых, если даже вы и наткнетесь на заветную дверь — не стучите громко. Там все равно никого нет, и вы лишь напрасно потратите силы, которых вам может не хватить на обратную дорогу. К тому же хозяева могут спустить собак.

Не окоченев все же в пути и добравшись до родного вокзала, вы поймете, что третью ошибку совершили уже тогда, когда вам пришла на ум ничем не обоснованная идея о комфортном ночлеге.

Молодой человек, здраво рассудив, решил воспользоваться вокзальным сервисом. Тем более что в списке его знакомых ни одного с козякинской пропиской не значилось.

В комнате матери и ребенка он представился школьником без документов, отставшим от туристической группы. Сонная дежурная сочувственно покивала ему из дверного проема и, выслушав грустный монолог подростка, сказала:

— Без мамы не пущу, сынок.

Акселерат покосился на раскладушку, где, раскинув кулаки, грозно храпел здоровенный детина.

— А это, часом, не моя мамка?

— То не мамка, сынок, то папка, — все так же нежно ответила дежурная. — В виде исключения впустила с пятью мальчишками. Пожалела деток.

— Его дитяти? — допытывался пришелец, заглядывая в коридор, где на полу, затаившись, спали чеченцы.

— А ну их, — махнула сердобольная рукой, — беспризорные. Пропадут ведь. Ну, ты иди, сынок, места все равно, вишь, нет. Иди с богом, голубчик.

Комната отдыха для взрослых и одиноких ввиду нерентабельности была переоборудована в видеозал, и оттуда доносилась пальба.

Не теряя присутствия духа, молодой человек прошелся возле касс, без намерения заводить там знакомства, пообщался с дежурным по вокзалу и, воодушевленно насвистывая, вернулся в общий зал.

"Ложка дегтя кашу не испортит", — рассудил он, примирившись с неудобствами.

Из всего этого следовало, что привело его в эти края какое-то важное и, должно быть, срочное дело.

По станции объявили о прибытии почтово-богажного поезда, и двое отчаянных пассажиров бросились к нему, освободив два кресла. Правила этикета, как известно, на вокзалы и кладбища не распространяются, и поэтому за вакантные места развернулась равная борьба между мужчинами и женщинами. Незнакомец подобрался. Ближайшее место было в левом крайнем ряду, и к нему он явно не успевал. Изловчившись, он метнул через головы конкурентов свою сумку и еще, до того, как она, описав дугу, плюхнулась на сиденье, крикнул: "Занято!". Оторопев от такого нахальства, граждане на мгновение застыли, чем метатель и воспользовался, хладнокровно завладев креслом.

Томиться предстояло до утра. Молодец выбрал удобную позу и, склонив на спинку голову, прикрыл глаза.

Заснуть ему мешал неопрятного вида старичок, явно претендовавший на тоже место. Старик маячил взад-вперед и, как бы невзначай цепляясь за ботинки почивающего молодца, сварливо ворчал:

— Клюшки расставляют тут всякие… Нормальным людям проходу нету. Эхма, бездельников развелось.

Бездельник лениво открыл один глаз и беззлобно пригрозил:

— Мужчина, будете нарушать общественную дисциплину — арестую.

— Брешешь ты все. Никуда ты меня не арестуешь, — отозвался старик и расположившись прямо на полу, принялся мостить из своих пожитков подобие подушки. При этом его узел подозрительно постукивал о кафель, издавая глухой металлический звук.

— Э, а ты, часом, не террорист, мужик? — спросил скучающий молодец. — А то мне выспаться надо.

— Не-а, не террорист, — признался старик, старательно произнося трудное слово. — Я бомж. Бомж Бруевич.

— Кто?

— Без определенного места жительства Бруевич. А ты кто будешь?

— Сомж Мамай, — представился молодой человек.

— Чего?

— С определенным местом жительства Потап Мамай.

— А, не слыхал, — откровенно сказал старик, скручивая козью ножку. — Значит, ничего живешь? А меня вот не сажают. Третью зиму маюсь, в тюрьму по-человечьи посадить не могут.

— Воровать пробовал? — участливо спросил Потап.

— А как же! Только щас на копейку украдешь, а морду набьют на целый рубель.

— Потерпевшие бьют?

— Какие там потерпевшие! — горестно отмахнулся Бруевич. — Воры ж и бьют. Воров щас больше, чем потерпевших, понимаешь.

— А президента материть пробовал?

— Кто ж за это посадит!

Мамай задумчиво посмотрел на огромную пыльную люстру.

— Ничего, — проговорил он, — ничего, когда я стану президентом — приходи, помогу.

— Чем же ты мне поможешь?

— В тюрьму посажу.

— Вот спасибо, — поблагодарил бомж, укладываясь, — приду.

— А пока жениться тебе надо, фиктивно. Чтоб прописка была. Прописка будет — тогда посадят.

— Это верно. Меня первый раз с пропиской сажали.

Помолчали.

— И за что ж ты срок мотал? — полюбопытствовал Потап с настороженностью, какую обычно испытывают люди несудимые к судимым.

Старик подложил под голову свой картуз и охотно ответил:

— Статья двести двадцать четыре-прим, а вторая ходка — по двести четырнадцатой.

— Занятие бродяжничеством или попрошайничеством либо ведение иного паразитического образа жизни — от одного года до двух лет, — быстро проговорил Потап Мамай, проявив тем самым недюжинные познания Уголовного кодекса. — А вот двести двадцать четыре-прим что-то не вспомню.

— Незаконное занятие каратэ, — подсказал Бруевич, — до двух лет.

— Да ну! Чтоб за такое сажали!

— А отчего бы и нет? Раз есть статья — значит, кому-то надо по ней сидеть.

— Так ты, значит, каратист? — спросил Мамай, не скрывая сарказма.

— Конечно ж, каратист, — подумав, рассудил бомж, — зазря ж не посадят. Но теперь я с этим делом завязал. А вообще-то я бомж. А ты тут проездом или по делу?

— Проездом по делу, — сказал Потап, потеряв интерес к беседе. — Родственника одного ищу. Спать давай.

Спрятав лицо в воротник, будущий президент вскоре уснул. Старик еще долго ворочался в углу, тайком курил и размышлял о прописке и связанных с ней приятных последствиях.

Свистнув, восьмичасовая электричка унеслась в сторону областного центра. Мамай открыл глаза, потянулся и, переступив через спящего Бруевича, бодро направился к выходу. На перроне он обратил особое внимание на памятник Ленину, придирчиво осмотрел его со всех боков и, явно удовлетворенный, ринулся в город.

Дальнейший маршрут Потапа пролегал по главной улице — 42 года Октября. Миновав универмаг, управление смешторга и УТОС, он интенсивно завертел головой в поисках гостиницы.

Обычно подобным заведениям дают название либо самого райцентра, либо нарекают их "Родиной" . С одной стороны, такие вывески свидетельствуют о патриотизме местных властей, с другой — позволяют скрыть их политические склонности.

После недолгих блужданий пытливое око экскурсанта остановилось на двухэтажном доме с треснувшей трубой, на крыше которого громоздились четыре первые буквы слова "Родина" . Фанерные "н" и "а", очевидно, реставрировались.

Мамай огляделся, вошел вовнутрь и на короткое время задержался в темном подъезде. Когда он появился в холле, в облике его произошли некоторые изменения. Студенческое пальто было распахнуто, и грудь Потапа приятно освежала довольно белая рубашка, украшенная галстуком-бабочкой. Правая рука облачилась в белую перчатку. Перчатка была размера на два меньше руки, и пальцы в ней неуклюже топырились, не имея никакой возможности сгибаться. На торчащем вверх мизинце красовался медный перстень с фальшивым брильянтом. На левой руке гостя не было ничего, и ее приходилось прятать в кармане.

Решительным шагом Потап Мамай надвигался на стойку администратора.

За стеклом сидела толстая девица в оглушительно красной кофте. Девица вязала.

— Минутку внимания, — деликатно обратился к ней посетитель. — Сударыня, в этом приюте имеются приличные апартаменты?

— Местов нет, — прозвучал вечный ответ.

— Мне не нужно "местов", мне нужен люкс. Хотя бы трехкомнатный.

— Местов нет, — не поднимая головы, повторила девица.

— Ну хорошо, пусть будет из двух комнат.

— Местов нет.

— Ну, знаете ли! — возмутился Мамай. — Со мной такого даже в "Метрополе" не случалось!

За стеклом презрительно фыркнули. Мамай быстро соображал. По своему опыту он знал, что провинциалы — самый непредсказуемый народ. Находясь по социальному, географическому и прочим положениям где-то между городом и деревней, часть из них откровенно симпатизировала сельской романтике, другая часть категорически причисляла себя к цивилизации индустриальных центров. В критических ситуациях первых нужно разжалобить, вторых — подавлять значительностью. Обе категории одолеваются также измором.

— В конце концов, это дело принципа! — провозгласил Потап и направился к выходу. — Эй! — крикнул он на улицу — Эй, водитель! Поезжай! Багаж привезешь позже. Закажи ужин в ресторане и жди распоряжений! Пока все!

Отдав приказ, посетитель вернулся и сердито забарабанил пальцами по стойке, не давая администратору расслышать шум удаляющегося мотора.

Сцена произвела на девушку впечатление, и в ее глазах заиграло любопытство.

— Что это вы так смотрите и смотрите? — смягчилась она, глядя на невероятных размеров перстень. Вы что, гипнотизер, что ли?

— Что? — ужаснулся незнакомец. — Откуда вы знаете? Вас предупредили?

Спицы в руках вязальщицы замерли.

— Меня? Чего?

— Нет, это невыносимо! Даже в тишайший поселок нельзя проникнуть незаметно! Везде шум, пресса, телевидение и радио. Как мне это надоело! — пришелец горестно обхватил голову руками, но, опомнившись, одну спрятал. — Вы не поверите! Я одеваюсь как сирота, приезжаю инкогнито, вселяюсь в затрапезную гостиницу, но… Оказывается, что все всё знают, только делают вид, что ничего не знают. При этом даже разыгрывается спектакль, будто для меня не приготовили люкс.

— Но нас не…

— Можете так и передать, что я не намерен больше поселяться в заранее забронированные номера, где за мной будут подглядывать, подслушивать, записывать и совершенно не дадут помедитировать. Они думают, что если я магистр белой магии, то я не знаю черной…

Закусив губу, девица тужилась понять, с кем имеет дело: с обыкновенным проходимцем или с личностью мистической, от которой можно ожидать неизвестно чего.

Мамай в свою очередь давно осознал, что перед ним перезрелая дева, подозрительная и суеверная одновременно, любящая читать сентиментальные романы вприкуску с пряниками и гадать на картах.

Между тем раннее утро сменилось утром поздним и заведение "Роди" стало оживать. На верхнем этаже захлопали двери, в несколько голосов заговорили приемники. По лестнице спустился первый проснувшийся постоялец.

— Здравствуйте, Элеонора, — почтительно склонился он, с сочувствием покосившись на Потапа.

Когда постоялец скрылся, Потап мрачно изрек:

— Этот несчастный скончается.

— Что вы! — Элеонора приподняла свое тучное тело и испуганно посмотрела вслед обреченному.

— Безапеляционно, — подтвердил прорицатель. — Я это сразу понял, с первого взгляда. Есть такая наука — физиономистика. Так вот я и есть такой физиономист. Стоит мне осмотреть чью-либо физиономию — и я увижу все как на ладони. Хотите?

Элеонора смутилась. Она хотела. Ей не терпелось узнать, когда же наконец один ее знакомый мужчина исполнит свое обещание, кто это звонит ей на работу по ночам и страстно дышит в трубку, да мало ли чего хочется узнать одинокой девушке! Но правда страшила ее.

Слава богу, физиономист начал с прошлого.

— Вот я сейчас смотрю на вашу… на ваш… на ваше лицо, — заговорил он, — и сразу же вижу.

Девица напряглась. Грудь ее перестала вздыматься. Двойной подбородок задрожал. На усах выступила испарина.

— Вижу первая любовь у вас сложилась неудачно… Вторая… Ну-ка высуньте язык… о нет! Только кончик… Нy вот, сразу заметно, что со второй тоже было не все в порядке. Третья… Спрячьте, ради бога, ваш язык! Глаза вверх вниз в стороны… вместе… Ну, по глазам видно, что о третьей любви не могло быть и речи.

Элеонора всхлипнула.

— Не печальтесь, девушка. Вы еще будете любить и будете любимы. И доживете до самом смерти. По глазам я могу также определить фамилию клиента. Вам девичью или по мужу?

— Я пока не замужем.

— Вижу. Потому и уточняю. Дело в том, что если я назову фамилию вашего супруга, то участь его будет, так сказать, предопределена. А распоряжаться чужой судьбой, согласитесь, негуманно. Если же произнесу вашу девичью, то, сами понимаете, ее вам уже не удастся изменить. Но я могу…

— Не надо! — остановила пророка дева. — Заполняйте анкету. Даю вам двухместный номер с удобствами. В одиннадцать придет заведующая. Претензии по номеру — к ней.

Чтобы внести паспортные данные, Мамаю пришлось все-таки снять несгибаемую белую перчатку и перстень. В графе "Цель приезда" он не раздумывая записал "творческая командировка".

— Скажите, — не утерпела Элеонора. — Скажите, а его фамилия не Пиптик случайно?

— Чего? — не понял прорицатель.

— Супруга я имею в виду.

— Ах, этого. — Посетитель многозначительно улыбнулся.

"Разумеется" — казалось, шепнули его губы. "И не надейся, курица", — неумолимо говорили глаза.

Девушка тяжело вздохнула, но переспросить не решилась.

Удобства апартаментов включали: две разные кровати, три, также разных, стула, стол, тумбочку и мумию телевизора "Рекорд". Впрочем, в комнате еще стоял шкаф с забитыми наглухо дверцами, но к удобствам его можно было отнести весьма условно. Все прочие предметы интерьера отношения к удобствам не имели вообще. Единственное окно выходило на тихие задворки с заброшенными качелями и грудой битых кирпичей. Потап смотрел на сей убогий вид безучастным взглядом и чему-то загадочно улыбался. Из мусорного ящика вылез одноухий кот, и увидев в окне человека, неприятно удивился и сиганул через забор.

Ночь, проведенная в ортопедическом кресле, не прошла бесследно. О ней напоминали боль в бедре и общая усталость. Быстро раздевшись и отодвинув на несколько часов дела, пророк залез в постель и тут же провалился в сумбурный, без четкого сюжета сон. Потапу снились лошади, погоня, битвы с врагом, облезлые коты и просто всякая нечисть, встреча с которой всегда портит настроение.

 

Глава 2. Знак вопроса

Нeхороший сон Мамая начал сбываться уже к обеду того же дня. В дверь тяжело стукнули, и не дожидаясь приглашения, открыли ключом. На пороге, воинственно подбоченясь, стояла заведующая в купеческой лисьей шапке.

— Я вам не такая дура, — сразу предупредила она, клацнув золотыми зубами.

Потап почувствовал как на колене заныл древний шрам от собачьего укуса, и на всякий случай отступил.

— Я знаю, что не такая, — хладнокровно ответил он, принимая позу укротителя. — Прошу. Нам следует объясниться.

Такого зверя следовало бить наверняка, и в течение долгих двадцати минут Потап чистосердечно, хотя и несколько путано сознавался, что является полномочным представителем одного богатого иностранца.

— Сей господин, — втолковывал посланец, имея за плечами огромный исторический опыт, ищет в этих краях солидного партнера для создания специфического, но весьма рентабельного предприятия.

Не жалея красок, Потап обрисовал большое будущее захолустного ныне заведения, на базе которого планируется расплодить массажные кабинеты, педикюpныe залы, практико-теоретические курсы и службы остальных услуг. Ко всему сказанному он привязал права человека, демократию и прямо намекнул, что пора покончить с ханжеством.

В этом месте поверенный умолк и покосился на заведующую, готовый в любую секунду придушить ее подушкой за недоверчивость. Какое-то время она молчала, отведя обманчиво спокойный взгляд в угол.

— Так вы девками собрались спекулировать? — сообразила наконец она.

— Побойтесь бога! Почему сразу спекулировать! — попятился Потап, пытаясь предотвратить назревающий конфуз. — Вы не совсем правильно поняли…

— Так будете или не будете?

— Не будем! — торопливо заверил он. — Никакой спекуляции. Цены назначим самые божеские.

— Ты вот что, — отрубила заведующая, — передай своему начальству, чтоб голову не морочил. Тут народ простой и всяких там педикюров и прочих развратов не потерпит. Надо бордель — сделаем, а больше ничего не просите. Мне мое имя дороже. Так-то.

В ходе непродолжительных переговоров была достигнута договоренность о том, что весь нынешний трудовой коллектив сохранит за собой рабочие места. О благополучном исходе встречи представитель обещал телеграфировать начальству немедленно.

Потап почтительно вывел заведующую под руку из номера, назвал ее мамочкой и попросил обогреватель. В коридоре, в подозрительной близости от двери Мамая, возилась уборщица, усердно натирая и без того чистый пол. "Подслушивала" — догадался Мамай. Но эта догадка его только развеселила, ибо тайна, открывшаяся уборщице, была далека от той тайны, которую он с собой привез. Настоящую тайну Мамай держал при себе и не собирался ею ни с кем делиться.

Вскоре изголодавшийся устроитель борделей жевал пельмени в столовой "Шехерезада". Глядя в тарелку, он старался думать о деле, но в голову почему-то лезли фантазии самого вульгарного свойства. Сперва ему представилась Элеонора, натягивающая на мясистую ногу черный чулок. Затем с криком "Давай, работай давай!" вместо нее явилась и сама заведующая в неглиже…

Аппетит пропал. Гадливо отодвинув тарелку, Потап рассеянно посмотрел по сторонам. В столовой было скучно. Каждый был занят своими пельменями. Складывалось впечатление, что посетители сюда приходят не на обед, а на работу и, добросовестно пережевав положенную порцию, уходят отдыхать.

Вдруг Потап уловил на себе чей-то взгляд. Из-за соседней стойки, прячась за спинами едоков, за ним подглядывал полутораметровый человек в офицерской ушанке.

— Эй, пацан, поди сюда, — поманил его Мамай.

Мальчишке оказалось около пятидесяти. Он подошел чеканным шагом, отдал честь и подобострастно задрал подбородок. Потап почувствовал себя неловко. Заводить беседы с местным дурачком ему не хотелось.

— Извиняюсь, — буркнул Потап. — Обознался.

Мужичок понимающе улыбнулся и снял шапку, обнажая теплую плешь.

— Здравия желаю, — по-крестьянски склонился убогий.

— Ну, чего тебе? — грубовато спросил Мамай. А на, ешь пельмени и уходи. Иди, понимаешь? Ту-ту-у! Кушай и иди на улицу. Там Дедушка Мороз всем подарки раздает. Понимаешь?

Дурашка глупо поморгал глазами, но к угощению не притронулся.

— На работу не возьмете? — неожиданно попросил он.

— Извини, брат, не могу, — раздраженно ответил Потап, переходя к другой стойке.

Убогий не отставал. Вежливо подождав, пока Потап допил какао, он дернул его за рукав:

— А может, возьмете?

— Это опять ты? Я же сказал.

— А вы возьмите.

— Хорошо, возьму, возьму, — уступил Мамай, надеясь отделаться от слабоумного по-хорошему. Что ты умеешь делать?

— Ничего, — серьезно ответил убогий.

— Я имею в виду карандаши точить, подметать, клей намазывать — умеешь?

— Не умею. Я военный.

— Военный? Ну, тогда, брат, сложнее, для тебя только одна вакансия — директор советской власти. Будешь?

— А где?

— Да везде! — Потап сделал широкий жест и быстро направился к выходу.

Новоиспеченный директор советской власти преданно потрусил за ним.

— Так не пойдет, — блеял он. — Что это за работа. Я про такие должности никогда и не слышал. Вы все выдумываете, а мне не до шуток.

В душе Потапа зародилось сомнение. Он остановился и присмотрелся к убогому повнимательнее. Мужичок рассуждал вполне здраво, да и вид у него был почти как у нормального.

— Так ты что, — негромко спросил Потап, — не дурачок, что ли?

— Никак нет. Майор запаса Атамась. Майор — звание, Атамась — фамилия…

И в подтверждение своих слов Атамась предъявил фотографию, с которой на оторопевшего Мамая смотрел бравый вояка в майорских погонах, удивительно похожий на самого Атамася.

— Тьфу! — возмутился прозревший устроитель борделей. — Ну, ты, майор, даешь! Чего к гражданскому населению цепляешься?

— Насчет работы я.

— Какой такой работы! Как ты, такой бестолковый, до майора дослужился? С таким ростом в армию вообще не берут!

— Я ведь могу и швейцаром, — убежденно заявил отставник. — Дисциплину буду соблюдать и порядок. Да разве ж мы не понимаем!

Потап вновь вернулся к мысли, что перед ним сумасшедший, и, с трудом сдерживая себя, заговорил:

— Слушай сюда. Назначаю тебя швейцаром. Прямо сейчас. Стой здесь и никуда не уходи. Следи, чтоб двери громко не хлопали. Все. Завтра приду — проверю.

До хлебного магазина Потап добрался почти бегом, завернув за угол, перевел дух.

— Могу смотрителем быть, если доверите, — раздался за спиной уже знакомый голос.

Мамай метнул в преследователя многообещающий взгляд.

— Любезный, я кто, по-вашему? Председатель биржи труда? Работодатель из Бразилии? Или тебе просто в бубен дать?

Майор испуганно присел и стал от этого совсем крошечным.

— Вы бордель открываете или не открываете? _ взвизгнул он капризным голосом. — Мне сестра сказала, что вы там за управляющего будете! Я к вам на службу! Швейцаром. Или смотрителем. Или сторожем. Дисциплину соблюдать. Берете или нет?

Мамая поразила страшная догадка.

— Иди к черту, — зашипел он, наступая. Или я тебя…

На этот раз Атамась проявил завидную сообразительность. Он исчез так быстро, что у Потапа исчезла необходимость заканчивать начатую фразу.

Вторую половину дня Потап Мамай посвятил изучению города. Неутомимо вглядываясь в вывески учиреждений, он исследовал улицы и переулки центра, рисовал в блокноте топографические карты, загадочные знаки, делал пометки. При этом Потап действовал по какой-то ему одному известной системе и ни разу не повторял уже пройденный маршрут. Из архитектурных сооружений экскурсанта интересовали школы, детсады, торги и конторы. Но на их фасады он не обращал внимания. Обнаружив нужное заведение, Потап быстро проникал вовнутрь и вступал в деловую беседу с техническим персоналом в лице вахтеров и завхозов. Разговор длился недолго и чаще всего приносил визитеру чувство удовлетворения, после чего в его блокноте появлялся очередной жирный крест. Лишь иногда общение с вахтером делало Потапа серее тучи, и, озабоченно покусывая губу, он ставил на карте вопросительный знак.

К шести часам вечера, обзаведясь уймой новых знакомых, Потап вышел к площади Освобождения (бывшей Октябрьских Завоеваний). Экскурсия была окончена и подведя ее итоги, экскурсант мог покляться, что милее города он в жизни не встречал. Ни напыщенная Вена, ни романтический Париж, ни чопорный Лондон не произвели бы на него такого приятного впечатления, какое произвели Козяки. Конечно, районный центр заметно уступал центрам европейским в количестве дворцов в стиле барокко, костелов и соборов различных богоматерей. Но, с другой стороны, в тех же пресловутых столицах вряд ли можно было отыскать такие смешные улицы и неказистые домики, из которых, собственно, и строился архитектурный ансамбль Козяк. К тому же Потап был не настолько придирчив, чтобы обращать внимание на подобную чепуху. Эстетические удовольствия интересовали его мало. Ему хотелось большего. Он искал счастье.

Обойдя десять пыльных кварталов, Потап Мамай приблизился к счастью почти вплотную.

Козяки погрязли в сумерках. Но на площади в честь новогодних праздников горел фонарь, хорошо освещая общегородскую елку. В полной тиши было слышно, как скрипит ее каркас и шелестят бумажные игрушки, повешенные достаточно высоко, чтобы их нельзя было украсть. За елкой, далеко от дороги, обдуваемый всеми ветрами, из темноты выступал памятник вождю мирового пролетариата. Убедившись, что вокрут никого нет, Мамай направился к идолу.

Памятники Ленину при всей их схожести с оригиналом нередко отличаются друг от друга. Так, Ильича, воздвигнутого на вокзале города Астрахани, неведомый скульптор изобразил в виде коренастого крепыша, лицом похожего на степного кочевника. Ильичам Кавказа обычно ваяли гордый профиль. В Сибири на постаментах стоят плечистые богатыри с могучей грудной клеткой. Вождей Москвы и Петербурга отличает интелигентность и стройная осанка. Козякинский Ильич выделялся среди собратьев широким тазом и ехидной мордой. Но все-таки, вне всякого сомнения, это был он — В.И.Ульянов.

Налюбовавшись истуканом вдоволь, Потап расскрыл блокнот и нерешительно начертил в нем крест.

— Быть такого не может, — проговорил он, как бы убеждая самого себя, но, посмотрев на изваяние еще раз, резонно заметил: — А почему, собственно, не может?

Эта мысль понравилась ему настолько, что он быстро перечеркнул крест и поставил жирный знак вопроса. И хотя ни в облике вождя, ни в самом его присутствии не было ничего удивительного, по пути в гостиницу Потап еще долго на него оглядывался, будто не веря своим глазам, пока исполин окончательно не канул в темноту.

В коридоре с чашкой в руке его поджидала Элеонора Гаркушка, явившаяся по чрезвычайно важному делу. Тревогу в ее душе вызвали зловещие знаки, которые показывала кофейная гуща. Два часа кряду Элеонора пыталась разгадать засохшие узоры, но выходила какая-то ерунда. На дне чашки виднелась фигура мужчины, в котором Элеонора без труда узнавала учителя бальных танцев Пиптика. Раскинув крылья, предмет ее грез стоял на краю пропасти, намереваясь то ли в нее упасть, то ли взлететь. Но в любом случае было непонятно, собирается он в конце концов жениться, как и обещал, или не собирается. Не найдя утешительного ответа, Гаркушка бросилась за консультацией к пророку.

Отвлекшись от своих дум, Потап недовольно покосился на чашку и дал вразумительное разъяснение:

— Фигуру в виде бочки видите?

— Ну, — насторожилась девушка.

— Так это вы. А дятла с крыльями?

— Ну.

— Так это он.

— И что?

— Как — что! Вывод один: он в вас влюблен.

— Правда?

— Вы уж мне поверьте, — заверил Мамай и, не попрощавшись, сердито закрыл двери.

Утром Элеонора пришла показать новый узор, весьма напоминающий обычную фигу, но оказалось, что ясновидец, оплатив номер за неделю вперед, исчез из гостиницы.

 

Глава 3. Целители

Спустя три дня, ровно в полночь, в Козяках остановился поезд. В последнем вагоне отворилась дверь нерабочего тамбура, и в её тусклом проеме появились две фигуры. Они бесшумно спрыгнули на насыпь и, ориентируясь по звёздам, двинулись на северо-запад.

Первый человек шел не оглядываясь, ступая полным шагом и задевая головой хрустящие ветки. Это был ученик великого мага. За ним, размеренно выпуская пар, старался поспевать и сам наставник, известный в узком кругу под именем Абу-Малаку. Член президиума общества колдунов был плотно укутан шарфами и шалями поверх верхней одежды и походил на пленного румына. Замерзающий маг то и дело настигал проводника, преданно заглядывал ему в лицо и порывался продолжить прерванный разговор.

— Потап, — жалобно промычал он в очередной раз, — а ты уже так делаль?

— Отстань, — огрызнулся ученик.

Абу-Малаку отстал, но через несколько шагов возобновил свои призывы.

— Потап, а если мне не поверят?

— Тогда поверят мне.

— А если и тебе…

— Слушай, Гена, — нетерпеливо перебил Потап, — тебе нужны деньги или не нужны?

— Да, нужьно, — подтвердил великий маг.

— Ты хочешь вернуться к своей маме или не хочешь?

— Хочу.

— Тогда перестань терзать меня дурацкими расспросами. Или ты навеки затеряешься где-нибудь в степной глубинке вместе со своим образованием. Ты хочешь, чтоб твое образование пропало в каком нибудь отстающем колхозе? Нет? И я не хочу. Пусть оно лучше пропадает в Африке.

Учитель печально вздохнул и, понурившись, побрел за проводником.

На самом деле. Гену звали Тамасгеном. Это был обрусевший эфиоп, прибывший на учебу в Харьков десять лет назад. Но, получив образование, молодой специалист не успел улететь из СССР до внезапного тотального подорожания. Денег, отложенных на билет из Москвы до Аддис-Абебы, едва хватило бы на полет из той же Москвы до Тулы. И напрасно тосковала жаркая Эфиопия по своему выученному сыну — "Аэрофлот" был неумолим. Племена хмурых африканцев пошли учиться по второму кругу. Тамасген Малаку стал одним из таких специалистов широкого профиля. Изучив мелиорацию и электрификацию сельского хозяйства, он с неохотой принялся познавать фармакологию. Цены на авиабилеты быстро убегали от возможностей мелиоратора, и будущее мерещилось ему в виде мрачных колон очередного института.

Измученный ностальгией негр стал всерьез помышлять о нелегальном, бегстве пешим ходом. Предвидя случайности, которые могут произоити в пути, он принялся рассылать прощальные письма родственникам и дарить сувениры землякам.

Эти и другие душевные переживания поведал под стук колёс вечный студент случайному попутчику, оказавшись с ним в одном купе. Попутчик проявил живейший интерес к мытарствам эфиопа и пообещал материальную поддержку в обмен на помощь иностранца в пустяковом дельце. После недолгих колебаний отчаявшиися африканец согласился побыть по совместительству великим магом и высадиться на неизвестной станции Козяки.

Теперь, когда Гена был введен в курс дела и путь обратно был отрезан, его стали одолевать сомнения. Он боялся.

