За всю свою творческую жизнь Игнат Фомич Сидорчук внес немалый вклад в сокровищницу мировой культуры. К тому моменту, когда козякинское дарование получило срочный заказ от товарища Мамая, человечество имело возможность наслаждаться двумя сотнями добротных рисунков, вьполненных рукою мастера, сборником его поэтических произведений под названием "Пером, как мечом", бесчисленным количеством напевов и мелодий, сочиненных все тем же маэстро, и даже одной симфонией.

Но к большому недоумению Игната Фомича, неразумное человечество отнеслось к его творениям довольно пассивно и использовать предоставленную возможность никак не торопилось. И совершенно напрасно. Только человек, ничего не соображающий в искусстве, мог быть равнодушен к работам диссидента. Особенно наглядно его недюжинный талант проявлялся в живописи. Чего стоил хотя бы "Философский пейзаж", над которым Игнат Фомич корпел день, ночь и половину следующего дня до обеда. На листе ватмана был изображен зеленый луг, синее небо и идеально круглое желтое солнце (такой округлости мастер добился, приложив пятак и обведя его карандашом). В центре картины, прямо на лугу, сидел философ Спиноза, которого художник для пущего сходства изобразил со спины. Мыслитель вглядывался, в синюю даль и о чем-то мыслил. О чем именно не знал даже автор пейзажа. Быть может, он думал о смысле жизни, а может, сожалел о зря переведенном ватмане, на котором можно было начертить великолепный шестигранный болт. Но как бы там ни было, рисунок получился замечательный.

Не меньшую ценность представлял собой и натюрморт "Не хлебом единым", выполненный в стиле абстракционизма, хотя сам художник об этом даже не подозревал. Работа была сделана настолько абстрактно, что при ее осмотре свихнул бы голову даже Пабло Пикассо, известный своим нестандартным воображением. Натюрморт вышел колоритный, и помимо хлеба там было намалевано еще что-то. Во всяком случае, такой вывод следовал из названия натюрморта.

Эти и сто девяносто восемь других шедевров хранились у Игната Фомича в шкафу и дожидались своего часа. Того же часа дожидались стихи, поэмы и прозаические произведения, занимающие верхнюю полку. Несколько сложнее обстояли дела с музыкальными сочинениями. Их Сидорчук держал в голове, ибо был необучен музыкальной грамоте и не умел писать на нотной строке.

Трудился Игнат Фомич чрезвычайно плодотворно. На отсутствие вдохновения грех было жаловаться. Музы, лиры и пегасы одолевали его со всех сторон, он не успевал от них отмахиваться.

Но в последние дни начальник службы художественной самодеятельности перестал отмахиваться, теперь они стали ему как раз кстати.

Товарищ Мамай — торопил и призывал мобилизовать все силы, чтоб управиться со всем к восемнадцатому числу. Именно в этот день на подмостках "Литейщика" должно будет грянуть представление, которое потрясет Козяки и близлежащие села.

Не зная сна и отдыха, Игнат Фомич тренькал на рояле, складывая песню за песней. Игнат Фомич творил.

С главного входа в зал вошел Мамай и скорым шагом поднялся на сцену.

— Чем занимаетесь? — деловито осведомился он.

— Да вот — творю.

— Ну, что-нибудь уже натворили?

— Кое-что имеется, — скромно ответил маэстро.

— Представляю.

— Да, вы правы, чудные мотивы получаются. Вот хотя бы первый: ля, ля, ля-ля-ля-ля.

— Последнее "ля", пожалуй, лучше убрать. Не надо усложнять мелодию, публика может не понять. А так хорошо.

Потап нажал черную клавишу — клавиша беззвучно провалилась. Трогать остальные он не решился.

— Скажите мне откровенно, — обратился Потап к Сидорчуку, — как музыкант музыканту, сколько нот вы знаете?

Маэстро напряг память и, возведя к потолку глаза, принялся загибать пальцы.

— Четыре, — подсчитал наконец он.

— Четыре? Но я надеюсь, что вы не собираетесь употреблять их все? Мне не нужна опера, мне нужен шлягер. Нет, четыре — это многовато.

— А сколько… употреблять? — робко поинтересовался композитор.

