Глава 1. Голуби

С некоторых пор Афанасия Ольговича Цапа стали одолевать дурные предчувствия. Заподозрив, что в его организм вселилась некая скрытая болезнь, он нередко прерывал прием пищи и, замерев, прислушивался к функционированию своей пятидесятилетней пищеварительной системы. Но желудок, кажется, трудился вполне исправно и не расстраивался уже с июня. От язв, гастритов и прочих недоразумений бог миловал. Но что-то было не так. Продолжая изыскания, Цап оголялся перед зеркалом и принимался тщательно рассматривать свое небольшое упитанное тело на женских ногах. Он придирчиво изучал каждый прыщик, заглядывал в ноздри, рот и прочие отверстия, но всякий раз, оставаясь удовлетворенным, недоумевал о причинах внутреннего беспокойства.

— Странно, — бормотал Афанасий Ольгович и вставлял под мышку градусник, надеясь с его помощью прояснить ситуацию. Но ситуация не прояснялась, ибо столбик ртути доходил только до "36,6" градуса. Афанасий Ольгович очень злился и натирал головку термометра о ковер, поднимая ртуть до отметки "39". Выявив таким способом свой недуг, он облегченно вздыхал и ложился спать.

У Цапа было два недостатка. Первым была розовая, величиной с горошину родинка, восседавшая на кончике его круглого носа. Вторым, менее значительным, было невезение. Афанасий Ольгович был просто-таки патологически невезуч. Беды сваливались на его плешивую голову с незавидным постоянством. И если последнее обстоятельство касалось лично Цапа, так как не затрагивало интересов окружающих, то его глупую свисающую родинку были вынуждены созерцать многие ни в чем не повинные граждане.

Сам Афанасий Ольгович давно свыкся с темпераментом своей судьбы, терпеливо относился к ее козням и в качестве компенсации был одарен мышиной осторожностью. Он не играл в азартные игры, обходил стороной точки общепита, избегал случайных знакомств и вполне благополучно просидел в 13-м кабинете Козякинского райкома партии вплоть до его роспуска. Завершив карьеру в чине зам. зав. отдела, Афанасий Ольгович подался в вольные фермеры. Он держал свиней, не участвовал ни в каких путчах и вел вполне смирную бобылью жизнь.

Но нехорошие предчувствия, овладевшие душой беспартийного животновода, подсказывали, что от судьбы не уйдешь и пора готовиться к новым потрясениям.

Фермер впал в уныние.

…В дальнем углу спальни, за комодом, послышался шорох, и вскоре оттуда выполз лохматый косоглазый пес. Сдержанно рыча, он подкрался к краю кровати, с которой беспечно свисала нога Афанасия Ольговича, и, принюхавшись, старательно прикусил на ней большой палец…

Фермер взвизгнул и проснулся. На всякий случай спрятав ногу под одеяло, он зажег свет и долго сидел в кровати, очумело озираясь и находясь под впечатлением кошмара. "Не к добру это, — с тоской подумал Цап. — Может, деньги менять будут? Или, не дай бог, Коняка заявится? К чему собака снится? Косая притом… Точно, на Коняку похоже. Вот зараза! Вместе с черными предположениями, в голове животновода закрутилась мысль о том, что неплохо бы, помимо свиней, завести еще и теплую жену, которую можно было бы отправить за компотом в погреб. Ему вдруг стало жаль себя, свою серую жизнь, и, расстроганный, он твердо решил жениться. К следующей зиме.

Фантазия унесла Афанасия Ольговича из холостяцкой комнаты в уютную, обставленную глупыми, но приятными вещичками, пахнувшую дрожжами и сушеными грушами. От удовольствия он зажмурился… Внезапно в ароматное облако его грез ножом вонзился чей-то крик. Цап вскочил. Во дворе отчаянно визжала свинья Катька.

Когда в дверях сарая возник хозяин, Катька смолкла и, виновато хрюкая, спрятала рыло за корыто.

— Чего орешь, дура! — возопил Афанасий Ольгович и хватил ее лопатой. — Чтоб ты сдохла, гадина! Чтоб у тебя рожа в кор-рыто не влезала! А на тебе! А на!

Еще секунда и свинья должна была пожалеть и о приснившейся фермеру собаке, и об укушенном пальце, если бы в последний раз не спас свою подругу старый хряк. Неподвижность его туши поразила Цапа как раз в тот момент, когда орудие возмездия готово было вновь обрушиться на жирную спину истерички. Медленно, очень медленно Афанасий Ольгович опустил лопату, не сводя стекленеющего взгляда с кабана.

— Эй, — сдавленным шепотом позвал хозяин и пнул его ногой. — Эй, Борман.

Но Борман был безнадежно мертв.

Цап зашатался и схватился за стену, чувствуя, как силы покидают его.

Остаток ночи он провел в беспробудном бреду, сопровождаемом интенсивным хрюканьем и собачим лаем.

Утром Афанасий Ольгович поспешно убедил себя в том, что все случившееся — продолжение дурного сна, и побежал в сарай. Кабан лежал в той же позе. "Тьфу ты, сдох, свинья", — вынужден был согласиться фермер и злобно посмотрел на Катьку, виновную, по его мнению, во всех несчастьях.

Но все эти неприятности оказались лишь прелюдией к большим событиям. Вольный фермер понял это, когда получил по почте загадочный конверт. В конверте оказалась открытка с еще более загадочными голубями, несущими в клювиках цветочки, а в лапках обручальные кольца. Дрожащей рукой он развернул открытку и, почти теряя сознание, прочел:

Ув.т. Цап!

Приглашаем Вас на одновременный сеанс экстрасенсорики и медитации, который произойдет в эту пятницу в 18.00 в ДК" Литейщик". Ваше место № 13, ряд 1.

Подписи не было.

"Так я и знал! — обомлел Афанасий Ольгович, перечитывая таинственные письмена. — Что же теперь делать? Добралися… И до меня новые власти добралися… Выходит, допрашивать будут? Меди-та-ци-ю и экс…экстра-сен… черт знает что одновременно делать будут. А что я им сделал? Ничего я им не сделал. Я вообще ничего не делал. А может… опять конякинские штучки? Однако откуда у этого дурака такой жаргон? Нет, это демократы. О господи! Да, да, демократы".

Приготовившись к самому худшему, животновод занес в дом вилы, потом, опомнившись, их вынес и заперся на все замки. Решено было никому не открывать. Во всяком случае, пока не пройдут репрессии.

"Интересно, а Коняка получил повестку? — гадал Афанасий Ольгович, перебегая от одного окна к другому и заглядывая в соседский огород. — Как бы не забыли про него".

"Интересно, а Цапу тоже дали?" — раздумывал в это же время Коняка, угрюмо уставившись на глянцевых голубей.

Открытка была подписана все тем же почерком, но на этот раз приглашенного обещали исцелить от порчи. "Чего это они имеют в виду?" — насторожился Коняка. Намек насчет порчи был обидный.

Мирон Мироныч Коняка и Афанасий Ольгович Цап были соседями и старыми верными врагами.

Вражда началась в раннем детстве, когда Афоня и Мирон только-только приспособились завязывать пионерские галстуки. Когда на их улице поселилась девочка по имени Пятя, два юных оболтуса решили для порядка ее поколотить. Незнакомка их опередила, надавав по шее не только заговорщикам, но и всем окрестным пацанам. И хилые пионеры, не раздумывая, в нее влюбились. Но Пятя долгое время проявляла к поклонникам равную благосклонность, с одинаковым удовольствием таская обоих за чубы. Подобная легкомысленность с ее стороны привела к тому, что между Мироном и Афоней разгорелось непримиримое соперничество. Соперники росли, делали друг другу пакости, ябедничали учителям, писали кляузы, иногда дрались и не оставляли надежд заполучить предмет своего обожания, который, в свою очередь, также рос и превратился в конце концов в девицу Пятилетку. Пришла пора выбирать, и из двух воздыхателей предпочтительнее оказался более настырный Мирон Коняка. Непутевый Афанасий был повержен.

Но, женившись на отбитой девушке, молодой супруг довольно скоро осознал, какую свинью подложил ему Цап, и возненавидел его еще больше.

Коняка и Цап не только жили по соседству. Каким-то странным образом судьба свела их и на работе, усадив в соседние кабинеты одного и того же заведения. И лишь в преклонном возрасте им удалось отвертеться друг от друга. Афанасий Ольгович пошел по сельскому хозяйству, а Мирон Мироныч, поддавшись влиянию политических потрясений и своего сына Василия, оставил марксистскую идеологию и нашел утешение в религии.

Из имевшихся в районе легальных сект субботников, пятидесятников, трясунов и пр., бывший зам. зав. идеологического отдела товарищ Коняка отдал свои симпатии баптистам. Они понравились ему названием и не принуждали вносить добровольные пожертвования.

Впрочем, ни в какую секту он не пошел, и козякинским божьим людям так и не суждено было узнать, что где-то, может совсем близко, закоулками шатается их неприкаянный брат. Мирон Мироныч был баптистом сам по себе.

Найдя пристанище душе, баптист решил подумать и о бренном теле и начал производство самогона.

В отличие от веры в бога перегонка зеленого змия давала реальные плоды. Мирон Мироныч обзавелсяпостоянной клиентурой, которая приходила в приемные часы. Для удобства же неопытных потребителей, путавших поначалу зеленый забор Коняки с зеленым забором Цапа, на калитке производителя появился написанный мелом ориентирующий лозунг: "Лечу травами" , который был заметен даже ночью. Но чья-то злобная рука периодически корректировала надпись, исправляя ее на "Калечу отравами" . Коняка устраивал ночные засады на злоумышленника, прячась с молотком в летней кухне, но ожидания ни к чему не привели, лишние буквы в словах появлялись как бы сами собой. Пришлось смыть весь лозунг.

Самой большой несправедливостью на свете баптист считал свой брак. Пятилетка Павловна оказалась тиранкой и неизвестно как сбежала из эпохи матриархата. Таких жен, считал Коняка, надо либо бить, либо бросать. Но распускать руки он опасался ввиду явного физического превосходства супруги. Покидать ее Мирон Мироныч не решался по той же причине. По всем расчетам такая женщина, как Пятилетка Павловна, должна была достаться невезучему соседу, но там, наверху, силы небесные что-то перепутали, и Коняка вот уж три десятка лет ощущал на себе результаты этой роковой ошибки.

Пятилетка Павловна работала акушеркой в родильном доме № 3, где пользовалась уважением среди коллег. Но злые языки утверждали, что во время ее ночных дежурств преждевременные роды случаются чаще обычного. Новорожденные ее пугались и нередко пытались уползти обратно.

Когда-то Мирон Мироныч еще слабо надеялся, что супругу сможет свалить хоть какой-нибудь недуг, но время шло, а Пятилетка Павловна только крепла и мужала год от года. В конце концов Коняка понял, что умрет она лишь от старости, но ему до того счастливого момента дотянуть не удастся.

Мирон Мироныч был конопатым блондином и страдал, как он сам выражался, курячей слепотой, которая начинала прогрессировать уже при легкой стадии опьянения. Но несмотря даже на такую неприятность, будучи пьяным, Коняка страстно любил весь мир, лез ко всем целоваться и каждого встречного называл Семен Семенычем.

Эта привычка завелась у него с той поры, когда Пятилетка Павловна, не спросясь, одарила его сыном и, также не спросясь, окрестила младенца Василием. Супруг воспротивился и предложил переименовать того в Семена, в честь полководца Буденного. Начался спор. Но ввиду того, что Мирон Мироныч убеждал оппонента морально, а тот его — физически, то, разумеется, строптивый муж был вскоре переубежден. В споре, как и следовало ожидать, победила истина Пятилетки Павловны. Но Коняка оказался тоже не подарком и всякий раз, напившись, упрямо представлял себе всех окружающих исключительно Семен Семенычами. Жена и сын в это число принципиально не входили.

Из Васи вырос олух, но это не мешало ему оказывать некоторую помощь отцу в травле соседа.

Пакости Цапу чинились самые разные, от безобидного воровства до прямого вредительства.

Когда на заре своей крестьянской деятельности Афанасий Ольгович завел кур, сообщники взялись таскать из соседского сарая яйца, подменяя их голубиными. И как безжалостно ни истреблял птицевод нерадивых куриц, каких петухов им ни подсаживал, яйца так и не превысили размера райских яблочек. Кур сменили гуси, которые косолапо расхаживали вокруг дома и цинично гадили. Васька, проходя мимо калитки Афанасия Ольговича и завидев хозяина, не упускал возможности демонстративно зажать нос и предложить соседу лыжи для передвижения по двору. Цап терпеливо слушал колкости, но каждый раз задумывался и сопоставлял приносимые пернатыми пользу и неудобства.

Птицеводство оказалось нерентабельным, и фермер стал выращивать свиней. Коняки на какое-то время приутихли и с завистью поглядывали на быстрожиреющих животных. Кабан Борман за полгода увеличился до такой степени, что сердце баптиста не выдержало. Парнокопытных решено было отравить. Хряк, поплатившись за свою жадность, сдох сразу, но со свиньей произошла осечка. Хитрая Катька к отраве не притронулась. Очевидно, от погибели ее уберегла женская интуиция.

Отпраздновав кончину Бормана, Мирон Мироныч вновь взял открытку и, приблизив к носу, в сотый раз принялся ее пересматривать. Но "куряча слепота" взяла свое, и глаза, словно сговорившись, разбегались в разные стороны. Правый глаз в сотый раз споткнулся на слове "порча", а левый уставился в мигающее голубиное око. Сомнений не было — это выдумка соседа, месть за убиенного кабана. Спустя минуту Коняка-старший ломился в дом обнаглевшего свинаря.

— Семен Семеныч, — оскорбленно молвил он, когда в дверь высунулась физиономия соседа. — Семен Семеныч, ты что это имел в виду?

— Вы насчет чего? — робко спросил Цап.

— Ты, Семен Семеныч, не придуряйся!

— А я не придуряюсь. А вы насчет чего?

— Ты за что… обиду мне нанес?

— Вы насчет чего? — бубнил фермер.

— Отвечай! Чем это я… порченый?

— Да мало ли чем. А в общем, я не знаю. Пустите дверь, пожалуйста.

— А кто же знает? Открывай, кулацкая рожа!

— Да вы насчет чего?

— Твоя депеша?

Ознакомившись с пригласительным билетом соседа, Афанасий Ольгович несказанно обрадовался.

— И вас вызывают? И меня вызывают! — глупо захихикал он, протягивая свою повестку. — А я, грешным делом, на вас подумал.

Мирон Мироныч долго путался подслеповатым взглядом в "экстрасенсорике", подбираясь к ней то с одной, то с другой стороны. Ничего так и не поняв, он все же несколько успокоился.

— Значит, и ты тоже… того?

— Тоже, — вздохнул Цап.

— Ну, тогда ладно. Болеешь, значит?

— Бывает.

— Да-а. Ну слава богу.

— Спасибо.

Баптисту стало жаль соседа, страдающего от какой-то тяжелой болезни. Помедлив, он решил сказать что-нибудь подбадривающее.

— Ты, Семен Семеныч, про меня плохо не подумай. Я не тако-о-й. Вот, к примеру, помер у тебя кабан, а я к тебе сразу по-человечески, с соболезны-ньем. С-соболезную тебе, держи пять! — Коняка крепко поцеловал фермера в губы и поплелся домой.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил озадаченный Цап, удивляясь, откуда это Коняка так быстро пронюхал о постигшем его несчастье.

***

Приглашение на сеанс получил и Брэйтэр.

Упразднение райкома вынудило Льва Ароновича вылезти из своего рабочего кресла, вынести его из кабинета второго секретаря, внести в кабинет директора колхозного рынка и снова впихнуть в него свои могучие ягодицы.

Лев Аронович был человеком дела и, едва вступив в новую должность, взялся за наведение порядка.

— Без-зобразие! — возмутился он, инспектируя в первый же базарный день свои владения. — Безобразие, сколько нищих. Что они тут все делают? Попрошайничают? А почему их так много? Безобразие! Я разберусь! Я наведу порядок! Я дам им всем рабочие места!

И действительно, на следующий же день торговцев овощами согнали с крайнего прилавка и отдали его нищим. Вместо выгоревших щитов с нарисованными арбузами и помидорами приколотили строгие таблички "Место для нищих" , а сами попрошайки за вполне умеренную плату могли получить месячный абонемент и обеспечивались рабочими местами на срок его действия. Направив нищенство по цивилизованному пути и войдя таким образом в историю рынка, новатор решил позаботиться и о себе. Вскоре в самых бойких местах стали появляться брэйтэровские торговые киоски, количество которых умножалось год от года, заметно тесня диких продавцов.

В тот день, когда ко Льву Ароновичу пришел Харчиков, директор занимался реорганизацией торговой сети.

Поздоровавшись, Христофор Ильич почтительно покосился на стратегический план. Торговый магнат глубокомысленно созерцал карту базарной площади с намалеванными на ней квадратами и крестами. Квадраты обозначали уже действующие киоски, на месте крестов предполагалось установить новые. Кресты перекрыли центральные ворота, окружили общественный туалет, входы в магазины, подступы к мясным рядам и наконец ровными шеренгами заняли оставшееся пространство. Площадь колхозного рынка сплошь покрылась крестами и стала похожа на кладбище.

— Лев Аронович, — застенчиво прервал Харчииков директорскую мысль, — вон там, левее, надо бы еще будочку поставить, а то какая-нибудь сволочь может вышмыгнуть в эту дырку, а за ним и остальные полезут. Загородить ее надо, загородить.

— М-м, — сказал магнат и нарисовал еще один крест.

Круг замкнулся. План был завершен и совершенен.

Теперь вырваться из лабиринта посетитель сможет с помощью компаса или ориентируясь по заводской трубе. Бесспорно, Лев Аронович умел привлечь клиента, и Харчиков его за это очень уважал. Тем более, что у самого начальника сбыта коммерция шла менее успешно. Горы кипятильников лежали у него в чулане, пылились под кроватью, во всех шкафах и не находили сбыта. В часы отчаяния Харчиков являлся к Брэйтэру в кабинет и просил приобрести у него залежалый товар или, на худой конец, на что-нибудь поменять. Магнат был неумолим. Не помогали даже воспоминания о старой партийной дружбе, когда Лев Аронович вызывал Харчикова на ковер и делал внушения, а то и стучал по столу кулаком…

Рассеянно глядя на блестящую, похожую на тыкву, голову магната, Христофор Ильич размышлял, под каким бы соусом предложить металлоизделия на этот раз.

— Лев Аронович, вы ничего такого не слышали? — нерешительно заговорил он.

Директор базара медленно поднял и опустил брови. Это означало: продолжай.

— Странные вещи происходят в городе.

— Что, — пробасил магнат, — кипятильники поднялись в цене?

— Нет, действительно забавные. Вам будет интересно.

— Ну-м.

— Ну, начну по порядку. В микрорайоне нашли остатки Ленина. Нет, я хотел сказать… я говорю, на днях в микрорайоне при загадочных обстоятельствах было осквернено несколько бюстов… и все Ленины… Владимиры Ильичи…

Торговый магнат нисколько не удивился и только тяжело посмотрел на Харчикова. Рассказчик сконфузился и вдруг совершенно неожиданно брякнул:

— Вам, по случайности, кипятильников не надо? Всякое-разное кипятить можно. А?

— Уволь.

— Недорого.

— Да хоть даром.

— Напрасно вы так пренебрегаете, — огорчился Христофор Ильич. — Вот недавно наш завод иностранцы посещали, продукцией интересовались. Один черный такой…

Директор базара равнодушно хрюкнул:

— Грузин, что ли?

— Не совсем. Негр он, кипятильники хотел купить.

— Кипятильники? Негр? — Лев Аронович с сомнением посмотрел на сбытчика.

— Слушай, а ты не пьян, часом?

— Ни-ни! Месяц уже в рот не злоупотребляю.

— Что так? Закодировался?

Харчиков печально вздохнул:

— Если бы. Немножко хуже — денег нет.

— Ну, ну. И что же он, негр твой?

— Негр? Так это… я ж и говорю, что кипятильники хотел купить.

— Угу. Что ж ты ему не продал?

— Хитрый он, сволочь: маневрировать начал, для отвода глаз купил у меня бюст… бюст вождя нашего… с вами, извиняюсь.

— Что за ерунда-м! — нахмурился Брэйтэр. Зачем какому-то негру бюст Ленина?

— Вот! — заволновался Христофор Ильич. Вот и я думаю, что ему нужна наша продукция!

— Да далась ему твоя продукция-м! Ну зачем негру кипятильники?

— А зачем негру бюсты?

Вопрос был по существу. В самом деле, зачем?

Интересы иностранного капитала к металлоизделиям выглядели более реалистично. Хотя… Что-то тут было не то. Какие еще негры? Здесь? В Козяках? А не сошел ли Харчиков с ума? Пожалуй, это наиболее правдоподобная версия.

— Ты вот что, — угрюмо проговорил магнат, глядя Харчикову в грудь. — В "Литейщике" экстрасенсы будут выступать. Так ты сходи, подлечись, здоровье поправь. После поговорим.

"Может, и мне тоже сходить? — подумалось Льву Ароновичу, когда посетитель удалился. — А то печень пошаливает после сала… И изжога к тому ж появилась… Пойду. Хоть и жулики они все, должно быть".

***

Четвертая парочка голубей, выпущенная Потапом, залетела в Дом творчества, вспорхнула на второй этаж и угодила прямо в руки потомственного дворянина г-на Куксова В.К.

Следует сказать, что Владимир Карпович Куксов не всегда был дворянином, а только последние три года. В старые добрые времена, до скандальных событий 1991 года, он был товарищем Куксовым обычного рабоче-крестьянского замеса и заведовал общим отделом райкома партии. Ни дворян, ни других буржуев в районе не было и в помине, никому и в голову не могло прийти, что они могут объявиться. Но внезапно грянула демократия, и мелкая буржуазия полезла из всех щелей. Ураган реформ вытрусил из здания райкома ответственных работников, чудесным образом обойдя самого Куксова. Вскоре в бывшие партийные кабинеты вселились творческие студии и кружки самодеятельности, тихие коридоры наполнились детским пением и визгом. Впрочем, постепенно все больше помещений Дома творчества стало сдаваться в аренду коммерсантам, и самодеятельностью в них занимались вполне зрелые дяди. Владимиру Карповичу удалось не только закрепиться в своем кабинете, но и открыть собственное дело. Теперь на двери кабинета бывшего зав. отделом красовалась вывеска:

Страховая компания

"Боже упаси"

Будучи человеком прозорливым, Куксов не пошел по скользкому пути коллег-страхователей. Справедливо полагая, что страховать в такое неспокойное время чье-то имущество, здоровье или жизнь было бы безумством, он решил страховать вероисповедание граждан. Все было просто и надежно. "Боже упаси" с удовольствием принимала взносы и от заядлых буддистов, и от простых атеистов. Если же у клиента пропадала или, напротив, появлялась вера в Бога, он мог рассчитывать на страховку. Но выбить из конторы деньги было труднее, чем их туда внести, ибо свое разочарование клиент должен был подтвердить документом. А так как бумагу, удостоверяющую наличие или отсутствие божественных сил, мог выдать разве что сам Господь, то шансы прогореть у Куксова были минимальными. Но козякинцы оказались народом темным и страховали свои религиозные взгляды с большой неохотой. Чтобы удержаться на плаву, потомственному дворянину приходилось перепродавать что бог пошлет.

Умудренный недолгим капиталистическим опытом, Владимир Карпович перестал доверять всему бесплатному. И потому, получив приглашение на сеанс исцеления, он заподозрил неладное. "Нет никаких гарантий, что меня там от чего-нибудь излечат, — размышлял страхователь, отодвигая откpыткy на край стола. — Пусть сначала дадут гарантии… Однако… все-таки даром… Кто же даром их дает! Придется так и идти"..

 

Глава 2. Медитируйте, граждане, медитируйте!

В пятницу, к обеду, в Козяках начались волнения. Рабочие и служащие, безработные и пенсионеры ринулись избавляться от сглазов и наговоров. Билеты, были проданы за час до открытия кассы и стали предмeтoм спекуляции. К администрации Дворца культуры потянулись дальние родственники и нужные люди. Исполком с жалобами и угрозами осадили делегации от ветеранов труда, матерей-одиночек и национально-патриотических объединений. Прихватив с собой старые болячки и обнаружив новые, сотни козякинцев толпились у стен "Литейщика" , желая оздоровиться. Беременные женщины спешили отучить будущих детей от курения и алкоголизма. Юные мамаши держали в кармане фотографии неверных мужей, решив образумить их с помощью гипноза. В другом кармане они комкали бумажки с именами подозреваемых соперниц, тайно надеясь, что у тех повыпадают волосы и зубы. Узнать будущее намеревались все. Особенно этого хотели коммерсанты и бывшие руководящие работники, оставшиеся на свободе.

Прорицатели сидели в костюмерной, суетясь, словно тараканы перед забегом. Потап торжествовал.

— Смотри, Гена, сколько публики набежало, а! — возбуженно говорил он, примеряя перед зеркалом чужой пиджак. — Насчет проводов я, конечно, поручиться не могу, но встречают нас под фанфары. Сегодня твой первый и, скажем прямо, последний звездный час. Больше такого скопления народа в твою честь никогда не будет. Разве что в зале суда.

— Зачем их так много? — уныло вопрошал туземец. Шум, доносившийся с улицы, пугал его. Иногда он вскакивал, подбегал к окошку и, будто прощаясь с родиной, смотрел наружу страшными глазами. — Откуда они все взялись?

— Ничего удивительного. Главное — широко развернуть рекламную кампанию. И я ее развернул.

— Но это дорого!

— Разумеется, это стоило больших усилий. Я потратил полдня, прежде чем разыскал нужного человека.

— Человека? — отрешенно спросил Тамасген.

— Старушку. Пришлось доверить ей сведения о нашем прибытии, под строгим секретом. И она, как видишь, его сберегла. Если бы мы всю неделю ездили по улицам и оповещали граждан через мегафоны, то эффект был бы гораздо меньший.

Эфиоп вновь впал в депрессию.

— Давай не надо, — трусливо предлагал он. — Отменим, пока не поздно.

— Как это — не надо? Как — не надо! Ты с ума сошел! Там толпа нездоровых людей. Они плохо спят, они не уверены в завтрашнем дне, картошка дорожает! Ты хочешь отнять у них надежду?

— А если не поверят?

— Если мы сбежим, не дав концерта, — не поверят точно. Будут бить по мордасам. Кстати, тебе, как главному, достанется больше. Так что — теперь только вперед! Открывайте шлюзы! — Мамай с беспокойством взглянул на часы. — Где же этот попрыгунчик? Черт! Я заказал ему наряд для тебя, в восточном стиле. Костюм старика Хотабыча, представляешь! Прямо из Дома пионеров. Да ты не дрейфь, Геннадий. Что тебе стоит? Ну, выйдешь, ну, сделаешь им рожу, ну, скажешь там чего-нибудь на своем наречии.

— А что говорить?

— Да что хочешь! Лучше всего какой-нибудь стишок, про верблюда там или тушканчика. Но при этом — вдумчивое лицо. Как будто тебя только что разбудили и ты еще досматриваешь сон. Итак, сейчас шесть. У нас в запасе еще минут пятнадцать. Как любые уважающие себя артисты, мы должны задержаться. Сиди здесь и жди Пиптика, я пойду подышу создавшейся атмосферой.

Тамасген остался один, дрожа от холода и страха.

Пробравшись к сцене, Потап осторожно выглянул из-за кулис и критически осмотрел публику. Зал был заполнен до отказа, в проходах расставляли дополнительные стулья. Зоркий глаз ясновидца без труда отыскал в толпе знакомые уже лица. В шестом ряду, у входа, сидел грустный Сидорчук. На правом фланге внимательные бабушки слушали выступление Кислыхи. В густых левых рядах подпрыгивал какой-то человечек. Потап присмотрелся — это был отставной кроха-майор. Он махал пророку шапкой и подавал таинственные знаки.

"Вот гадость! — разозлился Мамай, прикрыв щелку. — Как он мог меня увидеть?" Поразмыслив, он отодвинул занавес и поманил майора пальцем. Рассталкивая зрителей, служивый с готовностью кинулся к работодателю.

— Возьмите меня, — заблеял военный, — я дисциплину соблюдать буду…

— Молчать, — приказал Потап. — Заявление в письменной форме, быстро.

— Так точно, я уже пишу. А вы зачем здесь? А, понимаю, понимаю. Подбираем, так сказать, личный состав?

— Молчать. Написал? Занимайте прежние позиции и ждите указаний. Обстановка тяжелая. За разглашение тайны сниму с должности. Выполняйте.

— Есть! — Офицер хотел спросить, какая, собственно у него теперь должность, но не решился и, козырнув, удрал.

Не теряя времени, пророк раскрыл блокнот и принялся проверять почетных гостей по списку. Из приглашенных особ в первом ряду на седьмом и восьмом местах расположились супруги Коняки. "Та, что рыжая, должно быть, жена, — определил Потап, — а рядом, здоровый, наверно, и есть Коняка". На девятом сидел товарищ Брэйтэр в шапке, рядом Мамай с удивлением обнаружил Харчикова; Пепренко не явился. В кресле под номером тринадцать ютился Цап. Рядом, медленно жуя булочку, разместился Куксов.

Кто-то вежливо чихнул прорицателю в плечо.

— Можно начинать? — спросил директор "Литейщика" .

— Пиптик пришел?

— Здесь.

— Тогда пора.

Мамай стряхнул с плеча пылинку и смело шагнул на сцену. Представление началось.

— Дамы и господа! — возвал он хорошо поставленным голосом.

В зале стало тихо. Старички прекратили ерзать и семенить ногами и испуганно уставились на колдуна. Солидные передние ряды приосанились, и кое-кто снял шапку. Жены и мужья, зардевшись, отстранились друг от друга. На галерке щелкали семечки и снисходительно молчали. Все чего-то ожидали.

Оправдывая их ожидания, Мамай продолжил:

— Вот и настал тот счастливый день в истории вашего города, когда созвездие Козерога, благополучно проскочив между двумяБлизнецами, застыло сейчас в такой позе, что, если мысленно проложить вектор от правого рога вышеуказанного созвездия, то он попадет в центр альфы центавра. А вот вектор левого рога!.. Этот левый рог мысленно упирается сейчас прямо в ваш город, с чем вас всех и поздравляю.

Пророк сделал паузу, давая публике возможность осмыслить всю глобальность творящихся космических событий. Козякинцы, слабо разбиравшиеся в межпланетной обстановке, все же были польщены и смутно рады выпавшему на их долю счастью. И лишь школьный учитель астрономии, прятавшийся в глубине зала, испытывал нехорошие предчувствия относительно судьбы Вселенной.

— Это он! Это он! — зашептал Харчиков, вцепившись в рукав директора базара. — Тот, с бюстом! Ну я вам говорил!

— Именно поэтому, — радовал публику Мамай, — великий маг и учитель Абу-Малаку решил спуститься с вершин Тибетского горного массива и совершить на некоторое время паломничество к вашим… э-э… к вашим удивительным местам. Еще вчера, дорогие господа и дамы, вы не могли и подумать о такой встрече, но так выстроились звезды, а против звезд, сами понимаете, не попрешь.

Покончив со вступительной речью, ученик мага принялся азартно, хотя и несколько загадочно разъяснять принципиальное отличие белой магии от черной. Оказалось, что разница между ними такая же значительная, как между белым цветом и черным. Далее он поведал о преимyществах тибетской медицины над европейской и раскрыл некоторые скрытые резервы человека. Слушатели, в частности, узнали, что гражданин даже среднего роста, поднатужившись и освободив внутренние резервы, может плюнуть на восемь метров.

— А я читал, что на девять, — поднялся с места мужчина в очках.

— Это если зимой, — нашелся Потап, строго посмотрев на выскочку. — Во время мороза слюна замерзает, улучшая свои аэродинамические качества и увеличивая дальность полета. Возможности человека не следует путать с влияниями природы. И еще…

И собравшиеся терпеливо выслушали еще несколько умопомрачительных фактов из книги рекордов Гиннеса. Когда пыл в глазах зрителей начал угасать и часть из них откровенно заскучала, пророк понял, что пора выпускать Гену: люди желали оздоровляться.

— И наконец сам Абу-Малаку! — провозгласил он, воздев руки. — Постоянный член Президиума ордена Колдунов и многих прочих заведений! Приветствуем! — голос его утонул в оживших аплодисментах и хрипе динамиков.

За кулисами включили фонограму. Затрещала барабанная дробь, задудели пионерские горны, грянул марш — более торжественного музсопровождения в фонотеке "Литейщика" не нашлось.

— Приветствуем! Приветствуем!.. — Последователь тибетского мудреца стоял с поднятыми руками, будто держал над головой корыто. — Приветствуем… Сей-час он приде-от… уже иде-от…

Выход мага затянулся. Торчать на виду у всех с распростертыми объятиями было глупо. Ситуация становилась некрасивой.

Не переставая улыбаться, Мамай попятился к бархатному занавесу.

— Где? — зашипел он перекошенным ртом. — Где учитель?

— Нет нигде, — ответил из полумрака помощник, — ищем.

— Найти, — зарычал пророк, — найти мерзавца. Уважаемая публика! Магистр медитирует! Общается, так сказать, с духами. Битва с черными силами началась! Ну а пока продолжим нашу интереснейшую тему о скрытых резервах. Вот вы, например, — Потап сошел со сцены в зал, ближе к народу. — Вы, вы, мужчина. Знаете ли вы скрытые резервы своего собственного организма? Нет?! Вот видите, он не знает. А раз так, то я не поручусь за то, что послезавтра, к примеру, вы не околеете от гипертонии.

Перепуганный гипертоник готов был зареветь.

— Да вы не отчаивайтесь, — поспешил успокоить его целитель, — может все еще обойдется. Раньше времени не умирают. Но! Чтобы своевременно упредить кончину, нужно досконально себя знать, нужно уметь устанавливать диагноз. Так или нет?

Никто не сказал "нет". Впрочем, согласия также никто не выражал.

— Мудрый Абу-Малаку, который в данную минуту медитирует, учит нас угадывать диагноз по глазам. Скажем, вы, — целитель указал пальцем на угрюмого вида мужчину. — По вашим глазам я вижу, что вы больны…

— Спасибо, я не болен.

— Не болеют только покойники, — сквозь зубы сказал Потап и мягко возложил руку на голову сидящей рядом дамы. — А вот у вас, милейшая, в почечках камешки, четыре штуки.

— У меня же гастрит, — робко заперечила дама.

— Это плохо помогает. Один мой пациент тоже пытался лечить камни гастритом.

— И что?

— Ничего, скончался. А камни, заметьте, так и не вылечил. Рекомендую медитацию. Ну, у кого еще какие жалобы?

Лица зрителей осунулись. Ознакомиться с собственным диагнозом никто не решался. Пришлось взять инициативу на себя.

Целитель раздавал болячки направо и налево, как Дед Мороз — подарки. Он вальяжно расхаживал по залу, посмеиваясь в душе над безработными экстрасенсами, которые толкались сейчас где-нибудь в тесных вестибюлях Запорожья или Винницы и безнадежно совали под нос администраторам клубов и кинотеатров свои свежие дипломы. Битые запорожцы уже не поддавались чарам темпераментных выпускников гипноз-курсов, и последним ничего не оставалось делать, как расползаться по глубинкам. Козякинский край, вероятно по причине бедности, еще не был освоен, и ученик тибетского старца с удовольствием наверстывал упущение собратьев.