— В конце концов, у тебя есть статус иностранца, — успокаивал его Потап, замедляя ход. — Всегда можно пригрозить международным скандалом. Провинциалы просто трепещут перед такими замухрышками, как ты. Главное — придерживайся моих инструкций. Вперед, гордость Африки! Я вижу неоновые огни отеля.

Элеонора Гаркушка томилась в ожидании избранника. Накануне Пиптик снова выяснял, будет ли она дежурить этой ночью. И хотя он справлялся об этом перед каждым ее ночным дежурством, на этот раз Элеонора чуяла, что настал час решающего свидания. Она невнимательно читала книгу и настораживалась при малейшем шорохе. Пробило уже полпервого, но все было спокойно, ничто не говорило о приближении любимого. Амуры, испугавшись темноты и сырости, покинули пространство холла, и лишь в диване скреблась глупая мышь. Где-то на втором этаже раздались шаркающие шаги, захлебнулся унитаз, и опять все стихло. Коротая тягостные минуты, Гаркушка развернула бутерброд с говядиной, нашпигованный чесноком, понюхала и приготовилась его съесть. Совесть подсказывала ей, что питаться в такие поэтические минуты просто неприлично. Между аппетитом администратора и достоинством влюблённой девы развернулась легкая борьба, верх в которой временно взяло достоинство. Элеонора решила обождать и, пошевелив ноздрями, отодвинула говядину на край стола. По ее предположению, кавалер должен был явиться с минуты на минуту.

В дверь любезно постучали. Радостно запрыгало сердце девушки: он! он! он! Быстро напудрившись и подтянув колготки, она понеслась на цыпочках навстречу судьбе.

— Ты ли это? — спросила Гаркушка, волнуясь.

Вместо ответа за дверью послышалось нетерпеливое сопение. Испытывая головокружение, девушка приоткрыла дверь — из темноты на нее таращились два дьявольских глаза… Элеонора рухнула по траектории падающего шифоньера.

— Добрый день, — растерялся Эфиоп.

— Ну, что я говорил! — произнес Потап, отодвигая его плечом. — Дамы в восторге…

Обозрев распластавшееся тело, Потап с уважением посмотрел на африканца.

— Как это у тебя получилось, Геннадий? Ты производишь эффект. Только шума много.

Соучастники оттащили Элеонору в вестибюль и после двух неудачных попыток усадить ее в кресло оставили на полу.

— Глубокий обморок. Наповал, — констатировал помощник колдуна, нащупав у потерпевшей пульс. Обратив внимание на два чайных прибора, он заметил: — Девушка ждала Ромео. Явление Отелло сценарием не предусматривалось. М-да, техническая неполадка. Слава богу, у Джульеты оказалось коровье сердце.

На столе зазвонил телефон.

— Алло, — бросил в трубку Потап.

Никто не отозвался.

— Слушаю!

На другом конце провода нерешительно откашлялись и чей-то голос застенчиво попросил:

— А Василь Василича можно?

— Какой Василь Василич! Час ночи!

— Скока?

— Ча-ас! — гаркнул Мамай.

— Ого, — тихо удивился незнакомец и повесил трубку.

Не прошло и минуты, как звонок повторился.

— Алло, — сдержанно сказал Потап, выйдя на связь.

— Василь Василича опять нет? — послышался все тот же голос.

— Есть! Только правильно набирайте номер! Вы опять не туда попали…

— Ой, извините. А-а… А-а… — заблеял неизвестный. — А Элеонора на месте?

— Почти, — помедлив, ответил Потап и покосился на дежурную, все еще сидящую на полу с протянутыми ногами. — Позвать?

— Нет, нет, что вы! И вообще, мне Василь Василич нужен. Я ошибся, до свидания.

Испуганный голос неизвестного сменили короткие гудки. Ученик великого мага недоуменно посмотрел на трубку и с силой всадил ее в гнездо.

Когда Гаркушка подала первые признаки жизни, целители неслышно удалились. Очнувшись, Элеонора очумело, как бы со стороны, разглядывала саму себя и никак не могла понять, как это с ней произошла такая неприятность. Второй неприятностью было то, что со стола самым таинственным образом исчез бутерброд с говядиной. Это уже было свинством. Теряясь в догадках, Элеонора легла на диван, укрылась казенным одеялом и, взволнованно зевнув, уснула.

К удивлению Потапа, эфиоп оказался хорошо подготовленным к дальним путешествиям. В экипировку колдуна входили туалетные принадлежности, включая шикарную электробритву "Philips" и французский одеколон, комплект белья и даже домашние тапочки. Зато одет эфиоп был с подчеркнутой бедностью. Фасон его ботинок не относился к какому-либо стилю и даже не позволял отнести их к какой-нибудь эпохе. Это была просто обувь, имеющая прямое и единственное предназначение — защищать ноги от ушибов. На локтях обоих свитеров были нашиты круглые замшевые заплаты. Под двумя свитерами Гена носил две рубашки: тонкую, безупречно белого цвета, и байковую в клетку.

Лёжа на кровати, Мамай наблюдал, как аккуратно, рукав к рукаву, эфиоп складывает свои вещи и кладет их ровной пирамидой. Если бы не студенческое прошлое колдуна, Потап без колебаний бы решил, что перед ним хорошо вымуштрованный солдат.

Вымыв ботинки и начистив их неизвестно откуда взявшимся гуталином, Тамасген сел на стул и, выжидательно уставившись на подельника, спросил:

— Что ты сейчас будешь делать?

— Спать, — ответил Мамай, отворачиваясь к стене.

— Спи. Спокоиной ночи.

Но ото сна Потапа отвлек резкий запах чеснока. Он оглянулся и застал учителя колдующим над аппетитным куском мяса.

— Стой, — остановил его Потап. — Где взял?

— Было у меня, — невозмутимо ответил Гена. — Будищь?

— "Бу-удищь". Если б я чеснок не учуял, ты бы все сам сожрал.

— Я ведь тебя спрашиваль! Ты сказаль: спать хочу.

— Хорошо, — медленно проговорил Потап, — сказал. Теперь давай делиться.

— Давай.

— По-честному?

— По-честному, — согласился эфиоп.

Последователь разрезал говядину и хлеб на две одинаковые части и пододвинул одну себе.

— Это мне, — пояснил он учителю. — А это тебе. Сначала мы съедим твое. — С этими словами Потап откусил половину доли эфиопа, а вторую половину отдал ему.

Тамасген энергично жевал, косясь на долю Потапа.

— Ну вот. Твое мы съели по-честному? — глотнув, спросил ученик мага.

— По-честному, — пролепетал маг.

— А теперь каждый будет есть свое.

И к большому огорчению мага, Потап, ухмыляясь, сожрал свою долю целиком.

— Нечестно, — насупился африканец.

— Как же нечестно!

— Ты съель больше.

— Я ведь тебя спрашивал! Ты сказал: по-честному.

— Сказаль.

— А по-честному и поровну — это разные вещи. А теперь я буду спать. Спокоиной ночи.

Утром Тамасгена разбудило включенное радио. Пронзительный голос диктора сообщал прогноз погоды:

"…По области ожидается от десяти градусов мороза до нескольких градусов тепла. Местами осадки. Возможен ветер…"

Потап стоял перед зеркалом и восторженно рыча, растирался полотенцем. От его могучего румяного тела исходил пар. Увидев отражение великого мага, последователь прервал процедуру и со всей серьезностью заметил:

— Ты, конечно, можешь не поверить, но сейчас ты еще смешнее, чем когда спишь.

Упрекнув напарника в расизме, эфиоп ушел умываться.

— Выход через десять минут, — говорил Потап, одеваясь. — Сегодня у нас культурная программа: осмотр достопримечательностей, встреча с интересными людьми, обед в заводской столовой. А пока проведем инструктаж. Итак:

Пункт первый: никакой самодеятельности. Всякая инициатива будет подавляться адекватным и, стало быть, жестоким образом.

Пункт второй: ничему не удивляться, вести себя тихо и смирно.

Пункт третий: знание и понимание русского языка выказывать лишь в крайнем случае, то есть по моей команде. Пожалуй, все. Да, чуть не забыл! Запиши четвертый пункт: не строить глазки девушкам. Они от этого теряются… Слушай, как ты все-таки завалил нашу дежурную? Может, ты и в самом деле гипнотизер?

Потап небрежно запахнул пальто, поднял воротник и последний раз осмотрел себя в зеркале. Там он увидел решительного молодого человека, имеющего нечто общее с голливудским частным детективом. Для пущей схожести он надел перчатки, прищурил глаза и, выпятив подбородок, поиграл желваками…

Эфиоп напомнил о себе робким кашлем. Мамай окинул наставника критическим взглядом, начав с кроличьей, изгрызенной молью ушанки и закончив вздувшимися на коленях брюками.

— Обнять и плакать, — констатировал Потап. Подумают, что я купил тебя в магазине уцененных вещей. На что ты похож? Никто не поверит, что ты иностранец, даже если узнают в тебе негра. Где твой шарм? Что это у тебя на голове? Бабушки, которые носили такие чепцы, вымерли в позапрошлом веке. Через какой-нибудь час я должен представлять тебя как заморского купца, а ты будешь в этой фуфайке? Ну-ка, выворачивай ее наизнанку.

Гена покорно снял куртку и надел ее подкладкой наружу.

— Совсем плохо, — заключил Потап, обойдя вокруг колдуна, — но пусть лучше будет так. Должна же в тебе быть хоть какая-то загадка!

Более радикальные метаморфозы произошли с шапкой. Со словами "хуже не будет" Мамай хладнокровно отрезал ей уши, также вывернул наизнанку и нахлобучил на голову эфиопа. Нельзя сказать, что головной убор стал смотреться приличнее, но он, во всяком случае, выглядел теперь настолько удивительно, что невольно внушал уважение. Больше, кажется, ничего нельзя было исправить. Потап отступил на два шага и, хмурясь, долго созерцал результаты своего творчества.

— Другое дело, — наконец проговорил он. — Вылитый мароканский жид. Теперь поверят. Да, я погубил в себе великого кутюрье. Ну да черт с ним. Зато кого я породил! Видели бы тебя сейчас твои родные! Мама непременно бы прослезилась. Ну, что скажешь?

Прорицатель робко шагнул к зеркалу и какое-то время молчал, пораженный. Затем отвел влажные глаза от увиденной мерзости и просительно посмотрел на модельера.

— Только не надо меня жалобить, — предупредил Потап. — Может, я, конечно, выбрал и не тот стиль, но что поделать! Искусство добывания денег требует жертв. Тебе что, трудно поступиться эстетическими принципами?

Лицо эфиопа стало похоже на сморщенное зимнее яблоко.

— Ну ладно, ладно, — уступил последователь. Раз у тебя такой консервативный вкус, манто надень по-старому, а беретку не трожь… Нет, все-таки черт знает что. Сними шапку… Надень… Нет, сними…

Через полчаса из гостиницы вышли двое. Первый был в полупальто с поднятым воротником, с деловой папкой в одной руке и дымящейся сигаретой в другой. На голове второго сидела кривобокая чалма. Лицо его было укутано в шарф, и в тонкой щели можно было рассмотреть только живые черные глаза.

Они перешли улицу, осведомились у прохожего, как добраться до "Металлиста" , и направились к автобусной остановке.

 

Глава 4. Завод им. Котовского

Было время, когда трудящийся завода "Металлист" им. Котовского, хорошо проспавшись, съедал яичницу с вареной колбасой, выпивал грузинский чай с бутербродом и, оседлав велосипед, налегке катил на работу. По дороге, насвистывая что-нибудь умеренно-радостное, он вспоминал вчерашнее застолье у кумы и саму куму, думал о сегодняшнем футбольном матче и опять о куме. О завтрашнем дне трудящийся не думал совершенно. В нем он чувствовал уверенность.

Чувствовал ее и бессменный Иван Иваныч, бдительно стерегущий проходную завода. Опустив на оправу очков мохнатые брови, контролер взирал в окно остывшим совиным взглядом и умудрялся при этом спать, пробдив, должно быть, на своем посту уже лет сто и обещая пробдить на нем еще никак не меньше. Остряки пускали слухи, будто на проходной сидит никакой не Иван Иваныч, а просто чучело, в подтверждение чего безнаказанно строили контролеру рожи и крутили кукиши. Люди более степенные такой глупости не верили и регулярно справлялись у Ивана Иваныча о здоровье.

Во дворе завода, радуя глаз трудящегося, простиралась галерея портретов руководителей партии и, стало быть, правительства. Их большие добрые лица выражали спокойствие, пожалуй, и насчет дня послезавтрашнего. Правый фланг галереи продолжала доска почета, украшенная глобусом и ракетой. Оторвавшись от Земли, космический аппарат опоясывал шлейфом фотографии передовиков и вздымался к небесам. Левый фланг замыкала статуя "Сталевар", подаренная областью к юбилею завода. Хотя на самом деле чугунный дядька с палкой являлся не чем иным, как неудачной версией скульптуры "Пионер с горном", в накладной из области было ясно указано, что это сталевар. Вторая и третья версии "Пионера" украшали территорию козякинского хлебозавода и средней школы № 1 и во избежание кривотолков значились как "Хлебороб" и "Челюскинец".

Размеренно гудели вековые машины и механизмы, крутились маховики, визжали станки 1905 года, стометровая труба коптила небо и дырявила облака, давая пробиться лучам светлого будущего на невзрачную козякинскую землю. Нестройными рядами трудящиеся разбредались по лабиринту предприятия (рабочие — направо, служащие — налево) и вливались в трудовой ритм страны. С начала рабочего дня масстера-наставники принимались рыскать по сушилкам в поисках оболтусов пэтэушников, бригадиры лениво материли рабочих, начальники цехов — бригадиров, директор — начальников цехов и т. д. Словом, каждый: делал свое дело. Все шевелилось и не шевелилось в строгом порядке, который, казалось, никогда не будет нарушен.

Но пришла пора, когда трудящийся, проснувшись, обнаруживал, что яичница, сиротливо прижавшись к сковороде, нахально глазела из черного зева одним-единственным желтком. Бутерброд был покрыт колбасой лишь наполовину, а в чае не хватало сахара. Трудящийся смиренно глотал завтрак, садился на велосипед и крутил педали в сторону завода им. Котовского, невесело размышляя о прожорливой куме, повадившейся в гости.

Над цехами вместе с черным дымом витал дух перемен. Практиканты-маляры покрасили окна проходной в спело-зеленый зовущий цвет, под которым был заживо погребен контролер Иван Иваныч. Служащие просили повышения зарплаты. Рабочие слонялись от одного митинга к другому и припоминали начальству старые обиды. Пэтэушники возбуждались и обличали комсоргов:

— Семьдесят лет вы кровь с нас пили!

Назревала смута; Партийцы прятались, ожидая раскулачивания. Все ждали смены власти.

И вот настал час, когда трудящийся очумело вскaкивал с кровати, подбегал к окну и, вглядываясь в горизонт, отыскивал трубу завода им. Котовского. Убедившись, что та еще дымит, он благодарил бога и надевал штаны. Велосипед у трудящегося давно похитили, а оставшаяся супруга вместо завтрака подкладывала под тарелку записку: "Кушай на работе". Втянув живот, он галопом несся к заводу по кратчайшему пути. По пятам за ним гналась инфляция, грозя настичь несчастного еще до завтрака. Трудящийся смутно представлял себе эту гадину, но подозревал, что вреда от нее будет не меньше, чем от сволочи кумы, с которой наконец-то удалось поссориться.

Козякинский завод металлоизделий, сузив ассортимент выпускаемой продукции, взялся за изготовление кипятильников. Столь необходимые в быту приборы выпускались в изрядном количестве, и при наличии сноровки и розеток ими можно было бы вскипятить средних размеров пруд. В свою очередь, комбинат соседнего Безлюдовского района специализировался на производстве великолепных штопоров и время от времени совершал с заводом бартерные сделки. Но проблем от такого сотрудничества ни у одной из сторон не убывало. Напротив, если до сделки у руководства завода болела голова о том, куда девать кипятильники, то после нее появилась вторая головная боль — куда девать штопоры. Вдобавок официальный товарообмен все активнее стали подрывать частники, внося в бизнес хаос и неразбериху. На протяжении рабочей недели безлюдовцы и козякинцы запасались товаром и готовились вступить друг с другом в рыночные отношения, в которые и вступали по выходным дням прямо на базаре.

Когда целители вторглись на территорию завода металлоизделий, была пятница и весь трудовой коллектив усиленно готовился к завтрашнему дню. Оценив обстановку, Потап выдвинул две догадки: либо завод эвакуируется, либо его тружеников настиг невыгодный бракоразводный процесс и они спасают свой скарб от лап судебного исполнителя. Имущество неcли в руках, на плечах, волокли в ящиках и катили на тележках.

— Судя по энтузиазму, здесь одни передовики производства, — заметил ученик мага, провожая взглядом двух тощих, но, видимо, жилистых женщин, бурлацким способом тянувших санки. — Вот, пожалуйста, еще один бывалый передовик, типичный ветеран-расхититель. Движется прямо на тебя… Нет, кажется, на меня…

Наклонив голову и кряхтя от непомерной тяжести, с ношей на спине к целителям бежал трудящийся. Мельком посмотрев вперед, он успел заметить на пути препятствие, но было уже поздно. Человек засеменил, засуетился, норовя выскочить из-под мешка, но груз, придав его тщедушному телу всю свою инерцию, неумолимо нес его на таран. Зажмурившись, трудящийся боднул Мамая в твердый живот и, отпрыгнув словно мячик, упал в снег.

— Поберегись, — с запозданием предупредил расхититель.

— Привет частным предпринимателям, — насмешливо сказал Потап.

— Здорово, — отозвался польщенный труженник.

— Ты, дедушка, осторожней. Скажи спасибо, что я не телеграфный столб.

— Спасибо тебе, что ты не телеграфньй столб, — расцвел старик, обнажив в улыбке желтый зуб. А если ты не столб, то зачем стоишь на дороге, людям проходу не даешь? Смотри, следующий раз жалеть не буду. И зашибить могу.

Пропустив дерзость мимо ушей, Потап пристynил к делу:

— Где тут у вас красный уголок?

— Да у нас все углы красные. Со стыда, хе-хе… за любой можешь пойти…

— Я спрашиваю, где собрания проводили? С трибуной, с аплодисментами, с красной скатертью, знаешь?

Старик не знал. Он показал, как пройти в буфет, и где находятся проломы в заборе, но больше выпытать ничего не удалось. Пришлось его отпустить c миром. Следующим под руку подвернулся рабочий в танкистском шлеме.

— Эй, товарищ, — окликнул его Мамай, — как попасть в актовый зал?

— В какой?

— В актовый. Ак-то-вый!

— А ты что, с бабой? — заинтересовался пеший танкист, косясь на эфиопа.

— С дедой, — отрубил Потап. — Из военкомата мы. Забираем на переподготовку здоровых мужчин. Ты здоров? Как фамилия?

— Я инвалид труда с детства!

— Все равно давай запишу. Эй! Ты куда? Стой, товарищ!.. Духовные динозавры, — мрачно изрек Потап, когда танкист ретировался. — Красный уголок где, не знают. Ну, в какую сторону пойдем, уважаемый аптекарь?

Вместо ответа, бодро взвизгнув и акробатически вскинув ноги, эфиоп упал на лед.

— Здорово, — сказал Потап, оценив трюк. — Но это лучше потом.

— Очень большой зима, — сокрушался великий маг, отряхивая ушибленное место. — И скользкий.

— У вас и такой нет. Пользуйся бесплатно.

Воспользовавшись, эфиоп снова плюхнулся — на этот раз молча и сердито.

— Прекрати ты, наконец, валяться, — оглянулся младший целитель. — Что за дурная привычка! Начни лучше курить. Вот видишь, нами уже заинтересовались… Сделай умное лицо. На ловца и зверь бежит.

Зверем оказался среднего роста и упитанности мужчина. Серый костюмчик, галстук и ондатровая шапка сразу выдавали в нем человека из руководства. Спеша навстречу экскурсантам, он еще издали протягивал к ним руки и сердечно улыбался, будто долгожданным гостям.

— Харчиков! — представился весельчак. — Христофор Ильич! Начальник отдела.

Мамай бережно поднял приятеля и, стряхнув с него снег, отрекомендовал:

— Мистер Малаку, миллионер из Новой Гвинеи. Попрошу не путать со Старой. Я его переводчик и одновременно гид.

Для убедительности Потап предъявил удостоверение в красной обложке.

— Оч-чень, — расцвел Христофор Ильич и потер пухлые руки с таким воодушевлением, что в них, казалось, вот-вот родится первобытный огонь.

— А вы, собственно, по какой части? — осторожно полюбопытствовал гид. — По коммерческой?

— По коммерческой, дорогие мистеры. Начальник отдела сбыта. Оч-чень.

"Вот черт, — подумал Потап, — теперь не отвяжется, металлоизделия будет сбывать".

— Вы говорите по-английски? — спросил он быстро.

— Ага, говорю, — кивнул Харчиков и нехотя добавил: — Только не понимаю ничего.

— Хорошо, тогда по-английски с мистером лучше буду говорить я.

И гид вступил с иностранцем в сложный разгoвор. С вежливостью вора-карманника Христофор Ильич обшаривал пришельцев взглядом и внимательно прислушивался к мудреной английской речи. Ему даже удалось различить смутно знакомые слова "аусвайс", "ахтунг" и "карамба". Но больше он ничего не понял. Тамасген, помимо родного и русского довольно сносно знающий английский и немного французский, понимал Потапа ничуть не лучше. Но переводчик говорил с таким убеждением и так многoзначительно указывал пальцем на начальника сбыта, что эфиопу оставалось только согласно кивать и заинтересованно смотреть то на Харчикова, то на заводскую трубу. Пообщавшись с мистером на иностранном наречии, гид обратился к представителю администрации:

— Для начала надо осмотреть производственные мощности.

Христофору Ильичу хотелось узнать, для начала чего, но, решив, что все выяснится само собой, пригласил гостей пройтись по территории.

Схватив переводчика за локоть, начальник сбыта выдвинул ряд коммерческих предложений и пообещал продать все, что их душа пожелает. Горизонты его возможностей быстро расширялись и, покинув пределы Козякинского региона, охватили всю тяжелую промышленость страны. Но душа гвинейского милионера оставалась холодной. Наконец, тяжело вздохнув, будто расставаясь с самым дорогим, Христофор Ильич шепнул:

— Передайте вашему начальнику, что есть партия конкурентоспособной продукции. Отличные кипятильники.

— Пожалуй, нет, — в тон ему ответил Мамай. У них там в Новой Гвинее и без кипятильников все кипит.

— А вы все-таки передайте, — мурлыкал Харчиков. — Я учту и лично ваши интересы.

— Ничего не выйдет. У них там борщ в песке варить можно. Омлет для них в диковину — куры крутыми яйцами несутся.

Христофор Ильич загрустил.

— А может, штопоры? — с надеждой возвал он.

Гид был неумолим:

— Вряд ли.

— Что же ему надо? — пришел в отчаяние сбытчик.

Делегация остановилась перед статуей "Сталевар".

— Мистер Малаку — большой любитель искусства, — сообщил Потап, — собиратель антиквариата и прочих штучек. Это у вас кто?

— Это? Прекрасная вещь! Бронза! Девятнадцатый век! — С видом знатока Харчиков осмотрел истукана и восхищенно постучал по его железному колену. — Эпоха! Умели люди делать.

"Во дает!" — удивился Мамай и вслух переспросил:

— Какой, вы говорите, век?

— М-м-м… Кажется, все-таки начало двадцатого.

— И вы относите это к антиквариату?

— Ну-у, куда хотите, туда и отнесем.

— Во сколько цените?

Христофор Ильич растерялся. Он ничего не понимал в скульптуре и теперь боялся продешевить. Сославшись на низкую зарплату, перечислив транспортные расходы, взятку директору, Харчиков зачем-то упомянул инфляцию и, стесняясь, запросил шесть тысяч долларов наличными.

Узнав цену, мистер Малаку пренебрежительно фыркнул, и начальник сбыта понял, что продешевил.

— Есть еще два произведения, — заторопился он, вспомнив о двух братьях сталевара. — Moгy похлопотать. Но те будут дороже.

Гости тихо совещались. Христофор Ильич дрожал от холода и нетерпения.

— Нет ли у вас чего-нибудь более классического? — спросил переводчик. — Из эпохи соцреализма, например.

— Куда же еще классичнее, — огорчился Харчиков. — Классичнее, Господа, и не бывает.

— А фигyра вождя революции? Или хотя бы бюст его имеется?

Лелея последнюю надежду, начальник сбыта повел капризных покупателей в красный уголок.

Помещение было тихим, пыльным и унылым. Здесь было кладбище атрибутов социализма. Штабелями лежали агитационные стенды и щиты. Вдоль стены стояли стопки книг и брошюр с материалами съездов КПСС . В углу приютилось древко от переходящего красного знамени. Самого знамени не было — должно быть, оно перешло в чьи-то частные руки. Здесь же на полу стояли бюсты Ленина различной величины. На макушках двух из них были нацарапаны нецензурные слова, смысл которых иностранец почему-то сразу понял. Харчиков стыдливо потер царапины рукавом и предложил забрать как некондицию.

Но Мамай проявил интерес только к единственному бюсту — бронзовому. Тщательно его обследовав и взвесив в руках, переводчик небрежно спросил:

— Сколько вам дать за эту рухлядь?

За рухлядь Харчиков попросил пятьсот долларов.

— Чеком, — отрезал гид.

— Наличными, — напрягся сбытчик.

— Тогда в нашей валюте. Получите пятьсот тысяч.

— Что?! Да он как лом дороже стоит! Литовцам продам. В нем одной бронзы не меньше двадцати килограмм!

— При чем здесь килограммы! Он нам нужен как сувенир! Moгy дать миллион.

— Миллион! Это же семь долларов по курсу! — всхлипывал Христофор Ильич.

Переводчик призывал к патриотизму и уважению родных денежных знаков. Харчиков упрекал миллионера в мелочности и скупердяйстве. В конце концов сошлись на цифре, устроившей обе стороны и не задевающей достоинства заморского богача. Бюст был продан за эквивалент двенадцати долларов.

— Знаете, — сказал Харчиков, покосившись на кислую физиономию Эфиопа, — мне все-таки кажется, что эта скульптура ему совсем не нужна.

— По правде говоря, мне самому так кажется-признался Потап. — Но что делать — у богатых свои причуды.

— А может, ему кипятильники нужны? Я бы недорого отдал. Если тысячу штук будете брать — скидка десять процентов, если две тысячи — скидка пятнадцать процентов, если три…

— А сколько надо взять, чтобы взять бесплатно?

— Шутите? — хихикнул сбытчик.

— Я шучу только с красивыми девушками, — серьезно сказал Мамай. — Ладно, давайте ваши кипятильники, возьмем на экспертизу сотню.

— Сотню?.. А… деньги?

— Я ж говорю — на экспертизу! С возвратом.

Скрепя сердце, Харчиков отдал три образца, почти не надеясь на их возвращение. Разделяя его опасения, Потап сунул кипятильники в карман, взвалил на плечо бронзовыи сувенир и, дав знак эфиопу, двинулся к выходу.

— Постойте! — спохватился Христофор Ильич, заметив, как кряхтит и кренится гость от тяжести груза. — Вам ведь тяжело! Могу предложить вам санки.

— Предложить?

— Ну да, всего за два миллиона. Они хоть и казенные, но еще хорошие.

— Не надо, мы на машине, — угрюмо отказался гид.

— Жалко… А провод вам не нужен? Электрический есть, телефонный есть…

В дверях Потап остановился и, повернувшись к Харчикову, в упор спросил:

— А почем у вас родная мама?

Догадавшись, что продать больше ничего не удастся, начальник сбыта предусмотрительно вернулся в красный уголок и, не попрощавшись, заперся.

На улице, обвинив негра в апартеиде, Потап переложил бюст на его плечи и строго-настрого приказал не уронить. Несколько раз великий маг порывался спросить у последователя что-то очень важное, но появившаяся одышка мешала ему говорить.

До гостиницы ехали на автобусе. Потап доехал бесплатно, по служебному удостоверению. Гена отделался двумя штрафами: за безбилетный проезд и за бесплатныи провоз багажа.

 

Глава 5. Совершенно секретно

Остаток дня целители провели в апартаментах, лежа на кроватях и рассматривая потолок. Потолок был сырой и пятнистый, как постель в поездах дальнего следования. Оба молчали, погрузившись в свои думы. Было так тихо, что если бы летали мухи, то их можно было бы услышать. Но был январь, и мухи не летали. Должно быть, они спали.

Потап с детства хотел узнать, засыпают ли мухи в зимнюю стужу или просто дохнут. Лишь однажды зимой он обнаружил между оконными рамами муху, но так и не сумел определить, было ли насекомое дохлым или притворялось. Если мухи спят зимой так же, как и медведи, то этого не может быть, потому что между мухами и медведями слишком большая разница. А если это не так, то что может быть между ними общего? Впрочем, подобные интересы пробуждались в голове Потапа крайне редко, ибо она обычно была забита мыслями иного характера.

Мамай посмотрел на соседа, который, наверное, был малокомпетентен в вопросе о зимней судьбе насекомых.

— Гена, тебе сколько лет? — начал разговор Потап.

— Тридцать два.

— Никогда бы не сказал. Странная вы раса. Вы что в двадцать, что в тридцать лет выглядите одинаково.

— Одинаково плохо или одинаково хорошо? — насторожился африканец.

— Просто одинаково, — снисходительно ответил Потап.

Он встал, воздвигнул выкупленный бюст на стол и в очередной раз приступил к его осмотру. Сперва Мамай постучал по бронзе молоточком, прислушался, приложился к истукану ухом и, наконец, осторожно повалив его на бок, принялся внимательно изучать снизу.

— Щто там ищешь? — поинтересовался эфиоп, следивший за действиями товарища с некоторым сомнением.

— Правду, — озабоченно ответил напарник.