— Ну, если принять во внимание, что одной нотой пользуются церковные хоры, двумя нотами — армейские оркестры, а четыре ноты, как мы выяснили — уже опера, то для шлягера вполне достаточно трех. Три ноты — вот залог успеха. Это я вам как музыкант музыканту говорю. Ну да ладно, оставим музыку перейдем к прозе, а точнее, к ее разновидности поэзии. Что у нас со стихами? Словесное сопровождение к мелодии готово?

— Есть. Есть, есть, есть, — ответил сочинитель, перерывая старую потрепанную тетрадь. — Вот, из моей старой лирики на любовную тематику. Прочитать?

— Не надо, я вам верю. Только не забудьте вворачивать в припев английские слова. К примеру… м-м… ай лав ю… м-м… ай вонт ю… А потом два раза: вот ду ю ду? Вот вам и готовый припев. В остальных песнях просто меняйте эти выражения местами. Записали?

Через час служебная надобность привела председателя в АТП № 16 , через два он был уже в налоговой инспекции, через три — улаживал организационные вопросы с заводилами национал-патриотической организации.

Заботы, мелкие и покрупнее — отбирали уйму времени. Потап даже не успевал предаваться возвышенным мыслям о кладе. Он думал о нем лишь вечерами, когда, усталый и разбитый, запирался в детской после двух рабочих смен. И если раньше Мамай терпел лишения ради того, чтобы поскорее добраться до сокровища, то теперь он добирался до сокровища ради того, чтобы поскорее кончились эти лишения. И часто вспоминал эфиопа. Беглый подмастерье был, конечно, паскудным компаньоном, но без него стало скучно. К тому же на Гене всегда можно было согнать зло и запугивать им соратников.

Впрочем, пока еще райкомовцев удавалось держать в узде. На последнем политзанятии им было разъяснено, что товарищ Степан уехал за медалями для особо отличившихся в подготовке акции. Тех же, кто будет уклоняться от партийных поручений, представитель IV Интернационала по возврaщении станет репрессировать собственными руками. Все силы подпольщиков были брошены на выполнение задания. Неудобство заключалось в том, что все они работали по отдельности и выходили из-под контроля Потапа.

Участия в общем деле не принимал лишь товарищ Цап. Но на то у него были веские причины — он был занят. С тех пор как увеличилось поголовье свиней, вольный фермер целиком погряз в животноводстве.

Первые три дня Афанасий Ольгович крепился. Глядя, с какой резвостью толстомордик морщинистый поглощает все съедобное и несъедобное, свиновод тешил себя надеждой, что не пройдет и полгода, как подопечный превратится в громадного трехцентнерного хряка.

— Ну что, брат, наберешь три центнера? — бывало, спрашивал Афанасий Ольгович, поднося Куксу очередное ведро помоев.

Повизгивая от нетерпения, поросенок бросался на еду и, застенчиво косясь на хозяина, как бы говорил: "Наберу, брат. Отчего же не набрать? Я уж постараюсь".

Но вскоре надежды Цапа стали таять. В его душе поселились сомнения.

Нет, аппетит у Кукса не пропал. Напротив, он возрастал с каждым часом. Это-то обстоятельство и беспокоило фермера. Толстомордик жрал не только то, что дают ему, но и объедал Катьку. Свинья чахла и хирела на глазах. И Афанасий Ольгович понял: полгода ему не продержаться. Для того чтобы прокормить Кукса в течение этого срока, придется продавать дом и все хозяйство.

Соразмерив свои возможности с потребностями толстомордика, вольный фермер решил откармливать кабанчика не больше месяца.

Утром свиновод привозил на санках пищевые отходы из столовой завода ЖБК ; в обед — из детского сада "Ласточка" ; вечером Кукс пожирал то, что не доели за день учащиеся СПТУ № 18 . Благодаря всем этим усилиям через месяц десятикилограммовый поросенок должен был прибавить в весе еще хотя бы килограммов тридцать. Количество уничтожаемой еды неминуемо грозило качественно преобразить Кукса. Закон диалектики о переходе количества в качество рано или поздно должен был заработать. Иначе и быть не могло.