— У кого энурез, господа? Попрошу встать.

Сознаваться никому не хотелось. Профессиональным оком целитель окинул публику. Казалось, еще секунда — и все затаившиеся энурезники будут выведены на чистую воду…

Кто-то потянул Потапа за рукав.

— Чего тебе, дядя? — спросил Потап, недобро оглядев тронувшего его мужичка.

Мужичок имел страдальческое лицо и как-то странно приседал.

— Хворь у меня, — кисло сообщил он.

— Хроническая? Острая?

— Дак, быкновенная… — растерялся страдалец.

— Какая такая "быкновенная"? — передразнил Мамай. — Говорите яснее. В запущенной стадии?

— Ага, третий день уже.

— И что же это за хвороба? Говорите, не стесняйтесь.

Мужичок конфузился, стыдливо кряхтел и озирался.

— Дак сходить не могу по-человечьи, — наконец выдавил он, — извиняюсь, стула нету.

Первой загоготала дама с камешками в почках. Остеохондрозники поддержали ее злорадным хихиканьем. Заподозренные в энурезе ухмылялись довольно сдержанно.

Деваться было некуда.

— Медитировать пробовали?

— Не берет.

— М-да? Странно. Ну что ж, попробуем гипнозом, — пробубнил Потап, косясь на зрителей.

Публика приготовилась смотреть процедуру исцеления.

"Вот дурак! — думал чекист, уставясь в больного ненавидящим взглядом. — Привязался со своим запором! Может, ему под дых дать?"

Пациент старательно поддавался гипнозу, глядя экстрасенсу прямо в левый глаз.

Таращиться можно было еще минуты полторы — две, не больше. А потом… Пророк смутно представлял себе, что будет потом.

Под сводами "Литейщика" сгущались тучи. Сперва мужичок перевел свой взор куда-то вдаль, за спину Мамая. Затем на его страдальческом лице появился ужас. Мужичок поднатужился и тихо сказал:

— Ой.

"Чего это он?" — забеспокоился Мамай, ибо ранее гипнотических талантов за собой не замечал.

По залу покатился таинственный шумок.

— Ой. Ой-ой! Ой, господи! — заголосил страдалец и на несгибаемых ногах побежал к дверям. — Помогло… Ой, спасибо!

— По… пожалуйста, — пролепетал озадаченный пророк, теряясь в догадках.

Разгадка пришла быстро. Она стояла сзади. Разумеется, это был эфиоп. Смотреть на него было страшно. Тибетский маг был наряжен в дед-морозовскую шубу из красного атласа, лишенную ватного воротника и манжетов. К макушке негра голубыми тесемками был прикреплен картонный колпак петрушки. Завершали костюм родные ботинки, обутые на босу ногу.

— А, это вы, учитель, — сказал Потап слабым голосом и поискал глазами ближайшим выход. — Вы уже помедитировали?

Но бежать было незачем. Образ знахаря оказался настолько неожиданным, что не вызвал ни у кого и тени сомнений. Не задавая лишних вопросов, публика зааплодировала.

Вопросы к магу имелись у Потапа, но задавать их было некогда. Нужно было закреплять неожиданный успех.

— Все видели? Все? — вызывающе кричал последователь.

С некоторым опозданием грянул пионерский марш.

— Прошу любить и жаловать! Это вот и есть член Президиума ордена Колдунов пророк Абу-Малаку! — продолжал ученик и, дав учителю два незаметных пинка, заставил его кланяться. — Делает прогнозы на будущее, видит настоящее и знает о прошлом! Большой специалист, как вы все сами убедились, по желудочно-кишечному тракту…

— О, а это второй! — отчаянно шептал Харчиков. — Миллионер, из этого… из Замбии, кажется. Вы что-нибудь понимаете, Лев Аронович?

Лев Аронович понимал все, но от публичного разоблачения жуликов его удерживали два обстоятельства. Во-первых, представление он смотрел бесплатно, и представление, надо сказать, его потешало. Во-вторых, его смущала страсть этих мошейников к бюстам Ленина. "С этим вопросом надо разобраться", — решил Брэйтэр, следя за флегматичным магом и его темпераментным последователем.

Потап между тем решил продемонстрировать публике возможности телепатии. Это был уже старый фокус, вычитанный намедни в журнале "Юный техник" за 1979 год и имевший в свое время большую популярность в районах черноземья и нечерноземья почившего Союза .

Секрет был прост. Телепат раздавал зрителям бумажки и предлагал им написать любое слово, после чего листик нужно было упрятать в конверт и передать телепату. Тот, в свою очередь, уверял, что угадает каждое слово, не глядя и лишь слегка касаясь конверта рукой — до такой степени сильная была у него биоэнергия.

Зритель в средних российских широтах попадался, как правило, недоверчивый и хитрый. Он выдумывал слова позаковыристей, чаще всего — "трактор"; он царапал слово неразборчивыми буквами; наконец, он просматривал конверт на свет и лишь потом, обильно послюнявив, заклеивал его намертво.

Но заезжий шарлатан не пугался подобных козней, ибо предварительно вступал в корыстный сговор с другим шарлатаном, из зала, который должен был первым сдать свое, известное обоим, послание. Этого было достаточно. Далее телепат шел с подносом по залу, собирал целую гору непроницаемых конвертов и возвращался на сцену. Можно было начинать. Закрыв для пущей убедительности глаза, он трогал бумагу пальцами, водил по ней ладошкой и иногда что-нибудь шептал. В конце концов ясновидец вступал в контакт с биополем автора, о чем сам автор, разумеется, даже не подозревал.

— Я чувствую, — говорил жулик, — слово "электробритва". Кто писал?

— Я писал, — вскакивал автор трудного слова, он же второй жулик. — Невероятно, товарищи. Невероятно!

— Проверим, проверим, — гундосил телепат и вскрывал конверт. Но никакой "электробритвы" там не было, она лежала внизу. А было там, к примеру, заковыристое слово "трактор", придуманное недоверчивым зрителем.

— Верно, — безбожно брехал ясновидец, прочитав слово, — так и есть, написано "электробритва", — и брал следующий конверт.

Процедура повторялась. Теперь поднимался и садился ошарашенный автор "трактора". Телепат вскрывал конверт, проверяя свои способности, и выведывал очередной секрет. И так далее. Слова угадывались безошибочно, хотя и не в той последовательности, в которой они размещались на подносе.

Все оставались довольны.

К чести Мамая, он не стал склонять никого из местных жителей к обману. Роль нижнего конверта замечательно выполнило заявление безработного майора. Все остальные приемы до обидного походили на вышеописанные. Усовершенствовать их Мамаю было некогда.

В число участников фокуса были вовлечены и приглашенные особы. Коняка сделал свою запись не раздумывая. Вольный фермер долго и нерешительно вертел выданный ему клочок бумаги, боясь навлечь беду на свою голову, но в итоге сдался и черкнул пару слов.

— Итак, господа, — объявил последователь, предъявляя поднос с бумагами учителю, — телепатия на ощупь. Конверт первый. Великий маг угадывает ваши мысли, а я перевожу их с тибетского.

Эфиоп взял конверт двумя пальцами, словно это был грязный носок, и долго на него глядел, не в силах испустить ни звука.

— Ну. Не молчи, сволочь, — тихо молвил Потап и пояснил публике: — Сейчас вы наблюдаете, как великий маг устанавливает контакт с аурой человека, чьи мысли здесь изложены.

Контакт устанавливался минут пять. Наконец Тамасген зашевелил губами.

— Му… Му… Му-зи-я-бу… — молвил он и скосил глаза на бригадира. Тот подождал, не скажет ли учитель чего-нибудь еще, и, не услышав больше известий, несколько раздраженно перевел:

— Великий маг чувствует, что там написано следующee: "Прошу принять на службу в любом качестве. Гвардии майор в отставке Атамась". Вот что написано. Попрошу автора привстать.

На левом фланге робко вытянулся отставник. Все посмотрели на странного майора.

Потап развернул лист и прочитал про себя: "Када в магазине № 6 будет мясо?"

— Точно! — подтвердил он вслух. — Так и есть. Слово в слово.

— Идем дальше. Учитель чует, что в следующем письме таится вопрос о появлении мяса в магазине номер шесть. Кто написал?

Из окружения Кислыхи подняли руку.

Вскрывая конверт за конвертом, ясновидцы приближались к победному концу. Люди писали разное. Чаще всего это были одинокие, но сложные существительные: "соковыжималка", "электровафельница" и т. п. А два раза попались тракторы, авторы которых сидели в разных углах зала.

Подходил черед почетных гостей. Проверяя очередной пакет, Потап чему-то коварно ухмыльнулся и многозначительно посмотрел на зрителей в первом ряду.

— Цап — свиня! — неожиданно заявил он. Извините, господа, так написано. Кто-нибудь сознается?

Никто не встал. Баптист с отсутствующим видом болтал ногой, явно довольный своей шуткой.

— Сам свиня, — обнародовал Потап ответное послание фермера. — Я полагаю, что этот сочинитель также не объявится.

Коняка перестал болтать ногой и метнул в свиновода гневный взгляд. Афанасий Ольгович с достоинством осматривал свои ботинки.

Предпоследняя записка Мамаю не понравилась.

Отложив ее, последователь дал прорицателю пощупать уже известное прошение майора.

— Ну, и последний конверт, — медленно проговорил Мамай.

— Му-я-бу-зи, — уверенно сказал Тамасген, уже поднаторевший в телепатии.

— Великий маг чувствует вопрос. Один из зрителей интересуется его национальностью. Великий маг даже безошибочно угадал, чьих рук это дело. Этот любознательный человек сидит на девятом месте в первом ряду. Поприветствуем, господа, человека, задавшего такой интересный вопрос о национальности учителя Абу-Малаку.

Потап приврал. На самом деле в предпоследнем послании внимание уделялось им обоим. В нем было написано следующее: "Есть мнение, что среди ваших предков встречались турецко-подданные. К вашему подельщику это не относится. И так видно, что янычарской кровью от него и не пахнет. Так же, как и тибетской". Намек был ясный.

Бригадир сунул письмецо в карман, на память. "А, знаток советской классики, — думал он, мило улыбаясь Брэйтэру. — Ну-ну, попомнишь у меня".

Оставшаяся часть представления была более предсказуемой и носила формальный характер. Зрители, купившие билеты, с полным правом отсиживали последние полчаса. Потап честно отрабатывал свой гонорар, от всей души желая присутствующим крепкого здоровья. Он давал им положительные установки на оздоровление, изгонял дьявола и советовал беречь свои астральные тела, которым очень вредны жиры и сладкое. Великий маг улыбался и неотступно следовал за последователем, подобно старому ослу.

За десять минут до окончания сеанса был устроен диспут. Вопросы граждан не отличались разнообразием и по большей части касались подорожаний и денежной реформы.

Ко всеобщему удовольствию, пророк заверил, что всех, кто повинен в повышении цен, скоро пересажают.

— Конечно, — взял он последнее слово, — мы не успели показать вам всей ловкости… виноват, мастерства и силы колдовства, но продолжить начатое дело нам помогут источники сконцентрированной энергии. Великий маг заряжал их всю ночь и теперь надеется, что они вас излечат.

В проходах появились распространители почтовых открыток, купленных намедни Потапом в книжной лавке.

— Граждане, покупайте положительно заряженные открытки! — приговаривал Мамай осипшим голосом. — Розничная распродажа по бросовым ценам. Оптовикам предоставляется скидка. Цены снижены на двадцать пять процентов. Покупайте сегодня из первых рук, ибо завтра на вас будут наживаться спекулянты. Не экономьте на здоровье! Здоровье каждого — богатство всех!

Открытки с голубями, приобретенные по десять тысяч, с успехом разлетались по тридцать.

Воспользовавшись всеобщим замешательством и невежливым советом ученика, тибетский старец скрылся в подсобных помещениях "Литейщика" . Сам же юнный пророк был пленен отрядом почитателей. Агрессивные старухи, не желавшие нести дополнительные расходы, наседали на целителя, требуя бесплатных консультаций по атеросклерозу и ревматизму.

— Товарищ доктор, помоги против спины! — вешались на него одни.

— Посоветуйте, что от поясницы! — цеплялись другие.

— Медитируйте, граждане, медитируйте! — вопил Потап, брыкаясь.

С помощью киномеханика и двух подсобных рабочих удалось отбиться. Чекист сиганул через стойку раздевалки, юркнул в узкую дверь и понесся по темному, неизведанному коридору. Налетев с разбегу на какие-то коробки, он упал, больно ударившись плечом. Теперь можно было остыть и отдышаться. Чьи-то сильные руки помогли ему подняться.

— Осторожней, — раздался взволнованный женский голос, — здесь хранится старый реквизит.

— Спасибо, я не знал. Что?! Вы кто?

— Я одна женщина. У меня беда.

— Беда всех женщин в том, что они женщины, философски заметил Потап, пытаясь высвободиться из цепких рук. Руки пахли уксусом.

— Не перебивайте. Я вам быстро все объясню. Сначала у меня был главный инженер… Потом был инженер по технике безопасности…

— У вас строгие вкусы, — заключил чекист, оторвав наконец чужие пальцы от своего воротника.

— А теперь… Мне кажется — я слегка беременна.

— А я тут при чем?

— Но вы же ясновидец!

— Это еще не значит, что я причастен к вашему, так сказать, нынешнему положению. Уверяю вас, гражданка, я никогда не был инженером. И вообще у меня склонности исключительно к гуманитарным наукам. Так что…

— Ведите меня к главному, — потребовала уксусная незнакомка.

— Я, конечно, могу, но мой коллега тоже не инженер. Во всяком случае — в плохом смысле этого слова. У вас какой срок?

— Четыре дня и три недели.

— Ну вот видите, а мы здесь только три дня. Ваши претензии совершенно беспочвенны. Пропустите, холодно произнес Потап, намереваясь уйти.

— Я просто хочу знать, кого из них подозревать. Чем все это закончится?

— А, ну это пройдет, — заверил прорицатель.

— Вы так думаете?

— Я вам гарантирую. Обычно это проходит само собой: легкая беременность либо исчезает вовсе, либо перерастает в беременность сильную.

По наступившему затишью целитель понял, что незнакомка анализирует его пророчества, и, не дожидаясь результатов, поспешно скрылся в лабиринтах второго этажа. Разыскав костюмерную и убедившись, что в ней никого нет, Мамай заперся на два шпингалета.

Он сел в холодное неудобное кресло и тотчас же поддался навалившейся усталости, сползая вниз и бормоча: "Как я устал… устал… Помедитировать, что ли… Говорят, помогает. Надо меди-тировать. Черт, знать бы еще — как… а надо… а не могу. Нет, кажется, я уже… медитирую… Где носит этого петрушку? Прибить его мало… Службу завалил… Дед Мороз… гад…"

Кто-то настойчиво подергал двери. Зашевелились, заскрипели шпингалеты. Потап очнулся.

— Если это тот, кого я ждал, то лучше беги отсюда, олух, — бросил он сердито. — И чтоб ближайшие два часа я тебя не видел. А если насчет беременности рекомендую медитировать.

— Откройте, пожалуйста, — после некоторой заминки донесся приглушенный бас.

Голос был незнакомый, но многообещающий.

Потап открыл. Перед ним стоял Брэйтэр.

— Я хотел купить у вас открыток, — не здороваясь, с достоинством произнес гость.

— А, значит, вы все-таки насчет беременности? — воскликнул целитель, приятно удивленный встречей.

— Какой еще там беременности! У меня к вам деловое предложение: я бы мог приобрести ваши эти… карточки, всю партию.

— У вас куча недугов?

— У меня своя торговая сеть.

— Ладно. Сколько возьмете?

— А сколько есть? — алчно рыкнул Брейтер.

Потап задумался, вспоминая приблизительное количество открыток, оставшихся в магазине.

— Ну… сотни четыре наскребем.

— Беру. Почем?

— По пятьдесят.

— Однако! Только что вы торговали по тридцать!

— Я предупреждал, что цены были снижены на двадцать пять процентов. Теперь цена опять прежняя.

— Но это будет только сорок тысяч! А еще десять откуда?

— За бабушку.

— Как?

Мамай извлек из кармана записку.

— Узнаете? Кажется, вы обвинили мою прародительницу в интимных связях с турком? Десять тысяч с открытки за опороченное имя бабушки. Берете? Heт? А то меня из соседнего района просят уступить по шестьдесят.

— Все при вac? — решился Брэйтэр.

— При мне… пока полсотни. Остальные завтра в девять утра. — Опасаясь, что оптовик может случайно забрести в книжную лавку и опередить его, Потап уточнил: — Нет, ровно в восемь часов пять минут у главного входа на рынок. Я думаю, великий маг успеет их к тому времени как следует зарядить.

— Ну, разумеется, — понимающе кивнул Лев Аронович.

Глядя вслед удаляющемуся торговцу, Мамай проговорил:

— Если я и обманывал изредка честных граждан, то делал это по зову моего тела. Но нагреть жулика — это уже для души.

Когда в тех же дверях появился компаньон, тон бригадира быстро стал меняться, переходя от притворного блеяния в ефрейторский рык:

— А-а-а, милейший маг. Дражайший чудотворец! Ну, заходи, псина, заходи. Шут гороховый! Сними этот дурацкий колпак! Хотя нет, оставь. Должна же твоя голова хоть чем-то быть занята. Она тебе только для этого и нужна.

— Не только, — защищался Гена.

— Ну конечно — не только! Еще она тебе нужна, чтобы жевать. Но побереги ее, не перегружай слишком сильно! Пусть эти сложные функции она выполняет поочередно. Ни в коем случае не одновременно. Олух! Зачем я только с тобой связался?

В холле Дворца культуры стоял шум. Разделившись на фракции, зрители подводили итоги исцеления. Одни утверждали, что их взяло, и прислушивались к внутренним позывам. Другие скептически улыбались и тоже прислушивались к позывам. Хворый мужичок сидел в туалете. Учитель астрономии топтался на площади перед "Литейщиком" и озадаченно смотрел в черное застуженное небо, надеясь отыскать в нем спятившее созвездие Козерога.

Посредине костюмерной стоял великий маг и с кротостью умерщвленного кролика внимал критическим замечаниям ученика.

Час спустя после представления в номере гостиницы "Роди" пророки делили добычу.

— Я бы дал тебе половину, но согласись — это будет непринципиально, — приговаривал Потап, сортируя на столе деньги. — Если этой ночью никто не пострадает от энуреза, то только потому, что увиденный кошмар не даст ему заснуть.

Тамасген Малаку влажным взглядом оценивал неэквивалентные доли и нервно чесался. Его чуткое сердце подсказывало, что невзрачная кучка мятых купюр будет предложена ему.

— Ну, скажи, — журил Мамай партнера, — скажи, где ты видел, чтобы тибетские колдуны выступали в колпаках? А эта ряса! Куда ты дел великолепные одежды старика Хотабыча? Украли! Кто мог на них позариться? Неудивительно, что тот гражданин, с которым я беседовал, так тяжело перенес твое появление. Меня самого чуть удар не хватил. Вот тебе четверть куша, и, по-моему, это справедливо.

Тоскливо глядя в окно, эфиоп молчал. Чем быстрее уменьшалась его доля, тем стремительнее удалялись от Козяк раскаленные африканские пески. Некому было орошать скудные почвы; коричневые дали оставались неэлектрифицированными. Жаркому материку не на что было рассчитывать, ибо вся его надежда, единственный предмет его гордости прозябал где-то на краю земли в дешевом, полном тараканов номере и жадно хватал нечистые шарлатанские деньги.

Мамай весело расхохотался:

— Нет, Гена, это… это было здорово! Такой экзотики им не увидеть никогда. Мне тоже. А знаешь! — заливаясь смехом, он швырнул негру еще пачку банкнот. — Это тебе. За оригинальность. От восторженного зрителя. И даже еще… Черт с тобой, папуас, бери… Ну потешил! Ну потешил!

И подельники дружно загоготали. Они смеялись тем напряженным смехом, какой случается только у людей, благополучно переживших катастрофу.

— Все-таки неблагодарная у нас профессия, — заговорил Потап, успокоившись — Нас боятся. Цветов нет, шампанского нет. А поклонницы, все как одна, старшего пенсионного возраста. Мне не нужна такая популярность. К тому же жрать хочется. Но какой нормальный обыватель пригласит на ужин колдунов? А из ночных закусочных здесь только привокзальный буфет, где, кроме дизентерийной палочки, нет ничего мясного. Скучно.

— Когда опять консерт? — поинтересовался Тамасген, аккуратно складывая свои капиталы.

— "Консерт"! Ты хоть один переживи. И вообще — карьера целителя меня не устраивает, много ответственности. Разумеется, воспользовавшись правом первооткрывателей, мы еще можем пощипать соседние райцентры, но это — дело нескольких недель. Скоро там станет тесно от нашествия коллег. Впрочем, можно будет вполне перебиваться, исцеляя народ от исцелителей. А? Верный заработок! Но это не то…

— Спасибо тебе, Потап, — кинулся вдруг обниматься растроганный эфиоп. — Теперь я смогу уехать, спасибо.

— Не роняй в меня слезу, Геннадий, — смутился бригадир, освобождаясь из его объятий. — Побереги ее для папы Феофила. Кстати, он заждался своего блудного сына, пора порадовать родителя.

В ту же ночь артельщики вышли черным ходом из отеля и перебрались на новую конспиративную квартиру.

 

Глава 3. Продолжение следует

Эфиопу, ввиду его особой примечательности, было велено сидеть и не высовываться. Свою задачу чекист определил так: обнаружить уцелевших Ильичей и произвести оперативное вскрытие.

Вооружившись крепким молотком, Мамай отправился на поиски скульптурного наследия соцреализма. С утра до вечера он рыскал по городу и при каждом удобном случае наносил очередному истукану короткий верный удар. Удобные случаи создавались разными методами. Где-то чекист шел на подкуп, где-то на обман. В двух случаях пришлось изображать из себя политического маньяка. После этого Потап с отвращением вспоминал, с каким идиотским исступлением он дробил пролетарских вождей, изображая из себя слабоумного. Но даже эти унизительные выходки не приносили ощутимых результатов.

Пустоголовые бюсты трескались, как грецкие орехи. В кратчайшие сроки все подозреваемые были разоблачены. Шансы золотоносного вождя выскользнуть из лап кладоискателя приблизились к нулю.

Возвратившись из последнего крестового похода, бригадир нашел эфиопа вальяжно развалившимся на кровати. Подмастерье гадко ухмылялся и тихо гундосил блюз. Уши его пылали словно у невесты перед брачной ночью.

Не говоря ни слова, Потап взял студента двумя руками, перетащил на тахту и занял освободившееся место.

— Пота-ап! — заносчиво взвизгнул негр. — Так какая моя доля?

Не меняя позы, Потап строго посмотрел на зарвавшегося эфиопа.

— У тебя что, Гена, нервный стресс? Выпей валерьянки.

— Какая моя доля? — настаивал Тамасген.

— Боюсь, что с этого момента твоя доля будет горькой, — с угрозой произнес Потап.

— Если я покажу тебе, где клад, — дашь двадцать процентов?

— Если ты не перестанешь мне хамить…

— Я нашель бюст с золотом, — неожиданно заявил артельщик.

— Что ты такое мелешь, Феофилов сын? Какой там еще бюст! Я здесь камня на камне не оставил. Если в черте города и сохранились какие-либо монументы, то только те, что увековечили память о Юрие Гагарине и Чарльзе Дарвине. И при всем моем уважении в настоящее время они меня мало интересуют. К счастью, козякинские учреждения отличались однообразными привязанностями. Последнюю такую привязанность я нечаянно уронил пятьдесят минут назад. Как и все предыдущие, она оказалась пустой.

— А если нет? А если последний Ленин все-таки у меня?

— Ну-у… — уклончиво ответил Мамай. В него вдруг закралось сомнение. "А вдруг!" — подумал он и вслух сказал: — Если ты мне сейчас покажешь это чудо скульптурного искусства — получишь четвертую часть.

— Обещаешь?

— Слово.

Тамасген преобразился. Это был уже не нищий сирота — студент, это был полководец — победитель, демонстрирующий императору свои боевые трофеи. Предчувствуя минуты славы, полководец гордо выставил на стол великолепный сверкающий бюст. Потап наблюдал за его деяниями, лежа на диване и лениво зевая. На трофей он взглянул лишь одним глазом.

— Беру свое слово обратно, — быстро проговорил он, продолжая прерванный зевок, — можешь взять все.

— Как — все?

— Все сто процентов. Жалую тебе с барского плеча.

Подмастерье тупо уставился на бригадира, пытаясь вникнуть в суть происходящего.

— Я что-то не пойму, — опомнился наконец он. — Это — бьюст?

— Ну, бюст, — согласился Мамай.

— Ты его еще не биль?

— Ну, не бил.

— Так давай скорей разобьем.

— Посадят, — равнодушно сказал Потап, отворачиваясь к стене.

— Куда? — не понял эфиоп.

— В тюрьму.

— Как! А раньше…

— Так то ра-аньше. Раньше были Ленины. А сейчас, болван, перед тобой стоит небитый бюст Тараса Шевченко.

— Какого Шевченко? — опешил Тамасген.

— Тараса Григорьевича. Великого украинского писателя и кобзаря, слыхал?

Подмастерье недоверчиво покосился на скульптуру литератора.

— Так это не Ленин? — ужаснулся он.

— По-моему — нет.

— Может, его брат?

— По-моему — тоже нет.

— Но они же одинаковые!

— И вовсе не одинаковые.

— Он же лисый!

— Да мало ли лысых!

— А усы? — сдавленным голосом пискнул негр, теряя последнюю надежду.

— У этого усы длинные, казацкие, а у того стриженые, — спокойно разъяснял Потап, — и бородка имеется. Неужели не видно? Отнеси туда, где взял. Ну! Что же ты не несешь? А может, ты украл?

— Я его не краль, я его купиль.

— И много заплатил?

Тамасген, разбитый горем, молчал.

— Я спрашиваю — много заплатил?

— Много, — мрачно сообщил эфиоп. — Все.

— Ну и дурак. Теперь пойдешь в свою Африку пешком, с бюстом в руках, — развеселился бригадир. — Понесешь, так сказать, искусство в массы. Хотя я сомневаюсь, что твои соплеменники до конца оценят наше искусство. Есть подозрение, что они разукрасят кобзаря перьями и красками и сделают из него идола. А потом мы пришлем вам ноту протеста.

Пока Потап фантазировал, африканец обхватив голову руками, сокрушался:

— Что теперь делать? Что делать?

— Выход один, — посоветовал чекист. — Поезжай в агентство "Аэрофлота" и предложи им обменяться: ты им — Тараса Шевченко, а они тебе — билет до Аддис-Абебы. Думаю, согласятся. В конце концов, там работают более культурные люди, чем твои братья из джунглей. А если ты поделишься своим секретом и поведаешь, сколько в голове кобзаря спрятано золотишка, они его у тебя с руками оторвут. Может, даже дадут сдачу. Валяй. Береги руки!

Тамасген не торопился, очевидно начиная сомневаться в ценности своего приобретения. Он недобро осмотрел бюст литератора анфас и в профиль, после чего изрек:

— Все белие на одну морду. Особенно лисыe и с усами. А я страдаю… Из-за их одинаковых мордов… Если бы я зналь… разве б я отдаль такие деньги… Я хотель как лучше… Что нам теперь делать?

Мамай полежал минут пять, пытаясь вздремнуть, потом вдруг напрягся, повернулся к напарнику и долго, внимательно изучал его. Эфиоп молчал, но по его скорбному лицу было видно, что у него есть что сказать.

— Повтори, пожалуйста, последнюю фразу, — сказал Мамай шепотом.

— Что… теперь… делать?

— Кому?

— Нам.

— А почему — нам? — попросил угочнить Потап, — почти ласково. — Почему- нам, Геннадий Феофилович? Что вы имели в виду? Вы, наверное, просто оговорились. Нет? Ну тогда что же? Почему вас вдруг так забеспокоила наша общая участь? Вы должны сейчас беспокоиться только о себе, потому что это у вас нет денег. Обо мне печалиться нечего, потому что мои денежки в целости и сохранности лежат в данный момент в серванте, в крайнем справа чайнике. Ведь так? Так? — уже совсем нежно заглядывал бригадир в глаза своему компаньону. — Скорее скажите "да", а то во мне невольно пробуждаются нехорошие предчувствия. И если, упаси господи, вдруг окажется, что денежек моих там нет, то я буду вынужден нарушить симметрию вашей каучуковой морды. И вам это хорошо известно. Поэтому спешите, уважаемый, успокойте меня и скажите: "Да, они на месте".

Съежившись, Тамасген хранил молчание.

Размеренным движением Потап открыл сервант, достал крайний справа чайник, снял крышку и заглянул внутрь. Чайник приветливо блеснул фаянсовым дном. Но и только.

— Так, — произнес Потап быстро холодеющим голосом, — кажется, я взял не тот чайничек. Перепутал, черт.

— Тот, — вздохнул подмастерье. — Я хотель как лучше. А вы, белие, все… на одну морду.

— Собирайся, скотина! — зарычал чекист. — Покажешь, где ты ее купил.

— Я… Я не помню.

— Как — не помнишь?!

— Шель, шель, — уныло принялся пояснять эфиоп, — вижу — окно, в окне — бьюст, я зашель, попросиль показать. Меня попросили показать деньги. Я показаль. Бьюст был тяжелый. Я все поняль. Я попросиль продать. Торговаться не стал, боялся — передумают. Потом я бежаль. Долго бежаль, чтоб не догнали. Ни улицы, ни дома не запомниль. Все. Хотель как лучше.

Потап побледнел от гнева, затем покраснел. Через несколько минут он принял свой обычный вид.

Деньги ушли, и гнаться за ними было делом безнадежным. Еще более безнадежным делом было перевоспитывать глупого папуаса. Ума ему нельзя было добавить. Его можно было только убить.

— Интересно, у твоего папаши найдется лобзик? — деловито заговорил Мамай.

— Лобзик?

— Да, лобзик. Это такая маленькая пилочка, которой пилят фанеру. Мне он очень нужен.

— Нужен? — засуетился Гена, подхалимски улыбаясь. — Сейчас… сейчас я узнаю! — Не ожидая столь легкой для себя развязки, он готов был угодить бригадиру чем угодно. — Тебе нужно что-то попилять?

— Да. Пристрелить тебя на месте было бы слишком несправедливо. Я хочу распилить тебя на мелкие кусочки. Лобзиком для фанеры.

Мамай решительно шагнул к расточителю, но… вдруг остановился и, устало махнув на него рукой, вернулся на диван. Его гнев был выше физической расправы над презренным эфиопом.

Вскоре, отрешенно глядя на люстру, кладоискатель погрузился в свои планы.

Планы затевались большие… Оперативная проверка показала — ни в одном из бюстов, разбросанных по городу, сокровища нет. Сокровище таится в памятнике на площади Освобождения. Это и есть груз 468/1. Итак, золото есть, но добыть его обычным способом представляется затруднительным. Взбираться на двухметрового верзилу, который стоит на виду у всех, и затем лупасить его молотком будет как-то неудобно.

От примитивного хищения чекист отказался сразу же. Дело требовало легальности и привлечения технических средств. Отсюда следует, рассуждал Мамай, что свалить монумент можно лишь с согласия властей. А те, в свою очередь, могут пойти на это либо по собственной инициативе, либо по просьбе трудящихся. Организовать просьбу трудящихся будет несложно. Главное здесь — не перегнуть палку, ибо если просьба трудящихся выльется в массовые беспорядки — с Ильичом церемониться не будут. И тогда центнеры (или тонны!) драгоценного металла просто сгинут в вихре бунта. Поэтому нужен просто небольшой организованный митинг, вызванный, к примеру, задержкой выплаты пенсий. Итогом митинга будет церемония свержения пролетарского вождя. Это раз. Еще можно втянуть в этот процесс национал-патриотов, подбить их воздвигнуть на месте Ленина какого-нибудь национального героя. Это два. Кто там у них сейчас национальный герой? Гетман Мазепа? Махно? Богдан Хмельницкий? Надо будет выяснить. Словом, при необходимости просьба трудящихся будет. Но, конечно, самый верный путь — действовать через инициативу местных властей. Они и кран дадут и нужные бумаги. Но как их привлечь? Не в долю же брать! Пойти к мэру и посулить ему за помощь ногу золотого вождя? Нет, безумство. Мэр захочет все. Опять выставить туземца в роли антикварщика? Тоже выход, но взятку потребуют. Можно, конечно, дать, если денег хватит. Черт! Каких денег! Денег уже нет. Эта же скотина все просадила! А может…

Мамай задумчиво посмотрел на негра.

— Что? — насторожился Гена, уловив его пристальный взгляд. — Что? Все-таки решиль поиздеваться? Бить будешь, да?

— Заткнись, — тихо ответил бригадир. — Тебе уготована иная участь. Пора бы тебе пошевелить хоть пальцем ради нашего общего дела. Так вот, возможно, придется женить тебя на дочке местного мэра. В качестве приданого затребуем памятник. Я б и сам за это взялся, но тогда потребуются дополнительные расходы на шоколадки и прокат костюмов. А ты иностранец, за тебя любая пойдет.

— Но я ее даже не видель!

— Ну и что? Она тебя тоже еще не видела. И слава богу. А что ты так разнервничался? Я ведь не предлагаю тебе платить ей алименты. Потребуется лишь временный брачный союз. Трех дней будет вполне достаточно.

— А если у мэра сын?

— Тогда ты выйдешь за него замуж, — невозмутимо заключил бригадир. — В этом случае трех дней также хватит.

— Кому хватит?

— Всем хватит.

— Я не пойду замужь! — запротестовал Тамасген.

— Еще как пойдешь.

— Не пойду!

Мамай нахмурился:

— Ты мне друг или куриная ляжка? И вообще — ты мне должен.

— Все равно не пойду, — продолжала упрямиться разборчивая невеста.

— Ладно, я тебе заплачу.

— Я не продаюсь!

— Ой, только не надо становиться в позу, я не скульптор. Разумеется, я не могу ручаться за мир потусторонний, но в этом мире продается все, причем по устойчивым ценам. И ты, между прочим, далеко не самый дорогой товар. Боюсь, что в лучшем случае тебя можно отнести к разряду уцененных вещей. Я могу выразить твою стоимость в любой валюте. В чем тебя оценить? В купонах? Рублях? А может, в тугриках? Ну ладно, хоть ты и уцененный товар, будем определять цену в долларах, дабы уберечь тебя от инфляции. Начнем? Ну миллион, само собой, я предлагать не буду. Не будем смешить курей. Сто тысяч, понятное дело, — тоже. Начнем с разумной цифры. Согласен ли ты поступить в мое полное распоряжение, скажем, за сто долларов?

— Нэт! — категорически заявил негр.

— Хорошо. Утроим ставку — триста.

— Да, — чуть помедлив, согласился Гена.

— Тогда возьмем середину — двести. Двести баксов — и ты — моя ходячая собственность.