Но такой ответ нисколько не развеял нехорошие предчувствия Тамасгена Малаку. С самого утра в поведении Потапа наблюдалось много странного. Вместо того чтобы обучать великого мага колдовскому ремеслу, он водил его по заводам и заставлял таскать тяжелые железяки. Все это было очень подозрительно и не имело ничего общего с обещанной студенту материальной поддержкой. На правах компаньона эфиоп решил потребовать объяснений.

— Потап, — проговорил он в нос, — зачем ми здесь?

— Чтоб заработать для тебя денег, — глазом не моргнув, сказал Мамай.

Негр недоверчиво посмотрел на благодетеля.

— Будем давать концерты, — продолжал тот. Я надеюсь, ты участвовал в художественной самодеятельности?

Пророк испуганно покачал головой.

— И что, даже в Дом пионеров не ходил?

Раздался виноватый вздох.

— Ну хоть фокусы ты делать умеешь? — наседал Мамай. — Нет? Совсем скверно. М-да. Слушай, чем вы там в своей Африке занимаетесь? Куда смотрит общественность и гороно? Дети растут культурно недоразвитыми, и вот что из них получается, — рука Потапа небрежно указала на непутевого туземца. Да я в твои годы, когда был маленьким, выступал в кукольных спектаклях, собирал марки, посещал фотостудию и получил музыкальное образование — три с половиной года прозанимался по классу баяна. А что ты умеешь делать?

Некультурный эфиоп молчал. Хвастатся ему было нечем. Все, что он умел делать по художественной части, — это шевелить правым ухом и, надув щеки, выстукивать на них всякие ритмы. На большой успех с такой программой нечего было и расчитывать.

— Я уеду, — неожиданно заявил Тамасген, — нужно за прокат телевизора заплатить. Лекции переписать. Я уеду.

— Я тебе уеду. Дадим сеанс — тогда катись.

— Зачем тебе эти бюсты? Это твой бизнес?

— Можно и так сказать, — уклончиво ответил Мамай. — Хотя на текущий момент лучший бизнес — это дозволять делать бизнес. Впрочем, запрещать его — тоже выгодное дело. Но у меня нет на это полномочий. Я их еще не взял. Поэтому и приходится заниматься мелочами. Понимаешь?

— Нэт, — твердо проговорил эфиоп, — здесь видно политику. Я не хочу политику. Я уеду.

В рядах целительского движения наметилась брешь. Потап понял, что если сеичас эту брешь не залепить, то в ней может сгинуть весь райцентр Козяки со своими памятниками, бюстами и монументами. И если сам райцентр не представлял особого интереса, то его скульптурами Потап очень дорожил.

Он закурил и, скосив на эфиопа высокомерный взгляд, задумался над принципиальным вопросом: сказать или не сказать?

Ученик великого мага был не из тех людей, которые могут довериться первому встречному. Более того, тайны, подобные той, что держал при себе Мамай, обычно не открывают и второму, и даже третьему встречному. В противном случае можно нажить смертельного врага. Но Гена был не просто первым встречным; он был первым встречным иностранцем, имеющим к тому же уйму недостатков. Для конкурента он был слишком труслив, неопытен и, пожалуй, глуп. Но как подручный эфиоп был незаменим. Нет, все-таки их встреча не случайна. Сам бог послал этого простофилю Потапу в помощь.

— Ну, хорошо, — сдался Потап, задушив в себе последнее сомнение. — Не в моих правилах открывать карты до конца игры, но тебе, так и быть, я их покажу. Как партнеру. Тем более что все козыри в моих руках. Кроме главного — туза. Но я знаю, где его искать, и я его найду. Сейчас я сообщу тебе такое, в чем нормальные люди не признаются даже под легкими пытками… Приготовься. Если у тебя есть валидол, то глотай сразу.

Но Тамасген отнесся к совету товарища с явным пренебрежением. Он по-прежнему преспокойно сопел в край одеяла и не засыпал, казалось, из любезности. Задетый за живое младший пророк представил, как затрепещет, зарыдает сейчас от зависти африканец, пораженный невероятным известием.

Шепотом, для пущего эффекта, Мамай сказал:

— Я ищу клад.

Он замолчал, давая фармацевту возможность выплакаться, но тот продолжал молчать.

— Эй, — позвал Потап, — ты что, спишь?

— Нэт, — тихо отозвался Эфиоп.

— А чего молчишь?

— Слюшаю.

— А ты расслышал, что я только что сказал?

— Слышаль.

— Я ищу клад! Клад! Понимаешь?

— Я поняль.

— И ты ни о чем не хочешь меня спросить?!

— Хочу. А Клад — это кто? Твой родственник?

— Да-а-а, — протянул Потап, — недоценивать тебя труднее, чем я думал. Ещe минуту назад я колебался, вверять ли тебе свою тайну. Но теперь я спокоен. Ты меня не подведешь. Учитывая твое происхождение, общую смекалку и прочие черты характера, я могу с твердостью заявить, что вреда от тебя не будет никакого. Разумеется, умышленного. А вот пакостей по простоте своей ты наделать можешь много. Поэтому если ты когда-нибудь захочешь меня надуть или у тебя возникнут какие-либо иные тайные замыслы, то сразу же мне о них сообщи. А я, в свою очередь, помогy тебе не совершить глупость. Ну, продолжим. Я, конечно, понимаю, что первые слова, которые ты выучил на русском языке, были матерные, но, может быть, тебе известно значение слова "золото"?

— Известно, — напрягся Тамасген.

— Так вот, под словом "клад" я и имею в виду этот благородный металл…

— Ты?! Ищешь… золота?

— Да, — хладнокровно продолжал Потап. — Девятьсот девяносто девятой государственной пробы.

— Нэт… — выдавил пораженный негр.

— Да!

— Нэт.

— Да, мой друг, да.

— Врешь.

— Что?! Где ты этому научился? Я вру? Нет! Вы только посмотрите на него! Может, ты и вправду думаешь, что такой человек, как я, будет зябнуть в этом задрипанном городишке только для того, чтобы заработать себе на пропитание сомнительными операциями? Да? Ты так думаешь? Ты думаешь, что за твою морду нам дадут много денег?

— Нэт.

— Правильно, не обольщайся, много не дадут.

Тамасген уставился на кредитора испуганными влажными глазами.

— Ну кое-что мы из народа выжмем, — поспешил успокоить его Потап, — негры здесь в диковинку. — Главное — умело взяться за дело, показать товар лицом. В общем, тебе понадобится моя сноровка, а мне — твоя физиономия. Симбиоз, так сказать.

— Чего?

— Да это неважно, — отмахнулся Мамай, — главное — клад найти.

— А где ми его найдем?

— Не — мы, а — я. И не исключено, что я его уже нашел, — сказал Потап, многозначительно погладив бронзовую макушку вождя. — Ты до сих пор не понял?

Он одарил напарника убийственным, полным презрения взглядом, извлек из-под подушки бумажник, вынул из него аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Тамасгену.

— Читай, студент.

Студент робко развернул листок. Это оказался обычный бланк телеграммы, в который были вклеены обрывки телеграфной ленты. Кусочки были разной длины, и в каждом из них не хватало либо букв, либо целых слов. Истерзанный текст имел следующее содержание:

… секретно… азываю обеспечить… груза 468/1 согласно… ому маршруту… секрет… приказ… ю… отгрузку груза 468/2 (копию)… в городе Козяки… ой области и торжественно вручить… вожд… революции в честь… летия… Об исполнении доложить. Совершенно секретно… грузы приказываю не перепутать… о ходе… следования груза 468/1 (оригинала)… прика… ю докладывать еже… но…

Тамасген перечитал телеграмму несколько раз и, понизив голос до почтительности, спросил:

— А это что?

— Расшифрованные шифровки, — так же тихо пояснил Мамай, — точнее, их остатки.

— А что там било зашифровано?

— Да зачем тебе знать, что было зашифровано, если есть то, что расшифровано! И так почти все ясно, нужно только дописать слова и расставить знаки препинания. Дай сюда. — И, отобрав листок, Потап прочитал вслух: — Вот. Совершенно секретно. Приказываю обеспечить… м-м… доставку груза четыреста шестьдесят восемь дробь один согласно… м-м… или указанному, или еще какому-то маршруту. Совершенно секретно. Приказываю… м-м… произвести отгрузку груза четыреста шестьдесят восемь дробь один в городе Козяки. Понимаешь? В этом городе! Дальше. И торжественно вручить… м-м… Вот тут не сохранилось главное слово. Неясно: бюст вождя или памятник вождя? Из-за этого вся задержка. Ну ладно, в общем, вручить вождя… м-м… должно быть, Октябрьской революции. Но вот кому и в честь чего? Из-за этого тоже будет заминка. Дальше. Об исполнении доложить. Совершенно секретно… грузы приказываю не перепутать. И последнее: о дальнейшем следовании груза-оригинала приказано докладывать еже… еже… ежечасно, наверное. Все. Вопросы есть?

Африканец глотнул комок и заторопился:

— А что?.. А откуда?.. А почему?..

— Стоп, стоп, стоп. Слишком много вопросов. Тебе интересно знать, откуда у меня эта шифровка?

Потап сел на кровать, по-турецки скрестив ноги. Разжигая нетерпение напарника, не спеша закурил. Лишь после третьей затяжки, глядя сквозь дым прищуренным глазом, он заговорил:

— Я — бывший сотрудник одного ведомства, слишком широко известного, чтобы тебе о нем знать.

— О-о… Я зналь, что здесь видно политику-у…

— Не ной. Я ведь говорю, что бывший сотрудник, бывший.

— Выгнали?

— Под сокращение попал. Так вот. Однажды, неважно как, через мои руки прошли остатки секретной информации, из которой следовало:

а) для некоего зарубежного друга, возможно компартии, изготовлен специальный груз, известный нам теперь под номером 468/1;

б) груз представлял собой слиток золота 999 государственной пробы;

в) слиток выполнен в виде изваяния вождя революции, то бишь Ленина;

г) драгоценный вождь замурован в другой, менее ценный материал;

д) для дезинформации вражеских спецслужб была изготовлена точная копия Ильича, получившая номер 468/2;

е) копию предполагалось подарить какому-нибудь городу, оказавшемуся на пути следования груза 468/1;

ж) запутав таким образом следы, подлинник нужно было переправить дальше, по назначению.

— Гена, ты еще жив?

Не подавая признаков жизни, эфиоп застыл в постели черным камнем. С трудом оторвав от подушки голову, он попытался подтвердить свое наличие, но его пересохшее горло извергло лишь глухой хрип. Мамай был удовлетворен.

— В ваших глазах, гражданин Малаку, я по-прежнему вижу множество немых вопросов. У меня они тоже были. Некоторые из них мучают меня до сих пор. Например, кто являлся получателем груза? Сие кануло в Лету. Братская помощь оказывалась всем, кто недолюбливал милитаристский блок НАТО . Ну, с отправителем ситуация более ясная. Хотя лично я не исключаю возможности, что золотой истукан был личным имуществом кого-нибудь из членов Политбюро и направлялся в один из швейцарских банков. Но все это выяснению пока не подлежит. И наконец, главный, чисто риторический вопрос: а на сколько, собственно, тянул упомянутый слиток? По моим подсчетам не меньше чем на полцентнера. Меньше бы не посылали — неприлично. А знаешь ли ты, чужеземец, что такое пятьдесят килограммов золота?

— Что? — спросил недогадливый эфиоп.

— Все! — добил его чекист и, потянувшись, мечтательно подложил под голову руки.

Но африканец оказался живуч. Не осилив всей глобальности произнесенного местоимения, он начал придираться:

— А если там сорок девять килограмм?

— Значит, это будет почти все.

— А если…

— Хватит! Если там окажется больше чем пятьдесят, — значит, это будет больше, чем все.

— Да, но вообще какой разница? — здраво рассудил Тамасген. — Вождь ведь давно уехаль.

— Во-от, — проговорил чекист поучительным тоном. — Наконец мы подошли к самому, я бы скaзал, драматическому моменту. Впрочем, для меня он не самый драматический. Наиболее замечательное в этой истории то, что адресат остался с носом. Вернее, с бюстом. Наши братья получили самого прозаического истукана, Кaких можно было собрать со всего бывшего СССР целую армию. Акция провалилась. Прошляпили вождя.

— Как… прошляпили? — изумился негр.

— Как, как! — обозлился Потап, профессиональная честь которого была задета. — Хрен его знает как! Происки империализма! То стрелочник пьяный, то рельсы разошлись. Словом, несмотря на суровые инструкции начальства, вождей умудрились перепутать. Золото отгрузили в Козяках, а липовый укатил в братскую страну для поддержки режима. Представляю их морды, когда тело вскрыли, а там — шиш!

— А откуда ты про все это знаешь?

— Если бы я этого не знал, меня бы здесь не было по крайней мере еще лет сто. Бандеролька к адресату не дошла. Тому есть письменное подтверждение. Вот — Мамай предъявил Тамасгену еще один телеграфный бланк.

— Шифровка? — догадался эфиоп.

— Шифровка, — подтвердил чекист, — секретная притом. Но довольно эмоциональная. Ознакомься.

В телеграмме было всего две строчки:

Совершенно секрет… Куда дели золото вашу мать! Виновных наказать. Доложить немедленно в Центр.

— Понял? — спросил Потап.

— Угу. Потерялось золота и ихня мама.

— Мама ихня никуда не потерялась, олух!

— Но тут же…

— Это так, для красного словца. Руководство проявляло озабоченность.

— А этот… Клад разве не нашли?

— Пока нет. Скорее всего, никто ничего не понял. Братья решили, что над ними подшутили, и обиделись. Ну, потом и у нас началось: то внутренняя чистка, то внешняя, то демократия, то реформы. Короче, сам знаешь. К тому же операцию проворачивали из Москвы, а это теперь заграница. Как же вывезти из суверенной страны целую глыбу золота? Об акции знали считанные лица. И эти считанные лица, возможно, оставили клад здесь на хранение до лучших времен. Тем более беспокоиться им особо нечего. Пока новый режим трудящихся не балует. И чем меньше он их будет баловать, тем сильнее народ будет грызть ностальгия. Стало быть, и все памятнки пролетарскому вождю будут в целости и сохранности, на всякий случай. Мне-то в любом случае надо торопиться. Не сегодня-завтра сюда прибудут ходоки и под видом каких-нибудь просветителей-гипнотизеров начнут наступать мне на пятки. И я, зная методы этих деятелей, должен просчитать их диалектику на четыре хода вперед. С этими проще. Но вот если новые власти что-нибудь пронюхают — так те попросту зацепят краном нашего дядю, и все, привет! Тогда жди открытия какого-нибудь ВЦСПС-банка. Но! Ввиду того что до сих пор этого не случилось, я смею надеяться, что демократический режим о содержимом нашего Ильича пока в известность не поставлен. Так что у меня все козыри. И я возьму это золото. А когда я его возьму…

— И что ты с ним будешь делать? — задал эфиоп самый пошлый, какой только можно было ожидать, вопрос.

— Что? Как — что? — изумился Потап, пораженный тем, что не может найти достойного ответа.

Раздосадованный, он отвернулся к стене и свирепо засопел, давая понять, что разговор с таким ничтожеством, как некультурный африканец, окончен.

— Но оно же не твое, — помедлив, робко заметил Тамасген.

— А чье? Чье же, чье? Я добросовестно терпел проделки государства, я честно платил взносы, а меня заманили и бросили зачем, спрашивается, меня звали в коммунисты, если не дали чина? Разве я виноват, что мама родила меня с опозданием на два десятка лет и я не успел занять причитающийся мне пост? Партийцы насобирали взносов и теперь платят с них налог на добавленную стоимость. Я тоже хочу вносить в пользу бедных, но мне не с чего! Где моя доля? И почему я должен страдать от перемены власти? С меня хватит перемены погоды. Договоритесь с новой властью! Скажите, что я честно и терпеливо ждал. Я ведь был за вас! Значит, я не против них. Вы говорите, я служил красным? Пардон, а теперь что — белые? Где вы их взяли? Чтобы они у нас были, их надо откуда-нибудь завезти, хоть с Луны или, на худой конец, из-за границы! — Мамай уже не лежал, он ходил от стены к стене, нервно курил и разговаривал сам с собой. — А если у нынешней власти белые, то это интервенция. И я, руководствуясь патриотическими чувствами, не намерен поддерживать вторжение материально. Вы мне оставили один выход — найти и просвоить клад! — Чекист осекся, быстро огляделся вокруг в поисках воображаемых недругов, но обнаружил лишь притаившегося туземца. — Что вылупился, эфиопская морда? Попробуй мне только вякнуть!

Увидев перед своим носом большой горячий кулак, Тамасген трусливо пискнул:

— Я завтра поеду.

— Забоялся? Ну и вали! Сначала тебя выгонят из института за хронические прогулы и неуспеваемость. Потом ты пойдешь искать работу и не найдешь ее. Пособие по безработице у нас несколько меньше, чем в Америке, но пару месяцев, при твоей выносливости, протянешь. Потом тебе все-таки повезет: возьмут сторожем. Холодными ночами ты будешь сидеть в кaком-нибудь сыром складе, в руках у тебя будет незаряженная берданка, а во рту — кариес. Через полгода сопьешься и пойдешь попрошайничать под церковь. Конкуренты тебя будут бить как иноверца. На депортацию и не надейся! Потом…

Мамай нанес еще несколько жирных мазков, обрисовав мрачную картину будущего непослушного фармацевта. Подавленный Тамасген хранил молчание. Ему стало страшно.

— Ладно, — смягчился кладоискатель, — я дам тебе шанс пойти другим путем. Если будешь хорошо себя вести. После дела отправлю домой контрабандой. Кстати, я надеюсь, ты не будешь претендовать на часть тела вождя? Впрочем… В зависимости от твоего вклада в общее дело ты все-таки получишь долю. Я пожалую тебе… Точно! Когда я добуду вождя, то отпилю у него палец. И дам тебе. Может быть. Но думаю, что дам. Я тогда буду добрый. А? Хочешь? Палец! Из чистого золота! Замечательный такой пальчик! Мизинец. Нет, лучше указательный. Но это все! Больше не проси. Только палец.

Мамай вдруг развеселился. Его потешала мысль о том, что если клад обнаружится в бюсте, то там не будет не то что пальцев — там не будет даже рук. С другой стороны, если "Золотого Ильича" изваяли в виде памятника, то от такого исполина не жаль будет оторвать и один несчастный палец.

— Поздравляю, — бодро сказал чекист.

— За что? — Приподнялся иноверец.

— Только что на конкурсной основе ты зачислен в бригаду старателей. С испытательным сроком, конечно.

— А что делают старатели?

— Старатели — это дяди, которые старательно отмывают золото. Меня мы назначим бригадиром. Кто против? Единогласно.

 

Глава 6. Диссидент

Потап разрабатывал план розыска и присвоения клада.

"Можно, — рассуждал он, — все подозрительные памятники просто-напросто скупить, но для этого потребуются такие деньги, которые появятся только после захвата клада. О том, что памятники ему продадут в кредит, нечего и помышлять. Другой способ довести население до бунта, и затем останется только ждать, когда из всех разгромленных памятников отыщется нужный. Это был бы, пожалуй, самый верный и, главное, дешевый путь к обогащению. Но здесь одному не справиться. Нужна организованная группа соратников. А где их взять? Работать на общественных началах сейчас дураков нет. Есть две веские причины, по которым граждане готовы добровольно объединиться: деньги и идея, которая может принести деньги. Денег, конечо, он им не даст — самому не хватает, а вот идею — пожалуйста. Идея… Идея… Нужна идея…"

Бригадир расхаживал по комнате и искал идею. Компаньон затаился в уборной.

Творческую идиллию нарушил неожиданный визит. Без всякого предупреждения дверь отворилась, и в номер заглянула одетая в нутриевую шапку голова.

— Можно? — спросила голова.

— Прием по личным вопросам по четвергам, — сухо бросил Мамай, не оборачиваясь.

Обычно, услышав столь однозначный ответ, посетитель извинялся, аккуратно прикрывал дверь, хлопал себя по лбу за рассеянность и уходил. На улице он на пальцах высчитывал день недели и приходил к выводу, что явился именно в четверг, но так как этого не могло быть, незадачливый гражданин, сомневаясь и стесняясь, принимался расспрашивать прохожих, действительно ли на дворе стоит четвертый день недели. Убедившись, что действительно, он останавливался как вкопанный, вновь хлопал себя по лбу и собирался поворачивать обратно. Но, сообразив, сколь глупо опять проситься на прием и утверждать, что сегодня четверг, гражданин вяло шел домой и дожидался следующей недели.

Именно на это и рассчитывал Потап. Поэтому он был несколько удивлен, когда за его спиной послышалось настойчивое сопение.

— Кто здесь товарищ предсказатель? — спросил пришелец.

— Что вам угодно? — оглянулся Мамай.

Гость стыдливо осмотрел свое нескладное туловище, снял шапку, пригладил чубчик и застыл.

— Вы кто?

— Сидорчук. Игнат Фомич.

— Еврей?

— Зачем? — опешил гость.

— Так, подозрительно славянская фамилия. Хотя пока это не важно. Слyшаю вас.

— Я по политическому вопросу. Пришел вот узнать… — Сидорчук замялся, — хотел спросить… можно ли надеяться…

— Ясно. Вы — бывший политический деятель. Так?

— Так.

Пророк усадил посетителя на стул и, скрестив на груди руки, строго посмотрел на него сверху вниз, как завуч на провинившегося оболтуса.

— Парторгом небось были? В рембыттехнике?

— Я… я диссидент, — заявил Игнат Фомич и со вздохом добавил: — Был.

— Тем более. Ну, и чего же вы от меня хотите?

— Видите ли… я… Как бы это сказать… Я как бы возражаю против нынешней власти.

— А вы возражаете в принципе или вообще? — деловито осведомился пророк.

Поставленный в тупик таким каверзным вопросом, Сидорчук надолго задумался.

— Вообще я возражаю в принципе, — молвил он, робея, — но ей это все равно. А при советской власти я был диссидентом, хотя в принципе против нее не возражал. Потап нетерпеливо поморщился.

— Слушайте, я вас не понимаю. Изложите свои претензии в письменной форме и пришлите почтой.

— Товарищ прорицатель! — взмолился Игнат Фомич. — Мне б только знать… Вы меня поймите!

— У меня для вас две минуты, — предупредил Мамай. — Жалуйтесь покороче.

Диссидент поковырял в ухе, собираясь с мыслями и ничего там не найдя, начал:

— Я ведь интелигентной личностью был. А много, по-вашему, в районах сидит интеллигенции? То-то. Причем интеллигентом я был не по образованию, а по природе своей. Хоть отец мой был рабочим, а мать крестьянкой, интеллигенция во мне проснулась с самого детства. Сам рисовать научился, стенгазеты в школе делал. Потом дальше пошел: кружок изостудии доверили. Я и краску сам мешаю, и тон чувствую, и настроение, правда… рисунок хромает, но это ничего. Рисунок — не главное, главное — тон чувствовать, да?

Потап утвердительно кивнул. Сидорчук, воодушевившись, продолжал:

— Пришли ко мне как-то из райкома и дали поручение: к ноябрьским праздникам нарисовать портреты членов Политбюро, маслом. Взялся я со всей ответственностью. В назначенный срок явилась комиссия, сам Пепренко, первый секретарь, пришел. Я успел. Оставалось только Суслову рот дорисовать. Сначала вбежал инструктор ихний. Давай, говорит, расставляй вдоль стены, сейчас смотреть будут. Я возражаю: — Суслова поправить надо, не готово! Он посмотрел, посмотрел, потом сказал: "Не тронь, так больше похож". Я на всякий случай портрет этот в угол поставил. Может, думаю, не заметят, что недоделанный. Зашли. Пепренко весело так говорит: "Ну, богомаз, где твои творения?". Увидел. Долго молчал. Потом красный стал и спрашивает: "Твоя работа?". Я молчу и Суслова ногой отодвигаю. Комиссия молчит. Ходят, смотрят. Пепренко вокруг себя озирается, будто мыши боится. Я думаю: может, фон ему не нравится? Суслова почти за стол задвинул, но тут инструктор ихний, гад такой, выхватывает его и говорит: "А зато смотрите, как товарищ Суслов получился. Как живой". Пепренко ему сказал, что товарищ Суслов и не собирался умирать, а потом как заорет: "Ты где этого мазилу нашел? Ты знаешь, чем это пахнет? Вас обоих посадить надо!.."

Две минуты, отведенные просителю, истекли, но Потап, увлекшись диссидентской речью, решил дать ему еще немного времени. Из туалета вышел Гена и, наткнувшись на строгий взгляд бригадира, тихо вернулся обратно.

— …И говорит инструктору: "Федька, высчитать из его зарплаты стоимость угробленной краски и материалов. Портреты заказать в области. А эти (на мои работы указывает)исправить на главарей враждебных стран, за его счет! Товарища Суслова забери, повесим в зале заседаний. Я вам покажу, как карикатуры на работников райкома рисовать!"

Я стою. Молчу… Испугался. Думаю: кого же этот гад инструктор заказывал — райком или Политбюро? Нехорошо, думаю, если Политбюро. А если райком, то тоже конфуз может выйти. Вдруг первый на моего Брежнева уставился. А что, говорит, тут моя теща делает? Почему в галстуке? Потом он сказал, откуда у меня руки выросли, а потом все ушли…

Воспоминания минувших дней взволновали портретиста. Глаза его беспокойно забегали по комнате и остановились на графине с водой. Подумав, Сидорчук схватил графин и выпил подряд два стакана комнатной воды. Но это не помогло, и Игнат Фомич решительно влил в себя третий стакан и грузно сел, булькнув при этом, словно сдвинутый аквариум.

Потапа распирало от смеха.

— Вы отважный человек, Сидорчук, — сказал он, переборов себя.

— Есть маленько, — согласился диссидент.

— Что было потом? Вы уж отыгрались на империалистах?

— Нет, портреты почти все разобрали.

— Как так?

— Сразу прибежал ихний инструктор, Брежнева забрал. Первому, говорит, понравилась картина, он ее на день рождения теще хочет подарить. Потом по очереди прибегали другие работники. Хихикали. Третий секретарь узнал портрет второго и попросил подарить. Еще кто-то кого-то узнал. Так и разошлись почти все портреты.

— Кто же остался невостребованным?

— Министр обороны. Он в фуражке был. Я из него потом Пиночета сделал.

— Я так полагаю, что теща первого, увидев свой портрет, объявила вас врагом народа? — ехидно заметил прорицатель.

— Нет, мне только строгий выговор вынесли. Я тогда еще в партии состоял, — стыдливо признался Игнат Фомич, — формально.

— Как же вы диссидентом стали?

— Стих написал.

— Крамольный?

— Обыкновенный. Я стихи с детства пишу, от природы. Рифму чувствую, такт, размер выдерживаю. Я рифму могу подобрать к любому слову. Вот скажите, скажите свое слово.

— Дерево, — не задумываясь выдал Мамай.

— Дерево? — обрадовался Сидорчук. — Замечательно! Секундочку… дерево… м-м… м-м… — поэт напрягся, защелкал пальцами, вызывая рифму. — Дерево… м-м-м… — М-да…

Рифма не шла. Потапу стало жаль художника.

— Может быть, стерео? — подсказал он.

— Что? Ах, да. Ну конечно же, стерео, — сконфузился Игнат Фомич. — Как же я сразу это от волнения. Конечно, дерево — стерео! Ах, ты.

— Решающего значения это сейчас не имеет, — успокоил его прорицатель. — "Дерево" при необходимости можно и заменить. Продолжайте.

И рифмующий живописец поведал печальную историю о своем неудачном литературном дебюте. После творческого затишья Сидорчук решил реабилитироваться и на 22 апреля сочинил поэму "Уроки гения". Произведение носило эпохальный характер, охватывало основные исторические этапы в развитии страны и раскрывало целый ряд социальных проблем. Но редактор местной газеты его не понял. Слабый провинциальный ум просто не смог охватить всю глобальность поэмы. Между редактором и автором начались прения. Редактор не хотел печатать ни одной строчки. Но поэтов в районе не хватало, а на носу была дата, а без стиха в такой праздник обойтись никак нельзя. Автор это знал, а потому мог вить из редактора веревки. Компромисс был найден. Поэму расчленили на тринадцать частей, одну из которых решено было опубликовать сейчас, а остальные — потом. Выбранную часть переделали в стих, сократили и выпустили ко дню рождения Ильича на первой странице газеты "Ленинским курсом".

Сидорчук надел очки, достал из внутреннего его кармана аккуратную тряпочку, развернул ее и извлек на свет божий свое творение. Бережно расправив желтый лист газеты, автор поэмы всплакнул и принялся читать:

— Стих."Уроки гения".

Реет знамя Октября

И в жару и в стужу.

Весь народ кричит: "Уря!" —

И друг с другом дружит.

Поэт возвел на прорицателя кроткий взор и с удовлетворением отметил, что первый же столбик произвел на него должное впечатление. Потап силился что-то сказать, но долго не мог издать ни звука. Спазмы душили его.

— Ответьте, — наконец заговорил он, — ну почему народ кричит "уря"?

Вопрос был совершенно дилетантский, и Сидорчук разочарованно улыбнулся.

— Видите ли, в стихах, как и в шахматах, иногда нужно жертвовать фигурой ради позиции. Здесь я пожертвовал всего одной буквой, а выиграл целую рифму. Пушкин и тот не раз прибегал к подобной тактике, хитрый был мужик. Так я продолжу.

Дружит русский и тунгус

И калмык с татаром.

Значит, белый белорус

Погибал недаром!

— Ну, хорошо, — не утерпел Потап, — а вы подразумеваете под определением "белый"? Белогвардеец, что ли?

Стихотворец был снисходительным.

— Я намекаю на его славянское происхождение, вот и все. Белый — значит, блондин, белокурый. Понимаете?

— И что же, только белорус погиб ради русско-тунгусской дружбы? А остальные как же?

Автор разъяснил, что, разумеется, не только белорусы полегли за дружбу народов. Но всех ведь не упомянешь, а никого не вспомнить — обидно. Опять же, рифма соблюдена.

— Да, я уже все понял, — устало произнес Мамай. — У вас все?

— Нет, вот еще:

Мысль твоя, Ильич, летит

Далеко в заморья.