И действительно — не прошло и двух недель, как животное стало претерпевать качественные изменения.

Но эти изменения фермера не радовали…

После тщательных измерений и взвешиваний выяснилось, что толстомордик все-таки поправился, на один килограмм. Но единственной частью тела, на которой это отразилось, была голова. Рыло Кукса по величине своей быстро догоняло Катькино, в то время как туловище оставалось тощим и поджарым.

— Сорок кило минус одиннадцать будет двадцать девять, — соображал Афанасий Ольгович, отрешенно глядя на обжору, — осталось двадцать девять килограмм… Это ж сколько еще месяцев тебя кормить, чтобы набралось сорок?

Кукс в ответ на это только прятал бесстыжие глазки и жалобно скулил, словно предчувствуя, что до сорока килограммов ему не дожить.

Но столь низкие темпы роста огорчали Цапа гораздо меньше, чем другие изменения, происходящие с кабанчиком. Сначала на спине и шее Кукса вылезла редкая рыжая щетина. Озадаченный прочими неприятностями, Афанасий Ольгович не придал этому большого значения. Не придавал он значения до тех пор, пока щетина не стала превращаться в шерсть и расползаться по всему телу. Это уже выпирало за рамки всякого приличия. Вдобавок ко всему толстомордик морщинистый от пятака до хвостика покрылся складками и морщинами, оправдывая таким образом свою породу. Создавалось впечатление, что на его тщедушное тельце надели шкуру здорового кабана.

Кормилец и нахлебник стали друг друга стесняться.

Афанасий Ольгович ходил вокруг Кукса кругами и думал о том, что надо что-то делать: либо продавать дармоеда, либо…

Будто угадывая нехорошие намерения хозяина, толстомордик его все больше сторонился и постепенно дичал. Но так или иначе, с довольствия толстомордика не сняли, хотя рацион его теперь заметно сократился.

Цап по-прежнему возил питомцу пищу и руководствовался при этом, очевидно, исключительно гуманными соображениями.

В отличие от соседа Мирон Мироныч питал гораздо меньшую любовь к животным. Жизнь сделала его сердце черствым, а руки — грубыми. И этими грубыми руками Коняка ловил собак, маленьких. Но им в данном случае двигала вовсе не антипатия к четвероногим, а корыстные мотивы и рекомендации товарища Брэйтэра.

Разумеется, прежде чем толкнуть соратника на такой шаг, Льва Ароновича мучили душевные терзания. Он долго колебался.

Душевные терзания начались с того момента, когда товарищ Мамай взял с магната обязательство предоставить шубу, натуральную.

Под шубой натуральной предполагалась шуба соболиная или что-то в этом роде. Но ни соболей, ни чего-то в этом роде в пригородных степях давно не видели. Из всех пушных зверей там водились только суслики, из пушнины которых, даже если очень исхитриться, шубы не получится. В лучшем случае из нее получится пальто. Итак, суслики отпали сами собой. Зато собаки! Собак на козякинских улицах водилось в изрядном количестве. В самом деле, почему бы не взять в дело собак? Может, это негуманно? А шить шубу из соболя — гуманно? Чем, собственно, соболь хуже собаки? Только тем, что у него лучше мех. Китайцы, к примеру, не только делают из собак верхнюю одежду, но и едят их прямо в ресторанах. Ну, допустим, подать пса на ужин — это уже слишком, но вот содрать с него шкуру!..

Помучившись и попереживав подобным образом, Лев Аронович принял разумное решение.

Прикомандированный к Брэйтэру баптист был откомандирован на улицы Козяк добывать натуральный мех.

Вооружившись палкой, веревкой и мешком, Мирон Мироныч взялся за дело. Дело было стоящее: за каждую шкуру крупной собаки директор базара обещал заплатить по двести тысяч. Но к большим псинам Коняка подходить опасался, а те, на которых он решался напасть, оказывались немногим больше белок и едва тянули на тридцать тысяч. Чтобы получить положенное вознаграждение, вместо одной шкуры баптисту нужно было раздобыть шесть.