— Н… не…

— Подумай! В твоем положении я бы не кочевряжился.

— Да.

— Вот и ладненько. А за сто девяносто готов? Ну какая разница — двести или сто девяносто? Всего на десять меньше!

— Готов, — кивнул эфиоп.

— Сто восемьдесят, — продолжал сбивать цену Потап. — Ну? Не забывай, что ты нищий.

— Согласен.

— Сто семьдесят. Ты мне должен деньги, украденные тобой из чайничка. Сто семьдесят.

— Хорошо.

— Сто шестьдесят.

— Нэт!

— Ладно, сто шестьдесят пять.

— Я не продаюсь, — вернулся на прежние позиции Гена.

— Ну за сто шестьдесят шесть, я думаю, продашься.

— Согласен. Но ни доллара меньше.

— А центов пятьдесят уступишь?

— Ни за что!

— Тогда хоть двадцать.

— Да.

— О тридцати, надо полагать, и просить не стоит?

— Больше не дам.

— Ну, вот: ты стоишь сто шестьдесят пять долларов восемьдесят центов, хотя это и явно спекулятивная цена. Такие деньги можно дать при условии, что на тебе будут дорогие вещи, хотя бы долларов на сто шестьдесят. Оставшиеся пять долларов восемьдесят центов и есть твоя настоящая цена. Ну что, пятидолларовый пророк, идешь ко мне на службу?

Тамасген покорно вздохнул.

— То-то, — одобрительно усмехнулся Мамай.

Он подошел к окну, распахнул форточку и закурил, стараясь выпускать дым на улицу. В комнату ворвалась прохлада.

— Но ты не слишком обнадеживайся, — продолжал Потап. — Твоя женитьба — лишь один из возможных вариантов. Пока я еще не принял окончательного решения. Придется ограничиться решением промежуточным. И это значит, что пора собирать бригаду. А то как-то некрасиво получается: бригадир есть, а бригады нет. Мне нужны помощники. От тебя, паразита, ведь никакого толку, одни убытки. Впрочем… я дам тебе еще один шанс реабилитироваться. Может, тебе все-таки удастся оправдать свою стоимость. Или хотя бы ее часть. Все объясню потом, а пока давай неси чай. И попроси у папаши хлеба, масла и сыра.

Чаепитие затянулось до полуночи. После трех чашек Мамай разрумянился и заметно подобрел. К завершению ужина он уже ценил чернокожего приятеля никак не меньше десяти долларов. Кроме сахарницы и тарелки с печеньем перед ним стояла наполовину опустошенная банка с абрикосовым вареньем, на которую Потап взирал уже с некоторым отвращением.

— С детства люблю сладости, — говорил он, устало откинувшись на спинку стула. — Когда я наконец добуду эту золотую болванку, буду жрать только пьяную вишню в шоколаде, ассорти такое есть.

— А я люблу груши свежие, — мечтательно произнес африканец, — и женщин, бэлих. Когда ты добудешь эту золотую больванку и дашь мне мою маленькую часть — сразу заведу себе жену с белой кожей.

— Ну, твою маленькую часть мы обсудим позже, а вот нужная тебе женщина у меня на примете имеется. У нее этой белой кожи — видимо-невидимо. На четверых хватит. За ночь не обтротаешь. Я вас познакомлю. Да ты ее и сам должен знать. Дежурную из гостиницы помнишь? Элен! Во, она самая. Кстати, ты, кажется, тоже поразил ее воображение. Но только, чур, до разрешения вопроса с мэром никаких серьезных шагов не предпринимать. Ты должен беречь себя для дела. Но — тсс! Тише! По-видимому, дела финансовые заботят не только нас. Слышишь? За стенкой… Это соседи. И, судя по суммам, которыми там оперируют, они нас обскакали.

Старатели вскочили и на цыпочках приблизились к стене, надеясь подслушать разговор. Слова сливались в сплошной гул, и их нельзя было разобрать. Наиболее отчетливо слышались числа. И числа были невероятные, известные только астрономам.

— У меня такое ощущение, — ехидно заметил Мамай, — что эти молодожены связывают свое будущее с нашим кладом. Эй! — позвал он, стукнув три раза кулаком в стену. — Э-эй! Тумаковы! Эдуа-ард! Не могли бы вы дать небольшой кредит двум бедным студентам?

— Какая сумма вас интересует? — крикнул в ответ Эдька после короткой заминки.

— Пары тысяч нам хватит, — резвился Потап.

— Ваши условия?

— Нам, студентам, положены льготы! Мы надеемся на скидку!

— Вообще-то я буду давать под двадцать процентов в месяц, но вам, как льготникам, одолжу под десять.

— Мы вам очень признательны! Когда можно получить?

— Заходите в марте, после пятнадцатого, когда откроется филиал нашего банка.

— Угу, зайдем, — буркнул Потап, укладываясь. — Гена, я рад за тебя, ты не самый последний идиот в этой квартире.

Такого же мнения придерживалась и Натка.

— Ты что! — нападала она на мужа. — Десять процентов! Взял хотя бы пятнадцать!

— Молчи, — огрызался глава семейства, — нельзя отпугивать клиента сразу. Вот смотри, десять процентов от двух тыщ — это двести. А за пять месяцев будет тыща чистого дохода. Поняла?

— И тогда мы купим мне шубу, — вставила она, — норковую.

— Нет, песец лучше носится, у него ворса длиннее.

— А норка богаче!

— А песец лучше.

— Нет, норка!

— Нет, песец!

— Козел.

— Если будешь оскорблять — останешься без шубы, — пригрозил Эдуард.

— Как это — без шубы? Ты будешь в кожаном плаще, а я без шубы? Фигушки!

— Зато у тебя сапоги есть ботфордовые.

— А у тебя — часы японские!

— А у тебя — свитер ангорковый.

— А у тебя — два золотых перстня!

— Хорошо, куплю тебе кольцо.

— Нет, лучше кулон и серьги комплектом.

— Жирно тебе комплектом.

— А тебе два перстня жирно!

Эдька перевел дух:

— Ты меня разоришь со своими замашками. Все женщины — невозможные люди. С ними нельзя вести никаких дел.

— А ты чем богаче, тем жаднее становишься.

— Я думаю о нашем сыне, нужно обеспечить его будущее.

— У нас не будет никакого сына. Я тебе сто раз говорила.

— Почему же?

— Потому что мне нравится имя Диана, а так можно назвать только девочку.

— Если тебе так хочется, то давай назовем сына Дианом.

— Такого имени не бывает.

— Бывает.

— Не бывает!

— Слушай! Давай работать, — призвал супруг. — Нa чем мы остановились?

— Последняя сделка была с коромыслами. Мы купили миллион коромысел.

— Да? И куда мы их будем девать?

— В Москву, Петербург и Харьков.

— Почему туда?

— Вот идиот! Ты хоть раз там видел в свободной продаже коромысла?

— Нет.

— Ну вот! А почему? А потому, что они там в дефиците. Нужно заполнить пустую нишу, пока другие нас не опередили.

— Говори тише, а то соседи подслушают.

Деньги вновь потекли рекой. На продаже коромысел в многомиллионных городах Тумаковы нажили еще одно состояние. Бедные студенты спали, не подозревая, что есть куда более прибыльные виды деятельности, чем поиски клада.

 

Глава 4. Подпольный обком действует

Ночь была темная и подозрительно тихая. Именно в такие ночи обычно происходят тайные заговоры, совершаются кражи и другие противозаконные деяния. Изредка из-за облаков осторожно выглядывала луна, оценивала обстановку и тут же пряталась обрано. Дремали в будках сторожевые псы и, спасаясь от холода, усердно дышали себе в брюхо. Вяло поскрипывали деревья. За каждым столбом мог стоять грабитель. Как это часто бывает в таких случаях мороз крепчал. Неизвестно, какая часть населения Козяк в эту ночь спала, но точно известно, что как минимум шесть местных жителей и двое приезжих бодрствовали.

На перекрестке улиц Ярмарочной и Фундаментальной маячила чья-то тень. Она перемещалась зигзагами, переходя от одного угла к другому и оставляя на снегу хаотичные узоры. Когда из-за облака в очередной раз выползла луна, ее прищуренному оку уже представилась плотно утрамбованная площадка. Таинственный незнакомец остановился на углу, попав в салатовый свет фонаря. Потоптавшись на месте, он медленно разогнулся, застыл в напряжении на несколько секунд и вдруг, сломавшись пополам, громко чихнул. С ближайших веток осыпалась пороша. С другого угла кто-то шикнул, и долговязая фигура испуганно шарахнулась в темноту. Когда луна опять исчезла, две тени начали нерешительно сходиться, словно дуэлянты.

— Это вы? — взволновался долговязый. — Вы, Лев Аронович?

— Ты бы еще в дудку задудел, — раздался недовольный шепот. — Зачем чихал? В тюрьму захотел? На весь район один фонарь, так тебе именно под ним чихать вздумалось.

— Виноват, Лев Аронович.

— Тихо! Тсс! Никаких имен, Коняка. И что это за тайны такие? Как это понимать: "Обстановка тяжелая. Дело касается прошлого. Связь через связного…" ну и прочий бред? Это ты связной, что ли?

Мирон Мироныч пожал плечами:

— Я.

— Ну, выкладывай поживее.

— Обстановка тяжелая. Дело касается прошлого…

— Это я уже слышал, — нетерпеливо оборвал Брэйтэр. — Что конкретно?

— Конкретно? Обстановка очень тяжелая…

— Тьфу ты! Если б я знал, Коняка, что это ты…

— Это не я! Я думал, что это вы! — закричал баптист и сбивчиво принялся объяснять, что ему велено встретиться с Брэйтэром и явиться с ним на конспиративную квартиру.

— Да кем велено-то? — злился директор базара.

— Не знаю. Таинственные люди.

— Где квартира?

— У Цапа дома.

— А тут ты что делаешь?

— Следы путаю. Дело, кажется, серьезное. Обстановка тяжелая…

— Заткнись, Мирон Мироныч, — сказал Брэйтэр задумчиво. — Ладно-м, веди. Посмотрим.

Храня молчание, конспираторы пришли на явку. Баптист огляделся и постучал в ставню условным стуком.

— Кто? — спросили изнутри.

— Мы, — шепотом ответил Коняка.

— Хвоста за вами нет?

— Все тихо.

— Пароль!

Сконфуженно хихикая, Мирон Мироныч проговорил:

— Сантехников вызывали?

— Сантехники не нужны. Ждем грузчиков для переноса рояля, — прозвучал ответ. — Проходите, товарищи.

Дверь бесшумно отворилась.

"Какие грузчики! Какой рояль! — пыхтел Брэйтэр, путаясь в потемках среди чужих ботинок. — Кошки-мышки какие-то. Что я здесь делаю!"

В комнате царили мрак и таинство. На столе тлела керосиновая лампа, вокруг которой, словно индейцы у костра, сидели хмурые личности, также попавшие в засаду. Впрочем, всех сидящих Брэйтэр сразу же узнал.

— А, торговый магнат! — возрадовался Потап, встречая гостя с распростертыми объятиями.

Увидев колдуна, Лев Аронович попятился.

— Мне ваши фокусы надоели, — раздраженно молвил он и, круто развернувшись, направился к выходу.

— Куда же вы? — настиг его Мамай. — Вы больше не хотите приобрести у меня открытки?

— Таких открыток, как с вашими голубями, полон город.

— Вам разонравились птички? Возьмите с цветочками! Есть чудные незабудки, — благодушно улыбнулся колдун.

— Вы мошенник, — задохнулся коммерсант. — Вы меня обманули. Такие открыточки продаются на каждом углу по десять тысяч за штуку!

— Не отрицаю. Но я вам продал не просто картинки, а носители положительной энергии. И уступил, между прочим, по сносной цене. Здоровье нынче дорого стоит. Так что сядьте, — в голосе пророка послышался металл. — Сядьте, у меня к вам будет дело. Потом.

— Я с вами дел иметь не желаю-м, — проговорил Брэйтэр, покорно опускаясь на табурет.

Пересчитав собравшихся по головам, Мамай перекрыл выход и выразил чувство глубокого удовлетворения. Чувство же это у него возникло от того, что в одной скромной хижине собрались такие почтенные люди, как господин Брэйтэр, директор центрального колхозного рынка, господин Куксов, президент страховой компании "Боже упаси" , господин Харчиков, начальник отдела сбыта завода им. Котовского, господин Коняка, крупный производитель продуктов питания, господин Сидорчук, местный гений, и, наконец, господин Цап, вольный животновод и вообще радушный хозяин данного помещения. Видя в лице собравшихся цвет городской общественности, великий маг Абу-Малаку и его верный последователь сочтут за честь показать уважаемому собранию совершенно бесплатный сеанс ясновидения. Последователь еще раз выразил удовлетворение и на том прелюдию закончил.

Гости тревожно переглянулись. Они смутно чуяли, что предстоящее действо связано не столько с их принадлежностью к цвету общества, сколько с их прошлой общественной деятельностью.

— Все готово, учитель? — обратился Мамай к Эфиопу, примостившемуся на диванчике.

Мудрец кивнул и передал Потапу загадочный предмет величиной с голову, накрытый черным платком. Последователь поставил предмет на стол, сделал руками магическое движение и, зачем-то щелкнув пальцами, сорвал с него покров. Проделав этот нехитрый трюк, Потап одарил присутствующих таким надменным взглядом, будто только что вытащил из рукава удава.

— Некоторые дураки думают, что это банка с водой, — нахально заявил иллюзионист.

Зрители друг друга застеснялись, ибо представленный на их суд предмет действительно смахивал на трехлитровую бутыль.

— Да? А что это? — не удержался Коняка.

— Призма времени. Призма, в которой я вам покажу все, что захотите. Точнее, вы все увидите сами, а я только буду комментировать… Ну-с, что желаете увидеть, господа? Какая эпоха вас интересует? Давайте обратимся к прошлому, скажем, к событиям двадцатипятилетней давности, которые разворачивались неподалеку от нашей с вами конспиративной квартиры. Ну? Хотите? Все хотят? По глазам вижу, что хотите. Это у меня привычка такая: угадывать по глазам. Итак, напрягите внимание. Сильней напрягите, сильней. Панорама вот-вот развернется перед вами. Ну, что мы видим в призме времени? О, воспетая в поэмах сцена: муж хладнокровно изменяет жене…

Потап говорил монотонным голосом, неспешно прохаживаясь вдоль серванта с фаянсовыми тарелками. В призму времени он поглядывал редко. Собравшиеся бросали искательные взгляды то на банку, то на пророка и терпеливо ждали прозрения.

— …Стоит ночь. Огородами, трусливо приседая и останавливаясь, крадется мужчина в кепке и с портфелем в руках. Это и есть наш неверный супруг, видите? В портфеле у него — еще теплая котлета, пара белья и поддельное командировочное удостоверение. Белье он наденет сам, котлету съест с любовницей, а удостоверение предъявит для отчета доверчивой супруге, этому ангелу во плоти, этой безвинной жертве похотливого Адама. Но это случится позже. А пока наш лазутчик движется по направлению к дому своего соратника, своего боевого коллеги. Почему, вы спросите, ночью, и почему огородами? Нет, он не подпольщик, он обычный грешник. Все очень просто: боевой коллега покинул семейный очаг и отбыл в срочную командировку; дома осталась не очень красивая, но не старая его супружница. Она утирает луковые слезы и дожидается нашего героя в кепке… Вот какую картину мы с вами видим в призме времени. А кто же он? Кто этот отчаянный Адам? — Потап остановился и внимательно посмотрел на стадо фарфоровых слоников, выстроенных на полке. — Этого я не знаю. Могу лишь сказать, всмотревшись в призму, что он носит рыжие волосы и не дурак выпить, хотя после этой процедуры у него прогрессирует косоглазие. Большего я, как и вы, не могу рассмотреть.

— Нету там такого, — угрюмо вставил Мирон Мироныч.

Все посмотрели на него. Пристальнее всех посмотрел Куксов.

— Ну как же нету, барин? — весело сказал Мамай. — Там даже название улицы можно прочитать: Ста-ди-он-ная. Вот. Но что мы видим! По темной Стадионной улице, трусливо приседая и останавливаясь, пробирается еще один гражданин, причем в противоположную от семейного очага сторону. Он также прижимает к груди портфель, в котором также котлета, белье и поддельная командировка. Наш второй герой часто озирается, хихикает, и на его толстом безбровом лице можно увидеть самые пошлые намерения в отношении супруги своего сослуживца. Незнакомец стучится именно в ту дверь, из которой недавно выпорхнул наш старый знакомый Адам… Все! Обмен визитами состоялся!

— Нет! — крякнул Куксов.

Мирон Мироныч и Владимир Карпович обменялись враждебными взглядами. Общественность тесно сомкнулась вокруг содержательного сосуда, в стекле которого тотчас же отразились искаженные преломлениями лица.

— Ну! Ну, поднатужьтесь! — убеждал Мамай. Разве вы не видите?

— Вижу, — процедил баптист, прозревший первым. — Вижу… Чью-то безбровую ряху там вижу… — Недобро ухмыляясь, он посмотрел поверх банки на сидящего напротив дворянина. — Ах, это вы, Владимир Карпович! А я вас сразу и не узна-ал.

— А-а, это вы, Мирон Мироныч, — В тон ему ответил Куксов. — А я думаю, чья это там харя косоглазая из банки зырит?

— Перестаньте паясничать, — осадил обоих ясновидец. Кулачный бой между ревнивыми мужьями в его программу не входил. — Если вас так возбуждают древние события — обратимся к более свежим. Лев Аронович, какую эпоху вы выбираете?

— Я в вашу дурацкую банку смотреть не собираюсь-м, — напыжился директор базара. — Чепуха какая-то-м.

— Ну еще бы! По сравнению с тем, что там еще можно увидеть, это просто чепуха. А увидеть там можно многое. Можно, к примеру, увидеть, как один партийный деятель едва не упек в сумасшедший дом своего соратника, воспользовавшись слабостью его здоровья. Вы хотите спросить: почему едва? Нет, не потому, что таинственный душегуб передумал; не надо надеяться, что сердце его тронула жалость к сослуживцу. Свой черный замысел он осуществил полностью и довел коллегу до нужной кондиции. И единственная причина, по которой соратник не угодил в психушку, та, что на больных такого ранга не принято было надевать смирительную рубашку. А сейчас в этом просто нет необходимости. Так он и остался, бедолага, на свободе и со съехавшей крышей. А действия нашего душегуба, между прочим, квалифицируются как причинение тяжкого телесного повреждения другому лицу. Попросту говоря, лишение свободы от двух до восьми лет. Ну, как вам моя призма времени, Лев Аронович?

— Дам-м, баночка стоящая, — нехотя согласился Брэйтэр и, предчувствуя недоброе, засобирался в путь.

Мамай учтиво склонил голову.

— Прикажете завернуть?

— М-м, нет, спасибо-м, у меня, знаете, и без того товару много скопилось. Недавно прикупил-м.

— Как хотите. Тогда мы продолжим. Время, как известно, безгранично, особенно в своей призме. Только что мы там наблюдали какую-то чепуху, сущий пустяк, цветочки, так сказать. Сейчас будут ягодки.

— Сколько? — зарычал Лев Аронович. — Сколько за банку? Вот, получите. Больше у меня нет. Возьмите и бумажник, он кожаный. До свидания.

— Куда же вы без баночки? Пардон, без призмочки. А мелочь свою обратно заберите. Я сюда не за подаяниями приехал, — говорил Потап, чеканя слова и напирая на магната грудью. — Банку можете взять даром. Воду можете вылить, у вас в кране такая же. Ваше будущее я могу предсказать и без нее. И оно мне видится довольно мрачным, товарищ секретарь райкома. Торжественную часть объявляю закрытой, добавил прорицатель, обращаясь ко всем присутствующим. — Перейдем к существу вопроса.

Дело принимало неожиданный оборот. Афанасий Ольгович робко привстал, намереваясь немедленно удрать, но, вспомнив, что ужасные события разворачиваются в его доме, был вынужден сесть на место. В животе свиновода раздалось тревожное бурчание. Если раньше будущее рисовалось ему исключительно в черном цвете, то теперь оно исчезло вообще. "Пропал", — понял Афанасий Ольгович.

— Я из центра, — продолжал между тем Потап. Плечи его расправились, желваки напряглись, под сдвинутыми бровями сверкнули честные глаза, и он стал похож на человека с плаката "Вперед к коммунизму!" . — Командирован в ваш регион для создания крепкого подпольного ядра, в которое войдут самые преданные делу люди. После тщательного изучения картотеки и проверки личных дел выбор центра пал на вас…

"Вот откуда у них сведения! — ужаснулся директор базара. — Целая картотека!" О бегстве нельзя было и помышлять.

— …Для оказания практической помощи со мной прибыл представитель недавно созванного IV Интернационала товарищ Степан, — Мамай указал на эфиопа. — В деле вы его уже видели. Он здесь побудет в качестве наблюдателя и консультанта.

— Извините, — подал голос Харчиков, — а по каким вопросам товарищ Степан будет давать консультации?

— У товарища Степана за плечами двадцатилетний стаж подрывной деятельности. Его специфика: террористические акты, массовые беспорядки, разрушение плотин и дамб. Особенно ему удаются саботажи, — не без иронии заметил бригадир. — Кроме того, он является специалистом широкого профиля по выявлению провокаторов и их ликвидации…

Лица собравшихся окаменели.

— В общем, я вижу, товарищи, что партия в вас не ошиблась, и прошу с этим смириться. А теперь вкратце обрисую обстановку. Обстановка, товарищи, тяжелая. И наши информированные источники сообщают, что она будет ухудшаться, но это, товарищи, хорошо. Потому что, как сказал однажды я, чем хуже — тем лучше. Дела у новых властей валятся из рук вон плохо. И чем хуже они будут валиться у них, тем, стало быть, они лучше будут ладиться у нас. И наоборот. Что мы имеем на текущий момент? На текущий момент мы имеем шатание масс, брожение мыслей… в умах… в умах шатающихся масс. И этими умами нужно поскорее овладевать путем направления масс в нужное нам русло…

"Начитанный человек, однако", — с уважением подумал Мирон Мироныч, прислушиваясь к мудреным фразам товарища из центра. Судя по уксусным физиономиям остальных, они мыслили примерно так же.

— …Народное добро разворовывается, распродается, причем совершенно даром. Везде царит засилие буржуазной культуры, засилие насилия и насилие засилия…

— А ceкcy, сексу сколько развелось! — поддержал баптист, возбуждаясь.

— Да, товарищи, — мрачно согласился оратор, гадости хватает. Развелось ее так много, что девать уже некуда. С этим пока надо смириться и в определенной степени поощрять. По проверенным сведениям народ жизнью недоволен. И чем меньше он ею будет доволен, тем скорее падет нынешний режим. А когда он падет, то кого, по-вашему, народ призовет на его место? Вас, товарищи. Вас, истинных почитателей морального кодекса строителя коммунизма, сыновей нравственности и порядка. — Мамай сделал широкий жест, после чего сыновьям нравственности сделалось одновременно стыдно и хорошо. — Обстановка тяжелая. В новых условиях нужны новые методы. Наша деятельность должна иметь легальные формы, но нести при этом нелегальное содержание. Учитесь у молодежи! Где сейчас райком партии? То-то, сами видите, что от него остались гнусные остатки, крохи, можно сказать. А где, спрашиваю я, райком комсомола? Вроде б как тоже нет. Но на самом деле мобильный отряд наших сменщиков засел в своих родных стенах и крепко удерживает позиции. Состав тот же, производственные площади те же, только вывеску сменили. Корпорация "Агрегат" — звучит! Полная легальность при сохранении мощностей. А дела проворачивают такие нелегальные, что нам с вами пока остается только позавидовать. Пора бы и вам оформляться. Какой вид предприятия вам больше нравится? Частная фирма? Кооператив? Или ограничимся акционерным обществом закрытого типа?

— Почему закрытого? — насторожился Коняка. — Зачем закрытого? Чем открытое хуже?

— А как это — открытое? — застенчиво спросил Афанасий Ольгович.

— Ну, — помедлив, пояснил Потап, — это когда всех впускают и никого не выпускают. Что-то вроде кладбища.

Сравнение с кладбищем произвело на подпольщиков должное впечатление, и от акционирования отказались вообще.

— Ладно, — сказал представитель центра, объединимся в простое общество с ограниченной ответственностью.

— А без ответственности нельзя? — вновь вылез Мирон Мироныч.

— Нельзя, — жестко отрезал Потап. — Я и так делаю все, что могу. Итак, поздравляю вас, товарищи, с началом борьбы. В протоколе собрания, который я составлю позже, я обязательно отмечу инициативу выступавших товарищей и общий энтузиазм. На себя я беру ответственный пост председателя только что созданного общества в лице подпольного райкома. Ну-с, попрошу вноситься в список борцов. В порядке очереди.

Председатель открыл блокнот и поставил цифру "1". Райкомовцы отреагировали на призыв довольно вяло и записываться не торопились. Не скрывая грусти, с места встал директор базара и с сожалением признал себя уже слишком старым и немощным для подрывной деятельности.

— Хорошо, — вошел в его положение Потап, дадим вам бумажную работу: выступите учредителем фирмы.

Первым записался Сидорчук.

— Этого дурака вычеркните! — запротестовал Коняка. — Он и в хорошие времена про нас куплеты сочинял.

Мамай взял пиита под защиту:

— Как сказал однажды я, для того чтобы разъединиться, нам сначала надо объединиться.

— А взносы будете собирать? Нет? Тогда меня впишите. Мирон Мироныч Коняка.

— Женаты? — осведомился председатель.

— Еще как, — глухо отозвался Мирон Мироныч.

Председатель с пониманием кивнул.

— Вероисповедание?

— Баптист.

— Баб тист?! Ну, знаете! Я тоже неравнодушен к женщинам, но тем не менее не возвожу своих привязанностей в культ. Других слабостей нет? Хорошо, я вас беру. С испытательным сроком, разумеется. А теперь, я думаю, надо уважить хозяина явки. Пропустим его без очереди. Говорите, товарищ Цап.

Вольный фермер на минуту представил себя в роли подрывника: за спиной и в обеих руках — тяжелые ящики с толом, грудь перевязана пулеметными лентами, впереди — плотина, охраняемая милиционером…

— Ну, — торопил Потап, — не задерживайте очередь.

— Фиксируйте, — произнес свиновод, зажмурившись и чуя на себе кровожадный взгляд товарища Степана. — Цап Афанасий Ольгович, сорок четвертого года, холост, украинец, член КПСС с тысяча…

— Погодите, погодите, — перебил его председатель. — Как, вы говорите, вас по батюшке?

— Ольгович. По матушке.

— Вы что же, от непорочного зачатия?

Фермер сконфуженно прокашлялся и терпеливо принялся пояснять, что произошел он, как и большинство граждан, от зачатия все-таки порочного, обычного то есть. Но его биологический отец оказался ничтожеством в социальном смысле, настоящим деклассированным элементом. И мама, будучи активисткой и кандидатом в члены партии, не могла позволить, чтобы всякая сволочь влияла на морально неустойчивого малютку, и заявила куда следует. Ничтожество посадили. В загсе такую причину сочли уважительной и записали Афанасия как Ольговича.

Выслушав рассказ фермера, Потап долго и озадаченно на него смотрел, но вопросов больше не задавал.

— Ну-с, — очнулся председатель, — кто следующий занял очередь? Я надеюсь, среди нас нет колеблющихся? Центристов нет? Владимир Карпович?

— Всегда рад оказать моральную поддержку, неуверенно заявил Куксов.

— Я в вас не ошибся, — сказал Потап и обратился к эфиопу: — Вот видите, товарищ Степан, а вы говорили: репрессировать его, репрессировать! Хорошего человека чуть не загубили. Товарищ Куксов жизнь свою отдаст за дело партии. Верно я говорю, товарищ Куксов? Отдадите жизнь? Что ж вы в обморок падаете! Партии ваша жизнь пока не нужна. Ну, а вы откуда будете?

— Владимир Карпович Куксов, — млея, шепнул страхователь, — дворянского рода… ой! Из дворянско-крестьянского, — быстро опомнился он, — деревенский я…

Потап аккуратно записывал его анкетные данные.

Харчиков посмотрел на торгового магната. Торговый магнат посмотрел на Харчикова. Их осталось двое. Их нельзя было назвать широко образованными людьми, но даже тех неглубоких исторических знаний, которые у них имелись, оказалось достаточно, чтобы понять, какая участь ожидает отщепенцев. Еще секунда — и на них ляжет позорное клеймо меньшевиков; а уж большевики со своими малочисленными оппонентами церемониться не привыкли…

К такому умозаключению Лев Аронович и Христофор Ильич пришли одновременно. И, прежде чем председатель поставил точку, они успели поднять руки и nрисоединится к большинству.

Часы в прихожей пробили двенадцать. Закончив перепись, Мамай произнес краткую торжественную речь. Он поблагодарил товарищей за вклад в развитие дела Ленина и укрепление мира во всем мире.

Следующей по регламенту была процедура назначeния на должности. Подпольщики беспокойно заерзали. Если до полуночи им хотелось так и остаться неформалами, то теперь их уши честолюбиво запылали. Исключение составил лишь вольный фермер, который молил Бога, чтобы тот не дал ему никакой должности, а если уж такое невозможно, то ниспослал хотя бы самую маленькую, безответственную и не связанную с военным делом.

Господь услышал nросьбу грешника и не дал ему ничего. Потап оказался более щедрым. Мало знакомый с внутренней структурой райкомов, он определил Цапа в завхозы, что примерно nриравнивалось к чину начальника тыла.

Идеологический отдел был разбит на два сектора и поделен между распутными мужьями. Коняка стал главным пропагандистом, Куксов — соответственно, агитатором.

— Я бы попросил дать мне в помощь еще кого-нибудь, — заявил Мирон Мироныч, заносчиво покосившись на дворянина. — Одного человечка в подчиненные мне маловато. Да еще такого. Ведь… пропаганда есть пропаганда.

— Ввиду нехватки кадров временно будете работать на идеологическом фронте только вдвоем, сказал председатель.

— Но я ведь все равно главнее?

— В зависимости от обстоятельств.

Не глядя на коллегу-идеолога, Куксов громко высморкался и с сарказмом произнес:

— Для того чтобы пропагандировать, кхи-кхи, сначала нужно сагитировать, кхи. Следовательно, агитация первична, а пропаганда, кхи-кхи, вторична.

Вторичный завсектором поискал контраргументы, но, не найдя ничего подходящего, незаметно для других скрутил неприятелю костлявый кукиш.

Ответственный производственный отдел был доверен Христофору Ильичу. Сидорчук возглавил службу художественной самодеятельности. И наконец, кресло первого секретаря досталось товарищу Брэйтэру (принимая во внимание, как выразился Мамай, состояние Льва Ароновича).

— Спасибо за доверие-м, — кивнул директор базара, промокнув вспотевшую шею.

— Партбилеты у всех на руках? — осведомился Потап.

— Спрятаны в надежных местах, — поспешно заверил Харчиков, вспомнив, что собственный билет он давно продал зятю, который в свою очередь сбыл реликвию в Варшаве одному немцу.

— Хорошо. Итак, действовать начинаем прямо с понедельника. Идеологическому отделу собраться в девять утра на легальной явке.

— А где это? — спросил Куксов.

— Я разве еще не говорил? Ах да, наверно, я забыл сказать, что пока мы обоснуемся в вашей лавке.

— Но это невозможно! Ко мне приходят клиенты! У меня дело, и вообще… стульев там мало!

— Дело прикроем, стульев добавим, — решил председатель. — Придется мириться с временными трудностями. Зато у вас хороший вид из окна и родные стены. Еще вопросы по теме есть?

Вопросов было множество, но конспираторы помалкивали, полагая, что пока лучше не углубляться в столь щекотливую тему; время покажет и вообще, даст бог, авось все обойдется. Не удержался только бесстрашный диссидент:

— Товарищ председатель, а зачем надо было устраивать этот… сеанс в "Литейщике" и… сегодня? Как это понимать?

— Понимайте это как наглядную агитацию, — нашелся Потап. — Новые методы. Впрочем, этот вопрос не по теме. Считаю заседание закрытым.

Сходка завершилась торжественным песнопением. Заговорщики с шумом поднялись и, потупившись, замычали нестройным хором:

Встава-а-ай, проклятьем заклейме-о-онный,

Весь ми-и-ир голодных и рабо-о-ов…

Солируя зычным баритоном, Потап вдруг с неудовольствием сообразил, что знает слова лишь первого куплета и половины припева. Чтобы не опозориться перед соратниками, к концу куплета он заметно убавил звук и сосредоточил свои усилия в основном на акомпанементе. Эфиоп держался молодцом. Несмотря на то что песню Гена слышал впервые в жизни, он все же энергично разевал рот и довольно громко подвывал на затяжных гласных.

Кипи-и-ит наш разум возмуще-о-онный

И в смертный бой вести го-то-о-ов, —

простонали подпольщики. Припев исполнили дружно и с воодушевлением, но уже со второго куплета Потап заметил, что поющие один за другим переметнулись на его сторону, поддерживая только мотив. Лучше всех текст знал Сидорчук. С оскорбленным видом он пропел еще три строчки, после чего "Интернационал" развалился окончательно.

Рассредоточиваться было велено по законам конспирации: перебежками и вприсядку. На прощание товарищ Степан лично жал каждому руку, а председатель советовал держать язык за зубами в целях безопасности. Откуда именно может исходить угроза, он не уточнял, но, высвобождая потную ладонь из клешней негра, запачканных, должно быть, по локоть в крови, каждый член тайного общества и так все понимал. "Настоящий зверь", — думал Куксов, содрогаясь.

В отличие от остальных подпольщиков Игнат Фомич покинул явку, находясь в восторженном настроении. Ему хотелось петь, но он не знал, что петь. В голове его клокотали обрывки пионерских гимнов, шум аплодисментов и почему-то голос артиста Матвеева. По крышам катилась луна. Тишина стояла поэтическая — самое время для творчества. Игнат Фомич решил использовать душевные порывы и срочно сочинить стих. Он даже внутренне поднатужился и сжал кулаки. На лбу его вздулась вена. Наконец пришли первые слова: "Товарищ, верь…" Тут же само собой явилось продолжение: "… взойдет она!". Но продолжение показалось Сидорчуку чем-то неприятно знакомым и вообще неуместным, поэтому строку пришлось изменить: "Товарищи, поверьте, он вернется!.." Было подобрано даже несколько подходящих рифм: "взовьется", "метнется", "всколыхнется" и "убьется", но стих не шел. Так как рифма не плелась, а восторг все еще не проходил, ответственный за художественную самодеятельность прибавил ходу, чтобы скорее добраться до карандашей и выразить свое настроение на бумаге.

Последними с конспиративной квартиры ушли старатели.

— Не понимаю, — бормотал африканец, следуя за бригадиром, — зачем нам нужны эти люди? Не понимаю…

— Не понимаете, учитель? — весело отозвался Потап. — Тогда позвольте задать вам один сугубо интимный вопрос: какова ваша грузоподъемность?

— А зачем сразу обзываться?

— Я не обзываюсь, я спрашиваю: какой вес ты можешь поднять и унести? Полагаю, килограммов пятьдесят, не больше. Так?