Пожелать тебе хотим

крепкого здоровья!

— Позвольте, как можно желать хорошего здоровья покойнику?

Вздохнув, Игнат Фомич собрался дать пояснения, но пророк, опомнившись, опередил стихоплета:

— Стоп! Все ясно. Заканчивайте поскорее.

Четвертый столбик гласил:

В этот теплый день весны

Мы с тобою вместе.

Будем мы тебе верны,

Как жених невесте.

Потап хотел было поставить под сомнение верность жениха невесте, но, взглянув на диссидента, застывшего в стойке пойнтера, передумал, выхватил газету и дочитал:

Сбудутся твои заветы,

Вспрянут города-сады,

Коммунисты всей планеты

Доведут нас до беды!

— Н-да, — промычал Потап, — напечатали вне конкypca. Сколько же вам дали за эти куплеты?

— А, — отмахнулся сочинитель, — уже не помню. Кажется, четыре.

— Года?

— Рубля.

— Всего-то?

— На большой гонорар я и не рассчитывал.

"Еще бы" — едва не вырвалось у прорицателя.

— А к чему, собственно, были претензии? — удивился он. — Чем вы не угодили властям? С рифмой, кажется, все в порядке.

— Последнее слово. Вы заметили?

— Да. А что?

— Наборщик! — всхлипнул Игнат Фомич. — Наборщик все перепутал. Стих должен заканчиваться так: …доведут нас до победы, а получилось — до беды. Редактор прошляпил, тут-то все и началось.

— "Беда" здесь как-то лучше вписывается в рифму, — деликатно заметил Потап.

— В последней строке я применил специальный прием: пожертвовал рифмой ради содержания. А наборщик, этот неграмотный дурачина, решил, что я ошибся, и вставил свою дурацкую рифму. Но моих объяснений не стали слушать.

Сидорчук трепетно сложил реликвию и спрятал в тряпку.

Из скромности куплетист подписался под "Уроками гения" псевдонимом. Нашли все равно. Вызвали в райком и топали на него ногами. Посадить не посадили, но из партии выгнали. Через месяц приехал какой-то гражданин в черном костюме, шляпе, перчатках и с диктофоном. Назвался другом, обещал помочь. Взяв короткое интервью и подарив червонец, доброжелатель укатил в неизвестном направлении. Вскоре о козякинском антисоветчике вещали вражеские радиоголоса. Сидорчук настраивался по ночам на короткую волну, слушал байки о своей горемычной судьбе и плакал. По Козякам расползлись слухи. Старухи судачили о том, что в городе появилась подпольная шайка, разводящая колорадских жуков. Согласно другой версии, из лагерей бежал заключенный, шастает по погребам и пишет на заборах матерные слова. За кого принимали Игната Фомича — неизвестно, но здороваться с ним опасались. Зато с приходом темноты являлись таинственные личности и подсовывали под дверь записки. Записки изобиловали компроматом на парторгов, ответственных работников и товароведов. Авторы анонимок выражали борцу — одиночке свою солидарность и просили принять меры. Переполненный гневом диссидент складывал письма в чемодан с твердым намерением оправдать надежды народа и, когда придет время, дать материалу ход. Но нужное время пришло и быстро ушло. Грянула свобода. Ругать власть стало можно всем. Не получив хода, диссидентская картотека так и осталась пылиться под кроватью. О Сидорчуке забыли. Уже никто не узнавал в стареющем человеке с блуждающим взглядом недавнего народного любимца. Игнат Фомич чах и тосковал по ушедшим славным временам.

— И много у вас сохранилось этих писем? — осторожно спросил Потап.

— Все. В чемодане целая кипа лежит. Что от нее теперь!

— Кипа, говорите? — Прорицатель оживился и быстро закружил вокруг стола, пытливо изучая трещины на линолеуме. Изредка он вскидывал голову и грозно вопрошал:

— Так, значит, кипа? И большая кипа?

Поэт печально кивал, и Мамай шагал дальше.

— Так как же? — молвил Игнат Фомич, глядя на мелькающие перед ним ноги. — Я могу надеяться?

— Что? — рассеянно спросил кладоискатель. Ах да. Ну-у… может быть, может быть. Почему нет? Хотя вы тоже хорош гусь! Боролись бы себе потихоньку. И советская власть была б на месте, и вы при деле. А теперь попробуйте ее вернуть!

— Я… я не знал, что так быстро ее поборю.

— Не знал! Недооценивать себя так же опасно, как и переоценивать. Вот и получайте. А пока подумайте над своим поведением. Я сейчас соберусь, и пойдем посмотрим вашу коллекцию.

Диссидент остался в одиночестве и, потупившись, смотрел в дыру ковровой дорожки. В голове его ворочалась тяжеловесная, как бревно, мысль о том, как это его угораздило завалить мировое коммунистическое движение.

— Не рассчитал, — сокрушался Игнат Фомич, представляя себя в виде гиганта, неосторожным движением сломавшего карточный домик, — не рассчитал, получается.

Пошептавшись с Геной, бригадир вышел из туалета и кивнул гостю на дверь.

— Ведите меня, народный герой.

Где-то в глубинах коридора мелькнула фигура безработного майора. "Поймаю — прибью гада", — принял решение бригадир, следуя за Сидорчуком.

С неба сыпал снег и, падая на голову Потапа, таял в теплых волосах. На большой Исполкомовской улице не было ни души, не считая примерзших к веткам воробьев. Чекист предположил, что какая-нибудь из этих птиц однажды пролетала над золотым вождем и, возможно даже, неуважительно отнеслась к его драгоценной лысине.

— Я буду бороться, — размышлял вслух непокорный интеллигент, — бороться за советскую власть… А потом буду бороться против нее… Демократия мне не нравится… Невозможно показать свой героизм…

— Мэра пойдете малевать? — спросил Потап.

— Нет, я пойду на радикальные меры.

— Надеюсь, на путь банднтизма вы не станете. Например, один мой знакомый каждый день выходил в людные места и объявлял двухчасовую голодовку. Теперь он народный депутат. Попробуйте и вы. Себя проявите и здоровью польза.

У главного входа в исполком стояли люди в тулупах, составляющие одну команду. К той же команде, по-видимому, принадлежал и человек, маявшийся в некотором отдалении от них. На отщепенце были валенки, искусственная шуба и надвинутая на самые глаза лыжная шапочка "Winter sport USA". Под мышкой он держал древко плаката, на котором корявыми буквами было написано: "Позорно!" . Заметив приближающихся прохожих, пикетчик взметнул плакат и заорал сиплым голосом:

— Руки прочь от народной собственности! Прочь руки!

Мамай остановился, скептически оценил плакат и самого демонстранта.

— Руки прочь… от собственности, — повторил лыжник тише и боязливо покосился на товарищей в тулупах.

— Чего орешь? — холодно спросил Потап.

— Руки прочь, — смутился пикетчик, явно не ожидавший такого участия к себе.

— А вы под каким флагом выступаете, товарищ? — вмешался Игнат Фомич, окрыленный встречей с единомышленником.

— Чего? — не понял единомышленник.

— Я говорю, может, давайте объединим наши усилия! Вместе!

— Проходь, дядя, проходь! У нас своих дармоедов хватает, сокращение штатов пора делать.

Хлопнув дверью, из исполкомовского подъезда вышел ответственный работник в сером костюме, молча отдал команде пикетчиков тяжелую на вид авоську, похлопал одного из них по плечу и скрылся в том же подъезде. Люди в тулупах сгруппировались, подали лыжнику знак и зашагали прочь.

— Ну все, — засуетился отщепенец, — шабаш на сегодня! На, дядя, голосуй.

Радостно всучив плакат диссиденту, пикетчик побежал догонять своих.

— Как же это! — только и смог произнести Сидорчук, растерянно уставившись на позорящий щит.

— Вы наивны до посинения, — смеясь, сказал Потап. — Пойдемте, я вам все по дороге объясню. А плакат с собой возьмите. Средства производства нынче в цене. Как им зарабатывать на хлеб — вы только что видели. Хотя лучше бросьте. Мы пойдем другим путем.

— Ничего не понимаю, — бормотал Игнат Фомич. — Против кого они борются?

— Против власти по поручению самой же власти, — пояснил пророк.

— Как?

— Вам, как представителю рабоче-крестьянской интеллигенции, трудно поверить в подобное вероломство, но это так. Видите ли, любезный, если демократия предполагает оппозицию, то власть, ясное дело, заведет лучше оппозицию карманную. Это гораздо дешевле. В нашем случае — авоська. Не знаю, что в ней лежит, должно быть, водка и продукты питания к ней. А сколько бы запросила оппозиция со стороны? А так обыватели думают, что власть находится под присмотром бдительной оппозиции. Наемники делают вид, что они и есть оппозиция. А власть делает вид, что их боится…

Весь оставшийся путь Потап разглагольствовал о способах захвата власти и мерах по ее удержанию.

Прибыли на место. Игнат Фомич приволок чемодан, набитый пачками донесений. Письма были перевязаны тесемкой и рассортированы по какой-то тайной системе.

— Материалы делятся по источникам информации или по отраслям деятельности? — осведомился чекист, взвешивая связки.

— Не совсем. Я сортировал их по почеркам: разборчивым к разборчивому, наклонный к наклонному.

"Идиот, — подумал Потап, — придется весь чемодан исследовать". Потребовав отдельный кабинет, чай с бутербродами и мертвую тишину, он взялся за работу. Пepвoe попавшееся извещение было написано дрожащим старушечьим почерком:

"Здравствуйте. Пепренко паразит приезжал сегодня проверять наш совхоз "Революционер". Увез 6 куриц, половину кабанчика, банку масла подсолнечного и мешок с чем-то. Сама видела. Грузил шофер, а Пепренко паразит щипал ветеринаршу. Сообщите куда следует".

Это было несущественно. Другая пачка началась с депеши, отпечатанной на машинке:

"Довожу до Вашего сведения, что зам. зав. общего отдела райкома партии т. Коняка М.М. в ночь с 12.07.84 на 13.07.84 тайно посетил гр-ку Куксову, проживающую по адресу: ул. Жлобы,57. Доброжелатель."

Потап собрался было выбросить и это послание за ненадобностью, но следующая анонимка заставила его задуматься. В ней сообщалось:

"Довожу до Вашего сведения, что зав. отдела агитации и пропаганды райкома партии т. Куксов В.К. в ночь с 12.07.84 на 13.07.84 тайно посетил гр-ку Коняку П.Л., проживающую по адресу: ул. Фундаментальная,10. Доброжелатель."

— Надо будет разобраться, — проговорил чекист, сопоставив первый донос со вторым, а второй с первым.

Вечер пролетел быстро и незаметно. В окна лезла ночь. Давно остыл чай, засохли бутерброды, но Мамаю было не до них. Он не слышал ни тревожного храпа Сидорчука, ни вздохов ветра, ни треска веток за окном. Сменяя друг друга, перед Потапом всплывали сценки из жития святых козякинских апостолов. Впрочем, апостолы оказались не очень-то уж и святыми и жизнь вели далекую от праведной…

Ночь прошла в трудах. Из всех кандидатов к утру было отобрано пять наиболее отличившихся экземпляров. Заочно в бригаду Потапа были зачислены:

1) первый секретарь райкома Пепренко Леонид Самсонович ;

2) второй секретарь того же райкома Брэйтэр Лев Аронович ;

3) зам. зав. отделом Коняка Мирон Миронович ;

4) зав. отделом Куксов Владимир Карпович ;

5) работник райкома Цап Афанасий Ольгович (должность неизвестна).

Во второй эшелон входили рыбешки помельче, из которых при необходимости также можно было выжать пользу. Попался среди них и старый знакомый Харчиков. Досье на него было кратким:

"Парторг завода "Металлист" Харчиков Х.И. списал на подготовку к празднованию Октября 500 кг зелёной краски, 1 т белой, 1 т гвоздей, 300 м2 ткани, 10 тыс. штук шпингалетов. Примите меры."

Подумав, Потап принял меры и занес Христофора Ильича в первый список.

В 7 утра бригада старателей была укомплектована.

— Вы не спали? — удивился проснувшийся диссидент.

— Ни секунды.

— Что-нибудь нашли?

— Ничего, — сказал Потап, распихивая несколько пачек по карманам. — Хлам все, макулатура. Чуть не уснул от скуки. До сих пор спать хочу. Пойду я.

На прощание Сидорчук нерешительно спросил:

— Товарищ ясновидец, что же меня ждет?

— Что касается вашей участи, — ответил Потап, выпустив прекрасный зевок, — то могу вас заверить: вы с вашими… способностями в оппозиции будете при любом режиме. Это я вам как ясновидец говорю.

К удивлению Мамая, мир не изменился. Так же как и вчера, трудящиеся торопились на работу с намерением увеличить свой трудовой стаж и обеспечить себе старость; пенсионеры занимали очередь за молоком; неуклюжих малышей вели в детсады и ясли; пикетчики с сизыми носами занимали свой пост перед исполкомом, и даже воробьи сидели на своих местах. Никто и не подозревал, какие радикальные изменения произошли в планах Потапа.

Удача сама лезла в руки. А руки у чекиста были крепкие.

Напуганный длительным отсутствием бригадира Тамасген Малаку собрался бежать. Тоска по родине, омраченная безденежьем, вынудила его покуситься на чужое. Забыв про стыд, всю ночь напролет эфиоп тиранил комнатного Ленина. Выискивая в бюсте слабые места, он расковыривал их перочинным ножиком и напильником в надежде, что вот-вот оттуда пробьется блеск золота. Но сокровище — если оно там было — таилось очень глубоко. Бронзовая голова вождя не поддавалась и стойко выдерживала натиск взломщика. До утра изувер не сомкнул глаз, но сумел углубиться лишь на сантиметр. Когда в окне забрезжил рассвет, разум эфиопа тоже прояснился. Гена встал с колен и очумело посмотрел на результаты своего труда. Морда Ильича была исцарапана до неузнаваемости, половина уха спилена, стол, стулья, пол покрывала тяжелая металлическая пыль. Признаки преступления были слишком очевидны, чтобы их скрывать. Опасаясь жестких санкций, эфиоп наскоро оделся, задвинул бюст под кровать и собрался бежать.

— С добрым утром, — усталым голосом сказал Потап, неожиданно появившись в дверях. — Куда намылился?

— Хотель идти в милицию, — соврал африканец. — Я весь заволновался. Где ты быль?

— Родственников проведывал.

— Ты говориль, что у тебя никого здесь нет, упрекнул Гена, изображая обиду.

— Прости, обманул. Этой ночью я узнал, что у меня тут куча родичей. Причем горячо любимых мною родичей. Их тут целая шайка, пардон, я хотел сказать — семейный клан.

— Ты их знаешь?

— Пока только заочно. Я их знаю, а они меня нет. Обидно. Ничего, с первой же встречи, я уверен, они будут питать ко мне самые трепетные чувства. Интересно, что им снилось этом ночью?

— Может, они тебя ждут? — предположил эфиоп, пытаясь заслонить от бригадира бронзовые россыпи.

— Что ты! Еще как ждут! Вот обрадуются! — Потап равнодушно оценил чумазую физиономию компаньона, слабо улыбнулся и рухнул на кровать. — Даже неудобно отказывать будет, когда они захотят меня усыновить… Они у меня в карманах… Потом… Потом ты поедешь… А я… предамся участи скромного миллионера… Но сначала нужно… выспаться… Ты дневальный… Все…

Пробормотав еще несколько невнятных фраз, бригадир заснул. Напарник выждал минут пять и, переведя дух, принялся заметать следы неудавшегося покушения.

 

Глава 7. Краеведческий музей В.И.Ленина

Золотоносная стезя привела старателей в краеведческий музей средней школы № 3, бывший когда-то музеем В.И.Ленина.

Под музей была отведена комната на верхнем этаже, и в свое время сюда, согласно планам отдела народного образования, ежеквартально ходили отряды октябрят и пионеров. Как и полагалось, музейные стены были увешаны громоздкими стендами с фотографиями и пояснительными надписями. Если начинать осмотр справа налево, то можно было проследить все эпапы физического и идейного развития Ильича с раннего детства и до зрелых лет. И наоборот, если двигaться по экспозиции слева направо, то наблюдалась явная деградация личности от буйного революционера до несознательного мальчишки. Разумеется, как и во всех ленинских музеях, большинство снимков были подлинными, что подтверждала их вековая желтизна. Хранились здесь и личная расческа вождя мирового пролетариата, и алюминиевая ложка, с которой он коротал время в ссылке. Был в козякинском музее и заряженный патрон от охотничьего ружья, с которым Ленин любил прогуливаться в Шушенском, но из которого, как известно, так и не пальнул по доброте своей душевной ни в одного зверя. Особую гордость музея и всего города составляла посмертная гипсовая маска, снятая с лица В.И. Ульянова. Как утверждалось, сия реликвия была изготовлена всего в двух экземплярах, одна возлежала в Козяках, другая — где-то далеко в Москве.

Но веяния нового времени сделали свое дело. О наличии гипсового слепка стали умалчивать, и подрастающее козякинское поколение не имело о нем ни малейшего понятия.

Хранителем музея был спившийся заведующий кафедрой истории КПСС химико-технологического института. Доктор наук стал жертвой заочной системы обучения, не выдержав натиска студентов, везущих на сессии невообразимое количество коньяка и шампанского.

Историк смиренно воспринял переименование музея, но когда стали поступать новые экспонаты, он безбожно заливал глаза с самого утра, дабы не видеть происходящего кощунства.

Из ботанического класса были принесены снопы сухого ячменя, овса и ржи. Злаковые подвязывали к потолку, и их острые колосья неприятно кололи случайных экскурсантов. Очистить помещение от устаревших музейных ценностей директор школы все же опасался, и потому экспонаты, воспевающие красоты козякинского края, приходилось размещать вперемежку с большевистскими атрибутами.

Сразу у входа, на фоне знамени, дико скалилась туберкулезная лиса. На подоконнике стоял заяц, стеклянным глазом косивший в портрет Дзержинского. На стелажах по копиям газеты "Искра" ползали иссохшие ящерицы и гадюки. В буденовке сидела жаба. Мотыльки, кузнечики и их личинки украшали стенд революции 1905 года. Юные натуралисты приносили также и дохлую кошку, и доктор наук насилу убедил ребят, что это к фауне не относится. От ежика отвертеться не удалось и пришлось привязать его к макету башенного крана, строившего Днепрогэс . От сквозняков ежик потрескивал и крутился, словно елочная игрушка.

Но, невзирая на все старания директора СШ № 3 и завуча по внеклассной работе, интерес к родному краю был невелик. Музей пустовал, и его не закрывали лишь из уважения к профессорскому званию хранителя.

Артельщики были первыми посетителями в новом году. Переступив порог революционного уголка, визитеры невольно ахнули: отовсюду на них глазели умерщвленные твари и облезлые чучела представителей местной фауны. В комнате стоял тяжелый дух пятилетнего сена и прелых шкур.

— Кто здесь хранитель святых мощей? — крикнул Потап, осматриваясь.

От колебания воздуха зашевелился и медленно стал вращаться сухой ежик. Африканец, подавляя инстинкт охотника, мелко задрожал.

— Тук, тук, — произнес Мамай несколько тише. — Где у вас книга жалоб для иногородних?

В дальнем углу отворилась потайная дверь, и из нее вышел сутулый мужчина лет шестидесяти.

— Экспонатов не берем, — сказал он, равнодушно оценив негра. — Нет площадей.

— Это не экспонат, — весело сообщил бригадир, — это член ЦК IV Интернационала. Совершает паломничество по святым местам. Может, уважите товарища?

Тамасген снял шапку и нерешительно кивнул.

Хранитель причесал седой затылок и подошел ближе. В его затуманенных глазах запрыгали живые искры. Это был коммунист старой закалки, и из всех земных благ он питал слабость лишь к теории гегемонии пролетариата и горячительным напиткам.

Мысль о выкупе скульптур Потап отбросил почти сразу.

Профессор, успевший к этому времени уже набраться, передвигался весьма медленно и в разговор вступал с заметным опозданием.

— Доктор исторических наук Шерстюк, — задумчивo сказал он.

Потап представил эфиопа просто:

— Товарищ Степан.

— С чего начнем? — оживился вдруг профессор. — Какой этап революционного движения интересует товарища Степана?

К великому неудовольствию Мамая, гость выразил желание осмотреть всю экспозицию.

— Ты что — спятил? — зашипел Потап, когда профессор, извинившись, нырнул в потайную дверь.

— После стольких лет молчания он будет мучить нас два дня!

— Мне интересно, — оправдывался паломник.

— Да? Так, может, тебя сводить в Институт марксизма-ленинизма? — негодовал бригадир. — Ну, гад, с сегодняшнего дня будешь конспектировать сочинения Ленина. А потом учить на память. Я тебе сделаю "интересно".

Хранитель вернулся с указкой в pукe и, дохнув винными парами, пригласил гостей обратить внимание на первый стенд. Он долго всматривался в снимки, икал и никак не мог начать.

— Позвольте, лучше я, — опередил его Потап, отбирая указку. — Если я ошибусь, профессор, вы меня поправите.

Посылая эфиопу многообещающие взгляды, чекист приступил к повествованию.

— Владимир Ильич Ленин родился в многодетной семье Ульяновых. Случилось это происшествие 22 апреля 1870 года в уездном городе Симбирске, типа Козяк. Папаша его трудился в районо, но зарплата у него была — дай бог каждому, потому как запросто мог содержать семерых иждивенцев, особняк и прислyгy, которую старался слишком не эксплуатировать, чтобы не злить Вову. Маменька у вождя была матерью-героиней и, соответственно, сидела дома. Ленин рос прытким мальчиком и всей душой переживал за угнетенных пролетариев. В детстве он водился с рабоче-крестьянскими детьми и научился у них многим гадостям. Потом Ленин пошел в школу, где царил дух мещанства и стяжательства. Ученики не несли никакой общественной нагрузки, и вождь мирового пролетариата их за это очень невзлюбил. Будучи сыном работника районо, школу он закончил с золотой медалью и стал студентом юридического факультета Казанского университета…

При упоминании о студентах бывший зав. кафедрой истории КПСС извинился и вновь посетил хранилище, откуда вышел сильно пошатываясь и с хлебными крошками на губах. Экскурсовод продолжал изъясняться не совсем привычными для профессорского уха фрзами, но от фактов не отходил.

— …С семнадцати лет потихоньку готовится освободить трудящиеся массы от гнета частных собственников, за что его выгоняют из вуза. Обидевшись, Владимир Ильич ударился в нелегальную деятельность. Тут он стал симпатизировать немцам и евреям, особенно Энгельсу и Марксу. Начитавшись их сочинений, в 1889 году Ленин осел в Самаре и организовал марксистский кружок…

Представитель IV Интернационала с любопытством разглядывал бабочку, приколотую к снимку, где вождь придумывает статью "Отдача в солдаты 183-х студентов".

Хранитель музея, слушавший лектора с некоторым удивлением, все чаще извинялся и наведывался в дальнюю комнату. После каждой такой отлучки удивление его проявлялось все меньше, стекла в очках запотевали все больше и лицо делалось все краснее.

Перескочив этапы создания РСДРП и первую русскую революцию, Потап короткими штрихами обрисовал подготовку пролетарской революции.

— …Плюнув, Владимир Ильич В очередной раз укатил за границу. Сначала он посетил Швейцарию с ее хорошим климатом, затем Германию, Швецию и Францию. С визами у большевиков проблем не было, так как буржуазные ОВИР ы до семнадцатого года работали исправно. Итак, заручившись там поддержкой, Ленин вернулся в Россию, рассказал апрельские тезисы и приготовился к восстанию, которое, как мы видим, и осуществил, перебив всех эксплуататоров.

Касаться задач коллективизации оратор не стал, полагая, что знанием славной биографии вождя, вполне, завоевал уважение профессора, и, не медля, перешел к делу. Одернув эфиопа, трогавшего пальцем лисьи клыки, бригадир обратился к Шерстюку:

— Товарищ Степан хотел бы отдать дань уважения гениальному титану, так сказать, в натуре. У них, на Юге, перед статуями богов принято исполнять ритуальный танец. Имеются у вас такие символы?

Шерстюк думал с минуту, затем спросил:

— Что вы говорите?

Потап подошел к нему вплотную и громко повторил вопрос:

— Есть у вас скульптура Ленина? Где?

Хранитель показал гостям знаменитую маску.

— Точная копия его лица.

Старатели внимательно осмотрели экспонат. Маска была плоской и не представляла особого интереса. Для приличия Мамай поинтересовался:

— С живого снимали? Очень похож.

Профессор вновь задумался. Видимо, додумавшись до чего-то определенного, он направился выпить еще вина.

Визитеры последовали за ним. В хранилище их ждала удача: два бронзовых, один алюминиевый и четыре гипсовых бюста главного большевика. За ненадобностью их принесли сюда из трех средних школ, и детсадов.

Бригадир выбрал самого тяжелого.

— Вручите его товарищу Степану, — посоветовал он Шерстюку. — Из уважения к IV Интернационалу.

— Не могу, — помедлив, сказал хранитель.

— Вы что, не уважаете IV Интернационал?

— Уважаю. Но не могу.

— Да отдайте вы этот бюст! Зачем он вам? Здесь он потеряет свою актуальность.

— Не имею права. Это противоречит моральной… чести… и… моим служебным… обязательствам.

Поразмыслив, Мамай сделал предложение:

— А скажите, уважаемый профессор, неравноценный обмен не будет противоречить вашей чести? Мы вам бесценную реликвию, а вы нам — зауряднй бюст, — и чекист предъявил новенький электрокипятильник, произведенный в цехах козякинского завода металлоизделий.

— Из личной коллекции Клары Цеткин, — понизив тон, пояснил он. — Семейное достояние. Передано IV Интернационалу по завещанию.

— Что это? — удивился Шерстюк.

— Вы сейчас ушам своим не поверите! Этим предметом вождь мирового пролетариата кипятил себе чай, будучи в Разливе. Могли вы себе такое представить? Видите, как хорошо сохранился. Совсем как новый!

Профессор, разум которого был размягчен действием вина, подобное мог представить все же с большим трудом.

— Вот смотрите, Владимир Ильич заливал свою кружку водой из Разлива, опускал в нее вот этот кинятильник и ждал, — нашептывал Потап. — И еще неизвестно, какие великие думы лезли в такие минуты в его голову! Если вы обещаете не спускать с него глаз, то товарищ Степан готов сделать этот безвозмездный дар вашему музею. Берите.

— Но как же это…

— Берите, берите. Совершенно безвозмездно. А вы нам вот этого Ленина, тоже безвозмездно.

Растроганный старый коммунист принял подарок дрожащими руками. От волнения он не мог вымолвить ни слова.

Не теряя больше времени, гости надели на бюст мешок и поволокли к выходу.

— А остальные? — тихо спросил Тамасген.

— Придется выкрасть, — сказал бригадир. Жаль, штопоры не захватили, можно было б выменять еще один.

— На щтопор?

— Почему бы и нет? Что же, Ленин вина не пил? Ведь навещали же его товарищи. В том же, хотя бы, Разливе.

— Я придумаль! — воскликнул эфиоп и без лишних объяснений бросился обратно.

Когда Потап вернулся в хранилище, было уже поздно. Бестолковый напарник пытался всучить профессору еще два кипятильника, требуя за них столько же металлических вождей. Профессор робко отнекивался и отступал.

— Ты что делаешь, болван? — тихо произнес Мамай, подойдя к менялам.

— Это… Что… это? — лепетал музейный работник.

— Это… Ах, это… А вы разве не видите? — улыбнулся ему Мамай.

— Вижу…

— Тогда почему задержка? Что вас смущает, гражданин Шерстюк?

— Вы… вы… вы обманщики.

— Mы! — возмутился бригадир и, оттеснив негра, выпятил грудь. — Это упрек? Какой обман? Все честно! Товарищ Степан делает широкий жест. Этими приборами пользовались соратники Владимира Ильича. Что здесь непонятного? Или, по-вашему, вождь распивал чай в одиночку? Кто вам давал право сомневаться в его гостеприимстве? Стыдись, гражданин соглядатай! А еще прфессор!

Оскорбленные гости удалились, прихватив с собой еще два тяжелых бюста.

Старатели торопились покинуть школу до начала перемены. По пути ученик называл наставника темным папуасом, болотной жабой и предвещал ему голодную смерть.

Доктор исторических наук растерянно разглядывал нежданные дары. Затем, бережно положив их в центре экспозиции под стекло, придвинул к ним табаличку "Руками не трогать" и пошел в хранилище. Напиться ему хотелось как никогда.

К гостинице артельщики пошли наперерез, выбрав малолюдные глухие улицы. Сердито пыхтя, первым шествовал бригадир, подставляя под свою ношу то одно, то другое плечо. За ним, на полусогнутых ногах, влачился слабеющий эфиоп. Ему, как провинившемуся, досталось два бюста.

В общем-то Потап уже не держал зла на подручного, ибо благодаря глупости последнего вместо одного Ильича удалось выманить сразу трех. Но окончательно простить его Мамай решил после, когда тот доставит груз в номер.

— Неси, неси, — для порядка ворчал Потап, — будешь знать, как лезть вперед батьки в пекло, товарищ Степан.

Одолев два квартала, старатели остановились передохнуть. Впереди лежала еще половина пути.

— О, дети! — обрадовался Потап, увидев на дороге двоих мальчишек с санками. — Дети — наше будущее! А в нашем случае — и настоящее. Эй, малец! — окликнул Мамай старшего. — Поди-ка сюда, мальчик. Люблю детей, ч-черт. Особенно с санками которые. Это такой бескорыстный, такой работящий народ, что… Здравствуй, мальчик! Маму слушаешь, мальчик?

— Ну, — охотно ответил малец.

— А папу?

— Ну.

— Гена, смотри, какой хороший мальчик, с санками притом. Да таких мальчиков несколько лет назад в пионеры без очереди записывать можно было! Жаль, пионерии сейчас уже нет, распустили. Я б тебя, мальчик, записал. А видишь этого дядю? Дядя добрый. А вещей у дяди видишь сколько? Тяжелые такие вещи. Мальчик, одолжи дяде санки, вон до того угла. Устал дядя, понимаешь?