Впрочем, за три дня охоты Мирону Миронычу не удалось изловить ни одной собачки. И главной причиной тому было отсутствие навыков. С утра и до наступления сумерек пропагандист бродил за стайками бездомных дворняг и зачем-то держал наготове палку. Приблизительно поимку зверей он представлял себе так: куском колбасы он приманивает песика, а затем — палкой по голове, и в мешок. И так до тех пор, пока мешок не наполнится. Что делать с прибитыми псами дальше, Мирон Мироныч вообще не представлял.

На практике все оказалось несколько сложнее. Завидев странного человека с палкой, четвероногие торопливо трусили прочь. Коняка робко преследовал стаю в надежде, что какая-нибудь дура-дворняжка от нее отстанет, выбьется из сил и полезет в мешок без всякой колбасы. Но животные держались дружно и просто так расставаться со шкурой не собирались. Со временем вид назойливого человека перестал их смущать и они не обращали на него внимания.

Часто Мирон Мироныч шел на хитрость и бросал недалеко от себя кусочек вареной колбасы. Но к угощению подходили только мощные кобели, от одного вида которых собаколов терял агрессивность.

Зав. отделом пропаганды был вынужден поменять тактику. Теперь он разыскивал и преследовал одиноких собак.

Объектом его пристального внимания стала бездомная облезлая болонка. Мирон Мироныч скормил ей уже килограмм колбасы, но болонка по-прежнему соблюдала дистанцию.

— На, на, на, — гундосил Коняка, протягивая руку с приманкой, — на, на, дура. Да стой же ты!

За сим странным промыслом и застал своего соратника Христофор Ильич.

— Что это вы делаете? — изумился Харчиков, столкнувшись с баптистом на безлюдной улице.

— Ничего, — насупился Мирон Мироныч, поднимаясь с колен и пряча за спину палку.

— А что это у вас в руке? — наседал Христофор Ильич.

— Колбаса.

— А зачем?

— Ем, — отрезал Коняка и в подтверждение своих слов бросил кусочек колбасы в рот и принялся аппетитно жевать.

— А собака здесь зачем?

— А я почем знаю! Мимо проходила. Пшла отсюда!

— А палка?

Мирон Мироныч не смог найти правдоподобного объяснения и ответил очень просто:

— Надо.

— Тогда что же вы тут делаете?

— Ничего.

— А что у вас в руке?

— Колбаса…

Дальнейшая беседа протекала в том же духе. Христофор Ильич чуял, что здесь что-то нечисто, и пытался докопаться до сути. Мирон Мироныч, в свою очередь, понимал, что отвязаться так просто от Харчикова не удастся. В конце концов он выложил сбытчику всю правду:

— Брэйтэр мех скупает. Двести тысяч за собаку.

Харчиков не сказал ничего.

Через пять минут, опережая друг друга, соратники гнались за болонкой.

***

Непредвиденные трудности встречались и на пути Мамая. Увлекшись старательским промыслом, чекист совершенно потерял политическую бдительность. Подобное легкомыслие едва не привело к политическому скандалу.

Конфуз заключался в том, что помимо национал-патриотов, которых председатель пригласил к сотрудничеству, политическую погоду в Козяках делала другая, не менее влиятельная сила, — патриоты-националисты. Эту-то силу, по своему неведению, Потап и упустил из виду, решив, что имеет дело с одной и той же организацией, а между тем политические концепции этих двух партий имели принципиальные расхождения. Если национал-патриоты считали, что на первый план нужно ставить интересы народа, а на втором — интересы государства, то патриоты-националисты выражали по этому поводу абсолютное несогласие, выдвигая на первое место интересы страны, а уж потом — ее народа.

Узнав о том, что их конкуренты вступили в сговор с финансово-промышленными кругами, патриоты-националисты забили тревогу и пригрозили бойкотировать акцию. Финансово-промышленным кругам в лице Потапа Мамая пришлось начать переговоры с оскорбленными политиками. К чести обеих сторон, они скоро пришли к консенсусу, и конфликт был разрешен. Патриоты-националисты согласились прислать своих представителей в жюри конкурса, но с условием, что они будут по другую сторону стола от враждебной партии.

У памятника Ленину, открывая людям глаза, стояли демонстранты: пикетчик Федька и заочный миллионер Эдуард Тумаков. Дважды в день Потап проверял наемников, заодно справляясь о настроениях в народе. Службу пикетчики несли исправно.