— Смотря что нужьно нести.

— А какая разница? Ах да. Ну, к примеру, золото.

— Золота унесу больше, — резонно заметил Тамасген.

— Понимаю. Ладно, возьмем в расчет человеческую жадность и помножим, следовательно, твою грузоподъемность на полтора…

— На два, — с уверенностью сказал эфиоп.

— На два?! — удивился Потап, с нескрываемым уважением посмотрев на компаньона. — Извини, я тебя недооценил. Итак, на два. Итого — сто кило. Прибавим к твоей жадности еще и мое хорошее отношение к драгоценным металлам и получим в сумме двести пятьдесят кило. Ровно столько золота мы с тобой можем унести. Ну и что? Все это несущественно. Вопрос стоит принципиально: что делать с остальными тоннами? А именно в тоннах, — чекист перешел на шепот, — именно в тоннах, по моему убеждению, следует измерять нашу будущую добычу. А брать, как ты сам понимаешь, надо все сразу. Распиливать вождя на кусочки и переносить эти кусочки ведрами нам никто не даст. Так что без посторонней помощи не обойтись. Потребуются рабочие руки и техника.

— И эти люди будут нам помогать?

— Будут, если только сами этого не будут знать.

— Как это?

Потап промолчал, давая эфиопу возможность додуматься до всего самому. Минут пятнадцать старатели шли молча. Уже в подъезде дома № 12АБ бригадир сжалился и поделился своими соображениями:

— К добыче кладов, Гена, нужно подходить философски. Конечно, мне бы хотелось попросту выдать райкомовцам рабочие рукавицы и попросить их снять Ильича с постамента, а затем подарить мне. Я бы даже оплатил их неквалифицированный труд. Думаю, с истуканом они расстались бы без особой грусти. Но если, не дай бог, они узнают, что его организм вылит из чистого золота, настроение их может сразу измениться. И никакие уговоры не помогут. Ну какой нормальный человек согласится помочь разбогатеть другому нормальному человеку? Никакой. А если согласится, то только за долю от куша, желательно за половину. Аппетит зависит от величины добычи. Маленький клад — еще можно поделиться, большой надо забрать все. И люди в этом не виноваты. В этом виновата природа, наделившая их слабыми нервами. При виде золота люди, даже со здоровой психикой, начинают волноваться. При виде тонны золота они немедленно сходят с ума. Ты хочешь подвергать наших новых товарищей, этих по-своему милых людей, психическим расстройствам? И я не хочу, я не изверг. Поэтому приходится морочить им голову ради их же собственного блага…

В ту историческую ночь всем козякинцам приснились сны. Одни видели черно-белые кошмары, другие — прелестные розовые картинки. Характер сновидений не зависел от возраста, пола или впечатлительности спящего — он зависел от его политических убеждений. Так, сторонники демократии беспокойно переворачивались с боку на бок, вздрагивали и кричали. Любители социализма ерзали под одеялом и блаженно улыбались. Монархисты спали в выжидательных деревянных позах. Но все это уже ничего не значило. Политическая ситуация в райцентре определилась окончательно. Столетний призрак, замеченный когда-то Карлом Марксом в Европе, объявился вдруг в провинциальном городишке. Призрак бродил по Козякам, призрак коммунизма.

Сначала он замаячил на улице Жлобы. Затем его можно было увидеть под каменным забором подстанции. И наконец, самым неожиданным образом призрак возник в районе улицы Фундаментальной. Он плелся нетвердой походкой, икал и часто налегал плечом на телеграфные столбы. Но, вглядевшись пристальнее в его жуткое лицо с впалыми глазницами, можно было все же обнаружить, что это никакой не призрак, а пьяный Мирон Мироныч Коняка. Ответственный пропагандист заканчивал победоносное шествие от конспиративной квартиры к себе домой. Несмотря на близость расположения друг к другу двух домов, поход Мирона Мироныча был долгим и тернистым. На каком из привалов баптист успел набраться — осталось неизвестным, но, так или иначе, к шести часам утра он добрался домой. В коридоре его встретила строгая жена.

— Ты где было? — полюбопытствовала Пятилетка Павловна, давно уже причислявшая супруга к среднему роду.

— Вс… вступал, — прозвучал гордый ответ.

— Куда еще?

— Это, Семен Семеныч, не твоего слабого ума дело. Но Пятилетка Павловна не удовлетворилась сим расплывчатым объяснением. Вытерев руки о фартук, она безбоязненно подступила к мужу и, взяв за шиворот, прижала к стенке. Получив пару увесистых оплеух, заведующий сектором разоткровенничался и кротко дал правдивые показания. За считанные минyты конспиративные секреты были выданы.

 

Глава 5. Понедельник

В понедельник утром Потап успел сделать многое: накрутиться у исполкома и переговорить с пикетчиками, побывать в "Агрегате" и нанести визит Чаботарю О.В., послать телеграмму и зайти в столярную мастерскую почтамта.

Лишь к обеду бригадир вспомнил о подпольщиках; томящихся, должно быть, в ожидании поручений. "Как они там без меня?" — подумал он.

Когда Мамай распахнул двери "Боже упаси" , раздел власти достиг своего апогея. Мирон Мироныч и Владимир Карпович устало толкались и поочередно взбирались друг на друга, словно полувареные раки. Силы их были на исходе. Баптист астматично хрипел и, наседая на противника, норовил скомкать его расплывающийся румяный лик. Куксов, временно оказавшийся в кресле, отбрыкивался ногой и пытался просунуть указательный и средний пальцы поглубже в ноздри ненавистного врага; другой рукой он слабо хлопал его по тощей спине. Разговаривать у оппонентов не было никакой возможности.

Председатель, устроившись на стуле для посетителей, внимательно следил за ходом поединка. Когда однообразие приемов ему наскучило, он решительно направился к борцам.

— Я вижу, у вас возникли некоторые идейные разногласия, — сказал Потап, разнимая забияк. — Хорошо! Борьба идей! Единство противоположностей! Какое рвение. Что ж, как сказал однажды я, в споре рождается истина. И вы ее родили.

С этими словами он плюхнулся в оспариваемое кресло, растолкав противников по разные стороны от стола.

— Между прочим, — продолжал Мамай, протягивая ноги и закуривая, — пока вы здесь узурпируете власть, ваши товарищи занимаются настоящим делом. Товарищ Харчиков, к примеру, налаживает перебои в производстве. А товарищ Брэйтэр, так тот вообще рыночные отношения подрывает.

Идеологи, все еще тяжело дыша, виновато понурили головы.

— Мне б ваши заботы, — укорял председатель. Кстати, о заботах. Кто у нас сектор пропаганды? Вы, Мирон Мироныч? Вот вам задание по пропагандистской части: срочно увеличьте производство самогона. В случае восстания народным массам потребуется много горячительной жидкости. Принимайтесь.

Мамай встал и посмотрел в окно. Вид из окна был хороший. Напротив простиралась площадь Освобождения. Посередине площади, словно гвоздь в стене, торчал двухметровый вождь всех пролетариев. Вождь смотрел прямо на Потапа и тянул к нему руку утопающего. Кладоискатель нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу.

— А мне куда? — спросил забытый Куксов.

— Ах, вы еще, — спохватился председатель, соображая, куда бы послать агитатора. — Вы еще здесь? Немедленно бегите!

— Гоните? — обиделся дворянин.

— Советую. Я бы на вашем месте сейчас просто места себе не находил. Разыщите своих клиентов и под любым предлогом верните им страховые полисы.

— Зачем это?

— Затем, что, когда рухнет нынешний режим, у вас на службе будет аврал. Толпы разочарованных верующих кинутся получать свою страховку.

— Ерунда, — сказал Куксов, самодовольно ухмыляясь, — по договору страхования они должны будут представить документы, подтверждающие отсутствие или наличие божественных сил.

— Самое обидное, что таковые справки у них 6удут.

— Да кто ж им даст? Господь Бог, что ли, печать поставит? Нет, ерунда. Я все предусмотрел, кхи, кхи. Хотел бы я взглянуть на идиота, который принесет мне такую справку. Интересно.

— А мне нет, — произнес Мамай и, сладко зевнув, с сочувствием посмотрел на дворянина. — Мне неинтересно. Куда интереснее будет взглянyть на идиота, который вздумает возражать против решения советской власти.

— Против кого?

— Против советской власти. Или, может быть, вы будете?

— Нет! Против советской власти не буду.

— Тогда спешите. Или вы готовы разориться?

— О боже! — всхлипнул Владимир Карпович, бросаясь к сейфу.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь. Учтите, антихристов будет много. Я уж, так и быть, за вас тут подежурю. Принимать буду исключительно материалистов.

Выпроводив агитатора, Потап вскоре впустил и первого посетителя, которому, впрочем, было назначено.

Это был исполкомовский пикетчик Федька.

— Ну, под каким девизом выстyпаешь, Федор? — осведомился чекист, угощая гостя сигареткой.

Как и положено политическому деятелю, пикетчик чинно закурил, выдержал паузу и только после этого, не суетясь, сообщил:

— На этой неделе еще держим "Демократ — рулевой инфляции!" . Со следующей велено натиск послабить. Исполком уже новые щиты выдал.

— И что тaм — "Демократ — пособник удорожаний!" ?

— Не. "Больше хороших товаров!"

— Да ну. Что ж так либерально. Жалованье повысили?

— Ну ты даешь, начальник! Выборы же скоро!

— Понимаю. Предвыборный протест, надеюсь, составили?

— Пишут, — пояснил оппозиционер. — Во-от такой лозунг: "Демократ! Даем тебе последний шанс!" тяжелый, сволочь, одной фанеры двенадцать килограмм.

— Да-а, нелегкая у вас работа. Так и грыжу можно получить.

— Точно. Политика — дело нелегкое. Я как в политику ушел, так сразу здоровье подорвалось. Но ничего, после выборов опять старые плакаты будем держать, те полегче будут.

— А какой твой любимый лозунг?

— "Позорно!" больше всех люблю, он меньше всех тянет.

— Вот что, Федор, — перешел Потап на официальный тон, — надо постоять за идеалы.

— А чего ж не постоять, — с готовностью согласился пикетчик. — За идеалы можно. Особенно если цена подходящая. Вот исполком если взять, с нами исправно считается: пол-литра на рыло за два человеко-дня, плюс премиальные за сверхурочные, плюс ихний стол.

— Я дам больше, — высокомерно объявил Мамай. — Я дам пол-литра за два человеко-дня, плюс премиальные, плюс стол и плюс еще стул.

Федька задумался, осмысливая выгоды нового предложения и для удобства пользуясь пальцами.

— Пол-литра… — бормотал он, загибая мизинец, — премиальные… — согнулся безымянный, — стол… — средний, — стул… — указательный.

Удобства прежней работы уложились всего в трех пальцах. Преимущество новой было очевидным.

— Где протестовать?

— Неподалеку, у памятника Ленину.

Протестант сразу поскучнел. Постоять возле деда Ильича и подготовить общественное мнение к его сносу, конечно, можно, но дело это временное, хлипкое. Вот на исполком работать — служба верная и постоянная, опять же уважение к тебе питают, куревом снабжают. И вообще, Федор — человек занятой и свободным временем располагает разве что до обеда и с учетом двух выходных. Так что каждое дежурство обойдется заказчику в бутылку на рыло. Торговаться у Федора не было времени.

— Договорились, — сказал бригадир, полагаясь на самогонные склады баптиста. — Оплата сдельная?

— Почасовая, — предупредил подрядчик, — работать будем в первую смену, потому как во второй половине дня трудящиеся домой идут, как раз мимо исполкома, и, значит, чтоб нас видели. Служба у нас такая, сами понимаете. Ну а в выходные, если захотите, можем и к Ленину выйти. С премиальными, конечно.

— Орудия труда ваши?

— Само собой. Орудия — наши, слова — ваши. Чего желаете? Какие требования будем выдвигать?

Федор развернул засаленный лист бумаги, наслюнявил карандаш и приготовился писать.

— А что у вас есть?

— Всякое есть, — с достоинством ответил пикетчик — для отводу глаз можно "Мы с вами не согласные!" , из радикальных лозунгов вот вам — "Все козлы!" . Годится?

— Нет, это не пойдет. Не будем преждевременно будоражить общественное мнение. Давайте что-нибудь умеренно-либеральное. Вот про рулевого подойдет, "демократа" замените "коммунистом". "Коммунист — рулевой инфляции!" А? Ударим по больному месту. На первое время сгодится.

Обсудив еще кое-какие детали, Федька-пикетчик нахлобучил лыжную шапочку, набрал горсть сигарет и ушел на службу. Обеденный перерыв закончился, пришла пора стоять за идеалы.

 

Глава 6. 000

В человеке должно быть все прекрасно. И прежде всего — фамилия. Со стоящей фамилией можно писать статьи и стихи, не скрываясь под псевдонимом; можно смело жениться, одаривая своей фамилией супругу и потомков; можно запросто заходить в любые учреждения и беззастенчиво смотреть в глаза его сотрудников. И если в учреждении посетителя попросят назваться, то обладатель стоящей фамилии отвечает быстро и гордо:

— Наполеонов.

Но другой посетитель на то же самое требование отзывается не сразу. Он краснеет, отводит куда-то взгляд, и всем становится ясно, что этот гражданин носит менее звучную фамилию.

— Фамилия? — настаивает служащий.

— Бля… Бляхеров, — робко сознается гражданин.

— Па-прашу не выражаться! — возвышается служащий. — Как фамилия?

— Бляхеров.

— Это я бля херов?! Да ты сам бля херов! Хулиган!

— Да нет, я и есть Бляхеров. Фамилия такая.

Догадавшись, наконец, что посетитель нисколько не настроен хулиганить и только все больше конфузится, служащий, как назло, вдруг теряет слух. Лицо его приобретает уксусное выражение.

— Так как, вы говорите, ваша фамилия? — ехидно переспрашивает он.

— Я ведь сказал, — шепчет меркнущий гражданин.

— Как, как? — орет служащий, так чтобы слышно было в коридоре и в соседних кабинетах. — Бляхеров?

— Да, да, тише, пожалуйста.

— Не слышу! Говорите громче! Бляхеров? Я правильно говорю?

— Да, да, ради бога, зачем так кричать?

— Ну тогда я так и пишу: Бля-хе-ров. Да? Такая у вас фамилия? Такая?

Посетитель застенчиво кивает и молчит, ибо нет ему никаких оправданий.

Порой лучше носить вечный прыщ, чем неудобную фамилию. Неудобные фамилии причиняют массу неудобств, и потому многие граждане вынуждены подыскивать себе новые. Причин тому множество. Одни хотят сменить национальность, другим надоели прилипшие с детства обидные клички, третьи желают эмигрировать и благополучно прижиться за границей. Так Цукерман становится Сахарковым, Дурноляп — Мудроумом, Бобуридзе — Фельдманом и т. д. А посему угадать по фамилии гражданина его этническую принадлежность становится крайне трудно.

Но еще труднее определить профиль фирмы по ее названию. Фирм развелось так много, а достойных названий осталось так мало, что стали брать какие есть. Но в них тоже надо вложить какой-то смысл. Иногда вкладывают так глубоко, что даже те, кто его вкладывал, потом сами не могут найти. И остается только гадать, что может скрываться за тем или иным названием. Человек средней сообразительности, к примеру, не сразу придет к выводу, что "Кобельное развитие" — это клуб собаководов, а "Буревестник" — рекламное агентство. И надо обладать уж вовсе богатым воображением, чтобы догадаться, что "Медведь" — это бюро добрых услуг, а "Ускоритель" — вывеска кооператива по уходу за престарелыми и лежачими больными. А вот мысль о том, что "Братья Громовы" — это ассоциация повивальных бабок, может прийти в голову только человеку с изворотливым умом, да и то с третьей попытки.

И как носитель фамилии Бляхеров не обязательно должен быть нехорошим человеком, так и название "Реставратор" вовсе не обязывает фирму чинить древние утюги и прочие предметы антиквариата. Об этом знают почти все, и потому, когда в Доме творчества обосновалась новая фирма "Реставратор ЛТД" , на прием пришло всего три старухи, пожелавшие сдать в ремонт свои наследственные примусы. Владимир Карпович долго и обстоятельно втолковывал нежданным клиентам, что "Реставратор" ничего не реставрирует и название это ничего не значит. Старухи суетились грозились подать жалобу в исполком, после чего товарищ Коняка их попросту разогнал. Так началась деятельность подпольного райкома, укрывшегося за легальным названием, тайный смысл которого был известен только его членам.

Если до недавних пор в тихих Козяках действовали и бездействовали устаревшие кооперативы, скучные малые и совместные предприятия, разнокалиберные торговые фирмы и даже один концерн, то теперь в стане коммерческих структур свое достойное место — заняло общество с ограниченной ответственностью (000 ). Контора "Боже упаси" канула в Лету. К неудовольствию Куксова, новое руководство уволило прежнюю машинистку, фигура которой показалась Потапу чересчур вызывающей, и наняло новую. Каждая женщина, как известно, красива по-своему, но новая секретарша оказалась неприятным исключением из этого правила. Она не была красива ни по-своему, ни как-нибудь по-другому. Свой выбор председатель объяснил так: "Некрасивая секретарша — залог продуктивной работы коллектива". Хотя ей не было и тридцати, подпольщики стали называть ее Петровной. Таким образом, в кабинете № 6 воцарилась здоровая атмосфера, расширился штат и сменилась вывеска, которая дребезжала при малейшем колебании двери.

Чаще всех дверьми хлопал Христофор Ильич. Получив задание саботировать производство, Харчиков особенно себя не утруждал — дело ладилось само собой. Подводили поставщики, отмежевывались смежники, воротили нос потребители. Завод металлоизделий скрипел на последнем издыхании. Тем не менее! Начальник сбыта валился с ног, особенно при встрече, с председателем. Каждый раз, когда Мамай навещал штаб-квартиру, Христофор Ильич вбегал вслeд за ним, устало падал на ближайший стул, говорил "уф-ф" и слабым голосом просил пить. Казалось, он только что сражался в сабельном бою.

Поначалу ему сочувственно подавали стакан комнатной воды, но Харчиков брезгливо отворачивался, говорил, что рассиживаться ему тут некогда, и куда-то, ненадолго убегал. При виде такого усердия соратники конфузились, стыдясь своего безделья. В производственной запарке Христофор Ильич пребывал ровно до того дня, когда Мамай вытащил его за ухо из очереди в кинотеатр. После такой оказии производственник стал заглядывать в офис значительно реже, и если случайно натыкался на Потапа, то бормотал "Уф-ф" очень тихо. Просить воды он остерегался.

С момента регистрации за обществом потянулась таинственная слава. " Реставратор" не просто ничего не реставрировал, но даже ничего не покупал и не продавал. Пронюхав, что деньги на счету лежат мертвым капиталом, не убывая и не пополняясь, налоговая служба пришла в замешательство. Сам собой нaпрашивался вывод: 000 занято теневыми махинациями.

Первыми почувствовали неладное секретарши кооператива "Посредственник" , арендующего соседний кабинет. Любознательные Галя и Валя стали замечать, что вечерами к "Реставратору" сходятся пассмурные личности. Сборища носили явно тайный характер, ибо чуткие ушки все тех же Гали и Вали не могли расслышать ни единого звука. Лишь изредка из недр кабинета № 6 доносилось глухое бормотание, похожее на проповедь попа. По всему было видно, что там проходят молебны. Вскоре выяснилось, что пасмурные личности — не кто иные, как свергнутые отцы города и с ними один негр. Всем стало ясно, что готовится что-то страшное. Чем тише было в "Реставраторе" , тем больший переполох поднимался под крышей Дома творчества и за его пределами. Боясь быть замешанными в чем-то страшном, сорокалетние девицы ушли в декретный отпуск.

Конкуренты проникались к новому монстру завистью и уважением. Представители коммерческих кругов обивали порог могучей фирмы, пытаясь заручиться поддержкой и завязать партнерство.

Нe замедлил явиться и пожарный инспектор. Он вошел без стука, поставил на пол пустой портфель и строго посмотрел на сидящего за столом Куксова. Потомственный дворянин в свою очередь напряженно уставился на вошедшего.

— Сидите? — удивился пожарный.

— Сижу, — не меньше его удивился Владимир Карпович.

Инспектор постучал по деревянному шкафу и сказал:

— А зря. Здесь сидеть нельзя.

— Как это — нельзя? — не поверил Куксов, сидящий в этом кабинете вот уж восемь лет. — Как — нельзя?

— Так это. Пол у вас — деревянный, стол, стулья, подоконник — деревянные, шкаф и тот деревянный. Я уж про бумагу на вашем столе молчу. Обои небось тоже бумажные?

— Бумажные.

— Ну вот видите.

— Вижу. Ну и что?

— А то. Все это может сгореть за сорок секунд.

— Правда? — придушенным голосом спросил Куксов, обведя стены боязливым взглядом.

— Да. А если облить керосином, то и еще быстрее.

— Что же теперь делать?

Младший лейтенант посмотрел на него наивным коровьим взглядом.

— Придется опечатывать помещение, — заключил он.

— Как это — опечатывать? — продолжал недоумевать Владимир Карпович. — Из-за чего?

— Бумага у вас — бумажная? Бумажная. Значит, горит.

— А какой же ей еще быть?! Где вы видели небумажную бумагу?

— Ничего не знаю, — выразил сожаление инспектор. — Я только знаю, что пожароопасность у вас тут. Выходите, будем опечатывать.

— У вас нет никакого предлога! Я в этом помещении уже несколько лет! У меня все документы есть!

Младший лейтенант был неумолим. Он скучал. Открыв настежь двери, он жестом приглашал Куксова выйти.

Но в кабинет на полном ходу вошел Мамай.

— Приветствую вас, коллега, — дружелюбно протянул он руку инспектору. — Давно вас жду.

— Времени не было, — ответил пожарный, озадаченный столь теплым приемом.

— А вы чего здесь потеете? — обратился председатель к агитатору.

Владимир Карпович преданно схватил Потапа за рукав и зашептал:

— Вы как раз вовремя! Полюбуйтесь! Нас выгоняют!

— Сейчас все уладим, — сказал Мамай, освобождаясь. — Так в чем заминка, коллега?

— Так… пожароопасность у вас тут, — нерешительно заявил офицер, — третьей степени.

— Какой еще "третьей"? — вскричал Куксов. Вот вам все документы. Вот вам разрешения, вот вам заключения. Видите?

Пожарный внимательно просмотрел бумаги и затем сказал:

— Это не то. У вас какая фирма? "Реставратор" ? А это документы на "Боже упаси" .

— Какая разница? Здание ведь то же самое!

В полемику вступил Потап:

— Вы нас удивляете, Владимир Карпович. Разве вы не знаете, что пожарное, равно как и санитарное состояние здания ухудшается не по степени износа, а по мере заселения в него коммерческих организаций. Верно, коллега?

— Верно.

— Это ваш пустой портфель?

— Мой.

— Ну тогда присмотритесь к помещению повнимательнее. Возможно, вы изыщете какие-нибудь… э-э… скрытые резервы пожаротушения.

Инспектор, в сопровождении Куксова, приступил к более тщательному осмотру кабинета № 6.

Мамай тем временем осторожно достал из сейфа две бутылки самогона и как бы незаметно положил их на дно портфеля. Младший лейтенант, глядя в потолок, как бы невзначай оказался возле своего портфеля и взял его одной рукой.

— Ну как? — осведомился председатель. Изыскали?

— Изыскал, — задумчиво сказал пожарный, взвешивая свою ношу. — Но пока не все.

— Понял. Поищите еще.

Процедура повторилась. Мамай вложил еще одну бутылку, и инспектор вскоре вернулся на круги своя.

— А сейчас? — заинтересованно спросил Потап.

Инспектор оторвал от пола портфель и вновь опустил.

— Ну? — допытывался Потап. — Как пожароопасность? Снизилась?

— Почти, — ответил ненасытный младший лейтенант.

Мамай оторопел.

— Что? Ну, хорошо.

И, больше не таясь, извлек четвертую бутылку и раздраженно сунул ее в лапы пожарному.

— А огнетушитель у вас есть? — неуверенно проговорил инспектор.

— Нет! И не будет!

Инспектор с сожалением вздохнул, взял под мышку заметно потяжелевший портфель.

— Прощайте, коллега, — вежливо выталкивал его Мамай.

— А что… А что, мы с вами коллеги? Вы тоже были пожарным?

— Нет. Я просто тоже люблю гостинцы. Прощайте. Заходите еще. Не очень часто. Прощайте.

***

Был четверг. День, который при социализме считался рыбным. После падения тоталитарного режима куда-то пропала рыба, и четверг стал просто постным. В "Реставраторе" четверг был днем политпросвещения.

Козякинские бизнесмены немало удивились бы, узнай они, что по четвергам, ровно в 16.00, трудовой коллектив загадочного общества конспектирует сочинения В.И.Ленина.

Потап сидел во главе стола и гнусаво диктовал:

— Только добровольное и добросовестное, с революционным энтузиазмом… Записали? Энтузиазмом производимое, сотрудничество массы рабочих и крестьян в учете и контроле… Мирон Мироныч, не отвлекайтесь.

— У меня ручка не пишет, — заскулил Коняка.

— Возьмите мою, — строго велел председатель. — Записали? Продолжим:…за жуликами, за тунеядцами, за хулиганами может победить… эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены… о-мер-твев-шие… эту заразу, чуму, язву… Кстати, о заразе. Где Цап? Где наш одинокий бюргер? Увеличивает поголовье скота?

— Может, его того… репрессировать? — выдвинул предложение Мирон Мироныч.

— Не надо. Пока. Но передайте, что товарищ Степан о нем справлялся. Правда, товарищ Степан?

Эфиоп важно кивнул.

— Ладно, передам, — нехотя согласился баптист. — Но лучше бы, конечно, репрессировать.

— Это противоречит статье 94 морального кодекса строителя коммунизма. От семи до пятнадцати, предупредил Мамай.

— То строителю коммунизма от семи до пятнадцати, а я не строитель. Я прораб. Все мы здесь… прорабы… И товарищ председатель… и товарищ Степан особенно… — Баптист заискивающе улыбнулся представителю Интернационала.

— Вот и приведите, гражданин прораб, на следующее занятие товарища Цапа.

— Как же мне его убедить? Вы же не хотите…

— Запомните: лучшее средство убеждения — положительный пример в личной и общественной жизни! Ясно?

— Не совсем. Каким из них убеждать Цапа?

— Не имеет значения.

— Почему не имеет? Набить морду в общественном месте — оно поучительнее будет.

Потап с сожалением взглянул на соратника и махнул рукой:

— На ваше усмотрение.

Получив санкцию на положительный пример, Коняка заметно приободрился.

— Продолжим, товарищи, — сказал председатель, открывая пятый том сочинений Ленина.

Подпольщики дружно вздохнули и склонились над конспектами.

Начальник сбыта, сидевший к лектору ближе всех, старался не пропустить ни слова и от усердия вываливал язык. Отделы агитации и пропаганды враждебно косились друг на друга, прикрывая свои записи ладонями. Экс-диссидент часто прерывался, возводил очи горе и что-то тихо шептал, очевидно подбирая рифму к трудным революционным фразам, затем спохватывался и торопливо наверстывал упущенное. Сидевший в отдалении директор базара, знающий, должно быть, труды классика наизусть, лишь изредка делал в своей тетради какие-то пометки и штрихи. Сначала он намалевал корову и ведро. Потом — куб, еще одну корову и на ее боку поставил свой автограф. В углу странички Брэйтэр изобразил птичку. Птичка принесла с собой воспоминания о нескольких сотнях открыток с дурацкими голубями и напрасно потраченных деньгах. Злобно зачеркнув пузатую птицу, Лев Аронович перевернул лист.

Наконец Мамай захлопнул пыльный том и отодвинул его на край стола. Все бросили писать. Все, кроме товарища Степана. Шевеля толстыми губами, эфиоп продолжал выводить какие-то каракули. Незаметно бригадир пнул его ногой.

— Вы, наверное, разворачиваете мысли вождя? — приветливо поинтересовался Потап.

— Да, — глупо закивал негр, — я разворачиваль.

— Hy. Развернули?

— Да, я развернуль уже.

— Очень хорошо. А теперь, товарищи, — обратился Потап к райкомовцам, — поговорим о культуре. Так вот, совместно с "Агрегатом" и националитическими силами, нами планируется одна акция.

— Путч? — осторожно спросил Куксов.

— Почти. Конкурс красоты — "Мисс Козяки"."Реставратор" выступает одним из спонсоров.

Брэйтэр испуганно икнул, ибо сразу понял, что спонсором будет выступать не столько "Реставратор" , сколько он сам.

— У вас есть возражения, Лев Ароныч? — склонился к нему председатель.

— Нет, — дрогнул Брэйтэр. — Но только зачем он нам?

— Нужен, — твердо сказал Мамай. — Покажем чуждое влияние Запада.

Руку поднял сектор художественной самодеятельности:

— Скажите, имеются в виду те состязания, когда… когда по сцене бегают эти… голые женщины?

— Да, — произнес председатель, — народ должен увидеть всю голую правду, какой бы прискорбной она ни была. Опять же влияние Запада покажем.

— Помилуйте, да какое еще там влияние! — развел руками Брэйтэр, еще надеющийся не попасть в число спонсоров. — Все, что можно было, он и так нам показал. Давайте лучше вон еще одну статью изучим, "Как нам реорганизовать рабкрин" например. Или… или давайте красный флаг вывесим, например, на крыше дома товарища Коняки? Или Цапа?

— А чего это у меня красный флаг вешать? — возмутился Мирон Мироныч. — У меня дом низкий, никто стяга не увидит. Вот ваш если взять…

— Тихо, тихо, товарищи! — призвал Потап. Мирон Мироныч, я не хочу делать из своей личности культа и не хочу навязывать свое мнение. Я вас спрашиваю демократично: лично вы за красный флаг на вашем доме или за конкурс красоты во Дворце культуры? Говорите откровенно, не стесняйтесь. У нас полная демократия.

— Я? Я за конкурс.

— Хорошо. А вы, Христофор Ильич? Ответьте нам со всей партийной принципиальностью, вы за конкурс или за флаг на вашей крыше?

Харчиков осторожно покосился в сторону директора базара, потом на эфиопа и громко сказал:

— Если с принципиальностью, то я за конкурс! Нужно показать… влияние Запада.

Потап удовлетворенно кивнул и развернулся к Куксову.

— Ваше мнение, Владимир Карпыч.

— М-м… Н-ну-у, — важно проговорил агитатор, приняв вид мыслителя. — А скажите, а в этой акции ее участники действительно будут представляться в обнаженном виде?

— Не совсем, конечно, но зрелище обещает быть интересным. До безобразия интересным. И к тому же не "участники", а "участницы".

— Да? — расцвел агитатор. — Безобразие. Ну что ж, полезное мероприятие, полезное. Я — за.

Мнение Сидорчука и эфиопа никто не спрашивал. Молчание экс-диссидента было расценено как пассивное согласие. А по бесконечно изумленным глазам товарища Степана и так было видно, что вся затея принадлежит ему.

Председатель встал.

— Итак, подведем итоги. В результате демократического поименного голосования принято решение — действовать. Лев Ароныч остался в позорном меньшинстве. Но несмотря на это… Невзирая на критические, принципиальные выступления товарищей… Материальное обеспечение акции мы единодушно доверяем вам, Лев Аронович!

— Денег нет вообще, — угрюмо сказал магнат.

— Ничего, найдете. Если будут трудности — зовите меня, вместе поищем. Далее, — деловито продолжал Потап, — Игнат Фомич, вы возьмете на себя художественное оформление и организуете выступление самодеятельности. Лучше вас никто не справится. Подробные инструкции позже. И последнее…

Председатель сел, тяжелым взглядом обвел присутствующих.

— Ответственное задание, — чеканя согласные звуки, изрек он. — По партийной линии. От нас требуют одного представителя, который должен войти в состав отборочной комиссии… Эту задачу мы единодушно возложим… возложим на… Мирон Мироныч, кажется, вы у нас баб тист? Стало быть, толк в дамах знаете. Назначаетесь уполномоченным. Верительную грамоту я вам выпишу. Справитесь?

— Сделаю все возможное, — чистосердечно заверил пропагандист, сознавая всю важность поручения. — Партбилет с собой брать?

— Оставите у меня, в сейфе. Дело новое. Будьте бдительны. Вперед не высовывайтесь, присматривайтесь к работе своих коллег.

— Сделаю, — вновь пообещал Коняка. — А что делать-то?

— Как вам сказать… Это как картошку сортировать: мелкую — отдельно, порченую — отдельно, крупную — тоже отдельно. Вы сидите. Она заходит. Раздевается.

— Кто?

— Претендентка. Да вы не впадайте в панику, вы там не один будете. Итак, она разделась почти до нижнего белья. Вы посмотрели, оценили по критериям и решаете: допускать ее до следующего тура или не допускать.

— А по каким критериям? — продолжал допытываться бестолковый баптист.

Мамай сдержанно зарычал.

— Уши, — сквозь зубы сказал он. — Плечи. Шея. Особое внимание обращайте на ноги, чтоб не кривые были и не особо волосатые. В общем, полагайтесь на свое чутье. Отбирайте так, как будто жену себе опять выбираете.

Куксов, маявшийся на своем месте уже несколько минут, нетерпеливо вскинул руку.

— Мне кажется… — вкрадчиво заговорил Куксов, — я думаю… разумнее будет доверить это дело мне. Иначе мы все рискуем потерять ответственного работника. А учитывая нехватку кадров… сами понимаете. Мы не имеем права рисковать товарищем Конякой. Да вы у него спросите, он и сам откажется.

— Это почему это? — запротестовал баптист. — Не собираюсь я отказываться. Задание партии, понимаете… Почему отказываться?

— Потому что Пятилетка Павловна вам шею свернет, — с тихой радостью пообещал Куксов.

— Что-о?! Мне? Да я… Да я ей! Вот она у меня где! — и театральным жестом Коняка поднес к носу оратора костлявый кулак.

Владимир Карпович невнимательно осмотрел предъявленный кулак и, отвернувшись, буркнул:

— Ну, ну.

— Так что же, может, супружница ваша и впрямь возражать будет? — спросил засомневавшийся председатель.

— Не будет.

— Точно?

— Да я ее…

— Хорошо. Тогда все свободны, товарищи. Лев Ароныч! Вы, кажется, хотели переписать "Как нам реорганизовать рабкрин"? Можете остаться.

— Я лучше дома, — ответил Брэйтэр, бросившись к выходу.

Кабинет № 6 быстро опустел. Коридор наполнился топотом, и мимо испуганной уборщицы промчалась группа пасмурных личностей.

Наступила тишина, прерываемая лишь мелодичными вздохами тряпки и редкими хлопками печатной машинки: новая секретарша кооператива "Посредственник" упражнялась в машинописи.

Уже на улице, настигая в темноте Коняку, председатель грозно предупредил:

— И чтоб завхоз завтра же здесь был!..

Минуту спустя с пустынной площади Освобождения ветер принес чей-то жалобный крик:

— До-ло-о-ой рулевы-ы-ых инфля-а-ации!

Это, бегая вокруг памятника, орал от тоски замерзающий пикетчик.