— Понятно, — сказал владелец санок и важно втянул носом зеленую каплю. — И скока?

— Три вещички, мальчик, на твои санки как раз поместятся.

— Так скока?

— Чего — скока?

— Скока платите?

— Ты что, мальчик… — опешил Потап. — Ты что, за деньги?

— Задаром ща никто и не пукнет, — хмыкнул дерзкий мальчишка. — И я тоже не пукну.

— И на том спасибо, — мрачно произнес Потап.

— Хотя могу, конечно, и задаром, если по-простому. А если мелодией — то тока за деньги.

— Какой там еще мелодией?

— "Вечерний звон". Полкуплета с припевом, особенно там, где "бом, бо-ом", знаете?

— А ну-ка отойди на пять шагов назад, мелодист. Стой там и оттуда разговаривай. И никаких "бом-бом", понял? — пробасил бригадир и, обратившись к эфиопу, шепнул: — Видишь, Гена, чем люди деньги зарабатывают? Советую взять на заметку, верный кусок хлеба.

— Дядь! — откликнулся юный мелодист. — Начинать?

— Ни в коем случае. Позови второго.

— Витька, что ли? Ща приведу. Только Витек мелодией не умеет.

Обнявшись, саночники отошли в сторону и о чем-то тихо толковали.

— Сговорились, подлецы, — догадался Мамай, когда, завершив переговоры, мальцы робко направились к дядям.

— За санки тридцать тысяч, — объявил старший, — за "Вечерний звон" — мне десять, Витьку пять, потому что он тока в припеве будет помогать.

Неумелый Витек боязливо косился на негра, на другого дядю и виновато шмыгал носом.

— Вы что — братья? — спросил бригадир, окинув их подозрительным взглядом.

— Не-а.

— Ладно. Вот вам тридцать тысяч, вот вам груз, тащите до гостиницы. Мелодию прослушивать не будем ввиду отсутствия музыкального слуха и денег. Вперед.

Огорчившись из-за потери дополнительной прибыли, саночники запросили прибавки.

— Наверное, вы дети таксистов, — предположил Потап. — Вот вам еще полторы — и чтоб я вас больше не видел.

Мальчишки живо запряглись и, буксуя, поволокли санки с бюстами.

Старатели, предусмотрительно держа дистанцию, двигались сзади.

— Тпру-у! — скомандовал бригадир, остановив гужевой транспорт у дверей "Роди". — Получите расчет.

— Дя-адь, — заныл младший, — доба-авь на жва-ачку.

Мамай грозно повел бровью.

— Что-о?! Бегите отсюда. Бойскауты.

Проводив взглядом предприимчивых саночников, он негромко сказал:

— М-да, в наше будущее я смотрю с содроганием.

— М-да, — проговорил эфиоп еще тише, — в ваше будущее я тоже смотру с садроганэм.

 

Глава 8. Дом № 12АБ

Надо сказать, что город Казяки был не просто себе Козяками. Любой козякинец мог назвать как минимум одну достапримечательность города и даже указать на нее пальцем. Этой достопримечательностью был двенадцатиэтажный дом.

В годы царизма уездный город застраивался довольно вяло и расширялся лишь за счет убогих хижин обходчиков, стрелочников и прочих железнодорожников. Двухэтажные дома тогда имели помещик Мельников (ныне здание универмага) и отставной полковник Жук (ныне — районо, гороно и детская библиотека). Двухэтажными были вокзал, оставшийся таковым до сегодняшнего дня, почта и меблированные комнаты отеля ныне — не меблированный отель. Самыми высокими сооружениями в городе считались водонапорная башня и церковь (это там, где ныне пустырь с пивным ларьком).

Но с наступлением советской власти Козяки стали активно тянуться вверх. Десятки черных труб прокололи небо. Из них повалил дым. Райцентр стремительно понесся по рельсам индустриализации. Строились заводы и фабрики, возносились здания и сооружения, город рос как на дрожжах. Появилось два пятиэтажных микрорайона, трехэтажный Дом быта и такого же роста дом цыганского барона. Но этого оказалось мало. Козякинцам хотелось все выше и выше. Пять этажей — позорно малый рост для города с сорокатысячным населением.

Словно разгодав чаяния народа, из области прислали нового архитектора. "Эх, развернуться у вас тесно! — сокрушался архитектор, воодушевленный решениями только что минувшего XXVII съезда КПСС . — А дома! Ну разве это дома! Они же как близнецы-братья. Вы говорите — дом № 7, а подразумеваете дом № 37. Вы говорите — дом № 37, а подразумеваете дом № 7. Как вам удается их не путать? Пора, товарищи, ускорять перестройку, пора устремляться в грядущее величие".

Власти, боясь прослыть консерваторами, раскошелились на новостройку, которая и должна была являть собой символ грядущего величия. Вскоре местная архитектура была дополнена грандиозным монстром. Это был в точности такой же дом, как окружавшие его панельные короба, только перевернутый на бок. Получилось двенадцать этажей и два подъезда. Зданию дали номер 12АБ, ибо справа стоял дом № 12, а слева — № 12В. Новый дом покрасили в растрелиевский бело-голубой цвет, после чего инициативный архитектор пошел на повышение в область.

Козякинцы, падкие на зрелища, толпами бродили вокруг небоскреба и, запрокинув головы, с завистью глазели на новоселов.

Жильцы первого подъезда высокомерно поплевывали со своих высоток и всматривались в далекие горизонты.

Но вот жильцы из второго подъезда оказались менее восторженными и ликования соседей не разделяли. Злобно отворачиваясь от сиреневых далей, они мучились над разрешением личных проблем. И чем выше над землей находились квартиросъемщики, тем глобальнее становились их проблемы.

В первый же день новоселы взялись обустраивать свой дом. На балконах развевалось белье, крыша ощетинилась антеннами, начались склоки из-за подвалов.

На девятом этаже первого подъезда молодожены в клетчатых рубашках осматривали собственный балкон. Они подпрыгивали, топали ногами об пол, проверяя прочность, сбегались, радостно целовались и вновь разбегались в разные концы балкона.

На соседнем балконе, слева от них, стоял еще один новосел и, сосредоточенно глядя перед собой, казалось, сочинял стихи.

— Эй, сосед! — не выдержал мужчина в клетчатой рубашке. — Красота! Девятый этаж! Какой вид! А?

Сосед не ответил. В глазах его стояли слезы.

— Я говорю, мы теперь выше всех! — не унимался счастливец. — Все как на ладони. С новосельем вас!

— Да-а, — протянул задумчивый. — Мне всегда не везло.

Этажом ниже маялся гражданин в спортивном костюме. Он метался по балкону, перегибался через перила и беспрестанно фыркал.

— Это черт знает что такое! — взвизгнул он, в очередной раз склонившись над недосягаемым асфальтом.

— Вы чем-то расстроены? — обратился к нему клетчатый.

— Я?! А вы что такой радостный? — клокотал физкультурник. — Вы из какого подъезда? Из первого? А я из второго! Посмотрел бы я на вас! Приходите — обхохочетесь!

— А что такое? Северная сторона?

— Какая еще сторона! У нас лифта нету! Вы представляете! На восьмой этаж пешком!

— А у нас есть, — смутился клетчатый.

— Безобразие!

— Не огорчайтесь, — принялись успокаивать его супруги, крепко обнявшись, — вот гости придут…

— Какие гости! Какие гости! Они же не дойдут! Пять этажей, может, еще одолеют, но восемь! Это такое свинство! От меня все отвернутся!

— Да-а, — произнес голос сверху, — я не мог оказаться в первом подъезде.

— Ну что же делать? Я, конечно, понимаю, что сначала строили первый подъезд, а второй достраивали из того, что осталось, но что же делать!

— Может забастуете! — несмело посоветовал новосел с лифтом.

— Вы еще шутите? — возмутился физкультурник. — Мы и пикнуть не успеем, кaк на наше место ринутся стаи очередников. Им нечего терять. Они будут рады бегать через десять этажей, извините, по нужде, лишь бы не томиться еще лет десять за квартирой.

Где-то в небесах раздался стон. Новоселы притихли. В наступившей тишине в сердца обездоленных стала закрадываться неприязнь к незаслуженным счастливчикам. Устыдившись своей радости и опасаясь расправы, клетчатые поспешно удалились.

— Нет, каково, а? — обратился вверх жилец с восьмого этажа.

— Да, неприлично, — согласился собрат по несчастью.

— О-у-у, — донеслось сверху, — о-у-у-у.

Соседи осторожно посмотрели на верхний этаж.

Обхватив голову руками, далеко в облаках горевал еще один новосел.

— Ему еще хуже, — сочувственно сказал гражданин в спортивном костюме. — Двенадцатый этаж как-никак.

— Да-а, — промычал собрат. — Сейчас бросится.

— Вы как хотите, а я не хочу быть свидетелем трагедии. Мне своей хватает.

— Боже мой! — раздался голос уже из глубины квартиры. — Какая дикость! Я потерял друзей… Боже мой!..

Балконы опустели. Не уходил лишь человек, которому уготовили участь Икара.

— О-у-у, — разносился по округе его тоскливый стон, — о-у-у…

Весть о наличии всего одного лифта на два подъезда быстро облетела весь дом и бесповоротно разделила его жителей на лифтовых и безлифтовых. От внимания последних не скрылось и то обстоятельство, что их уже печально известный подъезд вдобавок ко всему не оборудован мусоропроводом. Безлифтовые были обречены на варварство. Назревал скандал.

Совместное собрание ЖЭК а и жильцов дома № 12АБ попыталось разрешить конфликт. Выдвинули предложение прорубить стены, разделяющие соседние подъезды. Согласно этому плану безлифтовые, подъехав на лифте, попадали к себе домой через проходные квартиры. Хозяева потенциально проходных жилищ начали роптать.

На очередном собрании предложили обобщить чердак. Безлифтовые должны были мчаться на самый верх на общественном лифте, перейти под крышей во второй подъезд и преспокойно спуститься по ступенькам на свой этаж. Спускаться всегда легче, чем подниматься.

При голосовании ни одно из предложений не было одобрено большинством, так как количество обездоленных "за" равнялось эгоистичным "против". ЖЭК воздержался. Представители второго подъезда пригрозили выбрасывать мусор прямо из окон и вызвать экологическое бедствие, в зоне которого окажутся и пользователи коммунальными удобствами. Последние сдались и предоставили чердак в качестве нейтральной зоны. Консенсус был достигнуг.

Вскоре дом № 12АБ пропах краской, сыростью и жареной картошкой, а его жильцы стали хранителями главной достопримечательности города.

Человека, так неосмотрительно поселившегося под небесами, звали Феофил Фатеевич Буфетов. По агеннтурным данным, был он беспартийным, придерживался нейтральных взглядов и служил разносчиком телеграмм. В поле зрения Мамая он попал совершенно случайно, представляя интерес лишь постольку, поскольку в одиночку проживал в изолированной квартире.

Бригадир давно подумывал об улучшении жилищно-коммунальных условий. Обитать в отеле стало невозможно. С утра приходили люди, просили погадать и избавить от недугов. Недугов у людей было так много, что целители старались никого не принимать. Заведующая торопила с подписанием контракта и требовала шестьдесят процентов от прибыли борделя. Обезумевший майор прибегал с челобитными ежечасно и уже соглашался работать за полставки. Элеонора мучила прорицателей расспросами о своем замужестве. И за все эти неудобства еще нужно было платить.

Решить жилищную проблему предполагалось за счет холостяцких метров гражданина Буфетова. Оставалось лишь подыскать удобный повод для вселения.

Против Феофила Фатеевича в картотеке не имелось ничего. Или почти ничего. Единственным документом, по которому чекист вычислил старого бобыля, был анонимный донос, потерявший за давностью событий свою актуальность. Буквально в нем сообщалось следующее:

Считаю своим долгом довести до Вашего сведения, что гр-н Буфетов Ф.Ф. хочет за границу. Это хотение началось у него с 1957 года, когда он незаслуженно был послан на международный фестиваль молодежи и студентов в столицу нашей Родины — Москву. Вопреки тому, что гр-н Буфетов Ф.Ф. направлялся туда с целью, чтоб демонстрировать наши народные танцы, там он стал халатно относиться к своим обязанностям, отбивался от трудового коллектива ансамбля, терял всяческий моральный облик. В результате чегo у него завелась интимная связь с иностранным гражданином женского пола. Из достоверных источников известно, что их непристойное поведение зашло так далеко, что у той гражданки теперь дите, которое не получает алиментов с 1958 года, то есть уже больше тридцати лет. Извиняюсь, что сообщаю о вопиющем поступке так поздно, но данный факт стал мне известен только сегодня, когда гр-н Буфетов цинично показал мне фото того несчастного дитя. Самое возмутительное здесь еще то, что дите, оказывается, не русское. Я даже точно уверен, что дите — негр. Подозреваю, что и мамаша у дитя — тоже негр. Свои изменческие настроения он сохраняет и сейчас, о чем мне сам говорил. Обращаю также Ваше внимание на то, что гр-н Буфетов до сих пор не завел никакой семьи, ячейки нашего общества. Из вышеизложенного ясно, что такие граждане, как гр-н Буфетов, не имеют права претендовать на отдельные квартиры. Предлагаю гр-на Буфетова Ф.Ф. с занимаемой жилплощади выселить, а на eгo место поселить преданных партии товарищей, таких, например, как товарищ Иванов С.И., бывший сосед Буфетова по коммуналке. Сам я лично Иванова не знаю, но очень, говорят, достойный товарищ. Решения партии — в жизнь! С уважением. Доброжелатель.

Письмишко адресовалось в Козякинский райком КПСС , но по каким причинам оказалось в чемодане диссидента — осталось загадкой. Коварный замысел родился сразу.

Потап еще не успел дочитать донесение до конца, как уже знал первые слова, которые он скажет Буфетову при встрече. На доработку плана ушло еще минут десять, в течение которых бригадир в упор смотрел на эфиопа недвусмысленным взглядом.

— Ну ты, дитя без алиментов, — сказал он наконец, — сколько, говоришь, тебе лет?

— Тридцать два, — с опаской ответил Гена.

— Придется постареть лет на пять. Собирай манатки. Уходим на новые квартиры.

Найти дом № 12АБ не составило труда. Гораздо утомительнее было добраться до квартиры № 96. Когда Потап нажимал на кнопку звонка, он уже питал к ее хозяину личную неприязнь.

Буфетов открыл дверь безбоязненно.

— Гражданин Буфетов? — грянул прокурорский голос Потапа.

— Я, — последовал немедленный ответ.

— Квартирантов будете брать?

— Нет, — опешил Феофил Фатеевич.

— Хорошо. Тогда мы будем жить одни.

— По какому праву?

— По праву наследования.

— Я вас не знаю, — воспротивился хозяин. — Я вас не пущу! Уходите!

— Не волнyйтесь, папаша, иначе у вас не хватит волнения на то, что я вам сейчас скажу, — веско произнес бригадир и, выдержав паузу, указал на Тамасгена глазами. — Познакомьтесь с моим другом. Кстати, он вам никого не напоминает?

Феофил Фатеевич долго, по-козлиному, глядел поверх очков на младшего старателя.

— Не… негра, — нерешительно выдавил он, пожевав губами.

— Совершенно верно, — подтвердил Мамай. — И вас это не удивляет?

— А почему, собственно! Негр он и… есть негр. Я таких по телевизору много раз видел.

— Но, как вы изволили заметить, этот стоит перед вами наяву. А зачем, по-вашему, ему здесь стоять?

Буфетов насупился и отвел взгляд.

— Это не мое дело.

— Ах, не ваше! Тогда я расскажу вам одну историю. О любви. Итак, некий любитель народных танцев — назовем его гражданин Икс — был удостоен чести выступить на одном общественном мероприятии… Было это в 1957 году в городе-герое Москве. Там наш герой заводит шашни с одной особой — назовем ее гражданкой Игрек, — охмурив ее гопаком. Заметим, что была она иностранной подданной и неизвестно с какой целью явилась в Союз . Но на эти обстоятельства нашему герою было наплевать. Итак, стояла теплая погода… Продолжать?

— З-зайдите, — шевельнул Буфетов бледными губами.

Заметив, что в квартире целых две комнаты, Мамай взялся обрабатывать клиента с новым пылом. Прежде всего он потребовал, чтобы негр был удален на кухню, дабы не травмировать преждевременно его ранимую душу, а затем пересказал Буфетову содержание доноса. Заканчивал Потап шепотом.

— Через девять месяцев после решающей встречи с гражданином Икс у гражданки Игрек родился гражданин Зет! Перед нами уравнение, которое я хочу решить сейчас же. Не будем с вами притворяться и добровольно сознаемся, что первые двое неизвестных, нам известны. Так? Ну а если у вас затруднения по поводу гражданина Зет, то я вам подскажу: третий неизвестный сидит сейчас на кухне и дует холодный чай. — Бригадир схватил Буфетова за руку и принялся энергично ее трясти. — Поздравляю! Поздравляю, дорогой отец! Невиданная радость, невиданная.

Феофил Фатеевич пребывал в полной растерянности. Его рот изобразил слабое подобие улыбки, в глазах стоял ужас. Он еще не знал, чего от него хотят, но активность молодого человека пугала.

Потап тем временем приступил к осмотру помещения.

— Послушайте… — вышел наконец Буфетов из оцепенения, — а вы ничего не путаете? Вы думаете, что он мой сын?..

— А по вашему — мой? Да вы похожи как две капли воды! — заверил Мамай. — Если ваши волосы накрутить бигудями, покрасить вас гуталином, придавить нос и испугать — вас от него вообще не отличить. У него даже отчество — Феофилович.

— Ну, мало ли, — пытался перечить Буфетов, — Феофиловичей бродит.

— Если вы во всей Африке найдете еще хоть одного Тамасгена Феофиловича — можете выколоть мне глаз.

— А почему… почему в Африке? Кажется, его мать была с Кубы…

— Ищите где хотите, — отрезал чекист, — все равно не найдете.

Шататься по материкам, чтобы потом колоть такому молодцу глаза, было делом нешуточным, и Феофил Фатеевич был вынужден поверить на слово.

— А где же вы его нашли? — задал Буфетов последний и, как ему показалось, провокационный вопрос.

Но на все вопросы у Мамая были ответы. Безжалостно улыбнувшись, он сообщил:

— Я подобрал вашего ребенка на Курском вокзале в Москве. Его били нищие расисты. Он пробирался к вам, но сбился с курса.

Феофил Фатеевич смахнул слезу, хотя веки у него были совершенно сухие.

— Так что будем делать, папаша? Сынок ваш находится здесь нелегально, без визы. Может, мы пока у вас укроемся?

— Буду рад, — печально произнес отец.

— У меня к вам просьба, — сказал Потап, удовлетворенный воссоединением семьи. — Мой приятель о ваших с ним родственных связях пока не подозревает. Так вы уж сразу не лезьте к нему целоваться. Не будем шокировать ребенка. Пусть адаптируется.

— Понимаю, понимаю, — закивал Буфетов. — А, скажите, он по-нашему понимает?

— Гена? Только со словарем. Но к словарю ему еще нужен переводчик. — Потап игриво ткнул Феофила Фатеевича пальцем в живот. — Ну, покажите нашу детскую комнату и идемте к вашему чаду.

Встреча прошла без лишних эмоций и плавно перешла в ужин. Эфиоп, уткнувшись в тарелку, уплетал родительские харчи с большим аппетитом. Буфетов угрюмо косился на сынишку, надеясь опознать в негритянских чертах что-нибудь свое. Мамай, пользуясь рассеянностью хозяина, подливал ему самогона, а сам налегал на маринованные грибы. Пили за отцов и детей, за беспризорников и дружбу народов. Под занавес вечеринки, загадочно подмигивая хозяину, Потап сказал тост:

— За ваши гены! Вы можете гордиться ими.

Феофил Фатеевич тяжело посмотрел на сотворенный им генотип, отвернулся к окну и прослезился. Прохныкав несколько минут, он уснул прямо за столом.

Неспешно покончив с ужином, старатели вышли на балкон.

— Это твой родственник? — осведомился эфиоп, глядя вдаль, где тусклыми фонарями обозначалась окраина Козяк.

— Скорее твой, — ответил бригадир, глядя туда же. — Тщательно обследовав генеалогическое древо, я выяснил, что вы с ним висите на одной ветке. Он твой папа.

Тамасген возмущенно засопел.

— Ты… сказаль… что я ему… сын?!

— Видишь ли, выдать тебя за его дочь было бы сложнее. Впрочем, если ты настаиваешь…

— Но как же он мог поверить?

— На то были свои основания. А что ты так pазволновался? Радоваться надо.

— Мы его обманули, — понурился эфиоп. Опять обман… Обманывать плохо…

— Чего-о! Это кто говорит? Это непорочная дева Мария говорит? Нет, если я не ошибаюсь, этот голос принадлежит самозванцу, который только и мечтает околпачить сотню-другую доверчивых провинциалов и загрести деньгу.

Усыновленный сконфуженно молчал.

— Причем, — обратился Потап к невидимому судье, восседающему где-то в черном небе, — прошу заметить, ваша честь, что я за свою невинную ложь не взял ни копейки. Более того, я помог снять тяжкий грех с души раба божьего Феофила. Попрошу, Господи, записать это на мой счет, сдачи не надо.

Произнеся сию тираду, бригадир облокотился на перила и, плюнув вниз, проводил улетающий в бездну плевок равнодушным взглядом. Подумав, он вновь плюнул на землю, но на этот раз вложив в процедуру какой-то особый смысл.

— Высоко, — со значением сказал Потап.

— Высоко, — согласился Гена.

— И это все, что ты можешь мне сказать? Тогда я тебе скажу. Не исключено, что завтра мы проснемся совсем другими людьми. Нас будут называть на "Вы", и мы никогда больше не будем ездить в общественном транспорте. Нет! Возможно, такими людьми мы ляжем спать уже сегодня. Но перед сном надо потрудиться.

— Ты хочищь…

— Да, пора нам заняться своими прямыми обязанностями. Сейчас перетащим сюда коллекцию скульптур и будем делать вскрытие.

— Пилить?

— Пилить?! Пилить скульптуры — это святотатство. Что подумал бы твой, папа, застав тебя за таким занятием! Он бы отрекся от тебя тотчас же. Нет, пилить их мы не будем. К тому же, пока я буду елозить по бюсту пилочкой, я просто лопну от нетерпения. Есть другой способ. — Сказав это, Мамай многозначительно кивнул за пределы балкона.

— Не поняль.

— Знаешь, как орел расправляется с черепахой? Чтобы разбить панцирь, он сбрасывает ее с высоты на камни, а потом, если добычу не утащат шакалы, кушает…

Тамасген тревожно всматривался в лицо Мамая; намеки насчет сбрасывания с высоты ему не нравились.

— Я, разумеется, буду орлом, — продолжал бригадир.

Эфиоп, предчувствуя участь черепахи, приготовился к борьбе. — Ты, стало быть, будешь шакалом.

— А черепаха? — воспрянул африканец. — А-а! Поняль. Мы будем бросать бюсты!

— Я буду бросать, а ты будешь ловить.

— А бросать скульптуру — это не свинство? — ехидно скривился эфиоп.

— Нет. Это политическая акция. Кстати, какие у тебя отношения с коммунистами?

— Никаких.

Ученик строго оглядел пророка.

— Твоя аполитичность меня пугает, Гена. Такие, как ты, часто становятся безропотным орудием в руках авантюристов! А твоего дедушку никогда не расскулачивали? Нет? Жаль. Моего тоже. А был бы хороший повод поквитаться. Ладно, будем квитаться без повода.

 

Глава 9. Акт вандализма

Ночью, прихватив с собой санки, старатели покинули отчий дом.

В небе пылали суставы Большой Медведицы. Лунный свет заливал асфальтированную улицу Мира, часто проваливаясь в ее выбоинах. На веревках скрипело окаменевшее белье. В подъездах гуляли сквозняки и курили влюбленные. Жалобно выл заплутавший ветер.

— Я полагаю, — деловито начал бригадир, когда они вышли на финишную прямую — улицу 42 года Октября, — я полагаю, что с техникой отмывания золота ты не знаком. Тогда внимай инструкциям и повышай квалификацию. Позиция будет такова: я работаю на балконе и метаю тебе бюсты; ты — караулишь внизу. Вождей буду метать с интервалом в две минуты, за это время ты должен успеть выскочить из укрытия, осмотреть место происшествия, снять анализы и подать мне знак. В случае успеха прячешь слиток в рюкзак и мчишься с ним ко мне. И не вздумай откусить кусок! Я проверю. Если по техническим причинам бюст окажется пустым, беги за угол, чтоб не прибило, и жди следующего.

— Жильцы могут проснуться, — засомневался Тамасген; — спрашивать меня будут… Что я им скажу?

— Ничего не говори. Хотел бы я посмотреть на того умника, который, увидев среди ночи твою рожу, решился б задавать вопросы. В крайнем случае покажешь язык. Весь. Как на приеме у лор-врача. Клиент упадет в обморок.

— А получится? — в голосе эфиопа слышалась досада.

— Ну, если с Элеонорой получилось… Ты только сейчас не высовывайся, — предупредил Потап, замедляя шаг перед гостиницей. — Если сейчас ее смена, то второго раза она не перенесет.

Двери "Роди" оказались незапертыми, и золотодобытчики беспрепятственно пробрались в холл. Дежурная бабушка, укутавшись в пуховый платок, сладко почивала в кресле и, услышав шорохи, лишь миролюбиво хрюкнула во сне. Заботливой рукой Мамай поправил на ней шаль и той же заботливой рукой стащил два моченых яблока.

Забаррикодировавшись в номере и зашторив окно, старатели приступили к переоценке ценностей.

— Полцентнера, — заключил чекист, схватив в объятия самого большого вождя. — Гадом буду, оно здесь.

С грохотом опустив изваяние на пол, он стал подсчитывать вероятный куш:

— Стало быть, если отбросить скорлупу, то чистой начинки будет килограммов сорок пять… Или даже сорок семь. А? Нет, не будет сорок семь, не выйдет. скорлупа очень толстая… Ну черт с ним, сорок пять так сорок пять. Грузи, Гена.

Следующий бюст был значительно легче своего собрата и тянул всего килограммов на тридцать восемь. Огорченный потерей двух тысяч граммов золота на первом бюсте, Потап обозлился еще больше.

— Тридцать восемь минус… минус ну хотя бы четыре, — недовольно бормотал он, — это уже будет тридцать четыре! О боже, я несу убытки! Будем надеяться, что слиток находится именно в первом.

Третий вождь, по мнению Мамая, был совершенно крохотным и не представлял существенного интереса.

— Это просто смешно, — проговорил Потап, разочарованно перекидывая девятикилограммовый бюст из руки в руку. — Только зря кипятильник подарили. А все ты виноват.

— А вдруг это он и есть, — возразил в оправдание Гена, — и в нем лежит помощь братским партиям.

— Да если они впихнули в этот чайник свою помощь — Я их после этого уважать перестану. Здесь в лучшем случае семь кило! Хоть бы не позорились! Я не нищий. Мне их подачки не нужны! — высокопарно объявил Потап.

— Если ты не хочешь, я могу взять, — с готовностью молвил эфиоп, неверно истолковав слова бригадира.

— Этого? Бери, если хочешь. Я хотел его сам понести, но раз ты просишь… Можешь пока все взять. У Буфетова отдашь. Энтузиастов с детства люблю.

— Кого?

— Энтузиастов, тех, которые трудятся даром.

— Как даром? — испугался Гена. — Ты же обещаль…

— Что я обещал? — резвился бригадир. — Палец обещал? Бери. Все десять бери! Даже двадцать. Пальцы его ног я тебе тоже жалую. Руби прямо сейчас.

Великий маг почувствовал себя обманутым. В один миг он лишился доли, ибо все вожди оказались не только беспалыми, но и безрукими и даже безногими.

Потап коварно ухмылялся.

— Я в милицию на тебя накапаю, — пискнул негр, злобно сверкнув глазами.

— Что? Шантаж! Измена в штабе! — завопил чекист с напускным негодованием. Но игривость его тотчас же прошла, когда в смуглой руке Тамасгена он увидел перочинный нож. — Это еще что такое? — посуровел Потап. — Это у тебя нож? В самом деле нож? Настоящий? Хоро-о-ош. Но копье тебе бы больше подошло. Да еще бусы. Ей-богу! А так… Посмотри, на кого ты похож.

Бережно взяв обезумевшего эфиопа за локоть, Потап подвел его к зеркалу. Шантажист потупил взгляд и застенчиво спрятал нож за спину.

— Если бы я знал, что у тебя такая слабая нервная система, Генадий, то упросил бы Буфетова расселить нас в разные комнаты. И часто у тебя истерики?

— Когда меня обманывают, — в нос проговорил эфиоп.

— А кто тебя обманывает? Я тебя обманываю? Я же пошутил! Я и понятия не имел, что из-за шутки человека могут лишить жизни. Чувство юмора это последнее, что еще отличает человека от животного. С великой грустью должен констатировать, что у тебя это отличие почему-то отсутствует.

— Ты мне отдашь?

— Палец?

— Мою долю.

— Чтобы не быть умерщвленным — придется. Во избежание недоразумений сразу выразим твою долю в процентах. Один палец — это… это… ну, максимум это четверть процента от массы тела…

— Ты обещаль мне двадцать палицев, — напомнил напарник. — Будет пять моих процентов.

— Ну ты и гусь! — возмутился бригадир. — Настоящий стяжатель! Хорошо, за свое рвение можешь рассчитывать на два. Два процента с вычетой подоходного налога. И покончим с этим. Но учти, еще один такой ультиматум — лишу доли. А теперь убери оружие и займись делом.

Тамасген вытащил из-под кровати последний бюст. То был вождь, которого намедни он пытался выпотрошить. Надеясь скрыть от правосудия сей позорный факт, эфиоп воровато оглянулся и торопливо принялся запихивать вождя в мешок. Но правосудие в лице Мамая не дремало, и попытка увернуться от ответственности была немедленно пресечена.