Но однажды, придя на площадь, Мамай их на месте не нашел. На земле, присыпанный снегом, валялся плакат: "Коммунист — пособник удорожаний" . Сами обличителибросив пост, скрылись в неизвестном направлении.

Мамай беспокойно огляделся вокруг… И вдруг внимание его привлекло необычайное оживление, происходящее у светофора. "Либо авария, либо… либо пролетарии дубасят моих соколов. — предположил чекист".

Прибыв к месту событий, Потап с удовлетворением отметил, что интуиция его не подвела. Он ошибся лишь в деталях, но по сути оказался прав. Аварии на перекрестке не было, но одному из его соколов приходилось действительно туго. И этим соколом оказался Федька.

Федор сражался как тигр. Но силы были слишком неравны. Против него выступала агрессивная дворничиха, превосходящая неприятеля как ростом, так и весом. Преимущество ее сказывалось и в вооружении: старуха атаковала тяжелой колючей метлой, в то время как пикетчик отбивался легковесным фанерным плакатиком.

Особо азартные зрители принялись улюлюкать и подзадоривать бойцов; кое-кто предлагал сделать ставки. Но Потап и так ясно видел, что битва закончится в считанные секунды. Победа дворничихи не вызывала сомнений.

Он вновь оказался прав. Несколькими мощными взмахами старуха рассеяла зрителей и обратила противника в паническое бегство. Проворно, словно тушканчик, Федька поскакал по тротуару. Затем, резко изменив направление, пересек дорогy и укрылся в часовой мастерской. Победительница проводила его гневным взглядом, водрузила метлу на плечо и воинственным шагом направилась через площадь к памятнику.

Когда страсти улеглись, Потап распахнул дверь мастерской и сказал:

— Можно выходить.

На пороге появился Федор. За ним, переминаясь с ноги на ногy, стоял Тyмaков.

— Знаете, начальник, — хмуро проговорил бывалый пикетчик, — под исполкомом ко мне относились с уважением. Дворники со мной здоровались и давали закурить. — Оглянувшись на напарника, он добавил: — Требуем прибавки к жалованью. За вредные условия труда.

— Получите, — пообещал Потап. — Но почему бабуля на вас взъелась?

— Да сумасшедшая потому что! Когда узнала, что мы требуем сноса памятника, полезла в драку. Просто закоренелая большевичка какая-то! Вы, начальник, ее от нас оградите, иначе не пойдем. Я свою голову здесь ложить не собираюсь!

К площади подъехал свадебный кортеж. Из передней машины, украшенной ленточками и куклами, вылезли жених, беременная невеста и почетные свидетели. Следуя давней традиции, молодые возложили к подножию памятника букетик цветов. Затем тот же букетик подняли и вновь возложили свидетели. После того как обе церемонии запечатлел фотограф, молодые торопливо покурили, сели в машину, и вся процессия торжественно покатила дальше.

Когда площадь опустела, дворничиха, воровато осмотревшись, мигом пихнула цветы в ящичек для инвентаря, заботливо обмела плиту и пошла прочь.

Факт воровства не ускользнул от внимания чекиста.

— Ждите меня здесь, — приказал Потап наемникам. — Кажется, есть повод познакомиться с девушкой.

Дворничиха была задержана с поличным. Пикетчики видели, как Потап, настигнув воровку, подхватил ее под локоть и потащил в другую сторону. Поначалу старуха злобно отбивалась, но быстро присмирела, когда перед ее носом мелькнуло красное удостоверение и из ящика были изъяты вещественные доказательства. Закончилась сцена тем, что чекист, изобразив пальцами решетку, приложил ее к глазу, предсказывая бабушке ее будущее. Впрочем, на первый раз ей удалось остаться на свободе, и, благодарно поклонившись стражу порядка, она проворно убежала.

— Ну вот, миротворческая миссия увенчалась успехом, — сказал Мамай, вернувшись к пикетчикам. — Путем угроз и шантажа противника удалось склонить к перемирию. Идите работайте. Бабуля вас не тронет. Надеюсь, она была последним защитником Владимира Ильича. Очень надеюсь…