 

Глава 7. Свинья в мешке

Но Цап не пришел. Не явился он ни на другой день, ни через день, ни через неделю.

Пережив кое-как остаток той кошмарной ночи, когда состоялось историческое заседание, и в страхе дождавшись бледного рассвета, Афанасий Ольгович, не мешкая, совершил набег в ближайший продуктовый магазин. Там его не арестовали и даже пустили в общую очередь. Истратив половину своих наличных сбережений, начальник тыла запасся провиантом с таким расчетом, чтобы можно было выдюжить месячную осаду и не умереть с голоду. К великому изумлению Цапа, на обратном пути его тоже никто не стал арестовывать, за ним даже не было слежки. Сочтя это дурным предзнаменованием, он зашел во двор с потайного входа и запер наглухо калитку, дверь и ставни. Общественная конспиративная квартира превратилась в частную крепость.

Несмотря на то что Афанасий Ольгович был избран на мирную должность завхоза, идти в большую политику ему не хотелось. Его замкнутой сельскохозяйственной натуре были чужды высокие трибуны, дворцовые интриги и прочие непременные атрибуты политической карьеры. Тем более, зная свою пожизненную неудачу, вольный фермер не без основания полагал, что если из всей этой заварухи вылезет какая-нибудь неприятность — а она обязательно вылезет, то падет она исключительно на его бедную голову.

Посему Цап решил переждать грозу в собственном убежище, слабо надеясь, что на такого непутевого работника, как он, в конце концов плюнут и забудут. Мамин сын не подозревал, что именно за эту непутевость люди из центра вовлекли его в свои ряды.

Дабы уберечь свинью от преступных посягательств, отшельник втащил животное в холодный коридор и посадил на цепь как собаку. Катька довольно усердно противилась, но, почуяв настроение хозяина, смиренно дала привязать себя к дверной петле.

Три дня Афанасий Ольгович крепился. Чтобы не выдать себя неприятелю, приходилось воздерживаться от включения света, телевизора, радиоприемника и других электроприборов. Но если эти неудобства сносились вполне терпимо, то к остальным приходилось приноравливаться. Главные тяготы и лишения затворничества были связаны с пребыванием человека и животного в одном законсервированном помещении. К исходу четвертых суток фермер уже явно осознавал разительное отличие свиньи от кошки и прочего домашнего зверья.

Во-первых, после нескольких часов затишья Катька разразилась истерическим визгом, требуя освобождения от пут.

Во-вторых, бессовестная тварь в три дня сожрала не только свою похлебку, но и все хозяйские харчи.

В-третьих, — и это было самое ужасное, — парнокопытное источало такой тяжелый дух, какой не может исходить даже от сотни не мытых котов. Зловоние, просачиваясь в дверные щели, заволакивало комнаты туманом, и у отшельника кружилась голова.

И наконец, свинья попросту не давала спать. Ночи напролет она заливалась то провинциальным храпом, то корабельной сиреной, выражая таким образом скорбь по усопшему кабану.

Цап не выдержал. Ради собственного спокойствия и продолжения свинского рода было решено раздобыть Катерине партнера.

Если все дороги мира, как известно, ведут в Рим, то козякинские пути непременно сходились на базарной площади. Во всяком случае — в базарные дни.

Сюда приходят все. Граждане среднего достатка приходят что-нибудь купить. Зажиточные — тоже купить, но что-нибудь подешевле. Сначала они долго бродят вдоль прилавков, брезгливо ковыряют товар пальцами и, только изрядно поморочив головы продавцам, вздыхая, раскошеливаются. Человек бедный идет сюда, чтобы пошпионить за богатыми, справиться для порядка о ценах и, если удастся, выяснить у другого бедного, где это люди столько наворовали, что стали богатыми.

Задолго до открытия магазинов захватываются стратегические торговые ряды. Это тонкая процедура, сопряженная, как правило, с эмоциональными перепалками и изредка — с рукопашными схватками. Застолбив место, продавцы сала выстраиваются в очередь за весами. Розовые молочницы натирают сверкающие литровые банки и ревниво косятся на творог конкурентов. Разворачиваются широким фронтом автолавки, присланные ближними и дальними сельпо. Крестьяне волокут на разделку к мяснику задубевшие туши.

Мясник для торговцев — человек уважаемый, но сволочь. Вот он хватает своими ручищами тушку убиенного теленка, вот кладет на колоду, позевывая, берет топор, целится и — хрясь! хрясь! — дело сделано, нет теленка. Частник собирает корявые обрубки и покорно наблюдает, как все та же ручища с татуировкой "Лара", хватает самый лучший, самый нежный кусок молодой говядины и прячет его в грязный фартук. Частник уходит и по пути грустно подсчитывает, на какую сумму потянул бы экспроприированный кусок. А на плаху уже несут очередную цельную свинину. Да, нужный человек мясник, однако сволочь.

К семи часам утра стекается базарный люд. Жизнь кипит и бьет ключом до самого полудня. Сюда идут с итузиазмом, словно на маевку. Только скучный обыватель может полагать, что колхозный рынок — это просто место, где покупают квашеную капусту или продают клееную велосипедную камеру. На самом деле это место деловых встреч и тайных свиданий, место порождения свежих сплетен и захоронения надоевших слухов. И потому довольными отсюда уходят все. Владелец дырявой камеры спешит домой в весьма приподнятом настроении, несмотря на то что не нашел спроса на свой товар. От одной только мысли, что представитель президента пойман на взятке, у него светлеет душа. Даже тот, кто не сумел найти здесь квашеной капусты на свой вкус, недолго будет горевать, ибо его утешит весть о внебрачной беременности директорши музыкальной школы.

Афанасий Ольгович Цап был одним из немногих посетителей рынка, которые общепознавательным целям предпочитают мелкособственнические интересы. Попросту говоря, он пришел купить кабанчика, способного заменить почившего Бормана.

Едва войдя в центральные ворота, подпольщик подвергся нападению четырех нищих цыганок.

— Молодой человек, стой, — сказала старшая, блеснув золотыми зубами. — Давай денег, сынок, я тебе погадаю на счастье.

— Не нуждаюсь, — промямлил Цап, сворачивая влево.

— Тогда дай, чтобы не погадала, — вцепилась другая черноокая, — а то всю правду скажем.

— Отстаньте, — огрызнулся он, подаваясь вправо.

Но цыганки оказались более щедрыми и одарили убегающего фермера бесплатными пророчествами:

— Ай-ай-ай, сынок, жадный ты какой, Христа на тебе нет, ну мы тебе и так всю правду скажем. Зубки у тебя выпадут, глазки ослепнут, ротик перекосится, животик…

Что произойдет с его животиком, фермер не расслышал, но догадался. Наверняка животик обещал вздуться. Что же еще умного могли накаркать эти дуры гадалки?

С перепугу Афанасий Ольгович шарахнулся к киоскам и тут же попался в сети торгового магната. Подпольщик очутился в узком коридоре, сдавленной с обеих сторон глухой стеной железных будок. В будках сидели реализаторы и, самодовольно поглядывая на проплывающий за окном люд, украшали витрины всякой заморской всячиной. Цап безропотно позволил нести себя по течению. На заграничные этикетки он не смотрел принципиально. С мешками на плечах брели хмурые селяне и, отчаянно вытягивая шеи, искали выход. Прилипнув лбом к стеклу, у киоска стоял неопрятный гражданин. Это был бомж Бруевич.

— Дайте хоть одним глазком на сытую жизнь позырить, — плаксиво взывал он.

— Пше-о-л, мор-рда, — отозвался продавец, захлопывая окошко.

То здесь, то там из толпы выныривали темные личности и сосредоточенно цедили: "Доллары, марочки, золото покупаю, доллары, марочки, золото…"

— Дармоеды, — шептал Афанасий Ольгович, когда темные личности отходили достаточно далеко, — Сталина на вас нету. Вот он бы вас… на Колыму… золота бы на всех хватило…

— Дональды! Дональды! Дональды! — заорала в самое ухо мордатая цыганка, удивительно похожая на четыpex гадалок сразу.

От неожиданности затворник едва не упал в обморок.

— Жвачки! Жвачки! Жвачки! Мальчики и девочки, жвачки!

Свиновода взяло зло. Загребая своими короткими ножками, он попытался ускорить ход. Где-то в конце туннеля мелькнул просвет. Свиновод рванул что было сил…

Выскочив на свободные базарные просторы, он остановился отдышаться. Наконец, сориентировавшись, Цап оглянулся, плюнул в сторону злачных ларьков и подался к местам торговли живностью.

Путь ему перерезал пожилой кавказец, толкавший перед собой тележку с бидоном. Кавказец, одетый поверх тулупа в рваный белый халат, долго и грустно смотрел на фермера.

— Чего? — насторожился Афанасий Ольгович.

Кавказец погрустил еще какое-то время, затем набрал полную грудь воздуха и тоскливо замычал:

— А-а-бэ-эд для ба-га-а-атых! А-а-бэ-эд для ба-га-а-атых!

Завхоз, видя, что больше ничего плохого не будет, обошел странного человека и, не оглядываясь, потрусил в прежнем направлении.

Здесь пахло навозом и сеном. Шеренгой лежали курицы со связанными лапами. Старый жилистый петух с pваным гребнем, оказавшийся единственным кавалером, очень волновался, воинственно хрипел и силился взмахнуть свободным крылом. Серый гусь, выглядывающий из мешка, следил за этими неуместными порывами большим ироничным глазом.

Афанасий Ольгович почувствовал себя в своей тарелке. Он неторопливо расхаживал среди живности, приценивался и недовольно крутил головой. Задержавшись возле черной равнодушной козы, фермер долго ее изучал и наконец язвительно спросил:

— Почем скот?

Старушка, державшая козу за веревку, обиженно поджала губы.

— Так почем, почем? — повторил Цап и многозначительно запустил руку в карман.

Хозяйка покосилась на рогатый товар, потом на копошащуюся в кармане руку покупателя — деньги, должно быть! — и прошепелявила:

— Та это кофа.

— Коза? Ах, коза, — разочарованно произнес подпольщик. — То-то я вижу, рожки да ножки. А почему у нее такой рог кривой? Бодается, да?

— Та не-е… Она фмирная. Катькой фовут, — старушка ласково погладила смирную Катьку. — А молока дает — пропафть.

— Какая-то у ней кличка свинская, — пробормотал Цап. — А бодаться, значит, не бодается?

— Та не-е, — вновь запела бабушка, не спуская глаз с набитого кармана, — это такая фмирная…

— Жаль, — оборвал капризный покупатель, если б бодалась — я бы взял. — Вместо денег он извлек скомканный платок и громко высморкался, напугав козу.

— Мне, мaть, собака нужна она лает, понимаешь. Коза бы подошла. Но ведь она у тебя не бодается. Значит, тварь для хозяйства совершенно бестолковая.

Сделав это заявление, Цап хотел сказать еще что-нибудь, но в это время вдалеке раздался зовущий поросячий визг и Афанасий Ольгович незамедлительно отправился на поиски кабанчика.

Окажись на месте Цапа любой другой человек, он приобрел бы кабанчика еще полчаса назад. Возможно, он уже успел бы вернуться и обменять его на другого, более жирного. Но на месте непутевого фермера был сам непутевый фермер. А поэтому взять и просто так купить поросенка он не мог. Ему бы не позволили. Против этого были бы звезды, расположение планет и народные приметы. С этим бы никак не смогла смириться и сама натура Цапа. Этому бы воспротивилась его судьба. Как на пути Колобка встречались всякие алчные животные, которые хотели его съесть, так и на пути Афанасия Ольговича беспрестанно попадались какие-то нехорошие люди. Но чего хотели они? Этого Афанасий Ольгович понять не мог.

На сей раз перед ним вырос нахального вида гражданин. Под мышкой он держал сверток, по форме напоминающий бревно. Незнакомец приблизился, склонил голову набок и бесцеремонно стал разглядывать торчащую на носу подпольщика бородавку. Афанасий Ольгович молча возмутился и попытался удрать, но верзила вежливо взял его за воротник пальто и вернул на место. После этого бревнодержатель тронул бородавку пальцем и весело заржал. Возмущение подпольщика дошло до такой степени, что он негодующе фыркнул:

— Что это вы все трогаете?

Вместо ответа верзила отогнул края свертка и дружелюбно предложил:

— Собака надо?

Из глубины кулька настороженно глазела отвратительная морда.

— Не надо мне никакой вашей собаки! — испуганно вскричал Цап.

— А чиво-о? — обиделся продавец. — Ты ж искал!

— Ничего я не искал.

— Брешешь, гад, искал.

— Да я… мне… и вообще мне поросенок нужен, — у вас же нет? — с надеждой спросил завхоз.

— Есть. Кабан. Купи. — Верзила вновь кивнул на сверток.

— Да, но… какой же это кабан?

— Кабан, — заверил незнакомец и, перевернув сверток, разгреб его с другого конца. Теперь там появился розовый поросячий зад.

От изумления Афанасий Ольгович разинул рот.

— Это… кабан?

— А что ж это, по-твоему, петух, что ли? — разгорячился продавец. — Конечно ж кабан!

И в доказательство он еще раз приоткрыл бумажный куль и потеребил штопорообразный хвостик.

Сомнений не было — подобные хвосты встречаются исключительно у парнокопытных.

— Кабан, — упавшим голосом признал Цап. Его фермерская душа уже чуяла, что эта тварь пополнит сегодня его подсобное хозяйство. — А как же?.. Как же собака? — отягивал он страшный момент.

— Что ж ты мне, гад, нервы портишь? То тебе собаку, то тебе свинью! — В голосе грубого гражданина послышалась плохо скрытая угроза. Он в очередной раз перевернул универсальный сверток. — Если тебе пса надо…

— Нет, нет, мне кабанчика! — замахал руками Цап, боясь увидеть затаившегося в бумаге зверя.

— Значит, бери, — отрезал продавец.

— Мне б моло-о-очного, — жалобно заблеял фермер, — поросенка.

— Молочный и есть. Кабан. В стадии детства. Бери.

— Простите, а какой породы? — поинтересовался подпольщик, хотя это и не имело уже никакого значения.

Осознав тщетность сопротивления, он смирился и принял пакет дрожащими руками с такой осторожностью, словно это была невзорвавшаяся бомба. "Надо брать, а то хуже будет", — подумал Афанасий Ольгович.

— Так какой, вы говорите, породы?

— Толстомордик морщинистый, — сообщил подобревший продавец.

— Д-дa? Редкая порода.

— Угу. Жрет все и даже больше. Причем может в сыром виде.

Будто соизволив продемонстрировать свою редкостность, из бумажных пеленок высунулось невиданное поросячье рыло, смахивающее, впрочем, и на собачье, и, влажно дохнув новому хозяину в нос, снова скрылось.

— Да-а, — подтвердил ошарашенный свиновод, порода редкая. А другого у вас нeтy?

— Последняя особь.

— А дopoгo? — всхлипнул Цап, осознавая, что толстомордика придется покупать на любых условиях.

Так оно и случилось. Фермер растался со своими деньгами, которые принес на базар в кармане брюк, вместе с носовым платком.

"Надо было дома сидеть, — рассуждал он, шествуя к центральным воротам и прижимая покупку к груди, словно младенца. — А все из-за Катьки. Такую свинью подложила, а! Сейчас дойду домой — садану гадину лопатой".

Но беда не приходит одна. Особенно к такому баловню злой судьбы, каковым был Афанасий Ольгович.

Вольный фермер приближался к выходу, страдальчески отворачиваясь от зловонного пакета. Несколько раз он порывался воткнуть пакет в урну, но, вспоминая о потраченных деньгах, воздерживался и нес его дальше. Четыре гадалки, увидев мученическую физиономию клиента, наблюдали за ним с легким сочувствием.

Когда на его безвольное плечо пала чья-то сильная рука, Цап испуганно вздрогнул и долго не мог решиться оглянуться назад. Оглянулся — и снова вздрогнул. Перед ним возвышался сам председатель.

— Гуляете? — спросил Мамай, озарясь радостной улыбкой.

— Гуляю, — робко ответил Цап.

— И куда гуляете?

— Домой… гуляю.

— Это хорошо. А что это вас на работе давно не видно? Укрепляете тылы?

— Да я… все больше по хозяйству. Вот, несу.

— Поздравляю с приобретением.

— Спасибо, — сказал Афанасий Ольгович, пряча глаза.

— Позвольте полюбопытствовать, — Потап отогнул край бумаги и заглянул в куль. — О-о! Как сказал однажды я, животное — друг человека. Хороший песик, хороший. Дорогой, наверное?

— Да нет, не очень, — сконфузился фермер.

— Повезло вам.

— Да уж.

— Если не ошибаюсь, это бультерьер?

— Да я и сам точно не знаю. Купил вот, пусть, думаю, гавкает. — Завхоз полез пальцем в кулек, желая по гладить питомца, но тут же молниеносно отдернул руку. — Ай! Кусается, гадость!

— Порода такая, — пояснил Потап. — Это хорошо.

— Да-а, — отрешенно согласился свиновод, осознавая, что хорошего в этом, собственно, мало.

— Так как же насчет нашего дельца? Вы решительно отказываетесь сотрудничать?

Начальник тыла вяло пожал плечами, что, должно быть, означало: да, я отказываюсь очень решительно.

— Ну, дело хозяйское, — неожиданно уступил председатель. — Знаете… Внезапно голос его перекрыл чей-то протяжный стон:

— Абэ-эд для ба-га-а-ты-ых!

Навстречу им катил тележку грустный кавказец.

— Чего орешь? — недовольно спросил Мамай.

— Абэд для багатых! — выпалил тот. — Будэшь?

— Что там у тебя?

— Чебуреки, слущай!

— Да ну? — удивился Потап. — А не врешь?

— Зачэм врешь, слущай? Сам бэри, сам сматри!

— Горячие?

— Нэт. Били гарячий, стали свежий.

— А почем?

— Десять тыщ — отдам!

Потап восторженно захохотал.

— Ну ты даешь, дядя! Десять? Что ж так дорого?

Кавказец злобно сдвинул брови.

— Я тэбэ русским языком гаварю: абэд для багатых! Для багатых, панымаишь?

— Панымаю, — передразнил Мамай. — Но мы с товарищем люди бедные. Так что… кати свою тележку.

Кормилец грустным взглядом окинул Цапа, тяжело вздохнул и вновь заорал:

— Абэ-эд для ба-га-а-атых!..

Соратники двинулись дальше. Миновав киоск "Спортлото", председатель остановился, на секунду задумался и, взяв фермера за рукав, потянул обратно.

— Знаете что, — предложил Потап, — пусть уж нас рассудит случай. Сейчас я вам куплю билет лотереи "Спринт", и он нам все покажет. Вы ведь суеверный человек? Я так и думал. Так вот, если вам выпадает выигрыш, что при вашей прухе, согласитесь, маловероятно, — приступаете к работе завтра же. А если билет оказывается "пустой" — я снимаю с вас всяческие полномочия. По-моему, это справедливо. Согласны? Я даю вам шанс уклониться от революционной борьбы волею судьбы, а не по собственному малодушию. Ну, соглашайтесь!

И Афанасий Ольгович с готовностью согласился. Это был самый легкий исход, о котором только можно мечтать. "Чтоб я лопнул, если мне так запросто выпадет выигрыш!" — ликовал завхоз, смело разрывая фантик "Спринта".

"Чтоб ты лопнул, если так просто ускользнешь из райкома", — думал Мамай, хладнокровно наблюдая за соратником.

— Может, лучше вы первый прочитаете? — струсил в последнее мгновение Цап, опасаясь своей черной руки.

Председатель развернул судьбоносный билет. Прочитал. Перевернул его вверх ногами и опять прочитал. Процедура повторялась несколько раз, в течение которых он метал на свиновода изумленные взгляды.

— Ничья, — констатировал наконец Потап.

— Как это? — ахнул Цап. — Как это — ничья!

Охваченный нетерпением, он вырвал листок и долго смотрел в самую его середину. Там, среди заковыристых орнаментов, отчетливо проступала лаконичная строка: "С вас сто тысяч".

— "С вас… сто… тысяч… " — пролепетал фермер, не веря собственным глазам.

— Нет уж, это с вас сто тысяч, — вежливо поправил Потап. — Вы же сыграли.

— Сыграл… А разве так бывает?

— С вами, кажется, все бывает. Почему-то с вами государство решило сыграть в открытую.

— Как же теперь?

— Может, еще билетик?

— Не-ет! — отшатнулся Цап.

— Тогда гоните деньги.

— Тоже не-ет.

— Ладно, — сжалился председатель, — о вашем долге государству я никому не расскажу. Может быть…

— Спасибо, спасибо вам большое!

— Пожалyйста. Давайте для верности ваш билет мне, но помните, что вы утаили от государства сто тысяч, и я об этом знаю. А сейчас скорее бегите домой, закоулками, пока в милицию вас не забрали. И учтите, ради вас я пошел на компромисс со своей совестью.

— Учту, — поклонился благодарный свиновод и, крепко прижав к груди покупку, помчался прочь во весь опор.

"Понесла меня нелегкая на базар! — колотилась в его голове невеселая мысль. — А все опять же из-за Катьки. Нет, сейчас добегу домой и дам ей лопатом по хребту. Два… Нет, три раза".

Толстомордик оказался подозрительно спокойным субъектом. Он терпеливо перенес все неудобства и не издал во время пути ни звука. Лишь во дворе, учуяв дух свиньи, он вдруг заерзал и восторженно стал визжать.

— Ну-ка, покажись, — полюбопытствовал фермер, внося питомца в коридор.

Кулек зашевелился, и из него нехотя, смущаясь, выполз толстомордик.

— Вот, Катька, партнера те…бе…

Афанасий Ольгович запнулся, не успев представить гостя. Представлять его ему перехотелось. Лицо Цапа перекосила гримаса брезгливости, граничащей с легким испугом.

На полу стояло нечто с головой свиньи и туловищем таксы, поросшим редкой жесткой шерстью.

Если бы Катька была человеком, то ее реакцию можно было передать так: девица находилась в состоянии шока. Хотя Катерина и была свиньей, Афанасию Ольговичу все же стало перед ней стыдно. Она не смогла выразить на своей бесстрастной ряхе хоть сколько-нибудь понятного чувства и, забившись в угол, глупо таращилась оттуда на новобранца.

Покосившись красным глазком на хозяина, толстомордик морщинистый виновато хрюкнул, понюхал воздух и, угадав направление, потрусил к тазу со жратвой. Звереныш стал передними ножками на край посуды, ловко подпрыгнул и плюхнулся в месиво.

Поросенок не ел. Он даже не жрал. Он поглощал. В считанные минуты двухведерная гора комбикорма была уничтожена. В напряженной тишине слышалось только монотонное неприличное чавканье, похожее на шум хорошо отлаженного агрегата.

"Как бы не обожрался", — встревожился Цап, приходя в себя. Но довольно скоро все его опасения на этот счет были развеяны. Таз был пуст. Облизав стенки, толстомордик устало опрокинулся на бок.

— Сволочь… сволочь… — шептал фермер.

С ненавистью глядя на распластавшуюся тушку, он силился осмыслить, каким это образом зверенышу удалось вместить в себя порцию, рассчитанную на целый выводок свиней.

Цап почувствовал себя обманутым.

— Какая же ты сволочь! — закричал он и в сердцах пнул таз ногой.

Поросенок тяжело вывалился на пол, но тут же вскочил и издал звук, напоминающий рычание. Это уже было слишком.

— Ну, держись! — предупредил Афанасий Ольгович и бросился на дармоеда с явным намерением поквитаться за все сегодняшние беды.

Несмотря на отвисающее брюхо, толстомордик проявил необычайное проворство и живо отпрыгнул в сторону. Началась борьба.

Запыхавшийся свиновод, все больше распаляясь, пытался загнать непокорную тварь под кровать и накрыть там одеялом. Питомец молча кружил вокруг агрессора и норовил укусить его за ногу.

Но свинья, даже самая подлая, — это все равно лишь свинья, совершенно беспомощная перед человеческим интеллектом.

Поросенок попался на собственной слабости и, позарившись на заплесневевшую горбушку, был накрыт пустым тазом. Разум победил.

Когда на землю опустились сумерки, Цап воспользовался их прикрытием и поволок свое приобретение в сарай. Толстомордик рычал и упирался, оставляя за собой глубокие борозды.

Внезапно из-за забора донесся голос баптиста:

— Эй, сосед, кабанчика купил?

— Да, по случайности, — нехотя отозвался затворник.

— Поздравляю. А кличку дал?

— Кли-ичку, — буркнул Афанасий Ольгович. В морду ему надо дать, а не кличку.

— Слушай! Слушай! — горячо зашептал пропагандист, припав к заборной щели. — Слушай, назови его Куксом.

— Зачем это?

— Ну я тебя прошу! Я слышал, как ты его весь день крестил. Видно, скотина редкая. Верно?

— Верно.

— Ну вот, а как еще такую скотину назвать можно? Только Куксом.

— Ладно, подумаю, — отмахнулся Цап, опасаясь раздразнить еще и соседа.

— И вот еще что: когда будешь резать кабана меня обязательно позови.

Афанасий Ольгович затолкал толстомордика в сарай. Катька ждала его там и должна была, по идее, приняться за воспитание неслуха.

Когда фермер уже собирался было юркнуть в дом, его вновь окликнул Коняка:

— Эй, сосед, иди сюда.

— Зачем?

— Положительный пример тебе надо показать.

— Покажите лучше оттуда, — сказал предусмотрительный завхоз.

— Ладно, не боись, бить не буду. Просто так поговорим, по-соседски.

Подумав немного, Афанасий Ольгович неуверенной поступью направился к неприятелю.

Но все обошлось без боевых действий. Более того, Коняка вел себя вполне миролюбиво и между ними состоялась доверительная беседа. В ходе нее Коняка по секрету сообщил, что райкомом готовится крупная акция, ведущая роль в которой отводится ему, зав. отделом пропаганды.

Расстались соседи по-хорошему, и на прощание Мирон Мироныч пообещал показать положительный пример в ближайшее же время.

 

Глава 8. Отцы и дети

Если у отца три сына, то это еще не значит, что первые два должны быть умными. Мирон Мироныч понял это давно и потому обзавелся только одим. Больше рисковать он не стал. Василий был единственным и, как говорила мама, неповторимым. Папа, в свою очередь, называл его непоправимым.

Вася и в самом деле с ранних лет непоправимо становился похожим на Пятилетку Павловну. У него были хорошо развитые шея и плечи, длинные руки-кувалды и недобро выдвинутая вперед челюсть. Когда в период возмужания юноша оброс мамиными бакенбардами, то сходства между ним и Конякой-старшим не наблюдалось никакого. Именно поэтому Мирон Мироныч так болезненно воспринял наблюдения прорицателя, увиденные в призме времени.

Наибольших успехов за свои двадцать шесть лет Вася достиг, находясь на срочной службе в армии, где вознесся до звания сержанта. С тех пор он с тоской и гордостью вспоминал армейский период своей молодости и любил поведать о нем приятелям и особенно — девушкам. Когда Коняке-младшему стукнуло двадцать годков, он решил вступить в партию, но получил отказ, и после этого сделался ярым антикоммунистом. Демобилизовавшись, Василий упрямо избегал трудовой повинности, протестуя таким образом против тоталитаризма. При новых же порядках он поработать не успел, так как стал активно готовиться к политической деятельности. Свою карьеру Вася решил начать весной, выставив себя кандидатом в народные депутаты от территориального округа № 347. Надо сказать, что дар отчаянного спорщика давал Василию все шансы победить. Когда же один из избирателей округа № 347 неосторожно усомнился в политическом призвании Коняки-младшего, обозвав его публично тунеядцем, кандидат в депутаты с двумя доверенными лицами в тот же вечер повстречался с сомневающимся. Свои обывательские взгляды последний радикально изменил через полторы минуты беседы. Но на выборах Василий Миронович не прошел, в силу, как он считал, своей безизвестности. И взялся Вася делать себе имя. В скором времени Коняку-младшего знало большинство граждан округа № 347. Особенно хорошо его знали в женском общежитии консервного завода им. Баумана.

Знал его и Владимир Карпович. Поэтому, когда поздним вечером он постучал в двери баптиста, рука его заметно дрогнула.

— А-а, номенклатура! — возрадовался Василий, увидев перед собой обомлевшего Куксова. — Ну-ка заходи. Соратника твоего пока нет. Можешь обождать.

Агитатор заколебался, выбирая между собачьим холодом и неизбежным политическим конфликтом. В животе его заныло от предчувствия бесполезной, а главное — небезопасной беседы, но ноги уже сами несли в теплую прихожую. Проскочив в зал, Куксов сел на край дивана и дипломатично заслонился газетой. "Будет приставать скажу, зуб болит", — решил он, невнимательно просматривая старый номер районной газеты "Правильным путем" (бывшую "Ленинским курсом").

— Что, не та уже пресса? Не такая? — затевал разговор Вася.

— Да, бумага стала хуже, — уклончиво ответил Владимир Карпович и подпер языком щеку, симулируя флюс.

— Бумага — фигня. Главное — правду народ читает. Хватит ваших газетных карамелек, — сказал Василий, употребляя явно чужое сравнение. — теперь — свобода, демократия. Ешь ананасы, жуй шоколад, день твой последний пришел, коммунист.

Куксов промолчал.

— А, не нравится? — бесновался Коняка-младший. — Зубы болеть стали? Это ты шоколада обожрался, гы-ы. Все-таки не зря я боролся. Меня и в партию не приняли из-за того, что побоялись. Врага непримиримого во мне заметили. А замполит, когда я демобилизовался из армии, так тот мне прямо сказал: с тобой, Вася, коммунизму не построишь. Во!

— Я бы больше сказал, — не утерпел Куксов, — с тобой, Вася, и феодализму хрен построишь.

— Да, я всегда возражал против эксплуатации. И теперь… Слышь, говорят, коммунисты опять реформы саботируют.

— Да ну? — изумился агитатор.

— Вот тебе и "ну"! Узнал бы — своими руками мучителей задушил.

Отсутствующим взглядом гость уставился в газету.

Первая страница "Правильного пути" сообщала о событиях в стране и некоторых других катаклизмах. На второй бичевалась администрация города Владивостока и была помещена фотография скривившегося человека. Похоже, фотограф настиг человека как раз в тот момент, когда он либо горько рыдал, либо безудержно смеялся. Ниже были даны разъяснения, что сотрудница детской библиотеки И.Кубатко трудиться в духе нового времени. Третья страница начиналась традиционными "Вестями с полей", но так как целиком была смонтирована из вырезок зарубежной прессы, то проницательный читатель начинал беспокоиться о судьбе ссыльного корреспондента. Представлялись бескрайние занесенные снегом поля, по которым блуждает в поисках вестей затерявшийся спецкор. Очевидно, дело его было худо, ибо заканчивались "Вести с полей" криминальной хроникой. С подвальной колонки доносились крики о помощи гр-на Б., у которого злоумышленники тайком сорвали ставни. Последняя полоса отдавалась на растерзание предпринимателям и мастеру черного юмора Могиле-Спасскому. Читателю предлагали первый куплет его поэмы:

Дедушка с внучеком в поле гуляли.

Дедушка с внучеком холм отыскали.

Дедушка внучеку тайну открыл:

"Здесь партизаном я мину зарыл".

"Правда?" — и внучек вскочил на верхушку.

Дед через час отыскал его ушко.

Куксов устало опустил газету, но, наткнувшись на упорный Васин взгляд, тут же вновь углубился в чтение. В течение пяти минут он мусолил глазами объявление кооператива "Микеланджело":

Изготовляем надгробные памятники из мраморной крошки. Принимаются коллективные заявки.

На шестой минуте Владимир Карпович заметил, что газета в его руках шевелится от постороннего дыхания. Это было горячее дыхание Васи.

— Нужно решить один принципиальный вопрос, — проговорил он, медленно отбирая газету у Куксова…

Придя домой, Коняка-старший застал соратника в плачевном состоянии. Политический конфликт подошел к логическому завершению: демобилизованный сержант сидел верхом на госте и сосредоточенно его душил. Владимир Карпович уставился в потолок выпученными белками и слабо хрипел. Всем своим видом он давал понять, что помощь подоспела вовремя. Мирон Мироныч затанцевал вокруг противников, не решаясь занять твердую позицию. С одной стороны, в нем говорила партийная принципиальность, с другой — напирали родственные чувства.

— Вась, так ведь человек и обидеться может, — робко высказал мнение баптист.

Василий пристально вглядывался в лицо идейного врага и приговаривал:

— Видишь светлое будущее, видишь? Я тебе покажу "слава КПСС " .

— Вась, сынок, милицию ведь позовут.

Созерцатель будущего затихал. Положение становилось критическим.

— Это недемократично, — упрекнул Мирон Мироныч, — принуждением не убеждают.

Сын подумал и согласился. Противник был помилован. Владимир Карпович стал приходить в себя и мелко задышал.

— Я, бать, демократию в обиду не дам, — сказал душитель, грозно оглянувшись на отца.

— Да, да, я знаю, — вздохнул Коняка. — Ну, иди на кухню, супу поешь.

Мирон Мироныч приподнял соратника и помог сесть на диван. Спустя полчаса тот смог двигать зрачками и языком.

— Фу-х, — шепнул он, — ну и сыночка вам бог послал.

— Не богохульствуй на Бога, — отозвался баптист. — Господь на такое не способен, — и, враждебно покосившись на Куксова, добавил: — Хотелось бы мне знать, чьих это рук дело.

— Не моих, — поспешно заявил Куксов. — Как вам не стыдно! Подумать такое про мои руки! С чего у вас такие обвинения? Эти ваши намеки!

— А банка?

— Что — банка?

— Банка времени! Помнишь, что товарищ Мамай увидел? Ну?

— Да мало ли банок! Это еще ничего не значит. Можете… можете у Пятилетки Павловны спросить, она подтвердит.

— Угу, подтвердит, — резонно заметил Коняка. — Я лучше под паровоз брошусь, как Анна Каренина.

— Ну вот видите, я тут ни при чем.

— А брови?

— Чего — брови?

— У Васьки бровей нет.

— Ну и что?

— У тебя они тоже отсутствуют.

— Да, ну и что же! У вас два уха, и у меня два уха, так, может быть, из этого выходит, что и вы мой сын!

Оказавшись в тупике, Коняка долго хлопал на соратника рыжими ресницами.

— Может, чаю? — предложил наконец он.

— Пожалуй, — согласился Куксов.

— А без сахару не будешь?

— Не откажусь.

Хозяин вздохнул и, шаркая тапками, отправился на кухню. Вскоре он принес два стакана теплого желтого чая. Его стакан, впрочем, содержал жидкость более темного цвета. Вероятно, она была и слаще, но гость проверить этого не мог и потому безропотно принял угощение.

— Однако и я тоже… того, — хрюкнул Мирон Мироныч, начиная чаепитие.

— Чего? — не понял Куксов.

— В расчете с тобой.

— В каком? — насторожился Владимир Карпович, подозревая, куда клонит баптист.

— По части дочки твоей. Как там ее? Изольды.

— Что вы имеете в виду?

— Что, что! Рыжая она у тебя, вот что!

— Она бр-рюнетка, — покраснел Куксов.

— Брешешь, крашеная она под брюнетку, — нахально заявил Коняка. — А на самом деле — рыжая. Как я.