Потап взял бюст на руки, словно ребенка, внимательно осмотрел изувеченную бронзовую голову.

— Кто скульптуру испортил? — спросил бригадир после томительного молчания.

Он подошел к помощнику на опасно близкую дистанцию и заговорил сладким, вкрадчивым голосом, не предвещавшим, впрочем, ничего хорошего:

— Так что, кто Ильичу глазик выколол? Кто, кто? Кто это вождю мирового пролетариата ухо спилил? Ты случайно не знаешь, фармацевт?

Подозреваемый тоскливо посмотрел в окно.

— Ну-ну, — лился нежнейший баритон Потапа. — Может, ты кого-нибудь подозреваешь, Геннадий?

Набравшись наглости, Геннадий пожал плечами и сказал:

— Никого.

— И я тоже. Ума не приложу, кто бы это мог быть. Я надеюсь, ты на меня не думаешь? Нет? Спасибо. Тогда кто же? Слушай, студент, а ты случайно не мог сделать это по политическим мотивам?

— По политическим?

— Да, в припадке мести. Может, у тебя все-таки найдется хоть один репрессированный родич?

Закатив глаза, эфиоп честно тужился целую минуту, стараясь припомнить хоть одного пострадавшего от большевиков родственника, но вынужден был признаться, что таковых не имеет.

— Ну, что ж, — вздохнул бригадир, обнимая друга, — тогда выходит, что ты, зад копченый, хотел меня просто обокрасть!

Карающей рукой Потап схватил напарника за ухо и принялся его крутить, словно завод будильника. Уличенный эфиоп корчил страшные гримасы, но наказание терпел стоически, лишь изредка тихо ругаясь на родном наречии.

— Будешь знать, змея подколодная, как на чужие клады хлебало разевать, — приговаривал чекист, сосредоточенно выворачивая коричневое ухо. Будешь знать, как измываться над произведением искусства… Бу-у-удешь… Это тебе за двадцать пальцев… Это за покушение на мою жизнь…

Когда ухо прорицателя стало величиной с вареник, Потап, удовлетворившись его размерами, отпустил обвиняемого.

— Если я тебя сейчас и не прогоняю, то только исключительно из сострадания к тем людям, которые тебя могут приютить. Вину свою будешь искупать честным и низкооплачиваемым трудом, не входящим в общий стаж работы. Как глава артели я снимаю тебя с должности заместителя и разжалую до… — Потап на секунду задумался, — до подмастерья. А сейчас сноси бюсты вниз.

Все последующие команды эфиоп выполнял шустро и безропотно, как новобранец. Драгоценный груз был распределен среди старателей согласно рангам и боевым заслугам. Бригадир взвалил на себя крохотный бюстик. Оставшийся металл уместился в санках, в которые впрягся провинившийся великий маг. Ржавые полозья санок довольно сносно скользили по льду, но, попадая на голый асфальт, будто цеплялись за него когтями и неистово визжали. Преодолевая силу трения, Тамасген кренился корпусом вперед и, буксируя, горестно всхрапывал, подобно старому мерину. Обратный путь казался ему втрое длиннее.

Мамай шествовал за повозкой, строго окрикивал во время задержек и праздно разглагольствовал о будущем:

— …В Монте-Карло открою ресторан — "У Ильича" . Официантки будут в красных косынках и галошах. Администратор — в кожаной тужурке, с маузером на боку. А швейцар будет в красноармейской шинели, буденовке и обязательно с кавалерийской шашкой. Вышибал одену в матросскую форму… Экзотика!.. А еще кино сниму. Комедию. С детства люблю все смешное. Может быть, я поэтому с тобой связался? Как думаешь, Геннадий? Но первым делом надо будет вступить в Общество охраны памятников архитектуры, чтоб от таких, как ты, их охранять. А у тебя есть мечта, учитель? Куда ты денешь свои капиталы, если я тебе их дам? Сможешь ли ты распорядиться ими культурно? Наверное, ты станешь меценатом и заведешь собственное варьете… Нет, на это у тебя фантазии не хватит. Молчишь? Я и так знаю, как ты потратишь деньги. Купишь себе перстень на тридцать грамм, заведешь жену и шестерых детей, отпустишь живот и будешь каждый вечер смотреть телевизор и пить пиво…

Луна села на крышу соседнего с небоскребом дома, будто боясь пропустить предстоящее зрелище. С такой высоты хорошо было видно, как к подножию небоскреба подошли двое и, задрав головы, посмотрели вверх.

Постояв в молчании минут пять и пробежав глазами расстояние, которое должны будут пролететь бюсты, старатели нерешительно переглянулись.

— Клад может разбиться на кусочки. В темноте можем все не найти, — выразил опасение Тамасген.

— Ты не знаешь свойств металлов, — не очень твердо сказал Потап. — Бронза хрупкая, она разобьется. А золото — металл мягкий. Сохранится в целости. Но, как я уже говорил, форма интересует меня меньше, чем содержание. Ну! Чего стоишь? Сбегай отнеси наверх вещички. Я тут посторожу.

Утешая себя мыслью, что завтра, возможно, это рабство прекратится и можно будет заказать билет до Аддис-Абебы, эфиоп взял на грудь одного из вождей и, пошатываясь, понес его на двенадцатый этаж.

Бригадир тем временем принялся бродить вокруг да около скамейки, изучая плацдарм. Широкой полосой вдоль дома тянулся полисадник. От стены до дороги было метра четыре. "Для верности метать нужно будет на твердое", — размышлял Потап, представляя траекторию полета.

Трижды эфиоп покорял вершину небоскреба. Трижды, преодолевая ступеньку за ступенькой, взбирался он на двенадцатый этаж. Последнее восхождение далось ему особенно тяжело и заняло не меньше получаса. Нетвердой, старческой походкой Гена вышел из подъезда за последней вещичкой.

— Запыхался? — участливо спросил Потап, положив ему руку на плечо и едва не свалив с ног. — Ну, так и быть, этого идола я отнесу сам. Да! Чуть не забыл сказать! В соседнем подъезде лифт работает, и по чердаку можно перейти в наш подъезд.

Подмастерье задохнулся от обиды и негодования.

— Не глотай так много воздуха — застудишь гланды, — посоветовал бригадир. — А о лифте я умолчал ради твоего же блага. Что, если ты опять дашь слабинку и захочешь присвоить всю добычу? Был бы ты в хорошей форме — мне пришлось бы дольше за тобой гоняться. А так далеко не убежишь, если что. Значит, и бить тебя я меньше буду. Ладно, я пошел. Будь умницей. Начинаем через пять минут. В случае успеха — свистни один раз, если неудача — свистни дважды.

В кабине лифта Потапа охватило волнение — наступал критический момент. Как и любой смертный в подобных случаях, чекист обратил свои призывы к Богу. Он просил Всевышнего, чтобы тот послал ему кусок золота, желательно в большом бюсте. Впрочем, на маленький кусок Потап тоже соглашался, хотя и с меньшей охотой. "В противном случае, — мысленно грозил он, — я потеряю в тебя веру, которая у меня только что возникла. А голосами верующих в наше время надо дорожить". Господь промолчал, и Мамай затаил надежду, что они договорились.

Феофил Фатеевич по-прежнему спал, но, судя по всхлипываниям, уже не так крепко. Осторожно пробравшись на балкон, Потап посмотрел вниз и ничего не увидел. "Надо добросить до асфальта, — думал он, воздвигая бюст Ленина на перила, — надо попасть".

— Ну, с богом! — шепнул чекист и с силой столкнул истукана.

Мелькнув напоследок в пучке света и ехидно ухмыльнувшись, вождь провалился в бездну…

Сердце Потапа перестало биться. Вселенная застыла в ожидании. Время завершило свой ритмичный бег. Минула целая вечность, прежде чем страшный грохот потряс весь микрорайон. Дом № 12АБ вздрогнул, словно при трехбальном подземном толчке. Во всей округе проснулись и испуганно залаяли собаки. Дружной капеллой задребезжали стекла.

— Попал, — догадался Мамай, восстанавливая дыхание.

Из кухни выскочил очнувшийся Буфетов и, продирая глаза, очумело вытаращился на кладоискателя.

— Что? Вы кто? — прокудахтал Феофил Фатеевич, не узнав спросонья гостя.

— Тише, папаша. Из-за вас я ничего не слышу, шикнул Потап и, свесившись с балкона, прислушался. Но как он ни старался, ни одного звука, похожего на свист, до него не донеслось. — Попробуйте-ка и вы, папаша. Может, вы что-нибудь расслышите.

Вытянув шеи и изумленно заглядывая друг другу в рот, они замерли в выжидательных позах. Прошло несколько долгих минут. Наконец до их слуха долетел странный звук, похожий на завывание ветра:

— О-о-а-э-у-у.

— Что он орет? — раздраженно спросил Потап.

— Кто?

— Сынок ваш, вот кто!

— А почему он орет?

— С ума сошел потому что! Вы мне можете перевести?

— Не пойму. Далеко очень.

— Ну вот! А еще отец! Да вы слушайте! Слушайте.

— О-о-о-а-э-ту-у, — вновь послышался протяжный вой.

— Кричит: нету, — сообщил Буфетов.

— Чего нету?

— Сейчас… минуточку… кажется, говорит… то ли молота у него нету, то ли молотка…

— Прям так и кричит?

— Угу… А зачем ему молот? — испугался Феофил Фатеевич.

— А я откуда знаю! Я ж говорю — спятил, — нахмурился бригадир, соображая, что бы предпринять. И вдруг он понял, о чем вопит подмастерье, — золота нет! — Да он и вправду двинулся! — взревел Мамай. — Идиот! Я убью его!

Потап заметался по балкону в поисках выхода из сложившейся ситуации.

— Молчи, сволочь! — выкрикивал он в ночь, но верховой ветер уносил его команды в совхозные поля.

Эфиоп продолжал горланить. Требовались экстренные меры.

Надо прибить гада, — осенило бригадира, и без промедления он запустил в неслуха первым подвернувшимся бюстом.

— Что вы делаете? Он может погибнуть! — робко вступился за Гену родитель.

Но Потап уже несся вниз, преодолевая каждый лестничный пролет одним прыжком.

…Верный долгу, Тамасген Малаку сложил рупором руки и в очередной раз вознамерился оповестить напарника о неудаче, не подозревая даже, что на него надвигаются сразу две беды: одна, тараня бельевые веревки, падала с неба, другая бежала по лестнице. В тот самый миг, когда Гена, набрав полную грудь воздуха, уже готов был его выпустить, земля под его ногами вздрогнула и раздался взрыв шрапнельного снаряда. Ближние дома отозвались эхом. Издав предсмертный вопль, эфиоп рухнул как подкошенный.

Подоспевший Мамай переступил через поверженного компаньона и, став на четвереньки, принялся прочесывать местность. Под лунным светом заманчиво мерцали бронзовые осколки разной величины. Нa изломах они сверкали почти как золотые. Среди них попалось несколько окурков, раздавленный спичечный коробок и пуговица, но золота не было. Мамай рассвирепел. Он подобрал крупный, неправильной формы слиток, осмотрел его со всех сторон, смутно надеясь увидеть на нем оттиск пробы. Увы, это был самый прозаический нос вождя, не имеющий ни пробы, ни эстетической ценности. Кладоискатель встал, отряхнул брюки и только потом обратил внимание на бездыханную тушку эфиопа.

— Не притворяйся, — мрачно сказал Потап, — а то хуже будет.

Великий маг не послушался и продолжал валяться. И хотя он уже оправился от шока и пришел в себя, по тону бригадира он понял, что надо бы еще полежать. Однако вскоре африканец начал замерзать и, решив, что должное впечатление удалось произвести, жалобно застонал. Но Мамай был неумолим.

— Козлу — козлячья смерть, — заключил он, несильно пнув напарника ногой. — Ладно, вставай, бить не буду. Может быть.

— Я раненый, — произнес Гена, не открывая глаз, — в ногу.

— Хорошо, по ноге бить не буду.

— Да за что?

— Он еще спрашивает! Ты чего орал как резаный?

— Хотель сообщить…

— Сообщить! Ты еще дай объявление в газеты! Добыча клада, к твоему сведению, — дело весьма интимное. Скажи спасибо, что оба бюста оказались пустыми.

— Спасибо.

— Тьфу, дурак!

— Я раненый, — оскорбился Гена.

— Ты не раненый. Ты контуженый. С детства, — с грустью констатировал бригадир. — Ну почему нельзя было просто свистнуть?

— Я не умею.

— Почему сразу не сказал?

— Я только потом узналь, когда попробоваль.

Глядя на подручного, который, поджав больную ногу, словно цапля, пытался устоять на здоровой, Потап проговорил:

— Если бы ты не был такой примитивной особью, то я бы давно заподозрил в тебе шпиона-вредителя.

Чекист хотел было разразиться речью о никчемности эфиопа, но дело не терпело отлагательства. С бюстами следовало покончить раз и навсегда.

Выведенный из строя подмастерье похромал к подъезду, чтобы занять теперь место наверху. Приплясывая от холода, бригадир схоронился за углом.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец, тихо свистя, с небес прилетел третий бюст и грянул оземь. Одного взгляда на его останки было достаточно, чтобы понять, что надежды кладоискателей не оправдались и на этот раз.

Ночной шум разбудил жильцов с нижних этажей. Некоторые граждане просто вышли из себя и зажгли свет, ясно давая понять, что терпение их небезгранично. Самые же решительные свирепо выглядывали из-за занавесок на улицу, стараясь, впрочем, остаться незамеченными.

Последний вождь приземлился без лишней помпы. Не попав в асфальт, он угодил в мерзлую клумбу и нехотя развалился на две симметричные части. Справедливо полагая, что если золото хранилось в одном из четырех бюстов, то теперь ему деваться просто некуда, радостно рыча, Потап бросился к месту падения…

Отсутствие клада он перенес стойко. В конце концов, отрицательный результат — тоже результат и кольцо вокруг драгоценного вождя значительно сузилось. К тому же после ревизии бюстов стратегические интересы бригадира всецело устремились к памятникaм, вес которых исчисляется уже не килограммами и даже не центнерами, а тоннами. Тоннами, — повторил Потап магическое слово, чувствуя, как волосы у него на голове пришли в движение.

Подмастерье был несколько озадачен, увидев товарища с пустыми руками, но в приподнятом настроении. Не давая никаких разъяснений, чекист прошел в комнату и быстро забрался в постель. Уже перед самым сном эфиоп не вытерпел и осторожно справился о результатах операции. Лишь по прошествии долгих десяти минут, когда казалось, что до утра бригадир не заговорит, Потап приподнял голову и веско ответил:

— Нахрапом обогащаются только дураки и получатели наследства. Удивляюсь, почему ты до сих пор не разбогател.

— А я еще наследства не получил, — сказал нахальный негр, когда Потап уснул.

В соседней комнате раздались подозрительные шорохи, но Тамасген не придал этому значения, приняв их за слуховые галлюцинации, явившиеся следствием напряженной трудовой ночи.

 

Глава 10. Секретный план Трумэна

В то время, когда бедные кладоискатели крепко спали, за стеной всего в трех шагах от них затевались и вершились крупнейшие финансовые операции, продавалась и скупалась недвижимость, открывались коммерческие банки, разворачивалось строительство парфюмерных комбинатов и судовых верфей. На карту ставились птицефермы и целые жилые кварталы. Выдвигалось предложение о приобретении двенадцатиэтажного небоскреба, в котором, в частности, помимо прочих, почивали заезжие старатели. Вопрос об их выселении ставился ребром. И то обстоятельство, что они все еще занимали жилплощадь в квартире № 96, следовало рассматривать как чистую случайность.

Эти грандиозные преобразования начались два месяца назад, когда Феофил Фатеевич неосмотрительно впустил на постой квартирантов — юную, только что зарегистрированную чету Тумаковых.

Молодожены въехали сразу же после свадьбы и уже вторую совместную ночь провели в арендуемых покоях. Запершись в спальне, они внимательно посмотрели телевизор, покурили и вскоре потушили свет. Буфетов только ностальгически вздыхал, ходил на кухню пить воду и вспоминал свою романтическую молодость.

Но за ночь супружеский диван не издал ни единого заслуживающего внимания скрипа. Тумаковы оказались людьми практичными и вместо того, чтобы предаваться глупым радостям медового периода, занялись делом. Они зашторили окна, проверили замок и сменили яркий свет на тусклый. При свете ночника они принялись обогащаться.

Супруг выпотрошил из свадебных конвертов деньги и трижды их пересчитал.

— Сколько было гостей? — угрюмо спросил он у жены.

— Пятьдесят девять человек звали, но за столом сидело семьдесят семь. Я сама видела.

— Сволочи! Сожрали больше, чем подарили.

В целях спасения первоначального капитала от инфляции было решено перевести его в иностранную валюту. Путем непростых арифметических действий к полуночи выяснилось, что весь семейный бюджет, за вычетом квартплаты, составляет сто семнадцать долларов по рыночному курсу. А если продать стиральную машину, то вполне можно было выйти на все сто пятьдесят. Но молодая воспротивилась и категорически отказалась расставаться с родительским подарком. Тумаков назвал ее мещанкой и неохотно записал в актив число 117.

Но если решение о конвертации было принято единодушно, то по поводу дальнейшего применения средств возникли разногласия. Глава семейства отдавал симпатии промышленным товарам. Хранительница очага настаивала на закупке шоколада.

— В Москву надо ехать, — говорила она, — за батончиками. Прибыльное дело.

— Не, — перечил супруг, — опасно.

— Почему опасно?

— Далеко везти. Ты ж по дороге сожрешь половину, я тебя знаю, — рассудил он здраво.

— Дурак, — подумав, ответила Тумакова.

— Сама дура, — также подумав, высказался Тумаков. — А батончики твои подъему не дают. Нужно брать галантерею, особенно заколки. Китайские такие, с белыми камушками. С них двойной подъем брать можно. Если вложим сто семнадцать, то выручим двести тридцать четыре.

Молодая хотела возразить, но сумма получилась настолько замечательная, что она уступила. Тем более, что после второй ходки за товаром и его успешной реализации получалось уже четыреста шестьдесят восемь.

— Эдька! — воодушевилась она. — А сапоги мне купим?

— Ладно, — снисходительно буркнул коммерсант.

Увидев себя утопающей в высоких замшевых ботфортах с золотыми пряжками, Тумакова радостно замурлыкала и чмокнула мужа в гладкую щеку.

— Только придется еще раз съездить, — озабоченно проговорил он, взбивая слежавшуюся подушку. — И сразу куплю себе "Сейко" механическую, как у заведующего овощным магазином у моста. Натка, сколько там у нас осталось?

— Восемьсот ровно. Ого-го. Да?

— Так себе.

— Может, еще чего-нибудь придумаем?

— Хватит на сегодня, я устал.

Придя к заключению, что заработать больше восьмисот долларов за ночь — тоже ничего себе, новобрачные удовлетворенно уснули.

Наступивший день был трудным.

Хотелось пить. Еще больше хотелось есть. Спать не хотелось совершенно, но это нужно было делать, чтобы не есть и не пить. Тумаковы лежали, отворотившись друг от друга, и тщательно жмурили глаза. Лишь изредка, потеряв терпение и убедившись, что партнер дремлет, один из них вставал и сердито бежал в туалет. В промежутках между туалетами виделись дневные сны. Эдьке мерещились новенькие, с фосфорным циферблатом часы. Они трепыхались на запястье, словно живая рыба, сверкали гранями и пускали солнечных зайчиков. К вечеру их массивный браслет уже натер Тумакову руку.

Хуже приходилось Натке. Когда замшевая обувь представилась ей после пятого побега в туалет, она почувствовала, что левый сапог явно велик и на пятке от него вздулась водянка. Отвлек ее от этой неприятности томимый голодом супруг. Он пихнул ее локтем и потребовал ужина.

Hа ужин квартиранты ели собственное сгущенное молоко и украденный у хозяина хлеб.

После трапезы занялись коммерцией.

— Ну и сколько там у нас? — поинтересовался Эдька, высасывая из продырявленной банки остатки молока.

Натка извлекла из-под подушки бухгалтерскую книгу и сообщила:

— Восемьсот, как и было.

— Не восемьсот, а тыща шестьсот, — поправил глава семейства. — Пока ты дрыхла, я поставил еще партию заколок.

— А не много? А вдруг столько покупать не будут?

Эдька помолчал, важно поковырял в носу и, покосившись на несмышленую жену, заверил:

— Бу-у-удут. Еще как будут. Изменим тактику — предложим теперь с красными камушками. Только покажу — всякие там дуры сразу разберут.

Тумакова насторожилась:

— Сразу? Тогда ты мне чтоб три оставил, одну заколку с белыми стеклышками и две с красными. Я давно такие хотела.

— Хватит с тебя двух, — строго заметил Тумаков. — Так ты все мои капиталы по ветру пустишь.

— Не твои, а наши.

— Мои!

— Наши! Наши, наши.

— Как это — наши, если я их сам заработал!

— А я? Я же вместе с тобой была!

— Ты! Ты только бухгалтерские работы делаешь, а я — мозговой центр. Я думаю!

— Подумаешь! Я тоже так думать могу.

— Ты не сможешь. У тебя по алгебре что было?

— Ну тройка.

— А у меня четверка!

— Зато у меня по пению — пять!

— При чем тут пение?! — горячился Эдька. В бизнесе надо вычислять, а не петь.

— А при чем тут алгебра? — не унималась Натка. — Вон Гетьпан с нашей школы дуб дубом был, а сейчас на машине ездит. А Надька Бровко золотую медаль получила, а сама теперь шпалы кладет.

— У Гетьпана вся родня сало продает. Я-то уж знаю. Так что пение тут ни при чем.

— При чем! Наши певицы многие, например, поглупей Гетьпана будут, а вон как живут.

— Сравнила! Они ж красивые.

— Он тоже неплохой.

— Так, может, он и в хоре поет?

— Может, и поет.

— Дура! Я ж тебе говорю, что твои Гетьпаны салом торгуют!

— А может, они и салом торгуют, и поют.

— Ага, прямо на базаре все вместе и поют. И Надька Бровко тоже поет. Положит шпалу — и споет, да?

— Да! — назло сказала Натка, понимая, что ставит тем самым Надьку в неловкое положение.

— Уф-ф, — вздохнул обессиленный супруг, — ты невыносимая. Будешь работать или нет?

— Буду. Только капиталы — наши!

— Ладно, наши, наши.

Не теряя больше времени на пустые разговоры, Тумаковы бросились наверстывать упущенное и насыщать местный рынок бижутерией. Эдьке удалось остаться в должности мозгового центра, а Натке — отстоять право голоса и овладеть половиной семейного состояния.

Опомнились предприниматели только через полтора часа, когда все женское население Козяк носило в волосах по две тумаковские заколки. Этих крайне полезных и пользующихся спросом украшений хватало и на каждого третьего мужчину. Тогда, по настоянию бухгалтера, дуэт сменил профиль и приступил к оптовым закупкам шоколада. Еще через час жители райцентра были обеспечены сим продуктом на год вперед с учетом трехразового питания в день. Состояние предприимчивой парочки достигло к тому часу ста восьмидесяти тысяч долларов.

Дело ладилось. Капиталы росли, как на дрожжах, увеличиваясь в геометрической прогрессии. Через месяц их было уже так много, что Тумаковы не знали, что с ними делать. Хранить такие деньжищи в арендуемой спальне было неудобно, и квартиранты решили обзавестись собственным банком. К исходу второго месяца Тумаковым стало тесно; родные безденежные Козяки их уже не устраивали. Их манили неосвоенные соседние райцентры и многообещающий Крым. В срочном порядке там скупались земли — побережье и плодородные сады. Для развития торговли была приобретена пара пароходов. На одном предполагалось возить на Чукотку бродячих собак для упряжек и выменивать на них у северных народов бивни тюленей. Другой пароход предназначался для поставки за рубеж наших эмигрантов. Две бухгалтерские тетради были исписаны цифрами. Новые прибыли в них уже не вмещались, и разбогатевшие капиталисты завели толстый "Альбом для рисования", на обложке которого красным фломастером было начертано:

СЕКРЕТНЫЙ ПЛАН ТРУМЭНА

Название плана составлялось из первых букв семейной фамилии и имен супругов. После того как для звучности вставили букву "Р", Тумаков вспомнил, что такую же фамилию носил известный американский миллионер. Молодожены сошлись во мнении, что подобное совпадение — хороший знак свыше.

В альбом были начисто переписаны все коммерческие операции, начиная с удачной перепродажи заколок и заканчивая последней грандиозной сделкой — приватизацией угольных шахт Донбасса.

Многие тайны хранились в плане. Там были такие махинации, которые еще никогда и никому не приходили в голову, а между тем они должны будут принести девяносто восемь миллионов долларов чистого дохода. Все было рассчитано, расписано и нарисовано. Оставалось только взять и быстренько осуществить весь план, что, разумеется, было делом времени.

Впрочем, чету Тумаковых занимал не только бизнес. Иногда они говорили и о любви. Обычно интимная тема начиналась так:

— Эдька, — говорила жена вкрадчивым голосом, испытующе глядя на суженого, — ты меня сильно любишь?

— Ну, — угрюмо бубнил Эдька, чувствуя подвох.

— Нет, сильно или не сильно? — настаивала Натка.

— Нормально.

— Ты меня не любишь, — оскорбленно произносила супруга и надувала губы.

— Да люблю, люблю!

— Нет, не любишь!

— Люблю, бляха-муха!

— Так, значит, — сильно?

Эдька отбояривался, как мог:

— Слушай! Я такого не понимаю. Любят или вообще, или вообще никак. Так вот я тебя люблю — вообще!

Добившись определенности, Натка требовала купить турецкую люстру или нутриевую шапку, глава семейства чаще всего упирался, ссылаясь на отсутствие наличных денег, вложенных в товар, но в конце концов сдавался, подтверждая таким образом свои пылкие чувства.

Последняя их любовная беседа затянулась до утра, когда старатели уже начали нетерпеливо ворочаться в предчувствии пробуждения.

Любовь вновь требовала доказательств. На этот раз она вымогала белый "мерседес".

— Давай лучше купим "вольво", — предлагал миллионер, — синюю.

— На синей пыль видна.

— А белый цвет — дурацкий.

— Он благородный. А может, ты меня не любишь?!

— Люблю.

— Купишь?

— Куплю. Только не сегодня. Сегодня уже поздно. Давай спать скорей, а то сейчас есть захочется.

— Смотри же не забудь, — пригрозила напоследок Натка. — А себе, если тебе так хочется, можешь и "вольву" купить, денег, слава богу, уже много.

Последняя фраза, долетев до сознания Мамая, заставила его раскрыть глаза. Он вскочил, кошачьим шагом вышел из комнаты и прилип ухом к соседней двери. В спальне было тихо. За спиной сконфуженно кашлянул Феофил Фатеевич.

— С добрым утром, — оглянулся Мамай, — у вас там кто-то ночует?

— Да, два месяца уж.

— Вы что ж, папаша, возле нас приют открыли?

— У меня там постояльцы.

— И что? Обеспеченные люди? — деловито осведомился Потап.

— А… я ж говорю — постояльцы.

— Почему сразу не предупредили? Нехорошо, папаша. Теперь радостная встреча сына с родителем может быть омрачена присутствием посторонних лиц. Он человек необычайно стеснительный. Я, кстати, тоже. Иногда. Не найдется ли у вас для лучшего друга вашего сына чашки чаю? С бутербродом.

— Конечно, — вздохнул Буфетов, приглашая гостя на кухню. — А за постояльцев вы не беспокойтесь, они днем обычно спят.

— В ночную смену трудятся? Железнодорожники?

— Они… эти… молодожены.

— Что вы говорите! Понимаю. Стало быть, деньги есть? А скажите, в карты они не играют? Впрочем… это не имеет никакого значения.

За завтраком Феофил Фатеевич предъявил старую желтую фотографию, на которой был изображен голый годовалый негритенок.

— Что это? — удивился Потап.

— Мой сынок… и… ваш друг, — всхлипывая, пояснил Буфетов. — Правда, похож?

— Вообще не изменился, — убежденно заявил бригадир.

— Мой мальчик…

Мамаю показалось, что перед ним все-таки девочка, но снимок был настолько мутным, а Буфетов — умиленным, что перечить он не стал. К тому же выяснение пола младенца сулило старателям некоторые бытовые трудности, и для верности бригадир незаметно расцарапал на фото то место, которое могло натолкнуть старика на определенные сомнения.

— Теперь вы меня понимаете, — лепетал отец, — это для меня такое потрясение.

— Понимаю.

— У вас есть дети?

— Не знаю, — не задумываясь, сказал Потап. — Должны быть где-то. Что вы на меня так смотрите? Вы на себя посмотрите. Вот вы уверены, что Гена ваш последний сын? Я не уверен. И я тоже знаю о своем папаше только понаслышке. Вам еще повезло. Геннадий — мужчина смирный. Когда он все узнает, то даже и бить вас, наверное, не будет. А вот если я своего когда-нибудь отыщу… Кстати, вы никогда не были в Кировограде? А то я оттуда родом.

— Н-не был, — шарахнулся Феофил Фатеевич.

Мамай смерил его подозрительным взглядом.

— А может, проездом… бывали?

— Б-бог миловал.

— Я так и подумал, — успокоил Буфетова чекист, зная, что тот врет.

Исполнителю народных танцев доводилось гастролировать в Кировограде в 1962 году, о чем свидетельствовала анонимная справка, изъятая у Сидорчука.

Лишний раз проверив свои сведения, Мамай не питал к этому факту никакого интереса. Тем более, что сам он бывал в Кировограде лишь однажды, да и то проездом, и видел его вокзал из окна плацкартного вагона.

Но ни к месту, ни к дате рождения Потапа данное обстоятельство отношения не имело.

 

Глава 11. Три свидания

Если сопоставить сутки с человеческой жизнью, то утро — это вовсе не зеленая юность, как покажется многим, а пора, когда приходит запоздавшая старческая мудрость, с высоты которой можно осмыслить пройденный путь и коснуться его никчемности. Именно утром чаще всего становится стыдно за проведенную сгоряча ночь.