— Нет, не рыжая.

— Рыжая. И конопатая.

— Это решительно ни о чем не говорит! У нее, между прочим, почти нет бровей. Она их наводит карандашом.

— Ну и что, что нет! Сам говоришь, что брови ничего не подтверждают. У меня два уха, и у тебя столько же, так, может, и я твой сын?

— Ну, знаете, — вяло произнес Куксов, придя в некоторое замешательство. — Фу-х, жарко у вас. Не будет ли еще чайку?

— Без сахару, — торопливо напомнил баптист.

— Да знаю, знаю.

Соратники молча выпили еще по стакану чая. Грустно повздыхали. Мирон Мироныч долго и задумчиво курил и наконец миролюбиво обратился к гостю:

— Ну и как там она, Изольда, значит? Слыхал, что в Москве учится.

— Нет, уже уехала. Дома сидит.

— Выучилась?

— Д-да… В общем, бросила.

— Ага, понимаю, за аморалку, значит, выперли.

— Ну-у… С одной стороны — да, а с другой…

— А с другой — за пьянку? — подсказал Коняка, нехорошо ухмыляясь.

— Да ну что вы, ей-богу! Бросила, и все. Разочаровалась.

— Понимаю. М-да, послал господь дочку.

Куксов возмущенно поднял те места, где должны расти брови, привстал, но, передумав, сел.

— Да-а, — горестно согласился он.

Пропагандист с пониманием посмотрел на агитатора. Агитатор с пониманием уставился на пропагандиста. Они были квиты.

— Может, пропустим по этому поводу? — подмигнул Коняка. — Раз такое дело.

— А супруга?

— К сестре уехала, сегодня не будет.

— Ну, тогда — пожалуй.

Тайком от Васи Мирон Мироныч принес бутылку самогона и соленых огурцов. Для конспирации включили телевизор, начались вечерние новости.

Пили молча и усердно. Хозяин потреблял собственное зелье с большим умением. Гость брезгливо морщился, но смиренно принимал угощение.

После второй рюмки часто являются дельные мысли, способные решить проблемы, нерешаемые на трезвую голову. На этот раз дельные мысли пришли в головы соратников почти одновременно.

— Слушай! — хлопнул гостя по плечу Мирон Мироныч. — А давай твою Изю замуж выдадим!

— Давайте! — воспрянул Владимир Карпович. — А за кого?

— За Васю моего!

— Давай! — обрадовался Куксов и, подумав, спросил: — А где они будут жить?

— У тебя! — все так же восторженно отвечал баптист.

Куксов мигом протрезвел.

— Это почему это у меня?! Нашли дурака! По правилам муж жену к себе домой ведет.

— Ага! Сам нашел дурака! Изю свою ко мне спихнуть хочешь?

— Она не Изя, она — Иза.

— Все равно — дура!

— Это Иза — дура?! Да она в самой Москве училась! У нее манеры! И акцент, как у москвички!

— Тем более — дура, — заключил Коняка.

— А ваш Васька и вовсе болван! — разозлился агитатор. — Тоже мне, любитель демократии! Хулиган!

— Чего? А может, мне его позвать? — припугнул Мирон Мироныч.

— Не надо, — попросил Куксов, быстро присмирев.

— То-то. А вообще-то правильно, не надо ее за Ваську отдавать. Он ее прибьет.

— Это мы б еще поглядели, кто кого прибьет.

Несчастные отцы снова замолчали. Каждый думал о своем. Выпили по третьей.

— Да, — размышлял вслух зав. отделом агитации, — мне б ее только замуж выдать… Да ведь она за кого попало не пойдет еще… Ей надо что-нибудь этакое… с деньгами, с положением… вроде нашего… — Владимир Карпович запнулся, испугавшись неожиданной Мысли.

— Мирон Мироныч, — осторожно обратился он к соратнику, — а товарищ Мамай случайно не женат?

— Нe знаю, — пожал плечами баптист, горюя о чем-то сокровенном.

— А товарищ Степан?

— Не знаю… А что? — сообразил наконец Коняка.

— Так, ничего. А что вы вообще думаете о председателе?

— А ты что думаешь?

— Я первый спросил.

Мирон Мироныч подозрительно посмотрел на соратника. "Может, он провокатор? — предположил баптист. — Зачем он вообще пришел?"

— Хороший он человек как руководитель, — поспешно ответил Мирон Мироныч.

— Да, я тоже так считаю, — кисло согласился Куксов, — но по-моему… по-моему, он немного слишком требовательный. Как по-вашему?

— Немного слишком, — высказался Коняка, державший ухо востро.

— И немного как бы с замашками.

— У… немного есть, самую малость.

— И нас он, кажется, не очень уважает.

— У…, чуть-чуть не уважает.

— И непонятно чего он хочет!

— Да, вроде б как непонятно.

Чувствуя моральную поддержку, Куксов набрался храбрости и брякнул:

— И вообще он диктатор!

— Точно! Культ личности из себя строит! — осмелел в свою очередь Коняка.

— Не те сейчас времена! — воинственно солировал агитатор.

— Не те! — страстно поддакивал пропагандист.

— Чего это он тут раскомандовался!

— Раскомандовался! А тот! Черт нерусский!

— Товарищ Степан? Точно! Я сразу это заметил!

— И кто они такие? — перехватил инициативу Мирон Мироныч. — Я их не знаю!

— И я не знаю! Вы документы ихние видели? И я не видел!

— Самозванцы! Долой их! Выпьем! — Разгоряченный пропагандист поднял рюмку.

— Выпьем! — поддержал Куксов. — За вас! Удачи вам!

— Почему за меня?

— А за кого же еще? Чтобы вы его удачно свергли.

— А почему это я?! — остыл Коняка. — Ведь это твоя идея.

— Ничего подобного, — забеспокоился Владимир Карпович, — это вы сказали.

— Я?! Да я за товарища Мамая обеими руками!

— И я тоже. Он настоящий руководитель. Принципиальный.

— Угу, толковый.

— И товарищ Степан тоже.

— Да, и он. И вообще, может быть, он даже русский.

— Конечно, русский, какой же еще!

— Настоящие партийцы! — торопился воздать хвалу баптист.

— Ленинцы! — не уступал агитатор.

"Куксов — провокатор, — догадался Мирон Мироныч, — точно провокатор, собака".

"Черт! — сожалел про себя Владимир Карпович. — И как это он меня на такое подбил? Завтра наверняка настучит".

— Товарищ Мамай хоть и молодой, но толковый, — бубнил Коняка. — Я по нему сразу понял. Видно, что он из центра.

— Ну и что, что молодой? Ленин тоже еще с молодости начал… начал, в общем.

— Выпьем! За здоровье товарища Мамая!

— И товарища Степана.

…Когда новости закончились и стали передавать прогноз погоды, Коняка уже называл соратника Семен Семенычем.

— Я к вам по одному вопросу, — промямлил Куксов, в третий раз пытаясь развить главную тему, по партийной линии.

Мирон Мироныч силился придать своей физиономии сосредоточенное выражение и разглядывал собеседника, как ему самому казалось, полными смысла глазами.

Впрочем, прием этот ему удавалось выполнять лишь наполовину, ибо один полный смысла глаз настойчиво косил в тусклую люстру.

— Н-ну, — промычал баптист.

— Насчет вашего партийного поручения.

— Согласен с вами совершенно! — запальчиво сказал Коняка.

— Вы меня не поняли, — втолковывал Владимир Карпович, предусмотрительно изъяв у соратника недопитый стакан. — Я пришел решить вопрос принципиально. Согласны вы передать мне свои обязанности или нет? Я имею в виду участие в отборочной комиссии. Может, у вас в связи с этим, с участием то есть, возникают какие-либо затруднения? Так я готов их переложить на свои плечи. Как вы на это смотрите?

Мирон Мироныч смотрел на это по-прежнему одним глазом, неподвижность которого наводила на мысль, что в данный момент баптисту наплевать на любые затруднения.

Тем не менее он собрался с силами и спросил:

— Что ты, Семен Семеныч, предлагаешь конкр-р-ретно?

— Я? Ну-у… Ну вот, к примеру, я могу вам уступить какое-нибудь из своих заданий. Или даже два. В общем, так сказать.

— Ага, ты мне — два, а… я тебе — одно? Это можно, Семен Семеныч, можно.

— Так, значит, договорились?

— Да. А о чем?

— Фу-ты! Я ж вам говорю, я вместо вас готов трудиться в отборочной комиссии конкурса. Из товарищеского, так сказать, сочувствия к вам. Я ведь понимаю, что у вас в связи с этим щепетильным поручением могут возникнуть антипатии с вашей супругой, — пояснял Куксов, налегая на собеседника плечом. — А зачем они вам надо? Вот я и берусь вас от них избавить, от антипатий. Рассудите сами, зачем вам эти трения?

— Незачем, — понурившись, согласился Коняка.

— Значит, вы согласны?

— Да.

— Ну вот и хорошо. Теперь вам нечего опасаться, я за вас потружусь. А вы уж потом за меня как-нибудь.

— Хороший ты человек, Семен Семеныч, — растрогался баптист и одарил спасителя слюнявым поцелуем. Отобрав у Куксова стакан, он допил остатки самогона и, с трудом сдерживая слезы, вновь полез лобызаться.

— Ну… ну что вы! Это совсем лишнее… — бормотал гость, пытаясь увернуться от благодарных мокрых губ, — это совсем ни к чему…

— Спасибо тебе, Семен Семеныч.

— Пожалyйста, вот только… перестаньте целоваться…

— Ты, Семен Семеныч, — человек! А вот Цап… если бы ты знал… Знаешь ли ты, Семен Семеныч, что этот… Семен Семеныч Цап свиню купил?

— Нет, не знаю, но я уже пойду.

— А ты знаешь, как он свою свиню обзывает?

— Да бог с ней, Мирон Мироныч, пустите вы меня!

— Вот ты хороший человек, Семен Семеныч, а тот гад свиню назвал в точности как тебя.

— Как меня?

— Да. Ее он тоже, как и тебя, Семен Семенычем назвал… Нет, не так, а… Тебя как зовут, Семен Семеныч?

— Куксов меня зовут, Владимир Карпович, — раздраженно отвечал гость, высвобождаясь из объятий пропагандиста.

— Во! И свиню Куксом прозвал! Свиню! Ты представляешь?

— Представляю. Действительно нехорошо. Но мне все же пора.

Опасаясь потревожить Васю, Куксов на цыпочках, направился к выходу. Гостеприимный хозяин увязался его провожать.

— Хочешь послушать тезку своего? — приставал баптист, увлекая соратника к соседскому забору. Если б ты видел, какой это мерз-з-зкий зверь! Хуже тебя. Вот слушай.

И, прильнув к забору, Мирон Мироныч заорал в сторону фермерского огорода:

— Кукс! Кукс! Кукс! Эй, зараза! Кукс!

В ответ из сарая донеслось свирепое рычание.

— Во, видал? — обернулся баптист. — Не любит, когда его так называют. Ну и правильно делает, я б тоже обиделся. Может, выпьем, Семен Семеныч?

Куксов вежливо, но настойчиво отказался и попятился к калитке.

В небе висела луна. Стояла сырая февральская ночь.

Баптист дразнил кабанчика и весело гоготал, когда тот откликался.

Агитатор бодро шел домой, вполне удовлетворенный итогом встречи. Попав в комиссию, Владимир Карпович справедливо рассчитывал стать ее председателем. "А уж тогда, — мечтательно шептал он, — всякие там виды девушки… Опять же Изольду в конкурс пропихну. Может, женится какой дурак… Интересно, женат товарищ Мамай? Надо пригласить его домой… под каким-нибудь предлогом…"

 

Глава 9. Еротическая зона

Великодушие и щедрость Мирона Мироныча часто выходили за всякие пределы, особенно когда тот был пьян. Доброта его в такие минуты могла простираться до горизонтов и восходить аж до неба. Он мог отдать последнюю рубашку, снять с себя и подарить носки, также дать любое обещание, подкрепив его торжественнейшей клятвой. Изрядно набравшись, баптист, чувствовал, что как бы приближается к Богу, спина начинала зудеть, и оттуда нередко вырастали ангельские крылья. Крылья были небольшие, хилые и с трудом отрывали божьего человека от земли не больше чем на полметра. Мирон Мироныч парил и целовался, парил и целовался. Он готов был перецеловать все человечество и многих представителей животного мира и так усердно старался, что непременно бы это сделал, если бы нечистая не валила его каждый раз в какую-нибудь летнюю лужу. Зимой нечистая бережно укладывала Мирона Мироныча на коврик под дверью, откуда его забирала заботливая рука супруги.

Но трезвое утро всегда превращало Коняку из пьяного ангела в раздражительного помятого язвенника с опавшими крыльями и неправильной осанкой. Заглянув в его желтые глаза, сразу можно было понять, что у этого человека уйма врагов среди любых представителей фауны. Вчерашние клятвы забывались напрочь.

Обещания, данного Куксову, Мирон Мироныч тоже не выполнил. Весь следующий день Владимир Карпович преследовал его, будто цыпленок квочку, и невесело брюзжал:

— Еще вчера вы мне обещали. Вы мне гарантировали. Где ваши гарантии? Где?

Пропагандист отвечал очень коротко и тихо, но в его однообразных выражениях Владимир Карпович не мог уловить для себя ни одного утешительного слова.

После обеда явился председатель. Окинув баптиста затуманенным взором, он возложил руку на его плечо и наставительно сказал:

— Будьте бдительны. Особое внимание уделяйте идейной закалке и политической подкованности. Будут трудности — обращайтесь прямо ко мне.

В назначенный час Мирон Мироныч пришел к бывшему райкому комсомола, над входом в который теперь висела железная плита:

Корпорация "Агрегат" г. Козяки

Подступы к зданию и коридоры были заняты бойкими отрядами претенденток.

Робея и чихая от запахов мыла и пудры, баптист пробрался к двери с плакатом "Отборочная комиссия. Тихо" и неуверенно повернул ручку.

— А? Вы к нам? Спонсор? Из "Рестовраторa" ? Заходите. Сейчас начнем работать. — На секунду оторвавшись от бумаг, члены комиссии вновь склонились над столом.

Членами комиссии были три молодых человека: первый — секретарь райкома, второй и третий — все бывшие. Казалось, что еще три минуты назад они вышли из парикмахерской; две минуты назад портной сдул с их серых костюмов первые пылинки; одну минуту назад они обрызгали друг друга одеколоном и сели в жесткие кресла, щелкая авторучками и подергивая гусарскими усиками. Слаженность их действий наводила на мысль, что все члены комиссии в течении девятимесячного срока развивались когда-то в одном и том же чреве.

Мирон Мироныч неловко кашлянул. Сводные братья дружно подняли головы.

— Мирон Мироныч Коняка, — отрекомендовался гость, продолжая топтаться у двери.

— Владислав, — представился брат слева.

— Станислав, — буркнул правый.

— Ростислав, — кивнул функционер, сидящий посредине. — Что же вы стоите, коллега? Давайте работать. Снимите пальто и приглашайте по одной представительнице. Говорите, пусть вытирают ноги, там есть тряпка. И сами вытирайте.

Спонсор выглянул в коридор. Десятки пар глаз жадно впились в ценителя женской красоты. Мирон Мироныч замялся.

— Так! — подал он хриплый голос. — Заходить по одному. Ноги вытирать здесь. Верхнюю одежду снимать.

Мирон Мироныч демонстративно взял стул и подсел к комиссии. Отбор начался.

— Входите! — бросил Владислав. — Фамилия?

— Имя? — потребовал Станислав.

— Отчество? — добавил баптист.

Сводные братья неодобртельно посмотрели на спонсора. "Ладно, посижу пока, помолчу, — решил смутившийся Коняка. — Буду бдить".

Перед комиссией предстала стеснительная тощая девушка лет семнадцати.

— Раздевайтесь, — предложил Ростислав.

— Сразу? — заалела девушка, грызя ногти и глядя в дальний угол.

— Постепенно.

— А вы выйдите, — кокетливо отозвалась она.

— Сами вы выйдите.

Подумав, претендентка сплюнула на пол кусочек ногтя и убежала.

— Следующий! — Провозгласил Владислав.

У следующих трех претенденток фамилии не спрашивали. Отбор проходил в траурном молчании. Ценители зевали и понимающе осматривали входящих. Девушки старались держаться поближе к дверям, делали страшные глаза и стремительно выбегали. Мирон Мироныч бдил.

— Однако, господа, это скучно, — проговорил Ростислав. — Где же те женщины, которые, как утверждал Некрасов, есть в русских деревнях? Где же…

Договорить он не успел. В комнату, внося с собой уличный холод и много шума, ворвалась очередная конкурсантка.

— Ой, здрасьте! — заорала она густым голосом. — Извиняюсь за вторжение великодушно. Я из Варваровки.

— Очень приятно, — опомнился Владислав. — Шубу-то снимите. Нет, лучше в коридоре. Хорошо, валенки оставьте. Да вынесите вы свой мешок! Вы кто?

— Грюкало моя фамилия. Лидия! Прямо так и пишите в своей книжке. Я победительница по Варваровке…

Лидия орала непрерывно и громко, давая ценителям возможность говорить лишь в паузах, когда она набирала воздух.

— А что, кроме вас в этой самой Варваровке больше нет женщин? — спросил Станислав.

— Та в основном и нет, можно сказать. Есть еще сестра моя и две коровы, но они все беременные лежат. А больше и смотреть не на кого. Я и есть победительница из Варваровки.

— Далеко ехали? Не стоило бы, — высказался Ростислав, пытаясь улыбнуться.

— Далеко, конечно. Но мне в район по-любому ехать надо было незамедлительно. А тут как раз конкурс. Говорят, прызы давать будут. Вы сейчас будете давать?

— Потом.

— Тогда пишите меня на потом. Грюкало, Лидия.

— Хорошо, хорошо, вы идите, а мы тут посовещаемся…

— Чего совещаться-то? Что я брату скажу? Он там стоит в калидоре злой весь! Ему кабана колоть надо, а он тут еще торчит. Убьет он меня враз! На базаре только что топор купил, а там держак расколотый, так весь теперь злой, мечется по калидору. Орет вон, слышите? Вы уж побыстрей совещайтесь.

Три ручки заскрипели, набирая скорость.

— Я и раздеться могy. — Лидия Грюкало принялась снимать кофту.

— Не надо! — разом запротестовала комиссия. Приходите через две недели, мы вас берем.

— Ну, идите, — нервно улыбнулся Ростислав, — брат заждался.

— Ой, спасибочки вам! Так, говорите, номер первый? Во Двopцe? Ох!

Мирон Мироныч беспокойно заерзал:

— Ну, поспешите, гражданочка, а то… не дай бог… автобус уедет…

"Надо было Куксова сюда послать, — мелькиула у него запоздалая мысль".

Вышибив двери плечом, Лидия унеслась.

— Уф-ф, — расслабился Станислав, — однако. Кто там следующий?

Следующей была рослая дама, трудно переносящая вторую молодость. На ней были крепкие сапоги, кремпленовое платье, медаль и плохо сидящий каштановый парик. Дама была не одна. В руке она сжимала чемодан, а за спиной пряталась девушка, фигурой и лицом подозрительно похожая на даму с медалью. В отличие от нее девица была без медальки, без парика и переживала расцвет своей первой молодости, но, как показалось членам комиссии, даже это обстоятельство ее мало украшало.

Агрегатовцы ехидно сморщили носы. Было видно, что каждый из них готов отпустить в адрес вошедшей едкую остроту и лишь вид блестящей медали удерживал их от этого шага. Ценители напряженно молчали.

Дама обвела сидящих суровым взглядом, оставшись чем-то удовлетворенной, поставила чемодан на пол и раскрыла его. Вниманию озадаченной публики предстал чудесный лакированный баян. Дама вытащила инструмент, закинула за спину ремни и взяла несколько аккордов.

"Петь будут", — сообразил Коняка. Судя по выжидательным позам агрегатовцев, они все еще не догадывались, что сейчас произойдет.

Девушка сфокусировала взгляд на плешивой макушке Мирона Мироныча, сделала строгое лицо, приосанилась и затянула:

О-о че-о-ом дева пла-а-ачет?

О-о че-о-ом дева пла-а-ачет?

О-о че-о-ом дева пла-а-ачет?

О-о че-о-ом слезы-ы лье-о-о-от?

— Очень хорошо, — торопливо заговорил Владислав, — но, видите ли… Баянистка вновь растянула мехи, и минорный мотив грянул с новой силой:

О-о то-о-ом дева пла-а-ачет,

О-о то-о-ом дева пла-а-ачет,

О-о то-о-ом дева пла-а-ачет,

Что милый нейде-о-от…

— Ну-с, после минутной паузы обратился Ростислав к коллегам, — какие будут мнения? А, Мирон Мироныч?

— Следует принять, — не очень твердо отозвался спонсор. — Oчень хорошая песня!

— Вы так считаете? — спросил Станислав чрезмерно вежливо. — Ну так и принимайте.

Баптист взял ручку, лист бумаги и приготовился писать.

— Говорите фамилию, имя и отчество, — буркнул он, не поднимая головы.

— Галантерейная Галина, — кротко сказала девушка.

— Я не вас спрашиваю. Я спрашиваю другую девушку, которая с гармоникой.

— Вы с ума сошли? — страстно зашептал Станислав, подталкивая Коняку локтем. — Кого вы берете?

— А что? Очень душевно девушка играет. Вам разве не понравилось?

— Какая девушка? Эта девушка?

— Ну да, с гармошкой.

— Но она же старая!

— Гармошка?

— Девушка!

— Девушка старая? — Коняка непонимающе поморгал глазами. — Девушки не бывают старыми.

— Вы разве не видите, что она не девушка?! Она же тетка! А у нас конкурс не "Миссис Козяки", а "Мисс", понимаете?

— Понимаю. Тогда давайте возьмем обеих.

В полемику вступил Ростислав.

— Я думаю, коллеги, это не принципиально важно — кого из них нам следует принять. Они обе… по-своему хороши. Поэтому давайте решать побыстрее, они, кажется, собираются нам петь частушки. Вы хотите еще частушки? Тогда записываем обеих. Ростислав обратился к претенденткам:

— Жюри посовещалось и решило, что вы достойны участвовать в конкурсе. Ваши номера "2" и "3". Подходите, секретарь запишет ваши данные.

Дама уложила в чемодан баян и подошла ближе.

Теперь на ее платье отчетливо была видна медаль " Ударник XI пятилетки " .

— Галантерейная Анна Ильинична, — представилась ударница. — А это дочь моя Галя. Записали?

Поочередно пожав всем членам жюри руку, дама взяла чемодан, дочь и чинно удалилась.

Ценители переглянулись. Никто не решался звать следующую претендентку.

— Мирон Мироныч, — осторожно сказал Ростислав, — подите гляньте, кто там… на очереди. Если снова музыканты — не пускать.

Коняка выглянул в вестибюль и тут же быстро захлопнул дверь.

— Там этот… — выдавил он, сделав испуганные глаза и держа двери за ручку.

— Кто? — насторожились сводные братья.

— С этим…

— Что? С барабаном? Гоните их!

— Мужик там.

— Мужик? Тем более гоните.

В кабинет настойчиво постучали.

— Впустите меня! Будьте культурными людьми! — донесся из вестибюля возмущенный крик.

— А-а, — повеселел Ростислав, — какой же это мужик?! Это ж Пиптик, хореограф. Он наших конкурсанток будет учить танцевать и всяким движениям. Впустите его.

Мирон Мироныч отпустил дверь.

— Хамло, — сказал ему балетмейстер и грациозно направился к агрегатовцам. — Здрасьте, где же нашли этого швейцара?

— Это не швейцар, — ответил Владислав, — это спонсор.

— Да? Очень приятно, — широко улыбнулся Пиптик, протягивая по-дамски руку насупившемуся Коняке. — Иоан Альбертович, балетмейстер, приглашался на роль Шелкунчика.

Зубы у него были не очень хорошие. Мирон Мироныч отвернулся, не желая на них смотреть. Смотреть на них с интересом мог только врач-протезист.

— Я намного опоздал? Сколько пропустили девочек?

— Записали пока троих, — сообщил Станислав. — Присаживайтесь, будем работать.

— И как? Эффектные дамы?

— Не то слово, — отозвался Владислав.

— Значит, работы — непочатый край? Я там в коридоре видел несколько интересных экземпляров. Пиптик быстро скинул шапку из белого кролика, искусственную шубу и нетерпеливо потер руки. — Что же вы стоите, господин спонсор? Приглашайте дам.

— Сам ты спонсор, — кисло промямлил Коняка и отправился исполнять свои обязанности. Быть спонсором ему уже все меньше нравилось.

— Следующий, — сказал он в нос и поплелся к своему стулу.

Вошла средних размеров крашеная блондинка.

— Раздевайтесь, — дружно выдохнули мужчины.

Баптист молчал.

Не мешкая, блондинка сняла мохеровую кофту, предъявив ценителям формы чрезвычайной выпуклости.

— У-у, — подскочил Станислав.

— О-о, — напрягся Владислав.

— Ого! — приятно удивился Ростислав.

Пиптик несдержанно икнул. Коняка бдил.

— Дальше, — еще раз подал голос Ростислав.

"Чего это он?" — подумал баптист, переводя беспокойный взгляд с агрегатовского вожака на претендентку. Та покорно расстегивала блузку.

— Дальше, — не унимался Ростислав.

"Шутит", — решил Мирон Мироныч, чувствуя, как по спине, в области поясницы, забегал муравей.

Следом в ход пошла юбка. Мирон Мироныч зажмурил глаза. Когда он их открыл, блондинка стояла в сапогах, колготах, бюстгальтере и все еще была полна решимости. Неверная рука баптиста стала шарить по столу в поисках чего-нибудь. Наконец Коняка схватил вазочку с пластмассовой ромашкой, вынул цветок и залпом выпил несвежую воду. По спине и по ногам ползали уже целые полчища мурашек. Откуда-то издалека послышался голос танцора:

— Пройдитесь, девушка… В другую сторону… Прогнитесь… Улыбнитесь… Превосходно. А теперь снимите…

— Довольно, — оборвал его Ростислав, — и так все ясно.

Пиптик с сожалением посмотрел на девушку и грустно вздохнул.

Блондинке дали номер "4" и позволили одеться. Teм временем председатель отборочной комиссии поинтересовался ее семейным положением, спросил домашний адрес, справился о месте работы родителей, о том, в какую они сегодня смену, об увлечениях, перенесенных болезнях, прививках и еще какой-то чепухе. Напоследок он порекомендовал ей явиться к семи часам на инструктаж.

Из следующих шести претенденток Станислав, а затем и Владислав отобрали по одной девице, которых нужно было срочно, по их мнению, проинструктировать.

Соблюдая субординацию, хореограф молчал и дожидался своего часа. И час его пробил.

Пиптик приглашал по три претендентки сразу и предлагал снять хотя бы часть одежды. Особо стесняющимся балетмейстер помогал лично. Девушки краснели и пугливо жались друг к другу.

— У вас тяжелая походка, — шептал он им, ощупывая и осматривая со всех сторон, — вы неправильно ставите носки. Выпрямите плечики, выпрямите. Нам непременно нужно позаниматься. Завтра в шесть я вас жду. У вас брат есть? Нет? Замечательно! А двоюродный? Тоже нет? Очень хорошо!..

Если у девицы оказывались братья, то ее хореографические данные Пиптик находил вполне терпимыми и терял к ней всякий интерес.

Мирон Мироныч больше не мог спокойно созерцать этот сплошной разгул похабщины и сидел с закрытыми глазами. Изредка он все же жульничал и украдкой подглядывал одним оком, но исключительно лишь для того, чтобы быть в курсе событий.

Набрав большой отряд дев с изъяном в походке, Иоан Альбертович наконец угомонился и устало опустился на стул.

— Ну что, будем закругляться? — предложил Ростислав, озабоченно посмотрев на часы. — Девушка в дверях, предупредите там, что на сегодня прием окончен. Вы последняя.

Ценители, морально готовящиеся к инструктажу, равнодушно глазели на прелести последней претендeнтки. Это была немолодая рослая дева с невежливым лицом и помпезным бюстом.

Мирон Мироныч вдруг засуетился, словно пассажир, опаздывающий на поезд.

— Как вас зовут? — спросил Пиптик, любивший все большое.

— Люси-и, — проговорила дева.

— А фамилия? — подал хриплый голос Коняка.

— Семенная.

— Братья имеются? — продолжал допытываться сладострастный балетмейстер.

Дева пожевала жвачку, подумала и затем спросила:

— Чего?

— Братья, говорю, у вас есть?

— Двое. А что?

— У меня вопросов нет, — быстро охладел Пиптик.

— У нас тоже, — зевнули агрегатовцы.

Дева нехотя нaправилась к выходу.

— Минуточку! — вытянул шею баптист, — у меня есть.

Члены комиссии недоуменно уставились на престарелого коллегу.

Девица плавно развернулась, подошла к Коняке и установила свой бюст на неприлично близкой дистанции. Баптист смутился. Нужно было немедленно о чем-нибудь спросить. Он силился вспомнить инструкцию товарища Мамая, но не находил ничего подходящего. "Что-то насчет политической подкованности там… — лихорадочно соображал баптист, — и идеологической закалки…

— Вы… — наконец заблеял он, — вы это… комсомолкой были?

— Была, — хихикнула претендентка. — А вы?

— И я… — глупо кивнул Мирон Мироныч, видя, как вздымается ее бюст, и чувствуя, что окончательно теряет бдительность. — А… а в партии, к примеру, состояли?

— Нет. А вы?

— Состоял. В молодости. Да я и сейчас… — Решив, что инструкции выполнены и он начинает болтать лишнее, Мирон Мироныч перешел прямо к делу: — Ну… раз так, то… Короче, на инструктаж хочу вас позвать. Пойдете?

— Пойду, — смеясь, согласилась Люда, — а куда?

"Куда! Куда? В самом деле — куда? — растерялся Коняка, конфузясь от зловещих ухмылок агрегатовцев. — Может, в кино? Нет, сраму потом будет… Но куда?"

— В Дом творчества! — выпалил он. — Фирма "Реставратор" . Я там на ключевом посту. Меня там почти все знают. Завтра до обеда и приходите.

И Мирон Мироныч решительно стал вносить данные претендентки в общий список, с ужасом думая, как на все это посмотрит товарищ Мамай.

Тем временем Потап Мамай продолжал идти по следам золотого истукана. Он сидел в кресле и строго следил за тем, чтобы Куксов тщательно вытирал с мебели пыль.

— Товарищ дворянин, вы за сколько свой титул купили? — лениво спросил Потап, доставая сигарету.

— Честное слово! — заговорил Владимир Карпович, прижимая к груди тряпку. — Честное слово, я ради дочери. Это она… Что касается меня, то я всегда верил в нашу партию вообще и в руководство обкома в частности. У меня есть грамоты. В душе я всегда был коммунистом, но вы поймите… Все эти перемены, эти реформы… Дочь из Москвы приехала, говорит, все уважающие себя люди уже давно стали князьями и графами. Но в Москве все дорого, у нас можно взять гораздо дешевле. А тут стали говорить, что дворянам будут раздавать имения. Бесплатно. Вот я и… Но если что — я бы первый отдал свое имение колхозу. Ну, или продал… в крайнем случае, но очень дешево! Верьте мне! Если что — я первый перейду на вашу сторону.

— И очень разумно сделаете. Правда, я считал, что вы от нас никуда и не уходили и товарищ Степан так считал.

— Да, да! Будьте уверены. И товарищу Степану передайте, и он пусть передаст…

— Так за сколько вы купили?

— За двадцать пять тысяч старыми деньгами, — замявшись, молвил Куксов. — Приятель из исполкома помог.

— У вас и справка есть?

— Конечно, с исполкомовской печатью.

— Занятно. Ну а, например, графский титул сколько стоит?

— Не знаю, но дороже, должно быть.

— Очень занятно, — повторил Мамай задумчиво. — Ну вы продолжайте, продолжайте. Вон на углу стола пыль осталась. Кстати, в вашем кабинете ведь стоял бюст Ленина? Где он теперь?

— У меня дома, — с готовностью ответил Владимир Карпович.

— Дома? Что он там делает?

— Хр… хранится, — нетвердо произнес Куксов, вспомнив, что бюст он использует в качестве пресса для закваски капусты.

— Так принесите его сюда. Он мне нужен.

— Он такой тяжелый. Мне и самому нужен.

— Тяжелый? Это хорошо. Тогда я к вам зайду сегодня же. Вы уверены, что он тяжелый?

— Тяжелый, тяжелый, — заверил Куксов, обрадовавшись, что наконец-то найден повод заманить товарища Мамая в гости. — Так вы сегодня придете? Вечером? О, меня как раз весь вечер дома не будет. Но зато будет моя дочь. Вы даже не представляете, какая у меня дочь! Она училась в Москве, у нее манеры и вообще. Она просто ангел!

— В таком случае я могу зайти завтра.

— Не надо завтра. Мне каждый день дорог. Приходите прямо сегодня. Зачем тянуть? А позвольте узнать… — осторожно продолжал Владимир Карпович, — что вы с ним хотите сделать, с бюстом?

— Реставрировать, — холодно ответил Потап. Нужно же как-то оправдывать нашу легальную деятельность. Вон тот памятник на площади видите? Его тоже нужно незамедлительно снести.

— Но зачем?

— Меня удивляет ваша политическая близорукость. Не сегодня-завтра мы возьмем власть. Что ж тогда, прикажете вновь тратить народные средства на отливку памятников? А пока их не переплавили, мы должны их сохранить. Потомки нам будут благодарны.

— Но как же мы его снесем? Ведь заметят!

— Договоримся с исполкомом. Оформим это как реставрацию памятников истории и архитектуры.

— Но он же совсем новый.

— Придется подпортить… Хотя нет, портить его нельзя. Что ж, придется сносить по просьбе трудящихся. Будем привлекать народные массы и технику. — Потап встал и взволнованно прошелся по кабинету. — Так, говорите, новый? В каком году установили? Вспоминайте.

— Кажется… — бормотал Куксов, морща лоб, — кажется… в восемьдесят восьмом. Точно. До этого у нас гипсовый был, облупленный. Каждый год красить приходилось. А потом вот — бронзовый подарили.

— И в честь чего подарили? — с напором спросил Потап.

— В честь чего? Ах, да! Тогда дата была, круглая. Девять лет как район выполнил план по поставке зерновых. Праздник был, гулянье.

— Да, дата знаменательная, — сам себе шепнул бригадир, — ничего другого не могли найти. Грубая работа. Теперь все сходится.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что к вам все равно зайду. На всякий случай. Можете идти.

Короткий февральский день убегал. Помахивая поземкой, наступали сумерки. По окну медленно ползли узоры. За окном, похожий на жука, буксуя и урча, ехал автобус. Склонив головы и шарахаясь друг от друга, на площади Освобождения бродили прохожие. Храня свой тайный замысел, взирал на них с высока бронзовый Ильич. Храня свой еще более тайный замысел, на Ильича с высока взирал Мамай. Ильичу хотелось объединить прохожих в совхозы и коллективные хозяйства. Мамаю хотелось отпилить у мыслителя руку и дать деру. Их планы не совпадали.