Так рассуждал Потап Мамай, приплясывая по балкону и философски поглядывая вниз, к подножию дома № 12АБ, где еще теплились позорные следы ночного вандализма. Испытывая внезапный приступ самокритики Мамай был вынужден признать, что его легкомысленное поведение ни к чему хорошему, не считая подбитого эфиопа, не привело. Но убиваться долго по этому поводу у бригадира не было времени. Вновь вспыхнувшая привязанность к драгметаллам уже несла его к близким козякинским горизонтам. В кисельной пелене стали узнаваться местные ориентиры: столбы высоковольтной линии, водонапорная башня, диспетчерская вышка, крыша отеля "Роди", каркас новогодней елки, памятник… Памятник Ленину! Потап встрепенулся, словно боевой петух. Сердце его бешено запрыгало в деревянной от мороза груди. Время разбрасывать камни и время собирать камни прошло. Подходить к добыче золота теперь следует цивилизованно.

Было 8 часов 29 минут. Утро выдалось холодным и многообещающим. Не мешкая, чекист набросил пальто, повязал белый романтический шарф и ринулся в город.

Задача была серьезной. Употребляя военную терминологию, предстояло взять "языка".

В каждом населенном пункте или его отдельно взятой части всегда имеется как минимум один вездесущий житель, владеющий самыми свежими и противоречивыми новостями. Он появляется в самый неподходящий момент, имеет десять пар глаз и столько же ушей, впитывает в себя все слухи, витающие в эфире, и после некоторой обработки пускает их в людных местах, мутя воду и меняя подводные течения. Это тяжелая и кропотливая деятельность, для осуществления которой требуется уйма времени, жизненный опыт и крепкие ноги. Поэтому подобные эрудиты в большинстве своем — граждане пенсионного возраста, не страдающие ревматизмом и склерозом. Для заезжего следопыта такие агенты — просто находка. Умение находить с ними общий язык и выуживать информацию обеспечивает половину успеха любого начинания. Лучший способ добиться аудиенции с "языком" — поднять вокруг себя легкий шумок; "язык" объявится сам и будет умолять о встрече. Но, учитывая специфику старательской профессии, бригадир решил воздержаться от пресс-конференций и отловить всезнайку тихо.

Располагая лишь данными о кличке, но не зная "языка" в лицо, Мамай долго бродил по административно-хозяйственному центру, смотрел, как открывают магазины, и придирчиво оглядывал сонных прохожих, выискивая среди них особо подозрительных. Но подозрительных как-то не было. Все были одинаковые, хмурые и спешащие на службу.

Проскакав два квартала в задумчивости, Потап остановился у двухэтажного здания с окнами разной ширины. Строение несомненно являло собой местный храм культуры, на что указывали нежно-абрикосовый цвет его стен и две готические колонны. В подтверждение сей догадки справа от дверей имелась вывеска:

Дворец культуры

металлургов

"Литейщик"

Слева, ниже красной стрелки, были прибиты жестянки: "Кассы" и "Туалеты M Ж " .

Оценив фасад, Потап счел Дворец вполне пригодным для проведения в нем зрелищных мероприятий и решительно переступил порог.

В холле было пусто и холодно. Потолок украшали шевелящиеся гирлянды, к которым на нитках были подвязаны куски ваты и капроновые снежинки. Пол скрипел и сверкал осколками елочных шаров. Сквозняки разносили по углам запах хвои и пива.

В поисках живой души Потап прошел в следующий зал, невнимательно осмотрел фотографии киноартистов. Вместо одного портрета на стене висела пустая рамка с подписью: "Балетмейстер Пиптик И.А." Прочитав фамилию, бригадир подумал, что где-то уже ее слышал. "Из классиков, должно быть", — заключил он, недолго покопавшись в памяти и удивляясь тому обстоятельству, что в Козяках обитают столь яростные поклонники балета, что похищают своих кумиров прямо из общественных дворцов.

За стендом "Наши края" таилась директорская дверь. Успев краем глаза заметить "Чаботарь О.В." , Потап повернул ручку.

За столом сидел стареющий сонливый мужчина в домашнем свитере и натуральной овчинной телогрейке, какие носят кладовщики хозяйственных складов и киношные командиры партизанских отрядов.

— Честь имею! Я экстрасенс. Согласен провести у вас один сеанс, — заявил Мамай с порога, нахально разглядывая ненастоящего партизана.

Чаботарь О.В. не выразил сколь-нибудь заметного удивления и продолжал читать газету.

Вошедший озадаченно помолчал, откашлялся и предпринял вторую попытку:

— Честь имею! Я экстрасенс! Могу устроить вам один сеанс.

На этот раз директор благодушно улыбнулся, как бы говоря: ну что уж тут поделаешь, экстрасенс так экстрасенс.

"Вполне можно было бы назваться принцем Датским, — подумал Потап, опуская в карман несгодившееся удостоверение. — Мужик вроде бы с понятием.

Чаботарь О.В., казалось, был тоже огорчен несостоявшейся встречей с отпрыском королевской фамилии. Он вздохнул и невесело спросил:

— Почему же только один сеанс?

— Мы с напарником у вас проездом, — быстро сообщил целитель, не ожидавший столь радушного приема. — Так что не имеем времени. Может, как нибудь… На обратном пути.

Олег Васильевич с пониманием кивнул и пригласил гостя подсесть поближе.

В доверительной беседе сразу выяснилось, что целители направляются на международный симпозиум магистров белой магии, а в захолустный городишко их привело, собственно, чувство сострадания к простому люду. Для пущей убедительности белый маг показал удостоверение в алой обложке. Больше предъявлять было нечего. Понятливый директор хотя ничего и не разобрал, но на всякий случай с уважением привстал.

— А давно ли к вам заглядывали наши младшие коллеги-экстрасенсы? — небрежно поинтересовался маг.

Чаботарь О.В. почесал лысую макушку и не сразу ответил:

— Да уж давненько. На моей памяти не было.

Оба тут же пришли к единодушному мнению, что это форменное безобразие. Просто ужасно. Народ нужно немедленно спасать.

— Это нехорошо, когда порча и сглазы безнаказанно косят ряды трудящихся, — говорил высокий гость.

— Да, упущения, — подтверждал директор. — Можете помочь? Замечательно! С нашей стороны будет полная поддержка. А то от этих дискотек одни убытки. Не молодежь, а варвары. Стекла бьют, стены царапают, имущество портят.

Олег Васильевич погрузился в свои беды. Раньше театры приезжали, трагедии ставили, а теперь… В прошлом году зверинец привозили, дети были рады. А вот старшему поколению просто нечего предложить. Вот хор бы цыганский! У высокого гостя случайно нет в этой сфере связей? Есть? Было бы замечательно. После симпозиума завезет? Ах, как хорошо!

— Даже не знаю, как вас и благодарить! — рассыпался Чаботарь О.В.

— Не стоит, не стоит, — стеснялся экстрасенс, ерзая на стуле, — я и сам не знаю.

— Простите, как вас будем представлять народу?

— Мамай Второй, — глазом не моргнув, сказал знаток цыганских хоров.

— Сын Мамая Первого?

— Ага, а вы откуда знаете?

— Да так, слышал краем уха. В детстве.

Директор помолчал, как бы отдавая дань почтения великим предкам гостя. Потом спросил:

— А ваш напарник?

— Учитель.

— Ну да, учитель. Как его?

— Абу- Малаку.

— Тоже Второй?

— Нет, Первый. Он тибетский старец, с самого Тибета. Очень мудрый человек.

— Ну так когда Гости смoгyт начинать?

— Хоть завтра! Но лучше в пятницу. Рекламу, надеюсь, вы возьмете на себя? Хорошо.

Целитель встал и рассеянно подал руку.

— Да, чуть не забыл, — спохватился он. — Понимаете ли… есть одна заминка. Так, дорожное недоразумение. Украли вещи. В том числе концертные фраки. Можете частично посодействовать?

Оказалось, что помочь может Ванька Пиптик из Кружка бальных танцев. Весь реквизит у него.

Стали прощаться.

"А хорошо бы уговорить их выступить цыганским хором, — мыслил директор "Литейщика" , провожая экстрасенса. — Видно, безработные культпросветработники. Вот ведь до чего докатились! Экстрасенсы!"

Бригадир также уносил с собой самые теплые впечатления от встречи.

Обнаружив во дворе два черных хода, он пошел осваивать второй этаж. Там располагались библиотека, шахматно-шашечная секция, кладовые, костюмерные и еще три безымянные запертые комнаты. Четверть этажа занимал спортивно-танцевальный зал, к дверям которого было приклеено рукописное объявление:

"Учу танцевать танец рэп. С женщин-50 тыс., с мужчин — 80 тыс."

"Однако! — изумился Потап, открывая дверь. Мужчинам надо бастовать".

У зеркальной стены стоял человек в облегающем спортивном костюме и выдавливал на носу угри. Увидев отражение незнакомца, человек вздрогнул и повернул к нему страдальческую физиономию, истекающую слезами.

— Кто здесь? — спросил он слабым тенором. Как сюда вы ворвались?

Потап огляделся — в самом деле, кто это там врывается? — и, никого не найдя, пустился в обход по залу. Он шел точно по периметру, по-хозяйски проверяя на прочность шведскую стенку и трогая борцовские чучела. Поравнявшись с красноносым физкультурником, он обошел его вокруг и, оценив, неожиданнно рявкнул:

— Пиптик?

— Пиптик, — робко подтвердил учитель танцев, поставив ноги в первую позицию. — А вы за кого? За Хранцузову?

— Могу и за нее, — подыграл Мамай, хищно ухмыляясь.

— Тогда, значит, за Кострюкову? — Пиптик побледнел и зажмурился. — Ну что ж, приступайте. Только если хотите знать мое мнение, то вот оно: ваше поведение дико и некультурно! А все-таки вы за кого?

— Я ни за кого. Но если что — могу и навалять. Учитель танцев открыл один глаз.

— Как это? Вы не за Кострюкову?

— Я от директора.

— И бить не будете? — воспрянул Пиптик, открывая второй глаз.

— Пока нет. Хотя… Там видно будет.

— Тогда кто вы, собственно, такой?

Экстрасенс нехотя представился и вкратце объяснил суть дела. Показывать удостоверение он посчитал излишним.

Пиптик, чудом избежавший тумаков, несказанно обрадовался.

— А я Иоан Альбертович Пиптик. Балетмейстер международного класса, приглашался на роль Щелкунчика. А вы от Чаботаря? Были у него? Ну и как? Раскусили его? Раскусили? Как интеллигент интеллигенту советую с ним поменьше связываться. Пропащая личность, дикарь, из рабочих. Совершенно не разбирается в культуре.

И Ваня Пиптик принялся жаловаться на некультурного директора, бесцеремонно запрещающего вешать в холле портрет балетмейстера. И это несмотря на то, что Иоан Альбертович в свое время приглашался на рольЩелкунчика!

Из какого именно театра поступало предложение и чем это закончилось, танцор уточнять не стал, переметнувщись на другую, еще более болезненную тему.

Оказывается, в этих диких краях совершенно нет женщин. То есть кое-какие, конечно, водятся, но все они ужасно дикие и малообразованные. К тому же от скуки они рано выходят замуж и при знакомстве с культурными людьми не всегда об этом сообщают. А стоит лишь слегка уделить им внимание, как тут же являются их дикие необразованные мужья и начинают вести себя уж совсем дико и необразованно.

"А не Гаркушкин ли это хахаль? — сообразил Мамай, припомнив, что слышал фамилию танцора из уст ранимой администраторши. — Ба! Да это же Ромео!"

— …И вот они приходят прямо сюда и, видите ли, бьются, — завершил Иоан Альбертович свой скорбный монолог.

— Кто? — рассеянно спросил Потап.

— Мужья! Кто же еще! Иногда двоюродные братья, видите ли.

— Тоже бьются?

— Ну, те не так сильно, но тоже.

— Ничего, — заверил экстрасенс, сопоставив могучую борцовскую фигуру Элеоноры с тщедушным тельцем Пиптика, — ничего, скоро вас ожидает приятное исключение.

— Вы думаете? — с надеждой спросил балетмейстер.

— Несомненно. Я уже предвижу, как одна некультурная дама спешит к вам выразить два слова. Причем выражать она их будет без посторонней помощи и с подавляющим, я бы так сказал, успехом.

Пиптик, неверно истолковав пророчество, скверно захихикал и потер ладошки.

— С успехом, говорите? — оживился он. — Как вы хорошо сказали: с успехом! Я, кажется, догадываюсь, о ком вы говорите. Ходит тут ко мне одна, танцевать, видите ли, хочет. Но мы-то с вами знаем, чего она хочет. Я ее насквозь вижу, почти как вы. Скажите, а вы все предвидите? Все, все?

— Могу частями. Хотя мне уже пора. Так вы не забудьте о поручении.

— Конечно, конечно! — засуетился Иоан, провожая гостя к выходу. — С успехом! Это вы брависсимо сказали. Шепните мне на ушко, как интеллигент интеллигенту, эту особу не Клавдией зовут? А? Так ведь? А лучше молчите, пусть это будет для меня сюрпризом.

"Еще каким", — подумал Потап, загадочно подмигнув балетмейстеру. Его подмывало назвать истинное имя таинственной дамы и посмотреть, как Пиптика хватит удар, но нужда в концертных костюмах удерживала Потапа от подобного развлечения.

— Так я надеюсь! Я буду ждать! — бурлил заинтригованный танцор.

— Ожидайте, — подбодрил его пророк на прощание.

На лестнице он столкнулся со взмыленным молодым человеком. Человек остановился, сердито оглядел Мамая и ринулся дальше.

— Эй! — окликнул его пророк. — Вы, случаем, не за Кострюкову!

— За нее! — гаркнул мститель.

— Брат?

— Муж!

— У-у, совсем туго. Нехорошо, гражданин, опаздываете. Вам во вторую дверь направо. И поторопитесь! Там уж заждались!

Оценив вполне широкую спину гражданина, чекист понял, что с секунды на секунду в спортивно-танцевальном зале произойдет короткий, но драматический акт возмездия. Пиптик, уличенный в посягательстве на честь некой Кострюковой, получит два раза в одно и то же ухо, после чего будет хныкать и называть обидчика "видители, диким и некультурным".

Представив себе эту пошлую сцену, Мамай посчитал скучным возвращаться и наблюдать ее вторично, пусть и наяву.

Покинув Дворец культуры, бригадир взял курс на Дворец бракосочетания, справедливо полагая, что изловить "языка" в такую погоду можно либо на свадьбе, либо на похоронах. В ходе недолгих блужданий между загсом и бюро ритуальных услуг было установлено, что в Козяках за последние три дня по невыясненным причинам никто не умер. Что же касается браков, то таковые регистрировались в районном загсе исключительно по субботам. Оставалось лишь одно рыбное место — универмаг.

Очереди бывают разные. Есть очереди, которые выстраиваются за чем-нибудь нелимитированным. Например, к мавзолею Ленина или в ресторан "Макдональдс" . В таких случаях очередники стоят стройной цепочкой и учтиво дышат в затылок впередистоящего. Они соблюдают порядок и полны спокойствия, ибо твердо знают, что чучело вождя никуда не убежит и покажет себя всем, а господин Мак Дональд, в свою очередь, из кожи вылезет вон, но обеспечит бесперебойную кормежку своих клиентов. Революционер, он на то и революционер, чтоб удовлетворять любопытство граждан. А капиталист, стало быть, на то и капиталист, чтобы утолять их голод.

Но есть и другие очереди. Томящиеся в них люди знают заранее, что отпускаемого товара на всех не хватит наверняка, и от этой мысли их нервная система портится. Отсутствие гарантий делает граждан обидчивыми. Они угрожающе сопят друг на друга, испепеляют взглядами и не узнают дальних родственников. Такие очереди комкаются, разбухают и нередко выливаются в стихийные митинги. Человек, еще вчера мирно стоящий за вами в кассу музея, сегодня может огреть вас портфелем или укусить за шею из-за какой-нибудь сосиски. И в этом он не виноват. Атмосфера в очереди зависит не от воспитанности граждан, а от соотношения спроса и предложения.

Носки, продаваемые по государственным расценкам и в ограниченном количестве, — вещь в хозяистве крайне нужная, из-за которой не грех и поскандалить.

Потап это понял, едва войдя в галантерейную секцию козякинского ЦУМ а.

Стояла гнетущая тишина, предшествующая обычно кавалерийскому набегу. Все застыло в ожидании. Быстро сообразив, что промедление подобно если не смерти, то уж потере трех часов точно, Мамай затесался в гущу безносочников. По очереди покатился ропот — принесли носки. Граждане зашевелились подобно броуновским частицам. Потапа стали хватать за локти и, зло шипя, направлять в конец очереди. В ответ он выкатывал глаза и озабоченно спрашивал:

— Где здесь батарейки? Вы за носками? А батареек не видели?

Притупляя таким способом бдительность покyпателей, Потап успешно продвигался вперед.

Внезапно прошел слух, что товара хватит лишь на половину желающих. Стало жарче и теснее. Задние стали напирать. Загремели лозунги:

— Давать по одной паре в руки!

— Проверяйте паспорта!

— Заводите списки!

Передние злорадно заулыбались и потребовали не ущемлять прав человека.

— Сколько хотят — столько и отпyскайте! — кричали они. — Хоть даже три пары!

Замахнуться на четыре пары было бы, конечно, слишком.

Средние помалкивали и прикидывали, к кому примкнуть.

— Это последние в этом месяце, — просочился чей-то скрипучий, словно из старой шарманки, голос.

— Потом будут выдавать только по справкам покойникам и молодоженам.

— Значит, вам только одна пара полагается, — откликнулся кто-то, — можете идти домой, бабуля, вам принесут.

— Типун тебе на язык. Тебе они раньше понадобятся.

"Где-то здесь", — определил чекист, навострив уши.

— Носки от радиации сделанные, на случай войны, — вещала шарманка совсем рядом, — но лучше брать хоть такие, больше не будет, с первого числа удорожание произведут в десять разов.

Обыватели, как чумы боявшиеся первых чисел каждого месяца, дружно застонали.

"Так и есть — Кислыха. Где же она, ч-черт!" — искал Мамай, вращая во все стороны головой.

Невидимая старуха продолжала измываться уже откуда-то издалека. Бригадир рванулся, но было уже поздно. Тиски перепуганных безносочников сомкнулись намертво, и он оказался притиснутым к прилавку, за которым возвышались махрово-оранжевые горы. Покупатели восторженно пожирали их глазами, горящими оранжевым огнем.

— Какой размер? — закричала на Потапа продавщица.

Он растерялся. При мысли, что с завтрашнего дня по Козякам будут гулять сотни оранжевых щиколоток, ему стало не по себе.

— Глухой, что ли? — еще раз обратилась девушка.

— У вас есть другой цвет? — нашелся чекист. — Что-нибудь повеселее.

— Куда уж веселей?

Смирившись, Мамай протянул деньги, не подозревая, что уже выдал себя. Подобной дерзости стены универмага не слышали давно.

— Да он приезжий! — завопила толпа. — Цвет ему не такой. Еще перебирает! Не давать ему! Прописку проверьте!

Продавщица сжалилась и торопливо сунула ему сверток, после чего обладатель оранжевых носков был выброшен штормовой волной к секции грампластинок.

В океане всеобщего возмущения уловить знакомый голос оказалось сложнее. Мамай вновь ринулся по проторенному пути, отбиваясь от нервных граждан и предлагая им обменять носки на батарейки. Поиски ни к чему не привели, и, переругавшись со всей очередью, он вернулся на исходную позицию.

Но, как известно, на ловца и зверь бежит. "А если не бежит, то, значит, прячется где-то неподалеку", — размышлял Мамай, приближаясь к отряду старух, во главе которого стояла и сама Кислыха. Она стращала публику подорожанием и нашествием мафии.

— … Вчера вижу, как один мужчина в такой шляпе и красном галстуке из машины вылез, а в руках четыре лотка яиц и кусок мяса килограмма на три. Махвия вам.

Старухи одобрительно загудели:

— Где ж это видано, чтоб столько яиц жрать! Махвия! Махвия!

— А морда у него — во какая! Больше телевизора. Вот до чего страну, паразиты, довели. А на днях колдуны приехали, — продолжала Кислыха, — да, колдовать на нас будут. Одну женщину так заколдовали, что она аж почернела вся. Теперь она как негр ходит, те, что по Африке сигают.

— О, махвия какая!

— А самому главному из них — сто два года, борода до земли — белая, белая, а на глазу бельмо.

— О, махвия, а! — галдели бабушки.

"Это у кого бельмо на глазу? Это у меня бельмо на глазу?!" — возмущался бригадир, пробираясь в середину круга.

Сплетница оказалась живописной старухой, одетой в лысую, когда-то каракулевую шубу. На маленькой головке восседала мохеровая шапка-папаха, из-под которой задорно торчали крашеные рыжие кудряшки. Старческий рот и брови, казалось, были намалеваны непослушной рукой младенца.

Как выяснилось позже, Кислыха профессионально занималась сглазом и обладала редкой способностью присутствовать в нескольких местах одновременно.

— Слыхали, Кулакевичка из молочного родила от за…

— Гражданка! — нетерпеливо грянул Мамай. — Я вас по всему этажу ищу! Вы за кем стоите? Что же вы все напутали! Сами заняли в шести местах, а сами тут стоите! А остались, между прочим, только тридцать третьи размеры. Кто последний?

Слушательницы всполошились, закудахтали и бросились в очередь. Кислыха осталась в одиночестве. Она прицелилась в грубияна, лишившего ее аудитории, недобрым оком и принялась наводить порчу.

— Одна моя плохая знакомая, тоже колдовка, заговорил Потап, наблюдая за ее стараниями, — так та тоже глазила людей в общественных местах.

— Ну и что с того? — насупилась сплетница, для пущего устрашения сдвинув жирно нарисованные брови.

— Ничего. Оказалась любительницей. Один мужчина превратился в собаку и тут же на нее напал. Больше она такими глупостями не занималась, ушла в ветеринары. Не читали? В газетах сообщалось, дело громкое было.

Кислыха не ответила и злобно отвернулась. Какое-то время она оглядывалась по сторонам, выискивая себе более покладистую жертву, но поблизости никого, кроме нахального молодца, не было. Старуха затосковала. Силы ее иссякли. Больше молчать она не могла. Молчание вредило ее здоровью. Новостей было так много, а места для них внутри сплетницы так мало, что если бы она рискнула подержать их в себе еще минуту, то непременно бы лопнула.

Кислыху распирало. От напряжения голова ее налилась кровью и стала дребезжать, словно кипящий чайник. При виде таких страданий Мамай наконец сжалился.

— Так кто там от кого родил? — участливо спроосил он.

— Ку… Ку… Кулакевичка, — выпустила она слегка пары и вновь попыталась сомкнуть рот. Но остановиться ей уже не удалось. — Кулакевичка из молочного родила от заведующего из мебельного, у него уже было две жены, у них от него три ребенка, два у первой и один у второй, а второй он алименты не платит, а первой уже выплатил…

Старуху прорвало. Она трещала без умолку, на одном дыхании, и Мамай начал беспокоиться, что ей не хватит воздуха и она не успеет выдать на-гора нужные сведения.

Во избежание наплыва публики чекист увел старуху подальше от посторонних глаз. Самым подходящим оказался отдел посуды, где можно было надежно укрыться за горой пластмассовых тазов.

Желая положить конец беспредметной болтовне Кислыхи, Потап склонился к ней и дважды громко кашлянул. Но призывы не подействовали. Кислыха только ускорила темп, захлебываясь и зажмуриваясь от удовольствия. Попытки прервать ее мирным путем были бесполезны. "Ладно, дам бабке выговориться, пусть подребезжит, — мыслил бригадир, видя, что дело затягивается, — а я пока схожу за сигаретами". Вернувшись, он застал ее на том же месте. Не заметив отлучки слушателя, сплетница стояла с крепко закрытыми глазами и продолжала давний монолог. Потап нетерпеливо посмотрел на часы. Ждать больше было нельзя, Кислыха оказалась неутомима. Он уважал старость и потому довольно вежливо постучал пальцем по твердому лбу старухи.

— Мамаша-а, — позвал Мамай, — эй, мамаша.

— Чего тебе? — окрысилась старуха.

— Про то, что вы рассказываете, я и сам знаю, все про это знают. А вот что вы можете сказать о… о…

Кислыха стала в стойку.

— Ну! — дрожала она от нетерпения. — Ну! Ну о чем?

— Да нет, что вы можете об этом знать? — дразнил ее Потап, с сомнением глядя сверху вниз. — Ведь вы ничего не можете об этом знать!

— Я?! — кипятилась сплетница, права и обязанности которой нагло попирались. — Это я-то не могу знать?! Ну о чем, о чем я не могу знать?

— Ну вот к примеру-у… Ну хотя бы… Вот вам элементарный вопрос: что делали ответственные работники райкома КПСС в период с августа девяносто первого года? А?

— Ночью?

— Какой ночью! Не знаете? Сдaeтecь? Так и говорите.

— И-и-и! Да я!.. Да если хочешь знать…

— Минутку, — остановил ее чекист и, достав блокнот, скомандовал: — Начали!

— Ну так вот…

Хотя допрашиваемая давала показания с полной самоотдачей, Мамай очень скоро осознал, что выжать из нее необходимую информацию будет непросто. Заданная тема оказалась для Кислыхи лишь горкой, с которой она скатилась и набрала разгон. Дальше, подобно необъезженной лошади, она понеслась совсем не в ту степь. В той степи были подорожавшие энергоносители и смерть любимой собачки Моси, прогноз погоды и проклятый геморой. Там было все. Не было там только интересующих Мамая ответственных работников. Бригадиру приходилось постоянно перебивать непокорную старуху и наставлять ее на путь истинный.

Первый час он слушал с большим вниманием, задавал наводящие вопросы и делал записи. Проходившая мимо уборщица, умилившись видом собеседников, решила про себя, что переросток-внук внимает наставлениям моложавой бабушки.

По прошествии еще одного часа, когда секция головных уборов была тщательно вымыта, уборщица заметила, что внук стоит понурившись, болезненно морщится и как-то враждебно взирает на бабулю.

Пошел третий час допроса. Носки давно распродались, очереди разбежались, кафельный пол блестел и отражал люстры. Уборщица, опершись о швабру, подозрительно наблюдала, как непослушный потомок пытается удрать от прародительницы и, судя по жестам, категорически отказывается ее слушать. Быстрым шагом он поднялся по лестнице и, не сбавляя хода, принялся кружить по второму этажу. Старуха преданно трусила следом. Иногда она настигала его, хищно вцеплялась в полы пальто и шипела:

— Это еще не все… Там еще много чего было… Постой чего скажу…

Потап молча вырывался и, не оглядываясь, двигался дальше. Предприняв хитрый маневр, он ринулся вправо и торопливо сбежал по ступенькам вниз. При этом пальто его распахнулось, словно парашют, преследовательница чуть было вновь его не схватила. Бригадир рвался к выходу. Кислыха стала отставать. Оказавшись на просторе, он интуитивно сменил резвый шаг на галоп и еще до того, как Кислыха сообразила, в какую сторону ей следовать, скрылся за поворотом улицы Воровского.

 

Глава 12. Сэю-вэю

— Я принес тебе радостную весть, — сказал Потап распахнувшему перед ним двери эфиопу, — только сначала пообещай, что не будешь бросаться целовать мне ноги. Я этого не люблю.

Тамасген испуганно икнул и выжидающе уставился на бригадира.

— Обещание принимается, — удовлетворился Потап и, разувшись, прошел в комнату.

Подмастерье, хромая, последовал за ним.

— Как твоя контузия? Хромаешь? Ничего, до пятницы заживет.

— Почему?

— Потому что в пятницу наш выход. Я обо всем договорился. Ты дебютируешь в качестве тибетского целителя, я, как и планировалось, — твой последователь. Костюмы будут, директор клуба — наш человек. Ну? Ты рад? Я тоже. Ну иди, репетирyй, времени осталось мало. Стань перед зеркалом и делай страшные глаза. Вот такие, как они у тебя сейчас. Только не очень тужься, а то повылазят.

Вытолкав млеющего эфиопа, Мамай принялся за канцелярскую работу. Он выложил на стол толстую пачку открыток, купленных по пути домой в книжном магазине, отсчитал четыре штуки, взял ручку и приготовился писать. Открытки были двойные, на лицевой стороне два сизых голубя несли куда-то в облака массивные обручальные кольца. На развороте открытки золотом было написано: "Приглашаем на торжество". Несколько минут Потап смотрел в окно, собираясь с мыслями. Затем, сверяясь с записями в своем блокноте, вывел первое слово…

Внезапно раздался дикий писк. Потап бросил ручку и пошел в ванную. Он все понял. Должно быть, юная квартирантка, прервав свой сон, отправилась по нужде и повстречалась с репетирующим эфиопом. "Да, — пробурчал чекист, — надо было их сразу познакомить. Мне еще истерик не хватало".

— Девушка, что это вы тут кричите? — обратился он к Тумаковой недовольным тоном. — Вы что, негра никогда не видели?

Увидев еще одного незнакомого мужчину, Натка заверещала еще раз, но уже несколько тише.

— Я что, тоже похож на негра?

— Не-е, — выдавила Тумакова, прижимаясь к стене.

— Зачем тогда так орать? Гена, поздоровайся с соседкой, видишь, человек робеет. Ну, ты что стоишь, как чучело? Что про тебя люди подумают? Эй! Девушка, кажется, вы мне Гену напугали. Нельзя же так.

— Вы… кто? — осмелела Натка.

— Мы? Потап. А это Гена. Иностранец, как вы уже заметили.

— А что вы здесь делаете?

— Живем. А вы?

— И мы, — застеснялась юная миллионерша, натягивая маечку пониже.

— В самом деле? Значит, вместе будем жить. Вернее, рядом. Геннадий, ты долго будешь глазки строить? Пропусти даму в санузел.