Через площадь, размахивая руками, вприпрыжку бежал человек. Он часто останавливался, смотрел в небо, задирал прохожих и спешил дальше.

"Влюбленный, — решил Потап, снисходительно улыбнувшись. — Мне б его заботы".

В шестнадцать пятьдесят пять чекист сел за стол и открыл красную папку "Доклад", оставшуюся еще от старых райкомовских запасов.

В семнадцать ноль-ноль дверь кабинета без стука отворилась. На пороге стояла Кислыха.

— Ну-с, — сказал Мамай, приготовившись писать, — что скажет желтая пресса?..

Влюбленным, маячившим под фонарями, был Мирон Мироныч. Первый отборочный тур произвел на него неизгладимое впечатление. Уполномоченный был сам не свой. На лице его блуждала улыбка. Веснушки зацвели и распустились, словно полевые ромашки. В глазах взрывались фейерверки. Руки рассеянно теребили пуговицы и хватались за все выпуклые предметы. Ноги несли его в десяти сантиметрах от земли, ими хотелось пинать мяч. Хотя в тот вечер Мирон Мироныч был не пьян, ему безумно хотелось целоваться.

С закипающим негодованием Пятилетка Павловна наблюдала, как супруг забавлялся с капустой из борща, раскладывая ее веером по краю тарелки. Когда на второе была подана отварная куриная ножка, с баптистом сделалось нечто странное. Замерев, он напряженно смотрел на жирную ляжку и наконец, глотнув слюну, мечтательно шепнул: "Завтра". Хозяйка подозрительно повела бровью, но промолчала.

Ночь была ужасной. Баптисту являлись неприличные сновидения, но познать всю их непристойность до конца ему мешало громкое присутствие жены. Мирон Мироныч накрывал голову ватным одеялом, прятал ее под подушку, запихивал в уши вату, но ничего не помогало. Досмотреть сладкий сон никак не удавалось.

"Боже мой, какое чудовище! Ну почему она всегда так храпит! Ну разве нельзя похрапеть потише хотя бы раз в тридцать лет! Будто она мне не жена, а медведь какой-то", — горевал баптист, видя, как при сизом свете луны дрожат от храпа женины бакенбарды. Он перевернулся на другой бок и поудобнее подложил под голову кулак. Сон не шел. Тогда Коняка решил посчитать до ста. Это был дурацкий способ, но остальные все равно не помогали. Зажмурившись, Мирон Мироныч принялся считать. И — странное дело! — прием подействовал. На цифре 869 баптисту удалось забыться…

Это был дивный сон. Такие ему снились только в отроческом возрасте.

Сначала ничего не было видно.

Потом тоже ничего не было видно.

Когда Мирону Миронычу надоело глазеть в темноту, он поискал глазами выключатель. Выключатель не находился, но, как и положено во сне, свет зажегся сам собой в самую нужную минуту. И Мирон Мироныч увидел Людку. Прямо перед собой. Туловище ее было затянуто в платье, в каких танцуют балерины. Поэтому, а может быть и потому, она беспрестанно подпрыгивала то на одной, то на другой ноге, воинственно потрясая бюстом. Лицо претендентки блестело от пота, из чего Мирон Мироныч заключил, что прыгает она уже давно. Людка почему-то была обута в валенки, что, должно быть, несколько стесняло ее движения. Но все внимание сновидца привлекали длинный женский пояс, свисающий из-под юбки-пачки, и пристегнутые к нему вульгарные, в узорах, чулки. Такие чулки Коняка видел по коммерческому телевидению в одном похабном голливудском фильме. Однако сейчас они ему понравились. Мирону Миронычу хотелось рассмотреть, какого они цвета, но цветные сны давно перестали ему сниться, и оттого чулки показались грязно-серыми.

Людка продолжала прыгать.

— Куда же вы все время пропадаете? — спросила она, тяжело дыша. — В пятый раз начинаем, и в пятый раз вы пропадаете.

— Да я тут… по делам отходил, — пробормотал Коняка, начиная волноваться.

— Ну что? Будете меня щупать?

— Буду, — подтвердил он, переводя пламенный взгляд с чулок на бюст и обратно, — буду, буду.

— Тогда скорее! Надо торопиться, пока ваша супруга спит.

— Да, надо торопиться. Только… Зачем вы так скакаете?

— Это я так кокетничаю, Мирон Мироныч, для еротики, понимаете? Для еротики.

— Хорошо-о, — протянул баптист, нетерпеливо подступая к девице.

— А я вам… я вам нравлюсь?

— Да-а. Чулочки вам очень к лицу.

— Благодарю, Мирон Мироныч, за комплименты.

— Так что же? Можно приступать?

— Приступайте, Мирон Мироныч, без стеснения притом!

— И… откуда ж приступать?

— Да хоть с плечика начните, — захихикала Людка, — вот прямо так можете и трогать. Вот тут! Вот тут!

— Туточки? — резвился Коняка, касаясь ее разгоряченного плеча. — Туточки, говорите? Однако вы так скакаете, что я не могу успеть.

— А теперь сюда! Сюда! — подставляла она другое плечо. — Ах, как вы это можете! Ах, какой проказник! Хватайте меня за здесь! Хватайте!

Мирон Мироныч, чрезвычайно взволнованный такой близостью с претенденткой, мелко задрожал.

— Туточки? Так?

— Вот так, Мирон Мироныч, вот так! А возьмите сюда! Коленку попробуйте!

— Славная у вас коленка, гражданка Семенная! Славная… А что вы так вздрагиваете?

— Ах, не спрашивайте лучше! Не спрашивайте!

— Нет, спрошу, спрошу.

— Ах, вы такой настойчивый кавалер! Так знайте же: у меня там еротическая зона размещается.

— Да ну? — гадко смеялся Коняка. — А туточки?

— И туточки! И туточки! Как вы все угадываете?

— У меня нюх, гражданка Семенная. В особенности на все еротические зоны.

— А сюда меня лучше вообще не щупайте, — млела претендентка, выставляя ляжку. — Здесь у меня особенно такое место.

Нога ее удивительно была похожа на куриную, у нее даже кожа была в пупырышках. Мирон Мироныч трепетал.

— А теперь вот здесь! Вот здесь!

Указательный палец баптиста мягко погрузился в ее живот.

— Ах! — кричала Людка. — Ах!

Мирон Мироныч уже ничего не говорил, а только страстно мычал. Его охватила горячка. Руки его хватались за все без разбору. Голова шла кругом, по лбу струился пот. Большие, как арбузы, груди были повсюду. Их было уже шесть штук, и они напирали со всех сторон. Коняка начинал задыхаться.

— Трогайте, Мирон Мироныч! Трогайте! — подзадоривала гражданка Семенная, предлагая сразу четыре упитанные ноги. — Какой вы мужчина еротичный! Ваша супруга ничего в вас не понимает.

— Не понимает, д-дура! — распинался Коняка.

— Но вы лучше не кричите, ведь она заругать вас может.

— Да пошла она к ч-черту! Ы-ы-ы! — заголосил баптист, вцепившись в самую огромную белую грудь…

В ответ раздался звериный рык.

Мирон Мироныч разлепил один глаз и с ужасом осознал, что держится вовсе не за Людкин бюст, а за аналогичную часть тела Пятилетки Павловны.

— Люда… — пролепетал Коняка и пошевелил пальцами, не веря, что с ним случилась такая страшная беда.

Когда же поверил — было поздно.

— Ага, — сказала Пятилетка Павловна, вежливо убирая его руку, — Люда, Люда.

— А, это ты… то есть я говорю, это все ты, Пятя… то есть…

— Нет, — все так же тихо отвечала супруга, — это не я. Это Люда.

— Какая еще Люда? — попытался выразить удивление Мирон Мироныч.

— Где ты шлялся, кобелина? — Пятилетка Павловна была так расстроена, что даже отнесла супруга к мужскому роду, что случалось с ней крайне редко.

— Я был на задании! Не подходи ко мне, злая женщина!

Пятилетка Павловна встала во весь свой рост и достигла размеров волны цунами. Зав. отделом пропаганды отползал к стене, но чутье подсказывало ему, что спастись бегством не удастся.

— Я больше не буду, — успел пикнуть неверный супруг.

Цунами надвигалось медленно, но неотвратимо…

 

Глава 10. Светский раут

Изольда Куксова была воспитана на русской классической литературе. Произведения графа Толстого и Тургенева оставили в ее душе глубокий след. Любимые строки читались ею по многу раз. Особенно Изольде нравилось читать такие слова, как "извольте", "сударь", "ваше благородие" и пр. Выучив два столбика великосветских выражений, она вдруг осознала, как страшно ей не повезло — ее родили не в то время, не в том месте и не при том режиме. По всем признакам Изольда Куксова должна была бы стать прямой наследницей английского герцога и осчастливить своим появлением знатного папашу во дворце с мраморными лестницами, в просторной спальне, на ложе с неисчислимым множеством подушек, бантиков и рюшей. Но вместо этого на свет ее извлекли грубые акушерки из общественного роддома № 3, да еще в городишке с убийственным названием Козяки, да еще в разгар социализма. Для Изольды это былo оскорблением.

Положение нужно было как-то исправлять. И так как столичная прописка приближала к высшей кассте, то само собой созрело решение ехать на учебу в Москву. Там были артисты, дипломаты и метро. Следовательно, и место Изольды Куксовой было тоже там.

Вопрос "куда пойти учиться" волновал Изольду мало. Провалившись на первом же экзамене в текстильный институт, несостоявшаяся герцогиня подала документы в СПТУ службы быта, на специальность парикмахера: там тоже давали временную прописку и общежитие. Заветная цель была близка. Оставалось лишь набраться терпения.

Родители слали ей посылки с копчеными курицами и ежедневно мучили соседей сообщениями о том, что умница-дочь "поступила в Москву".

Время шло, менялась политическая обстановка, Иза брила бороды и стригла шевелюры, а недалекие москвичи по-прежнему не обращали на нее внимания. Да и выбирать, собственно, было не из чего. Клиент шел мелкий, в большинстве — плебейского происхождения. Попался, правда, один музыкальный критик, говорил, из князьев, но все, что ему было нужно, — ежемесячная бесплатная стрижка.

Терпение Изольды начинало лопаться. И лопнуло бы окончательно, если бы не случилось непредвиденное.

Страна, одной ногой уже стоявшая в коммунизме, неожиданно покатилась назад, быстро миновала социализм и основательно застряла в зарождающемся капитализме. В отдельных, наиболее передовых регионах явно стал просматриваться феодальный способ хозяйствования. В моду вошли титулы. Граждане с деньгами становились графами и князьями. Кое-где попадались маркизы. Люди поприжимистее в экономии женились на уже готовых дворянках. Дамы голубых кровей поднялись в цене.

Изольда поняла, что настал ее час. Дело оставалось за справкой, подтверждающей благородное происхождение госпожи Куксовой. Но беготня по инстанциям ни к чему не привела. Нечего было и помышлять о том, чтобы пробиться в восьмимиллионной толпе, населяющей столицу. В Козяки полетели телеграммы, содержание которых приводило в панику бывшего ответственного работника райкома партии. После долгих раздумий и консультаций с супругой Владимир Карпович решил, что быть дворянином не так уж плохо, и, покопавшись как следует в своей родословной, выяснил, что прадед его был когда-то судебным исполнителем. "Я так и думал, — удовлетворился Куксов, возвышаясь в собственных глазах, — я чувствовал, что по моим жилам течет благородная кровь". День спустя у него уже имелась бумага с круглой печатью, где значилось, что гр-н Куксов В.К. не кто иной, как отпрыск знатного дворянского рода, пустившего корни в Козякинском уезде в конце XIX века. Копия документа ценным письмом была отправлена в Москву.

Козырь был весомый. "Мужчины с деньгами будут ползать по моим ногам", — размышляла коварная парикмахерша, кромсая чьи-то патлы.

К несчастью, то, что было написано в справке, не было написано на Изольдином лбу, и мужчины с деньгами не проявляли желания ползать по ее ногам. Впрочем, мужчины без денег — тоже.

Сперва надо их завлечь, планировала Иза, а потом — предъявить справку.

И потомственная дворянка стала завлекать ничего не подозревающих мужчин. Она завлекала их днем и ночью и делала это с таким усердием, что видавщая виды администрация СПТУ лишила ее временной прописки и койки в общежитии.

Москву Изольда покидала под звуки марша, которыми веселили отъезжающих вокзальные громкоговорители. Она лежала на боковой полке плацкартного вагона и провожала пыльные столичные окраины ненавидящим взглядом.

В бывшей столице СССР по-прежнему обитали артисты и дипломаты, в тоннелях метрополитена по-прежнему носились вагоны. И по-прежнему там хватало места всем: богачам и нищим, москвичам и приезжим, домохозяйкам и членам Государственной думы, — всем. Не было там только места для потомственной дворянки, предков которой занесло когда-то в тихий Козякинский уезд.

Но столичная жизнь не прошла для Изольды даром. В провинцию она вернулась настоящей светской львицей. Теперь она умела оттопыривать мизинец, когда держала ложку, томно курить и в нужные моменты падать в обморок. Но главное — Изольда Куксова умела говорить.

Разумеется, в этом не было ничего удивительного. Большинство людей владеют этим ремеслом уже в трехлетнем возрасте, но уже в этот период они говорят по-разному, и эта разница с течением времени не уменьшается. Отдельные категории граждан, учитывая род занятий и служебное положение, могут отдавать предпочтение тем или иным частям речи. Так, например, междометия чаще всего вырываются из уст младенцев и зрелых кокеток. Руководящие работники и милиционеры употребляют глаголы. Именами числительными оперируют бухгалтеры и заключенные.

Изольда Куксова предпочитала прилагательные. Все остальные части речи служили ей лишь связующими звеньями. От этого, считала Изольда, речь делается изысканнее и загадочнее. Нередко она становилась столь загадочной, что сама светская львица не могла ее понять.

Имея такой набор аристократических манер, можно было без труда покорить лучших мужчин Лондона и Парижа; испанские доны укладывались бы в штабеля; экспансивные синьоры стрелялись бы от любви. Но козякинские мужики были из иного теста. Всех этих тонкостей они не понимали. Когда Изольда заводила светскую беседу, они таращили на нее глаза и называли дурой. Когда потомственная дворянка в нужные моменты падала в обморок, козякинские ухажеры восторженно ржали и уходили. К тому же после таких падений портилась мебель.

Нет, общаться в этом глухом райцентре Изольде было решительно не с кем.

В тот вечер Владимир Карпович вернулся раньше обычного и, волнуясь, бестолково стал кричать:

— Сегодня… сейчас придет гость! Очень важный человек! Из центра! Нет никаких гарантий! Постарайся! Покажешь ему бюст. Все, что он захочет. Я побежал, не буду мешать. Важный человек! Персона! Нет никаких гарантий!

Схватив холодную котлету и что-то прошептав жене, Куксов скрылся. Тотчас же в доме поднялась суматоха.

Гостей встретила тетка с жирно намалеванными бровями и ртом.

— Здра-авствуйте, — сказала хозяйка, протягивая для поцелуя пухлые пальцы. — Куксова, потомственная дворянка.

— Граф Мамай, — без колебаний отрекомендовался Потап, пожав ее мясистую руку. — А это Гена. Тоже… из племенных шейхов.

— Гена?! Невообразимо замечательно! Прошу вас лучезарно, господа, проходите окончательно. — Взяв пальчиками полы юбки, чтобы они не влачились, по полу (хотя юбка едва прикрывала икры), дворянка зашагала в глубь гостинной.

Кладоискатели озадаченно переглянулись.

— Га? — спросил Гена, обращаясь к бригадиру за разъяснениями.

— Чего "га"? — перекривил Потап. — Я сам плохо понимаю по-старославянски, но, по-моему, нам здесь рады.

Посредине комнаты стоял стол, покрытый новой, в петухах скатертью. На креслах и диване лежали коврики. В серванте громоздилось много посуды. По тому, что верхние тарелки были плохо вымыты, можно было судить, что их совсем недавно принесли из кухни для количества. На столе стояли две рюмки, две чашки, сахарница, ваза с пластмассовым виноградом и закопченный чайник.

— Прошу просциць меня великосветско, господа, — присела хозяйка в реверансе, — я не ожидала вашего внезапного визита решительным образом. Присаживайтесь пракцически к столу. Сухое шампанское только что закончилось, но имеется гренландское великолепное кофе. Налиць вам?

Потап хмурился. Беседа ему не нравилась, грозя принять затяжной характер. К тому же, чтобы разобрать, что несет эта тетка, приходилось все ее мудреные выражения переводить в упрощенную форму.

Друзья держались скованно, опасаясь подать тему для затруднительного разговора.

Хозяйка достала из серванта третью чашку и налила всем из чайника кофе, "гренландское".

— Как вам нравится наша провинция, господа?

— Ничего себе, — сдержанно кивнул Потап.

— А я определенно обожаю провинцию коренным образом. Здесь, в благоухающей провинции мне собственноручно нравится. Нет пронзицельной светской сумато-охи, нет приставучих, надоедливых мущи-ин. Помните, как у Тсютчева? "Здесь тихо и светло, и не щебечут пцички". Вы любите Тсютчева, граф?

— Я? Я, собственно… я отдаю предпочтение Гоголю. А вот шейх — большой его любитель.

— Пра-авда? — подскочила тетка и захлопала в ладоши. — Это безумно искрящееся предложение! Шейх, пра-ачтице нам что-нибудь памятное, щемящее. Просим! Просим!

Тамасген принялся озабоченно дуть в чашку.

— Видите ли, сударыня, — начал выгораживать его Мамай, — шейх читает Тютчева на… своем языке. Нам он будет недоступен.

— Ах, как ностальгически жаль. А вот я без Тсютчева ни одного достойного дня не могу. В литературном плане я осуществляю над собой безудержный контроль. Я абажа-а-ю всех литераторов, кроме… кроме Мусоргского. И еще я не люблю догов. Эти развратные псы определенно напоминают мне голых мущи-ин. Еще кофе, граф?

— Спасибо, напился.

— Пейте, пейте, я еще намешаю! — Дворянка схватила чайник и грациозно удалилась.

Когда артельщики остались одни, эфиоп, хранивший до этого напряженное молчание, схватил вдруг Потапа за рукав и, боязливо оглядываясь, стал просить:

— Потап, уйдем отсюда, она сумасшедшая, уйдем, ведь отравить может.

Бригадир раздраженно выдернул руку.

— Не будь таким впечатлительным, Геннадий. Если женщина выжила из-ума, то это не значит, что с нее больше нечего взять. Не будь грубияном. Да и тебе не мешало бы повращаться в светских кругах, а то ты у меня совсем одичал.

Сзади набежала Куксова:

— Пейте, граф, еще полкружки.

— Полкружки? Что ж, полкружки можно. Очень хороший гренландский кофе.

— Это Владимир Карпович достал. Угощайтесь великодушно и вы, шейх.

— Премного благодарен, — буркнул африканец, вызвав немалое изумление бригадира.

— Скажите, госпожа Куксова, а где ваша дочь? Спросил Мамай, решив отвлечься от литературной темы. — Она стесняется посторонних мужчин?

— Дочь?

— Ну да, дочка.

— Какая дочка?

— Совместная, какая же еще? — приятно улыбнулся Потап. — Ваша и Владимира Карповича?

— У меня нет абсолютно никакой дочери, милостивый государь, — процедила хозяйка, поджав губы.

Тамасген, хлебнув кофе, закашлялся. Мамай хлопнул его по спине и, начиная кое-что понимать, продолжал:

— Я, пардон, не совсем вас понимаю.

— Повторяю вам еще окончательный раз, — выпрямилась госпожа Куксова, — лично у меня совершеннейшим образом отсутствует абсолютно всяческая дочь. Это какое-то тривиальное недоразумение. Я — Изольда Куксова, потомственная дворянка и сама дочь Владимира Карповича. Вы поняли?

— Понял. Не найдется ли у вас холодной водички? Очень пить захотелось, — проговорил Мамай и тихо добавил, — невообразимо.

Утолив внезапную жажду, он перешагнул всякие приличия и, не церемонясь, спросил:

— Да, но сколько же вам тогда лет?

— Как вам достоверно известно, граф, женщине столько лет, на сколько она выглядит.

— В таком слyчае вы хорошо сохранились.

— Спасибо, но мне уже двадцать три, хотя никто не верит.

— Я тоже… верю с трудом.

— Ах, граф, вы такой комплиментер! — в этот момент Изольда подумала, не свалиться ли ей в обморок, но решив, что еще не время, достала из кармана заранее заготовленную тонкую сигаретку. Сунув ее в рот, она томно посмотрела на графа. — Вы такой непредсказуемый проказник! В вас видно заядлого повесу. Вы еще не допили окончательно кофе, а уже решитeльнo хотите вскружить мне голову.

Изольда медленно придвинулась, источая жар, словно печка.

— Как вам могло прийти такое в голову, — обиделся Потап, отодвигаясь. — у меня и в мыслях не было.

— Ах, граф, мы ведь определенно понимаем, что все это се ля ви.

— Чего?

— Се ля ви. Это по-французскому.

— А вы говорите по-французски?

— Тю, конечно! Но этих пресловутых французов я терпеть не могу. А еще я бесконечно не люблю догов. Эти распутные псы напоми…

— Мадам, — холодно заметил Потап, — вы забыли прикурить вашу сигаретку. Да, чуть не забыл, мы ведь к вам еще и по делу пришли. Папенька ваш, дворянин который, передавал для нас что-нибудь? Нам нужно посмотреть.

— Безапелляционно, — сказала Изольда, загадочно затягиваясь.

Чекист перевел это как "хорошо" и успокоился.

— А вообще я люблю все откровенно прекрассное, — вновь заговорила потомственная дворянка. — Это моя бесконечно нескончаемая слабость: эти свисающие люстры, этот витиеватый хрусталь, искрящаяся парча. Вот когда я пребывала в самой Москве — тaм я заходила в один магазин — так вы представляете, я там лично видела такую исключительную люстру…

— Мадам, — проговорил Потап несколько раздраженно, — мы с шейхом торопимся.

— Да, да, конечно! Я вам сейчас все изумительно сиюсекундно расскажу. — И, путаясь в прилагательных, Изольда стала быстро описывать поразившую ее люстру: — Она вся искрилась, вся свисала… висела вся такая прямо надо мной… У нее были бронзово-яркие завитушки… стеклышки… ах, это была такая прелесть! Я так люблю красивое! Но чрезвычайно не люблю догов, эти противные собаки похожи на обнaженных…

— Мадам, — прорычал Потап, теряя терпение, у нас совершенно нет времени.

— Но я и так говорю слишком быстро!

— Не надо говорить слишком быстро. Скажите нам лучше медленно, где он. Нам нужно его посмотреть.

— Безапелляционно, — тихо сказала Изольда, теряясь в догадках.

— Да говорите вы толком! — разозлился Потап, — в какой он комнате? Я сам посмотрю. Гена, пообщайся с дамой, я сейчас.

Чекист встал и, не говоря больше ни слова, вышел в соседнюю комнату. Там он зажег свет, заглянул за шторы и под кровать. Осмотру подвергались и оставшиеся три комнаты. Бюста нигде не было.

— Уходим, — сказал Мамай, вернувшись. А вы, Изя…

— Я не Изя, я Иза, — поправила потомственная дворянка.

— В вашем случае это все равно. Так вот передайте своему папаше… Передайте этому… Впрочем, я ему сам все передам. Честь имеем.

В коридоре Изольда догнала гостей.

— А как же питательный ужин? — спросила она, чуть не плача. — Маман приготовила картошки и кастрюльку котлет.

— Кастрюльку? — смягчился Мамай, остановившись в дверях. — Что ж, разве что из приличия. Придется остаться, шейх, этикет не позволяет.

Этикет позволил им съесть по четыре котлеты величиной с ладонь и по тарелке жареной картошки. Геннадий легко расправлялся и со второй.

— А чем вы преимущественно занимаетесь? — спросила наконец хозяйка, с уважением глядя, как негр пожирает румяные картофельные ломтики.

— Деньги зарабатываем, — ответил подобревший и насытившийся граф. — Шейх, к примеру, в свободное от работы время верблюдов разводит.

Тамасген застенчиво улыбнулся и грызнул бутерброд с маслом.

— Ужасно интересно. А лично вы? Вы, вероятно, необозримо состоятельный человек. Как вы, позвольте узнать, справляетесь со своими доходами? Куда вы их мудро влаживаете?

— Я? Да, я состоятельный человек. Но все свои капиталы я держу… в недвижимости, — откровенно признался Мамай. — Шейх меня надоумил. Знаете, очень удобный способ. Стоят они себе, стоят, а когда надо купить себе новые штаны или автомобиль, подошел, отковырнул… то есть я хотел сказать — пошел, заложил часть недвижимости в банк, и покупай себе новые штаны или автомобиль.

— А из недвижимости вы, конечно, предпочитаете высотные дома?

— Нет, произведения искусства. Чаще всего — скульптуру.

— Ах, какой вы непроизвольно мудрый! — воскликнула потомственная дворянка, оглядываясь, куда бы упасть в обморок. Но сзади стояло ведро — падать было неудобно. — А шейх… он здесь пуцешествует?

— Он здесь практикуется в шоу-бизнесе, — понизив тон, доверительно сообщил Потап, — и имеет уже большие навыки. Кстати, практикуясь в наших краях, он настолько привык к соленым огурчикам, что просто жить без них не может.

— Огурчики? — спохватилась Иза. — Сию единнственную минуту. Вот только… за ними в погреб надо лезть.

— Ничего, шейх, как настоящий кавалер, сам их доставит.

Хозяйка объяснила гостям, как пробраться в погреб, дала свечку и ключ. Первым спустился Гена. Бригадир поджидал его на улице.

— Пота-а-ап! — донеся из подземелья приглушенный голос эфиопа.

— Ты чего там вопишь, маму встретил?

— Он тут! Ленин!

— Правда? Что же он там делает? В подполье сидит?

— Стоит!

— Я так и думал, — пробормотал Мамай и осторожно сошел вниз.

В погребе было тесно. Мерцая круглыми боками, стояли банки с компотами, вареньем и соленьями; из тушенки и рыбных консервов выстроились пирамиды. Оглядев запасы провизии, бригадир удовлетворенно присвистнул.

— Зажиточно живут дворяне. Кулачье, одним словом. О, а вот и вождь! — приятно удивился чекист, заметив стоящий на дальней бочке бюст. — Капусту стережет, вы только полюбуйтесь! Нет, агитатор наш — явная контра. Это ж надо — так опошлить значение пролетарского вождя!

Бюст, как и обещал Куксов, был действительно тяжелый. Но — пустой внутри.

— Жаль, — заключил Потап, обследовав находку, — это была бы романтическая история: глыба золота, которая придавливала квашеную капусту. Жаль. Кроме соленых огурчиков, кладоискатели прихватили три банки тушенки, кильку в томатном соусе и банку сгущенного молока.

— Если гражданин пользуется коллективным имуществом, то с него положено взимать арендную плату, — оправдывался граф, запихивая консервы в карманы шейха.

Вернувшись к столу, отпрыски благородных фамилий одолели ещe по одной котлете. Огурцов наедались впрок, до легкой икоты.

— Ах, граф! — кудахтала дворянка. — Мои утонченные женские чувства тонко почувствовали вас заранее. Да, да! Не изумляйтесь, но нашу сегодняшнюю встречу я предчувствовала еще вчера. А вы? У вас было предчувствие?

— Угу, было, — устало кивнул Мамай, — сегодня после обеда началось.

Отведав пирогов с повидлом и запив их чаем, гости стали откланиваться. Шейх с грохотом накинул заметно потяжелевшее пальто и, застенчиво улыбаясь, попятился к выходу. Потап прикрывал его грудью.

— Приятно было познакомиться, — кокетничала Изольда, изощряясь в реверансах.

— Аналогично. — сдержанно отвечал граф.

— Может, останетесь еще? Самозабвенно почитаем Тсютчева.

— В другой раз — непременно.

— Завтра вечером?

— Не обещаю.

— Утром?

— Тоже не исключено. Хотя… Боже мой, как же я сразу не додумался, — пробормотал Мамай и впервые посмотрел на Куксову с видимым интересом. — Мадам, — сказал он громко и, схватив за шиворот стесснительного негра, поставил его рядом. — Мой друг хочет сделать вам предложение.

— Слушаю вас преувеличенно, — шепнула Куксова, потупив глазки.

— Вы сами видели, каким он к вам пришел. И сами видите, каким он от вас уходит. Он уходит пораженным. Мы оба уходим пораженными.

— Чем же это вы так особенно сильно пораженные?

— Вами, мадам. Вами, мадемуазель. И находясь под этим потрясением… то есть под этим впечатлением, шейх приглашает вас принять участие в конкурсе "Мисс Козяки", спонсором которого он является.

— Это неудержимо заманчивое предложение. Я над ним безотлагательно подумаю и молниеносно принесу вам свое решение о безоглядном…

— Хорошо, — остановил ее Мамай, — принесите свое решение завтра… к одинадцати часам, прямо ко Дворцу культуры. Надеемся, что вы согласитесь. Честь имеем.

Поискав подобающие для такого случая слова и не найдя их, эфиоп молча исчез вслед за Потапом в распахнувшейся двери.

Изольде, разинувшей было рот, чтобы произнести прощальную речь, досталось лишь несколько снежинок.

— Радуйся, Гена, радуйся! — ликовал Мамай, бодро шагая навстречу метели.

Тамасген трусил сзади, придерживая карманы и стараясь не отставать.

— Я и радуюсь, — бубнил негр.

Нарадовавшись, он спросил:

— А чему радоваться? Что мы теперь делать будем? Ходим, ходим, а дело стоит на месте.

— Ничего, скоро это дело упадет.

— Куда?

— Мне в объятия.

— Ты про Изольден?

— Я про вождя.

— А Изольден?

— Она нам будет помогать.

— Не понимаю.

— Конечно, у тебя с этим туго. Объясняю: мы сделаем звезду.

— Из чего?

— Не из чего, а из кого.

— Да? А из кого?

Мамай не ответил.

— Из нее? — догадался наконец эфиоп. — Из, этой?! Но она же…

— Для звезды это не главное. Главное — вложить в нее деньги и объявить всем, что она звезда. Обычно пу6лика верит на слово.

— Нам не поверит, — твердо сказал шейх.

— Это-то мне и нужно! Видишь, даже ты возмутился. Я уж не говорю про нормальных людей. Я сделаю из Изольды первую мисс. Я учиню такой конкурс, что публика будет верещать от негодования. Когда народ разогреется — ты доводишь его до кипения, а затем открываешь шлюзы и гонишь на меня. Я в это время буду уже у памятника. Тyт мы устраиваем митинг протеста, после которого народу захочется что-нибудь сломать. Рядом, как бы невзначай, будет стоять кран. Идя навстречу пожеланиям трудящихся, мы подцепим вождя краном и снесем к чертовой матери… От чертовой матери отвезем истукана куда-нибудь на задворки и там его схороним. Власти и не пикнут. А если пикнут — мы, то бишь фирма "Реставратор" , возьмемся за реставрацию поврежденного памятника. Уж я его отреставрирую! Ну как план? Молчишь? То-то. Действовать будем всем райкомом. Сидорчук будет решать творческие вопросы и художественное оформление; Пиптик — хореографию; Брэйтэр возьмется за финансирование…

— А он согласится? — усомнился Тамасген.

— Должен, — без колебаний заявил Потап. Бесспорно, Брэйтэр — игрок. Просто так, он ничего не отдаст. Что ж, придется с ним сыграть.

— В покер?

— К сожалению, нет. Игра будет называться "в корову". Он будет коровой, а я его буду доить. Цапа сделаем посыльным, Куксов будет козлом отпущения, Коняка — корумпированным членом жюри, мы с тобой взвалим на себя общее руководство. Ну, кажется, никого не забыл. С крановщиком я уже договорился. Грузоподъемность четырнадцать тонн, нам хватит. Гена, тебе хватит четырнадцать тонн золота?

— Когда будет конкурс? — озабоченно спросил подмастерье.

— Через две недели, в субботу. Недолго осталось. Потерпи.

 

Глава 11. Критический день

Рабочий день начался тяжело. Директор базара, на которого Потап возложил финансирование конкурса, не проявлял в этом вопросе должной инициативы. Чекист взывал к его партийной сознательности вот уже полтора часа.

— Я хочу иметь с вами конструктивный диалог, говорил он утомленным голосом. — Но вы его со мной почему-то иметь не желаете.

— Желаю-м, — твердил Брэйтэр, глядя на председателя достаточно честными глазами. — Но денег все равно нет.

— Совести у вас нет, а не денег. Что скажет товарищ Степан? Что скажут в Центре? А что скажу им я? Я им скажу, что политическая акция срывается из-за того, что один из наших товарищей потерял совесть? Так я им скажу?

— Ну-м… Скажите, что у товарища, который потерял совесть, просто нет денег-м.

— У товарищей без совести деньги всегда есть, тем более — такие ничтожные.

— Ничего себе ничтожные!

— Ничтожные, ничтожные, для вас это вообще пустяк. Ознакомьтесь с директивой и подпишитесь, — сказал председатель, придвинув к Брэйтэру клочок бумаги.

Директива, спущенная сверху и утвержденная лично товарищем Степаном, требовала от Льва Ароновича оплатить следующие расходы:

1. Корона металлическая под золото — 1 шт.

2. Путевка заграницу — 1 шт.

3. Шуба натуральная — 1 шт.

4. Непредвиденные расходы — 10 000 000 крб.

— Ну-м, — пожевал магнат губами, — ну-м, под коронами я, пожалуй, подпишусь. Если партия скажет "надо", то я всегда готов. Сниму со счета все свои сбережения, сбережения жены и — оплачу. Но путевки! Нельзя ли как-нибудь обойтись без них?

— Нельзя, — жестко произнес Потап, — со всех нормальных конкурсов победительниц принято посылать за границу. Такова традиция.

— А шуба! Натуральная! Ведь она же стоит кучу денег!

— Да уж подороже искусственной будет. Но без нее — никак. Это генеральный приз.

— Но а это что за расходы? Десять миллионов!

— Непредвиденные.

— Какие же они непредвиденные, если вы уже определили сумму!

— Ничего, если этого не хватит, — добавите еще.

— Как же я добавлю! — продолжал отбиваться директор базара. — Товарищ! Мне второй месяц получку не дают. Банк задерживает выплату. Торговля не идет.

— Перестаньте, — поморщился Мамай, — или я сейчас зареву от жалости.

— Вы можете хоть реветь, можете хоть не реветь, но я без средств.

Потап встал и нетерпеливо прошелся по директорскому кабинету.

— А на какие шиши, позвольте узнать, вы тогда дачу строите? — спросил он, задержавшись у окна.

— Откуда вы знаете? — удивился Брэйтэр, возводивший третью дачу совершенно тайно.

Председатель обернулся и высокомерно посмотрел на соратника.

— Вы меня обижаете как ясновидца. Впрочем, об этом можно догадаться, бросив лишь беглый взгляд на территорию вверенного вам хозяйства.

— А что? — привстал магнат.

— А то. Я смотрю в окно и вижу улицу.

Магнат снисходительно улыбнулся:

— Что же, по-вашему, там должно быть-м?

— Забор. Три дня назад перед этим окном стоял прекрасный каменный забор. Где он?

— Он? Мы его это… разобрали… Но я буду строить, новый!

— Верю. Но в то, что новый забор будет строиться из старого шлакоблока, — не верю. Вы спишете его как строительный мусор и вывезете на свой дачный участок. Судя по длине забора, дача у вас будет в два этажа?

— В три-м.

— Ах, простите. Как ясновидцу мне должно быть стыдно, я недоглядел один этаж. И мне действительно стыдно. За вас.

Потап присел и протянул озябшие руки к электрокамину.

(Забегая вперед, следует сказать, что ясновидец ошибся: новый забор вокруг рынка был выстроен все же из старого шлакоблока, а предназначенный для этого новый кирпич был списан как строительный мусор.)

Лев Аронович расстегнул воротник рубашки ему стало жарко.

— Наговариваете вы на меня, — неуверенно пожаловался он. — Вы можете на меня хоть наговаривать, хоть не наговаривать, но я еле-еле свожу концы с концами. С этим заданием мне не справиться.

— Ну что ж, — не сразу произнес председатель, — придется вам помочь.

— Справиться с заданием?

— Свести ваши концы.

Уловив в его интонации угрозу, Брэйтэр насупился.

— Значит, выговор будете объявлять?

— Что ж мы — изверги, что ли, — свободно сказал Мамай.

— Тогда, может, из партии турнете? — обнадежился директор базара.

— Это не мне решать. Приговор выносит суд.

— Какой еще суд?

— Подпольно-революционный. Наподобие тех, что действовали при Иосифе Виссарионовиче. Помните: полчаса судебного разбирательства, потом — решение, потом — шлеп! Только эти разбираются еще быстрее — времени нет, сами понимаете.

— То есть как это?..

— Да вы не волнуйтесь, за последние два года я лично не припомню, чтоб после суда из партии исключали…

Магнат быстро перевел дух.

— …В основном, — продолжал Потап, в основном — в расход пускают.

— Ка-ак?!

— Да по-разному: кому инфаркт делают, кому миокард, а кого просто под паровоз толкают. Разные способы, разные. Товарищ Степан, к примеру, знает их двести четырнадцать. Но его любимый отравление грибами.

— Ядовитыми? — млея, подал голос Лев Аронович.

— Зачем же? Всякими. Здесь дело не в качестве, а в количестве. Если в клиента натолкать килограммов пять шампиньонов, то они пойдут ему только во вред. И пойдут, хочу заметить, очень быстро. Заключение судмедэкспертов: обыкновенное обжорство, никакого насилия. Удобный способ устранения ненадежных товарищей. Овцы сыты, а волки целы. Ну, мне пора, заболтался я с вами.

Потап озабоченно взглянул на часы, свернул трубочкой список призов и шагнул к выходу.

— Подождите! — забеспокоился магнат, в котором внезапно пробудилась партийная сознательность. — Куда же вы с директивой? Вы меня неправильно поняли!

Председатель нехотя вернул бумажку.

— А нельзя ли… — вновь начал блеять Брэйтэр, — нельзя ли м-м… несколько сократить непредвиденные расходы?

— Можно, — легко согласился председатель, на миллион. Потратим его лучше на расходы предвиденные.

С тяжелым вздохом Лев Аронович поставил свою подпись.

Выйдя из конторы Брэйтэра, Мамай направился было к Дому творчества, но по дороге обнаружил, что ключи от кабинета оставил дома. Пришлось повернуть в другую сторону.

Полчаса он скучал на остановке в ожидании автобуса. В небе торжествовало солнце. Снег быстро таял, превращаясь в желтую жижу. В ямах стояла вода. Глупые воробьи, принявшие временную оттепель за начало весны, безумствовали на нагревшихся крышах.

Но до весны было еще далеко.

Автобус все не появлялся. От нетернения Потап стал притопывать ногами, затем — мерить шагами цементные плиты.

Неподалеку, опершись о клюку, стояла бабушка. Такие бабушки нередко встречаются на конечных остановках и глухих перронах. То ли в общественном транспорте не находится бабушке места, то ли сама бабушка забывает со временем, зачем, собственно, она там стоит, но стоит она там долго. Может, час, может, месяц, а может, и год, — точно никто не знает. И стоит себе такая окаменевшая бабушка в дождь и снег, жару и стужу, как немой укор транспортному кризису.

Мамай обошел старушку вокруг и миролюбиво спросил:

— Бабуля, автобуса давно ждете?

Призыв его остался без ответа. Вечная бабушка даже не шелохнулась и продолжала вглядываться куда-то вдаль незрячими глазами.

— Понял, — мрачно произнес он, предчувствуя, что автобуса сегодня не дождаться.

Денег на такси не было. Впрочем, такси тоже нигде не было. Чертыхаясь, Мамай отправился пешком, стараясь пошире ставить ноги, чтобы не забрызгаться.

Едва он свернул на улицу П.Морозова, как путь ему преградила черная кошка. Или кот. Животное грациозно переходило дорогу, выбирая места посуше.

— Брысь! Брысь! — гаркнул Потап, надеясь спугнуть коварную тварь. — Пшла вон!

Кошка остановилась, удивленно-холодно посмотрела на человека и, видя, что тот чем-то недоволен, бросилась вперед, в три прыжка достигнув противопoлoжнoй стороны улицы.

Чекист заколебался. На то, чтобы идти в обход или выжидать, пока случайный прохожий переступит роковую черту, не было времени.

Еще два месяца назад, Когда терять было нечего, он пренебрег бы даже дюжиной котов, сигающих по дороге. Но теперь, когда осталось лишь протянуть руку и схватить Бога за бороду, Мамай стал слишком суеверен.

С одной стороны, опасаться какой-то облезлой кошки было стыдно, но с другой — лучше сплюнуть лишний раз через левое плечо, чем остаться на бобах. Рассудив здраво, бригадир взялся за пуговицу, поплевал три раза вслед коту (или кошке) и двинулся к дому № 12АБ.

Никого из семейства Буфетовых Потап не застал. Буфетов-старший, должно быть, носился с телеграммами. Но где, интересно, шатался его отрок?

Найдя злополучные ключи, чекист зашел на кухню подкрепиться.

По радио передавали предсказания астрологов.

"У Овнов сегодня критический день…" — бодро сообщил диктор.

— У меня все дни критические, — огрызнулся Мамай, явившийся на свет именно под этим знаком.

"…Советуем отложить операции с недвижимостью…"

— Ладно, отложу.

"…Вероятна потеря личного имущества…"

— Нет у меня никакого имущества.

"Опасайтесь встречи с недоброжелателем. Не исключено заболевание желудочно-кишечного тракта…"

— Да идите вы к черту! — разозлился Мамай, выключая приемник.

Аппетит пропал. "Завтрак туриста", изъятый у Куксова, потерял свою привлекательность. Потапу даже показалось, что в нем ползают микробы.

Он отрезал кусок хлеба с коркой, намазал его маслом, сверху — клубничным вареньем и налил жидкого чая. Тем и ограничился.

Каким-то образом приемник самостоятельно включился, несколько раз хрюкнул и заглох. Потап пристукнул его кулаком. Уже выйдя на лестничную площадку, он услышал, как на кухне вновь зашипел динамик и чей-то голос сварливо сообщил:

"У Скорпионов возможен переезд на новое место…"

Когда председатель, промочив ноги, добрался наконец до "Реставратора", оказалось, что за ключами он ходил совершенно напрасно. Они ему были не нужны — вход в кабинет был свободен. Двери, с мясом вырванные с петель, плашмя лежали на полу.

С грустным интересом Мамай подергал дверной короб, потрогал развороченные дыры. Приходящие на ум предположения были слишком неправдоподобны. Войти в офис, не заметив запертой двери, мог разве что медведь. Или, какая-то другая здоровенная зверюга.

Ни подпольщиков, ни Гены в кабинете не было.

Там был хаос. Тяжелые письменные столы стояли в нарушенном порядке. Стулья, сбившись в кучу, походили на стадо баранов. На мебели и на полу лежали шевелящиеся от сквозняка бумаги. Шкаф и книги остались нетронутыми.

В конце коридора скрипнула пружина, и из мужского туалета выглянула голова, затем появилось все тело целиком. Следом, соблюдая те же меры предосторожности, на фоне окна возникли еще две фигуры. Выстроившись гуськом, они стали приближаться.

Это были Куксов, Сидорчук и Харчиков.

— Ходите-ка сюда, голуби, — не оборачиваясь к ним, приказал председатель. — Ну, что здесь было? Нас наведала налоговая служба? Обыск? Кто учинил погром?

Первым дал показания Куксов:

— Вы знаете, я ничего не видел. Я только слышал. Я был в туалете… хотел уже было выходить, как вдруг услышал страшный шум… из нашего кабинета… Ну, я решил дождаться подкрепления, чтобы действовать сообща.

— А я… А я… — торопливо заговорил Харчиков. — А я шел по коридору… тут раздался грохот и… и я… и мне захотелось в туалет. Там как раз сидел товарищ Куксов, и я предложил ему немедленно сообща действовать.

— Это вы-то мне предложили?! — возмутился Владимир Карпович. — Да это я вам предложил!

— Kaк, же вы, если вы там, извиняюсь, труса праздновали.

— Никого я не праздновал!

— Нет, праздновали, — мягко настаивал Христофор Ильич. — Я еще зашел к вам и говорю: "Хватит вам тут труса праздновать, товарищ Куксов, хватит, понимаешь, ерундой заниматься. Нужно что-то делать".

— Да что ж вы врете!

— Цыц! — прервал спорщиков Потап и обратился к диссиденту: — Ну а вы как там оказались? Вы тоже шлышали грохот?

— Я? Нет, я пошел им сказать, что все уже кончилось и можно выходить. Я даже ничего не слышал.

— Та-ак, — подытожил председатель, — никто ничего не видел, никто ничего не знает. Из ваших, сбивчивых объяснений мне ясно одно: картина неясная. То, что здесь было шумно, я и без вас знаю, по почерку видно. И этот почерк мне не нравится.

Потап в задумчивости прошелся по двери, носком ботинка столкнул на пол осколки, оставшиеся от вывески.

— Кто-нибудь видел товарища Степана? — поинтересовался он.

— Нет, — переглянулись подпольщики.

— Нет? Странно.

— Уходить! Уходить надо! — заволновался Куксов, почуявший недоброе раньше всех. — Нет никаких гарантий! Арестовать могут. Где гарантии, что не арестуют? Это дело рук демократов. Ведь скоро выборы, им нужны разоблачения. Повесят на нас заговор, всех собак на нас повесят! Они любят искать крайних. Где гарантии, что мы не будем крайними?

— Правильно, — поддержал Харчиков, спасаться надо, пока не поздно…

Диссидент завороженно молчал. Неожиданная возможность оказаться в оппозиции раскрывала перед ним новые горизонты. Наконец-то его заметят и упекут в тюрьму. Рано или поздно власти должны осознать, что с такой величиной, какой является Игнат Фомич, не считаться нельзя. О нем вновь заговорят, о нем вновь напишут. На первых полосах коммунистических и профсоюзных газет появятся заголовки: "Известный общественный деятель опять сидит за правду", "Талант душат в неволе", "Выдающегося поэта и художника власти мучают в застенках", "Бунтарь по-прежнему рисует". Шахтеры и творческая интеллигенция выйдут на митинги протеста… "В общем, все будет замечательно", — мыслил Игнат Фомич, презрительно глядя, как малодушные соратники предаются панике.

— Уходите! — горячо заговорил он. — Уходите все! Я никого не выдам. Я все возьму на себя, и пусть меня арестовывают!

Мамай погладил отважного подпольщика по голове и пообещал:

— При необходимости я обязательно воспользуюсь вашими услугами, а пока такие жертвы преждевременны. Берите лучше веник и принимайтесь за дело.

Владимир Карпович и Христофор Ильич подняли дверь и, недовольно пыхтя, стали двигать ее ко входу.

— Правее, — командовал чекист, — еще правее, вы закрыли выключатель… Теперь левее, еще левее, загородили Коняку… О, товарищ Коняка! И вы тут? Вы тоже из туалета? Наверное, вы забрели в женский. Да уберите эти двери!

На пороге, не решаясь войти, стоял Мирон Миронович. Он имел помятый вид и прикрывал ладонью правый глаз.

— Постойте, постойте, вы ведь должны сейчас проводить искусственный отбор. Почему вы бросили пост? — допытывался Мамай.

Уполномоченный затравленно огляделся, собрался с силами и неожиданно объявил:

— Я отказываюсь быть соучастником вашего шоу!

— Почему? — кротко спросил Потап.

— Принципиально!

— По идеологическим соображениям?

— По соображениям моей жены.

— Вот как? И какие же она выдвигает аргументы?

Вместо ответа Коняка опустил руку, предъявив соратникам мясистый радужный синяк, из кратера которого мерцал заплывший глаз.

— М-да, — вынужден был признать Мамай, аргументы убедительные. И… за что это она вас так?

— За изме-ену, — с надрывом протянул Мирон Мироныч.

Потап отступил на шаг и недоверчиво покосился на соратника. Хотя тот и числился бабтистом, но подобной выходки от него не ожидал никто.

— Что же вы стоите как вкопанный? — нарушил наступившую тишину председатель. — Заходите, поведайте нам о своих ратных подвигах.

Пострадавшего усадили в кресло, дали воды и сигарету. Потап присел на край стола, скрестив на груди руки и придав лицу самое серьезное выражение. Соратники угрюмо помалкивали, находясь еще под впечатлением погрома.

Коняка, несколько гордый своим положением, курил чинно и неторопливо, будто бывалый солдат перед новобранцами.

Наконец он затушил окурок, пригладил волосы и сиплым голосом заговорил:

— Спим мы, значит, спим…

— Фу-у, — скривился Мамай, — Мирон Мироныч, зачем сразу начинать с кульминационной части? Опишите сперва завязку, сделайте вступление.

— А чего описывать? Не было никакой завязки и никакого вступления.

— Что ж, если вам так больше нравится, то начинайте с самого вульгарного места.

— Спим мы, значит, спим…

— Сколько ей хоть лет? — перебил чекист.

— Кому?

— Кому, кому! Ну не собаке же вашей! Даме вашего сердца, если можно так выразиться.

Мирон Мироныч пожал плечами.

— Годов двадцать будет.

— Ка-ка-я ни-изость! — с плохо скрытой завистью воскликнул Куксов.

— Действительно, — согласился Потап, — похабщина какая-то выходит. Ваша распущенность не влазит ни в какие ворота. Двадцать годов! Конечно, будь она в три раза старше — ваш поступок не стал бы возвышеннее, но по крайней мере это было бы смешно. Вы, оказывается, страшный человек. Продолжайте.

— Нy вот, спим мы, значит, спим… — в третий раз начал Мирон Мироныч. — И тут — она.

— Ага! — вновь не удержался председатель. — Жeнa! Она застукала вас на месте! Ну, ну.

— Не, это она потом… стукала меня прям на месте… Чуть до смерти не застукала.

— Понимаю.

— Ну вот, вижу я — она. Вся такая голая, голая! Только чулки и белье споднее на ней. Является и давай орать: "Держите меня! Хватайте меня!"

— Бес-стыжая! — простонал Куксов, хватаясь за сеpдцe.

— Ничего не понимаю, — недоуменно пробормотал Мамай. — Кто явился-то?

— Да девка эта!

— Она что, в соседней комнате была?

— В соседней комнате был Вася, — молвил баптист, раздражаясь.

— Вася? Какой Вася?

— Сын мой.

— Ага. Выходит, она сбежала от Васи, а вы сбежали от жены?

— Никуда я не бегал. Я спал.

— Стоп. Давайте сначала. С кем вы спали изначально?

— Изначально? С законной супругой, с кем же еще!

— А потом?

— И потом.

— Итак, всю ночь вы провели с супругой. Так?

— Так.

— Но вы же только что утверждали, что изменили ей!

— Изменил, — настаивал Коняка.

— Как же вы умудрились это сделать, не покинув даже супружеского ложа? — насмешливо сказал Потап, начиная прозревать.

— Для того чтобы изменить, совсем не обязательно с кем-то переспать.

— Верно, верно. Следовательно, и переспать с кем-то — это не обязательно изменить. А? Kaк вам моя мысль? Запишите, при случае зачитаете ее супруге.

— Ну а дальше что было? — заерзал Харчиков, охваченный нетерпением.

— Дальше? Дальше она стала мне подставлять, всякие места…

— Ка-ка-я гну-усность! — голосил Куксов.

— Ну а вы? А вы что? — подал жару Христофор Ильич.

— Я? А что я! Я церемониться не буду. Я ее хвать! — И Мирон Мироныч, протянув обе руки, продемонстрировал товарищам, как он ее "хвать".

— Это уже вообще, — поник зав. отделом агитации.

Посмотрев на него подбитым оком, уполномоченный не спеша закурил.

— Ага, а что дальше? — торопил его Христофор Ильич.

— А дальше он проснулся, — зевнув, проговорил председатель.

Наступила напряженная пауза.

Райкомовцы, как громом пораженные, уставились на Мамая. Затем — на пропагандиста. Коняка горестно вздохнул, выражая полное согласие.

— Как? — опешил молчавший доселе диссидент.

— Так, — спокойно ответил Потап.

— Так это все был сон?!

— Все. Кроме расплаты. Расплата, как вы все сами можете заметить, пришла наяву.

Владимир Карпович облегченно захихикал. Соратники, не скрывая разочарования, переместились на другую половину кабинета, оставив уполномоченного в одиночестве.

— Это… Это возмутительно! — негодовал Харчиков. — Почему я должен выслушивать весь этот бред сивой кобылы?

— Коня, — не замедлил поправить Куксов.

— Это никакой не бред! — вскипятился Мирон Мироныч. — Это было на самом деле, только во сне. И девка такая есть. Я даже имя могу назвать Людка. И фамилия у нее имеется, только я сейчас не помню!

— Ваши извращенческие фантазии приберегите для своих внуков.

Коняка встал, распрямил плечи и, энергично размахивая руками, принялся кричать. В этом крике чувствовались и досада за недосмотренный дивный сон, и обида за грубое обращение с ним Пятилетки Павловны, и последствия этого обращения, и стремление оправдаться перед товарищами, и даже отчаяние. Отчаяние человека, который своими глазами видел летающую тарелку, но ему не верят.

Из нервного монолога Мирона Мироныча райкомовцы узнали, что и им грозит опасность. Ибо Пятилетка Павловна, выбив из мужа правдивые показания, пообещала собственноручно разгромить "Реставратор", откуда произрастает корень зла.

— Уходить, уходить надо, — пискнул Сидорчук, который с большой охотой сражался бы с властями, но опасался агрессивных женщин.

— Точно! Самое время! — засуетился Владимир Карпович, надевая пальто. — Я знаю ее — неуправляемая особа. Нет никаких гарантий, что мы уцелеем.

Подпольщики стали экстренно готовиться к отходу.

— Не спешите, — хладнокровно произнес Мамай, — она здесь уже была.

— Когда? — замерли товарищи.

— Когда вы отсиживались в туалете. Мирон Мироныч, оцените эту дверь. Ее работа?

— Ее! — радостно сообщил Коняка, осмотрев протараненный вход. — Это моя Пятя совершила.

— Так вот оно что! — зашипел Владимир Карпович. — Старый развратник, это из-за вас целый день мы подвергаемся опасности. Товарищ Мамай, его опасно держать рядом с собой. Он с приветом. У них все семейство с приветом! Сынок невинных людей душит, мамаша рушит здания и сооружения, а этот по ночам развратничает! Надо его репрессировать.

— А имущество конфисковать, — поддакнул Харчиков. — Конфисковать и разделить поровну.

— Ладно, репрессируем, — равнодушно сказал председатель, расчесываясь перед зеркалом. — Может быть. После акции. А пока переведем его на штрафные работы. Во-первых, Мирон Мироныч, займитесь ремонтом кабинета. Чтобы завтра здесь не осталось и следа от стихийного бедствия, на котором вы женаты. Во-вторых, отныне вы разжалованы из уполномоченных. Как видно, близость женщин нарушает вашу психику и делает социально опасным. В-третьих, вы поступаете в распоряжение Льва Ароновича, будете состоять при нем посыльным. Пока все. Остальных прошу занять рабочие места.

Райкомовцы стали расходиться. Начальник производственного отдела побрел на завод металлоизделий заказывать металлическую корону, под золото. Товарищ Куксов, назначенный вместо баптиста уполномоченным, торопливо затрусил в "Агрегат", диссидент и председатель направились в "Литейщик".

"Что ж, — рассуждал Мамай, вспомнив предсказания астрологов, — встречи с недоброжелателем я избежал. Интересно, удастся ли сохранить имущество.

Егo спутник рассеянно смотрел по сторонам и сосредоточенно сочинял музыку.

— Что-нибудь выходит? — спросил Потап.

— Выходит. Вот послушайте: ля-ля, ля-ля-ля, ля-а-а. Ну как?

— Очень хорошо. Придумайте еще таких штуки три и стихи не забудьте. Но учтите, что кроме песен и плясок на ваши хилые плечи ложится и художественное оформление акции.

— Мне бы инструмент еще, — вздохнул талант.

— Будет вам инструмент, — пообещал Патап, смело заходя в кабинет директора ДК.

Чаботарь О.В. встретил гостей очень радушно. Выслушав их просьбу, Олег Васильевич с готовностью согласился предоставить им в пользование концертный рояль. Правда, тут же предупредил он, рояль нужно очистить от старых стендов и изгнать из него мышей. К тому же в нем западают диезы и бемоли.

— Ничего, — успокоил Потап, — ни диезы, ни бемоли нам не пригодятся.

Не теряя времени, Сидорчук отправился осваивать новый инструмент. Оставшись вдвоем, Потап Мамай и Чаботарь О.В. с удовольствием покалякали о том о сем как старые добрые знакомые. Директор кoppeктно избегал касаться темы об экстрасенсах и магах, чтобы не конфузить заезжего актера. Сойдясь в конце концов на том, что культура находится в упадке, деятели тепло распрощались.

Было уже совсем темно, когда чекист, выйдя на улицу, констатировал, что критический день кончается.

Город тихо и неумолимо вымирал, запутавшись в тумане.

"При такой погоде выкрасть Ильича — что раз плюнуть", — мелькнула у Потапа шальная мысль, которую он тут же отвергнул, успокоив себя тем, что не пройдет и двух недель, как золотой болван сам бросится в его объятия.

Из крайних окошек "Литейщика" вылетали и таяли в тумане нудные, режущие слух звуки, издаваемые, очевидно, рассохшимся роялем.

— Очень хорошо, — одобрительно проговорил кладоискатель и прибавил ходу, желая поскорее убежать от этой какофонии.

 

Глава 12. Пропажа

У Буфетова Потапа ждала пренеприятная новость: пропал Гена.

— Как это — пропал? — возмутился бригадир, заглядывая в ящик для обуви. — Куда пропал?

— Не знаю, — развел руками Феофил Фатеевич, — ушел из Дома и не вернулся.

— Вещички прихватил?

— Нет.

— А свои?

— Как можно!

— Тогда дело ясное, — подмигнул Потап, — по бабам шляется сынок вaш.

— С самого утра?

— Ну-у, а почему бы и нет? Тем более он из другого часового пояса. То, что у нас обычно делают по ночам, ему хочется делать утром. И наоборот. Не волнуйтесь, никуда не денется.

"В самом деле, — бормотал Мамай, уединившись в детской, — куда мог сгинуть целый негр в маленьком, славянском городишке? Если завтра не объявится нужно будет обзвонить морг, больницу, милицию и…"

— Слушaйте! — выглянул он из комнаты. — Зоопарк поблизости имеется?

— Нет, — испуганно откликнулся Буфетов. А что?

— Ничего, это я так, на всякий случай.

"…Значит, в зоопарк звонить не надо, — продолжал мыслить бригадир. — Черт! Теперь к благодарным поискам золота прибавились неблагодарные поиски эфиопа. И самое обидное, что последнего нужно найти быстрее".

В эту ночь чекист, всегда имевший крепкие нервы и крепкий сон, долго маялся бессонницей. Кровать казалась неудобной, в одних местах она слишком выпячивала пружины, в других — слишком проваливалась. Под одеялом было жарко, без одеяла — холодно. Потап переворачивался с одного бока на другой и чутко прислушивался к каждому шороху в надежде, что это крадется гордость Африки. Но подмастерье не шел. "Похоже, — подумалось бригадиру, — что подлецы астрологи все-таки накаркали — личное имущество в лице Гены потерялось. Кстати! Скорпионам обещали переезд на новое место. А Скорпион — это… это декабрь, во всяком случае его первая половина. Папуас, помнится, как-то болтал, что родился в декабре, кажется… кажется. Точно! Седьмого числа. Так и есть! Сразу видно — отмороженный". Взбив подушку и положив ее прохладной стороной наверх Мамай принял удобную позу и мечтательно прикрыл глаза. Он придумывал самые изощренные пытки, которым подвергнет сбежавшего негра после его поимки. Санкции предполагалось применять различные: от циничного избиения валенком до вырывания волосков из ноздрей.

Но вскоре от этих однообразных дум Мамая отвлекли голоса квартирантов. Разговор был тихий связанный, должно быть, с какой-то крупной секретной операцией. Из отдельных фраз и географических названий, доносившихся из-за стены, сам собой напрашивался вывод: этой ночью Тумаковы решили прибрать к рукам ближневосточную нефть.

Не вмешайся Потап в их коварные планы — туго бы пришлось арабам.

— Эй! Эдвард! — постучал он к соседям. — У меня к вам дело.

— Опять в долг будете просить? — недовольно отозвался Тумаков. — Вы ведь уже просили две недели назад! И я, если помните, не отказал.

— Помню, помню! — смеясь крикнул Мамай. — Вы меня очень тогда выручили! Не знаю, что бы я без вас делал! И проценты взяли божеские!

— Процентов, между прочим, я еще в глаза не видел!

"Вот болван, — окончательно развеселился бригадир, — можно подумать, я видел в глаза его дeньги. Впрочем, он их и сам никогда не видел. Нет, отсюда надо поскорее бежать. Все-таки двенадцатый этаж, недостаток кислорода явно сказывается. И если я задержусь в этом доме еще хотя бы на месяц — самому будет мерещиться, что золотой вождь лежит у меня под кроватью. Да, нельзя забираться так высоко, воздух разреженный. Последствия этого явления можно наблюдать воочию".

— Я не могу всем делать одолжения, — продолжал Эдька. — Тем более что денег сейчас свободных нет. Я концентрирую средства для одной сделки, там назревает неплохая сумма — семь миллионов.

— Семь миллионов чего?

— Долларов, конечно!

— И когда она назреет?

— Двадцатого числа в тринадцать ноль-ноль.

— В таком случае, может, успеете провернуть еще одно дельце? Если, конечно, до тринадцати ноль-ноль двадцатого числа вы будете не очень заняты.

— Что за дельце? Доходное?

— Весьма.

— Ваше предложение!

— Есть работа.

— Какая еще работа?

— Стоячая. Работа стоячая, оплата сдельная.

— А лежачей у вас нет? — помедлив, спросил Тумаков.

— Ну, при большом желании ее можно выполнять и лежа.

— Сколько я на этом заработаю? — осведомился Эдька деловым тоном.

— Скажу сразу, что моя сумма несколько меньше той, которая у вас назревает к двадцатому…

— Короче, — небрежно перебил миллионер, — сколько?

— Шесть в неделю.

— Шесть миллионов?

— Нет, просто шесть.

— Шесть — чего?

— Долларов, конечно! Причем — все наличными, в нашей валюте по курсу.

— Вы что, смеетесь?!

— Нет, — серьезно произнес Мамай.

— Тогда я согласен, — ответили из-за стены глухим голосом.

— На вашем месте я бы тоже согласился, — вздохнул Потап, быстро засыпая.

Квартиросъемщики-миллионеры еще долго весело болтали, обсуждая неожиданное дело. Сделка с арабами была отложена на неопределенный срок.

Утром, несмотря на сохранившуюся разницу в часовых поясах, Тамасген не вернулся. Опечаленный безвременным разрывом родственных связей, в коридоре, спозаранку бродил Феофил Фатеевич.

— Он мне так дорог. Он мне так дорог, — причетал покинутый отец.

Мамай, которого с беглецом связывали нити куда более прочные, чем отцовские, огорчился еще больше.

— Не горюйте, папаша, вы не одиноки в своей утрате, — успокоил он Буфетова. — Вы даже вообразить себе не можете, как ваш сынок дорог для меня. Он просто клад.

— Вы его найдете?

— Непременно. Причем обоих сразу, — пообещал Потап, одеваясь.

Буфетов недоуменно пожевал губами, пытаясь понять, что за "обоих" постоялец имеет в виду, и, не найдя ответа, отправился пить утренний чай.

Когда он наливал себе третью чашку, бригадир уже входил в приемную козякинского радиоцентра.

— Здравствуйте, — сказал он, осмотревшись.

Приемщица, стройная косоглазая девица, окинула посетителя равнодушным взглядом.

— Здр-др-др… здр… — попробовала ответить онa, но, не осилив первого слова, замолчала и как-то лукавo улыбнулась.

Потап с беспокойством стал оглядываться, надеясь отыскать кого-нибудь еще. Но в комнате, до потолка заставленной аппаратурой, больше никого не было.

— У меня объявление, — пояснил он. — О пропаже.

— Об-об-об… — вновь попыталась вступить в pазговор косоглазая.

Подождав из вежливости с минуту, Мамай нетерпеливо прервал ее старания:

— Девушка, берете или нет? О пропаже?

— Со-со-собаки? — справилась наконец девица.

— В определенной степени.

— Пи-пи-пи… пи-пишите.

Мамай взял бланк, подышал на ручку и торопливо написал:

ПРОПАЖА

Пропал из дома гр-н Буфетов Геннадий Феофиловичь. Его пpиметы: рост 175 см., возраст 25–39 лет, кудрявый, смуглый, губы толстые, нос приплюснутый. Был одет: шапка кроличья, меховая куртка, штаны, ботинки 42 размера. Особые приметы: очень кудрявый, очень смуглый. Может выдавать себя за негpa. Знающим местонахождение гр-на Буфетова Г.Ф. обращаться за вознаграждение по адресу: ул. П.Морозова д.12АБ, кв.96. в любое время.

— Готово. — протянул Мамай бланк. — Сколько с меня?

— Оп-оп-оп…

Клиент застыл в выжидательной позе, всем своим видом демонстрируя, что с пониманием относится к проблемам девушки и готов ждать столько, сколько нужно.

— …Оп-оп-оплата производится п-п-по с-се-секу-дам, — добилась своего приемщица.

— И почем секунда?

— П-п-п…

— Не говорите! Лучше напишите на бумаге… Ого! Судя по расценкам, вы вещаете на всю Европу и Забайкалье. Ну что делать, по секундам так по секундам…

Чекист посмотрел на часы, засекая время, набрав побольше воздуха и на одном выдохе, скороговоркой огласил объявление.

— Все, — заключил он, слегка запыхавшись. Ровно двадцать три секунды. Если с выражением то двадцать четыре. Выражение, разумеется, я тоже оплачу.

Потап порылся в карманах, собирая всю наличность, но, пересчитав деньги, с досадой обнаружил, что сможет оплатить не больше двадцати секунд.

— Знаете что, — предложил Мамай, несколько конфузясь, — шапку, штаны и куртку давайте вычеркнем. Я не помню точно, был ли он в шапке, когда уходил, или нет.

— А ш-ш-штаны?

— За штаны тоже не ручаюсь. Может, он и без них ушел. Он немного со странностями, так что вычеркивайте всю одежду. Вот деньги за оставшиеся двадцать. Получите — распишитесь.

Косоглазая уставилась на клиента одним оком со строгостью, какую не смогли бы выразить два глаза одновременно. Она отстранила деньги, касясь на свои часы и принялась читать.

— Пр-пр-пропажа. Пр-пр-пропал из д-д-дома…

— Вы что, проверяете грамматические ошибки? — натянуто улыбнулся клиент.

— …Г р-гр-гр-гражданин Б-б-б-буф-фетов…

— Послушайте, что вы делаете? Какой еще "гр-р-р-р"! Вы так до обеда не управитесь! Дайте-ка лучше я.

— Н-н-не м-м-мешайте. Вр-вр-время идет.

Улыбка мигом слетела с лица Потапа.

— Что? Какое время! Какое время! Вы что, еще и время читаете?!

— Г-г-г-геннадий Ф-ф-феоф-филович…

— Минуточку… Мину-уточку! Позвольте! Я не понял!

Не обращая внимания на протесты клиента, примемщица хладнокровно работала над текстом.

— У… у вас д-д-две м-м-минуты ч-ч-е-тырнадцать с-с-секунд.

— Какие две минуты? — разозлился Потап, понимая что его пытаются надуть с самого утра. — Какие минуты?… У вас же, пардон, дефекты речи! Дайте мне кого-нибудь другого и книгу жалоб! Кроме вас есть еще кто-нибудь? Позовите!

— Е… есть. Н-н-но она н-н-немая. М-м-мол-чит, на м-м-олчит в-вам м-м-минут н-на д-д-двадцать. З-з-вать?

— Не надо! Дайте мне мое объявление, я сделаю сокращения.

Под сокращение попали рост пропажи, возраст и еще некоторые приметы.

На сей раз косоглазая освоила текст за минуту пятьдесят секунд.

Мамай схватил ручку и остервенело принялся кромсать объявление вдоль и поперек. Урезать пришлось отчество гр-на Буфетова, обещание о вознаграждении и оставшиеся приметы. Зачеркивать особые приметы было никак нельзя — пропавший потерял бы свою индивидуальность.

Объявление с трудом уложилось в сорок секунд.

Чекист посерел и молча сократил еще несколько строк. В окончательном варианте оно выглядело так:

Пропал человек наподобие нeгpa. Жил: ул. Морозова, 12АБ, кв.96.

— За сколько одолеете? — напряженно спросил он, чувствуя при этом даже какой-то азарт.

Два предложения приемщица одолела за тридцать секунд.

— Тридцать секунд! — вышел из себя Потап, утратив всякую деликатность. — Тридцать секунд! Куда я попал? Это культурное заведение или дом инвалидов? Одна — немая, другая — косая, да еще дерет за это деньги с трудящихся! За что вас только здесь держат?

— За это как раз и держат, — без запинки ответила девица, когда клиент, хлопнув дверью, удалился.

Мамай отправился на поиски редакции газеты "Правильным путем". Он выяснил у прохожих адрес и уже взял нужный курс, как вдруг остановился и медленно пошел в обратном направлении. Он отчетливо осознал, что чуть было не совершил непростительную глупость и теперь пытается совершить ее во второй раз. Эфиоп пропал, и с этим фактом надо просто примириться, а не предавать огласке. Что подумают райкомовцы, увидев объявление о пропаже товарища Степана! Но рано или поздно отсутствие его нужно будет как-то объяснять. Куда он мог деться? Сбежал, подлец, забоялся. Ну и черт с ним! Пусть прозябает в нищете. Папуас — он и в Африке папуас.

Подул северный напористый ветер, от которого, сразу захотелось спрятаться.

Потап поднял воротник пальто, втянул голову и не спеша побрел к центру. Вскоре его одинокая фигура затерялась в лабиринте неказистых козякинских построек.