Мамай обрызгал лицо Тамасгена водой и за руку вывел его из ванной комнаты.

— А он… настоящий? — спросила Тумакова, изумленно разглядывая иностранца.

— Он? — переспросил Потап, в свою очередь внимательно осмотрев товарища. — Черт его знает, вроде настоящий. Был по крайней мере. С утра.

Эфиоп повел глазами и кротко произнес:

— Здрасьте.

— Вот видите, — обрадовался бригадир, — я ж говорил. Ну, не будем вам мешать.

— Она кто? — спросил Тамасген, когда старатели оставили даму и скрылись в своей комнате. — Его дочка?

— Точно не знаю, но все может быть. Папашка твой, кажется, был ярым кобелем, а? Ну ладно, ладно, шучу. Она здесь квартирует, вместе с мужем.

Потап сел за стол и продолжал прерванное дело.

— Кому пишешь? — поинтересовался подмастерье.

— Одним хорошим знакомым. Пригласительные билеты на наш концерт, — ответил Потап, выводя витиеватые буквы. — Они непременно должны быть. Я выхлопотал для них лучшие места. А ты ложись спать.

— Так рано же.

— Сегодня мы работаем в ночную смену. Потом все расскажу, не мешай.

Эфиоп в нерешительности потоптался возле шефа, недовольно шмыгнул носом и заковылял к тахте. Все эти ночные смены ему не нравились.

Спустя полчаса вернулся с работы Феофил Фатеевич.

Бригадир завершил свои труды, запечатал открытки в конверты и вручил их разносчику телеграмм, вежливо велев завтра же доставить их по указанным адресам.

— Ради вашего сына, — добавил он страстным шепотом.

Батрак кивнул и безмолвно спрятал конверты в сумку. Так же тихо он удалился на кухню, включил радио и суетливо загремел посудой. Было видно, что он стесняется своего приблудившегося сына и избегает встречи с ним. Нехорошие намеки товарища Мамая насчет города Кировограда посеяли в его душе еще одно страшное подозрение. Феофил Фатеевич был в отчаянии.

Не раздеваясь, Потап повалился на квадратную барскую кровать с железными решетками, которые больше походили на ворота, украденные из замка средневекового феодала.

Подмастерье не спал и беспокойно ворочался на скрипучей тахте. Ему не терпелось выяснить некоторые условия своей работы.

— Пота-а-ап, — не выдержав, позвал он.

— Чего тебе?

— Сколько я получу?

— А сколько ты хочешь?

— Семьдесят пять процентов, — не раздумывая, заявил тибетский целитель.

Чекист неожиданно захохотал, приятно пораженный подобной наглостью, и также неожиданно перестал смеяться.

— Хорошо, — серьезно ответил он.

— Правда? — не поверил Тамасген. — Ты мне дашь семьдесят пять процентов?

— Я этого не говорил. Я сказал — хорошо, что ты хочешь. А получишь ты пятнадцать. И это тоже будет еще хорошо.

— Как пятнадцать?

— Наличными. Вообще-то я собирался поделить гонорар фифти-фифти, но теперь твою долю решил урезать за хамство.

— Мнэ де-еньги нужьно-о, — заканючил вечный студент, — я домо-ой хочу-у.

— Деньги портят человека, — нравоучительно заметил Потап. — Иногда они даже сводят его с ума. Как, например, в твоем случае. Впрочем, ты тронулся из-за отсутствия денег. Такое тоже случается, но реже. По этому поводу могу рассказать тебе одну поучительную историю, добытую мной сегодня из одной зловредной бабки.

И Мамай поведал эфиопу историю, которую Кислыха выбалтывала по частям, вперемешку с другими случаями, и которую можно было пересказать лишь после изрядной литературной обработки. И все же в ней осталось много туманных моментов. Что-то Мамай мог объяснить сам, что-то так и осталось неясным.

***

Жил-был один человек по имени Леонид Самсонович Пепренко и трудился он при этом первым секретарем райкома КПСС . В соответствии с занимаемой должностью он был умеренно упитан, умеренно образован и умеренно проницателен. Словом, Леонид Самсонович отличался от тысяч таких же простых первых секретарей разве что одним своим свойством. Товарищ Пепренко был доверчив. Как последний коммунист он верил в правое дело партии, верил, что своею деятельностью он привносит великую лепту в это правое дело, и — что особенно обидно — верил, что партия, как родная мама, будет всегда отвечать ему теми же пылкими чувствами.

Рабоче-крестьянское происхождение, отсутствие вредных привычек и прилежная, зачесанная назад седеющая грива давали Леониду Самсоновичу все шансы продвинуться по служебной лестнице и перебраться когда-нибудь в обком. И так бы тому и быть, если бы не одно непредвиденное происшествие.

Накануне 1992 года товарищ Пепренко включил себя в состав делегации инженеров-металлургов и уехал в дружественную Индию обмениваться опытом.

Обмениваться пришлось два месяца, и вернулся он лишь в феврале, с азиатским загаром на щеках и тремя чемоданами.

Чемоданы подхватили встречающие инструктор и шофер и понесли к машине.

Первый секретарь сидел на заднем сиденье "Волги" и угрюмо смотрел на проплывающую мимо серую улицу, рыжий снег и сутулых земляков. Он смотрел, но ничего этого не видел. В глазах его рябили индийские колориты, вместо улицы Воровского простирались джунгли, по которым запросто носятся слоны. Слева, на месте мастерской "Утюг" , возвышался величественный храм. На фоне живописных пейзажей распевали босоногие сторонники Кришны. Воспоминания рождали в голове Леонида Самсоновича самые смелые фантазии. "Харе, харе, Пепренко харе", вопили тощие вороны, подражая кришнаитам. Выходило нескладно, но зато приятно для уха замечтавшегося секретаря…

— Леонид Самсонович, — вернул его на скучную землю голос инструктора, — у нас тут без вас перестройка полным ходом действует. Вот реформу в декабре провели.

— Молодцы, — рассеянно молвил Первый.

— Это не мы, это правительство, — зарделся инструктор.

— Что ж за реформа-то?

— Денежная. Деньги отменили.

Пепренко строго посмотрел на младшего соратника.

— Что ты мелешь? — раздраженно спросил он.

— Ну, то есть не все деньги, а сугубо сто и пятидесятирублевые купюры.

Инструктор пихнул локтем шофера, и тот молча подтвердил.

Неожиданная весть произвела фурор. Мелкой трусцой разбежались слоны, рухнул буддийский храм, подняв облако пыли, злорадно осклабившись, улепетывали прочь лысые кришнаиты. Все исчезло. Осталась лишь трехлитровая банка с наклейкой "Томаты", доверху набитая сугубо сторублевыми рулончиками. Трудовые сбережения безвозвратно уплывали вниз по Гангу…

Это был удар. Товарищ Пепренко схватился за сердце, хотя это было совершенно лишнее. Закаленное сердце партийца продолжало стучать в прежнем ритме. Но вот мозги… Там что-то щелкнуло, что-то не туда заскочило и завертелось совсем в иную сторону. Но в тот роковой миг Леонид Самсонович так и не сообразил, что последствия потрясения сказались именно на этом весьма важном органе. И поэтому товарищ Пепренко продолжал держаться за левую сторону груди.

— Живо-о! — закричал он неприятным голосом. — На дачу-у.

Авто круто развернулось и, минуя мастерскую "Утюг" , помчалось по улице Воровского в обратном направлении…

Перепуганный инструктор робко пытался втолковать, что деньги не совсем отменили, а лишь меняют на новые, а уж товарищу Пепренко их обменяют в сей же час, так как он по уважительной причине был в командировке. Но слабая речь его не была услышана. Товарищ Первый не обратил на нее внимания. Он был занят. Он ругался нехорошими словами, странно рыдал и взвизгивал, уподобляясь капризному ребенку, у которого отняли игрушку. Видя, что Леонид Самсонович крайне взволнован, инструктор вежливо притих.

В считанные минуты "Волга" достигла южной окраины райцентра. Леонид Самсонович выскочил из машины и побежал к дачному дому, на ходу приказав соратникам вернуться через час. Когда товарищи уехали, секретарь райкома схватил лопату и ринулся в сад. Там он покружил в нерешительности вокруг старой груши, отмерил от нее три шага на восток, огляделся и принялся долбить мерзлую землю…

Час спустя за воротами несмело посигналила машина. Потом еще. И еще. Никто не выходил. Истомившиеся подчиненные осторожно подошли к забору и просунули головы в проем калитки. Патрона они застали за необычным занятием. Без шапки, без пальто, с засученными рукавами индийского свитера товарищ Пепренко воодушевленно рыл.

— Чего это он? — удивился инструктор.

— Гм, может, червей копает? — выдвинул предположение шофер.

— В феврале месяце?

— А что? Зимой тоже рыбу ловят.

Соратники переглянулись и тихо скрылись. Еще через час привезли супругу товарища Пепренко. При виде раскопочных работ Раиса Пантелеевна всплеснула руками и затрясла подбородком.

— Ленечка! — заголосила она. — Где обещанный мне плащ?

— Рая! — вырвалось из могучей груди землекопа. — Где же они, ч-черт! Где?

— Да кто, Ленечка?

— Да они… эти… как их… Я забыл, Рая! Забыл! — рычал супруг, вспахивая руками землю.

Корни черной груши были оголены и искромсаны лопатой. Вокруг неакуратными холмами лежал чернозем.

— Ты с ума сошел! Встань с колен!

Наконец каким-то образом до Леонида Самсоновича дошло, что в глазах жены и подчиненных он выглядит довольно глупо. Он встал, устало отряхнул брюки и побрел к жене. Принимая от нее пальто, товарищ Пепренко застенчиво пробормотал:

— За землей, понимаешь ты, соскучился.

Но Раиса Пантелеевна ничего не поняла. Зато соратники поняли больше.

— Да-а, — многозначительно протянул инструктор.

— Климату не выдержал, — заключил шофер.

С того дня у товарища Пепренко начались некоторые странности. По пятницам он приезжал на дачу и до понедельника рылся в саду. Со временем он не только не вспомнил место, где таилась банка, но и забыл, что, собственно, должно скрываться в приусадебных недрах. Сердце подсказывало ему, что надо искать, и он искал. Извлекая на поверхность пуговицу, гвоздь или монету, Леонид Самсонович подолгу рассматривал находку, затем прятал в целофановый пакет и в понедельник радостно демонстрировал Раисе Пантелеевне, что приводило ее в панический ужас.

Однажды в апреле настал день прозрения, когда заветный сосуд в конце концов был найден. Товарищ Пепренко уставился на его содержимое в полном недоумении. Весь день он бродил в глубокой задумчивости и гадал о происхождении находки. Устаревшие деньги наводили тоску. Вечером они были брошены в печь.

Огонь с недовольным треском пожирал отсыревшую бумагу. Пачки темнели, корежились и распускались черными розами. Сидя у печи, Леонид Самсонович печально вздыхал и ворошил палкой пылающие банкноты, словно картошку. В его сознании произошло озарение. С устранением причины смягчилось и следствие. Он вдруг отчетливо вспомнил, как душистым осенним днем собственноручно зарывал под кустом крыжовника злополучную трехлитровку.

Печь стала затухать. Трудовые сбережения превратились в золу.

В райкоме заметили перемены, произошедшие с Первым после командировки. Одни считали, что секретарь удручен увиденной в Индии социальной несправедливостью. Другие были убеждены, что в большой голове Пепренко вынашиваются новые организационные планы. Шофер по-прежнему был уверен, что роковую роль сыграл тяжелый азиатский климат. И лишь только второй секретарь райкома товарищ Брэйтэр знал об истинных причинах помутнения, получив информацию от нештатного агента. Лев Аронович, давно метивший в кресло Первого, решил не упустить представленной возможности. Собрав кое-какие сведения, он отправился в обком и под большим секретом сообщил там, что Первый не в своем уме. В ответ ему, также под большим секретом, сказали, что в партийной работе это не самое страшное. Вернувшись ни с чем, товарищ Брэйтэр не успокоился и решил действовать самостоятельно.

В один прекрасный день, когда оправившийся товарищ Пепренко сидел на подоконнике в своем кабинете и мирно пускал в окно бумажных голубей, Лев Аронович тихо вошел к нему, чтобы осуществить свой коварный замысел.

— Леня, у тебя купюры старого образца еще остались? — внезапно спросил он.

— Нет, Лева, — посерел Пепренко, — я их всех… я их обменял в исполкоме. Все полторы тыщи. А ты зачем спрашиваешь?

— Так просто. Жаль, хорошо было б, если сохранились. Я слышал, со следующего месяца их опять вводят в оборот. Вот я и пришел по-товарищески тебя предупредить, чтоб не выбрасывал, если случайно дома купюру обнаружишь.

Леонид Самсонович ничего на это не сказал. Только с тех пор на лице его навсегда застыла гримаса, которая обычно предваряет чих.

Товарищ Брэйтэр вышел весьма довольный и отправился писать доклад.

Но планам его так и не суждено было сбыться.

Несмотря на то, что Первый бесповоротно спятил, обком по-прежнему считал, что это еще не повод для смещения такого принципиального и преданного ленинца, каковым является товарищ Пепренко.

А в августе того же года партию и вовсе разогнали.

***

— Ну, — сказал Мамай, закончив повествование, — теперь ты понял, какое пагубное воздействие оказывают деньги на человеческую психику?

— Поняль, — ответил впечатлительный Эфиоп. — А товарищ Пепренко теперь… В дурдоме?

— Зачем в дурдоме? Зубным техником стал. Впрочем, сейчас он, должно быть, на пенсии.

— А Брэтэр?

— Брэйтэр, — поправил бригадир. — С ним мы еще увидимся. Только что я написал ему поздравительную открытку. Поздравил с нашим приездом. Но ты не уходи от темы. Говори, какую мораль ты вынес из моего рассказа?

— Деньги портят человека, — заискивающе отозвался Тамасген.

— Молодец, — одобрительно произнес Потап, — я начинаю тебя любить как брата. Троюродного. И чтоб эти паршивые деньги не испортили окончательно дорогого мне человека, я, пожалуй, ничего тебе не дам. На что они тебе? На билет до Аддис-Абебы? Брось! Что ни говори, а климат и женщины у нас лучше. Оставайся здесь. Я тебя женю, куплю тебе золотой перстень, а? А то уедешь в свою Эфиопию — всю жизнь будешь жалеть и кусать от досады ногти. На ногах.

Тамасген, насупившись, молчал. Очевидно, в его душе началась борьба между патриотическими чувствами и правилами личной гигиены. Последние, видимо, уступили, ибо фармацевт твердым голосом сказал:

— Или ты даешь мне половину с концерта, или я завтра уеду.

— Однообразность ваших реплик нагоняет на меня сон, — вяло проговорил бригадир. — Ладно, получишь, если не завалишь дело. А сейчас спи, приблуда. Скоро вставать.

Проснулись в полночь. Первым встал Потап и расстормошил негра.

— Поднимайся, — коротко приказал бригадир, идем на дело.

— Ночию? — замычал Гена, продирая глаза.

— Именно. Именно ночью и именно этой. Следущая такая возможность представится только через год.

— Может, лучше через год? — обнадежился подмастерье, роняя голову на подушку.

— Ну, как хочешь, — уступил Мамай. — А я пойду. Удобный случай. Нарублю по-быстрому капусты.

— Чего нарубишь?

— Денег, говорю, по-быстренькому заработаю. На карманные расходы.

Карманные деньги у Тамасгена давно перевелись. Иных у него не было. Поэтому последнее сообщение разбудило его окончательно.

Одеваясь, Потап быстро вводил напарника в курс дела. Он пояснил, что в ночь с тринадцатого на четырнадцатое января, в Старый Новый год, по древнему обычаю, одни граждане могут заходить в гости к другим, совершенно незнакомым гражданам. Гости посыпают хозяйский дом и самих хозяев какой-нибудь крупой и за это получают деньги, пирожки или рюмку водки. Считается, что если после полуночи первым в дом войдет мужчина, то это принесет дому счастье на целый год.

— Мы ведь с тобой мужчины? — задался вопросом Потап. — Так почему бы нам не осчастливить десятка три-четыре дремлющих обывателей? Особенно за деньги. В детстве, помнится, за одну такую урожайную ночь я зарабатывал себе на новые кеды и еще на кино с мороженым хватало. Ты хочешь сходить в кино в новых кедах? Тогда ступай на кухню и тихо отсыпь себе в карманы пару стаканов какой-нибудь крупы. Не разбуди папашу.

Эфиоп поковылял на кухню. Осторожно, пугаясь сопящего Буфетова, открыл шкаф и запустил трясущуюся руку в первую попавшуюся жестяную банку. Банка была полной. Эфиоп схватил одну горсть… другую. Подумав минуту и придя к заключению, что в конце концов обменяет их на деньги, лазутчик торопливо стал распихивать крупу по карманам… В темноте ему казалось, что Феофил Фатеевич не спит и скорбно наблюдает за этим постыдным занятием блудного сына.

— Набрал? — спросил бригадир, когда Тамасген вышел.

— Набраль, — шепнул подручный.

— Пшено?

— Пшено, — подтвердил тот и робко прибавил. — Но очень мало.

— Идем. Надо успеть первыми, иначе нам уже ничего не достанется. В наше трудное время больше одного раза граждане не подают.

Старатели нащупали замок, тихо оставили квартиру № 96 и двинулись на заработки.

— Когда зайдем, — учил Потап эфиопа, — поздороваешься, бросишь в сторону хозяев горсть пшена и скажешь: "Сею, вею, посыпаю, с Новым годом поздравляю". Понял? Повтори.

— Сэю… вэю… — вникал Гена.

— Да не сэю, а сею.

— Сэю…

— Тьфу ты! Ладно, дальше.

— Вэю…

— Ну.

— Посыпаю.

— И потом?

— С Новим годом поздрав-ля-ю.

— Правильно. Вперед. И вот что: конфет не брать, водку не жрать! Соглашаться только на деньги.

Посыпатели вышли на большую дорогу. Было тихо и безлюдно, словно на Луне. Нигде ни одной горящей лампочки. Человек несведущий мог бы подумать, что весь микрорайон лишили электричества. Но Мамай был сведущим человеком и потому с неудовольствием отметил, что жильцы умышленно потушили свет, чтобы дезориентировать бродячих посыпателей. Похоже, их не ждали.

Пятнадцатиградусный мороз щипал уши, нос и щеки, затрудняя разговор. Бригадир помалкивал и сердито шмыгал носом. Он не любил зиму. Зимой у него был насморк и не было головного убора. Потап никак не мог подобрать себе подходящую шапку. Вязаные ему были не к лицу, кроличьи ушанки задевали самолюбие, в ондатровых виделось что-то мещанское, в норковых, считал Потап, ходят только преуспевающие чиновники и спекулянты.

Путники остановились у пятиэтажного дома.

— Начнем отсюда, — сказал Потап, осматриваясь и грея ладонью ухо, — с верхнего этажа.

Они зашли в подъезд и стали подниматься. На третьем этаже ко всем трем дверям были приколоты какие-то записки. Мамай чиркнул спичкой и прочитал: "Никого нет дома. Все ушли посыпать". На последнем листке было дописано: "Иван, если это ты, звони три раза".

— Да, сообразительные граждане, — прокоментировал Потап. — Гена, давай крупу, я пойду наверх, а ты звони сюда. Скажешь — от Ивана.

Бросив растерявшегося негра одного, бригадир пошел наверх. Оказавшись на пятом этаже, он уже было поднял руку к звонку, но, рассмотрев в полутьме, что стоит перед квартирой под номером "13", быстро передумал и шагнул к соседней двери.

Мамай смело надавил на кнопку.

— Кто там? — раздалось за дверью.

— Посыпать! — нетерпеливо ответил чекист, приготовив горсть пшена.

Двери отворились. Мамай сделал шаг вперед. В коридоре, освещенный нежно-голубым светом, стоял майор Атамась… В трусах и майке. От удивления майор раскрыл рот. "Черт, — подумал Мамай, померещилось". Не говоря ни слова, он шагнул назад и быстро закрыл дверь.

Спустя секунду он уже звонил соседям. На этот раз дверь открыли без лишних вопросов. В коридоре, по-прежнему освещенный нежно-голубым светом, стоял майор Атамась… "Что — опять?!" — вздрогнул Потап. Словно извиняясь за свою навязчивость, отставник виновато улыбнулся.

— Что вы здесь делаете, черт возьми? — накинулся на него Потап.

— Живу, — потупился офицер.

— Что — во всех квартирах сразу?

— В одной. С двумя дверьми. — Атамась вдруг оживился. — А я смотрю и думаю — вы это или не вы?

— Не я, — отрубил Потап. — Вы разве не видите, что это кошмарный сон. Вот только не понимаю, почему я должен его смотреть вместе с вами!

— Значит, вы не посыпать?

— Я?! Посыпать?! — бригадир, выпятив грудь, наступал. — Ты что городишь? Чтоб такой человек, как я!.. Деньги есть? — спросил он быстро.

— Есть.

— Несите.

Майор сбегал за брюками и вывернул задний карман, предъявив пачку скомканных купюр. Мамай покосился на деньги.

— Положим, случилось невероятное, — заговорил он вкрадчивым тоном, — я сошел с ума и пришел к вам посыпать. Вы тоже сошли с ума и поверили в то, что я пришел. Сколько бы вы мне дали?

— Тыщ пять, — неуверенно повел плечом майор.

— Вы с ума сошли! — возмутился Потап. — Пять тысяч! Мне! Вы такой жадный, что мне даже не смешно. Давайте семьдесят, и вам не придется за себя краснеть, когда проснетесь.

Атамась печально стал мусолить купюры.

— Давайте, давайте, — приговаривал Потап. — Деньги нельзя жалеть. Тем более — во сне. Тем более — в кошмарном.

Он исчез так же быстро, как и появился. Майор стоял и глупо смотрел на закрытую дверь. Только что здесь был сам устроитель борделей… Приходил посыпать… Взял деньги и ушел… Такой человек… Все это было и впрямь похоже на сон. Точно, это был сон. Но денег почему-то не хватало наяву.

Мамай спускался по лестнице, перескакивая через две ступеньки. На площадке между вторым и третьим этажами, в темном углу, его поджидал эфиоп.

— Как успехи? — осведомился бригадир. — Заработал?

— Зработаль, — угрюмо отозвался подмастерье, утираясь рукавом, — мокрой тряпком по морде.

— Как это случилось? — весело спросил Потап, закуривая.

— Я позвонил. Три раза. Спросили: "Ты, Иван?". Я говорю: "Я". Тамасген замолчал, очевидно вновь переживая волнующие минуты.

— Ну, — торопил Мамай, — а потом?

— Дверь открылась, и она мне как даст… по лицу. Тряпком. Огромный такой тряпка, полы мыть.

— Ты видел противника в лицо?

— Нэт, темно было.

— М-да, — протянул Потап, сдерживая хохот. — И что она сказала?

— Ничего.

— А ты ей?

— Тоже ничего.

— Мне стыдно за тебя, студент. Тебя, моего делового партнера, без предъявления каких-либо обвинений огрели мокрой, возможно даже нечистой, тряпкой, а ты молчишь. Ты даже не сказал им, что они хамы!

— Я не успель. Дверь закрыли сразу, — оправдывался подручный. — Зато я им на дверь плюнуль.

— Ну, это ты погорячился, — с притворной серьезностью заметил Потап. — Мог бы на первый раз и помягче с ними обойтись. Впрочем, может, ты и прав, так им и надо, грубиянам. Пойдем отсюда. Здесь живет некультурный народ, они не чтят обычаи предков. Уходим посыпать в частный сектор.

Частный сектор встретил их сытым спокойствием. Кое-где горел свет и гостеприимно лаяли собаки. Несокрушимые заборы отдельных дворов наводили на мысль о том, что за ними прячутся зажиточные хозяева. Сеятели остановились посреди улицы, оценивая нетронутую ниву. В морозной тишине раздался шепот Мамая:

— Будем раскулачивать. Этот квартал нужно обработать не больше чем за час, поэтому мы разделимся. Тебе — четная сторона, мне — нечетная. Нет, подумав, решил он, — лучше наоборот: четная — мне. Действовать уверенно, но без насилия. Если население не захочет расставаться с деньгами — не надо брать их силой. Ну, с богом.

Старатели разошлись в разные стороны. Потап без колебаний направился к угловому дому, и через секунду оттуда уже доносился собачий лай и настойчивый стук в окно. Гена, умудренный печальным опытом, долго топтался возле забора отведенной ему территории, не решаясь войти. Он боязливо заглядывал во двор, посвистывал, проверяя, нет ли там собаки, и бубнил под нос: "Сэю-вэю, сэю-вэю…" Ему хотелось убежать, но нужда в карманных деньгах заставила открыть калитку и затолкала во двор. Гена робко постучал по ставне, надеясь, что стука никто не услышит… Но ему повезло — его ждали. Из хаты с распростертыми объятиями выбежал старик и, схватив эфиопа под руку, затащил в сени. Появлению собутыльника старик был несказанно рад. Не дав дорогому гостю даже как следует исполнить обряд, он нырнул в соседнюю комнатушку и вскоре вернулся с бутылкой и двумя стаканчиками. Вслед ему потянулась костлявая рука, пытавшаяся задержать ворюгу, и из-за занавески выглянула патлатая голова. Старуха, вынув на ночь вставную челюсть, стеснялась выйти к посторонним и злобно шипела со своей кровати.

— Ну, будем, — заторопился хозяин, глядя на эфиопа подслеповатыми глазами и не узнавая в нем представителя иной расы. — Молодец, что зашел.

— Сэю-вэю, — пробубнил Гена, чтоб хоть как-то оправдать вторжение.

— И тебе того же, — поблагодарил старик и нетерпеливо выпил.

Помня о наставлениях Мамая, подмастерье хотел было отказаться и попросить деньгами, но старик был так назойлив, что Гена уступил.

Первая удача и доза водки вселили в эфиопа уверенность, и в следущий дом он просился уже гораздо смелее. Во втором доме он также уступил и выпил водки. Уступил и в третьем. Под покровом ночи Тамасгену удавалось скрыть свое истинное лицо, да и хозяева спросонок не очень-то приглядывались. Некоторые принимали его за странствующего цыгана и кроме горькой давали страннику пирожки. Когда сеятель посыпал пшеном полквартала, его карманы были набиты хлебо-булочными изделиями разных видов, но денег там по-прежнему не было. В шестой по счету дом эфиопа не пустили вообще, узнав в нем черта. Но ему это было уже решительно все равно. Нетвердой походкой он поплелся к более цивилизованным гражданам, размашисто разбрасывая направо и налево крупу и весело выкрикивая: "Сэю-вэю, давай деньги!.. Деньги!"

Потап управился раньше срока и поджидал компаньона на углу. Дань, собранная им с десяти дворов, составляла сто восемьдесят три тысячи наличными и три конфеты. В целом процедура веяния прошла вполне гладко, хотя не обошлось и без шероховатостей. А в одном дворе цепной пес грызнул его за пятку.

Прождав напрасно десять минут, Потап перебрался на другую сторону улицы и приступил к поискам товарища. Следы эфиопа, обозначенные на снегу зигзагообразной вереницей, обрывались у железных ворот, за которыми возвышался белокаменный, добротный дом. На веранде дома горел свет, отбрасывающий на окна две тени. Чекист подпрыгнул и всего на мгновение заглянул поверх шторок. Но даже этого мгновения было достаточно, чтобы понять, что товарища необходимо выручать.

Подмастерье находился в плачевном положении. Он был целиком в руках хозяина дома. Немолодой упитанный мужчина в пижаме держал Гену за горло и, заливаясь горючими слезами, мычал:

— Па-а-авлов… Па-а-авлов…

Эфиоп лишь судорожно вздрагивал и глупо водил по сторонам глазами. Когда двери распахнулись и на веранде объявился еще один незваный гость, толстяк оглянулся и гневно воскликнул:

— Харе Кришна!

— Кришна харе, — быстро нашелся Мамай, подняв в знак приветствия руку.

Как ни странно, но такой ответ почему-то сразу успокоил хозяина. Он отнял от эфиопа руки, ткнул пальцем в грудь Потапу и строго спросил:

— А вы по какому делу, товарищ?

— Он со мной, — вступился за подручного Потап. — Заблудился. Не туда попал.

— Так это не он?

— Не он.

— А вы Павлова не видели?

— Не видели.

Утратив к присутствующим всякий интерес, мужчина в пижаме принялся ходить взад-вперед, задумчиво бормоча:

— Кадры решают все… Рассматривать данную позицию можно с разных позиций… Первейшая задача есть суть сегодняшних дел… Это принципиально важно… Архиважно!.. Павлов подлец… Подле-е-ец…

— Уходим, — коротко известил Потап эфиопа.

— А? — опомнился толстяк. — Вы по какому вопросу, товарищи?

Но на веранде уже никого не было. Ветер легко поиграл с дверью, затем резко распахнул ее и швырнул на пол горсть снега, которая тут же превратилась в лужицу.

— Он еще свое получит, — возмущался протрезвевший подмастерье, оказавшись на улице. — Что я ему сделаль? Кто он такой?

— Кажется, я знаю, кто он такой, — проговорил чекист. — Это и есть тот несчастный секретарь, разорившийся на денежной реформе. Когда, ты говоришь, он на тебя напал?

— Когда я попросиль у него деньги.

— Точно, все сходится.

— А кто еще такой Павлов? — кипятился Гена.

— Бывший премьер-министр.

— А почему он меня душиль?

— Потому, что это тот премьер-министр, который эту реформу и провернул.

— Сволочь. Меня из-за него чуть не задавили, — сказал эфиоп, бережно потерев шею.

— Хорошо, — оборвал Потап, — перейдем к делу. Сколько насеял? Показывай деньги.

Но вместо денег, покопавшись в карманах, подмастерье показал десяток сплющенных пирожков и раскрошившуюся половинку кекса. Оценив заслуги Тамасгена, бригадир поднял на него разочарованный взгляд и с сожалением вздохнул:

— Кажется, зря я тебя спасал.

Заработанные пирожки старатели съели вместе. Деньги Потап оставил при себе.