Он был поэтом, прозаиком, драматургом, публицистом, критиком, исследователем литературы, написавшим учебники и научные трактаты. Он был и академиком Академии наук Казахской ССР. Он был ещё и блистательным полемистом. Все, кто знал Сабита Муканова при его жизни, помнят его как полемиста, обладавшего бойцовским характером. Кто однажды побывал в те годы в Союзе писателей Казахстана, тот, думаю, наверняка запомнил на всю жизнь, как разгорались большие страсти в маленьком деревянном домике по улице. Пролетарской, одиннадцать. Лишь бы был повод, а страсти вроде сами вспыхивали, возгораясь от малейшей искорки. В наэлектризованной атмосфере немногочисленный тогда еще отряд писателей казался подключенным к постоянному току высокого напряжения. И среди именитых писателей выделялся один, в неизменной своей плюшевой тюбетейке, рано поседевший и пополневший, веселый и простой в обращении со всеми, но грозный и непримиримый в полемике; казалось, что он сам, как заряженный аккумулятор, вырабатывал ток, накаляя атмосферу. В его присутствии любое обсуждение, в узком ли кругу, на секциях ли, вызывало гром и молнии. И этот накал, и это напряжение не могли в конечном счете не отразиться на духе произведений, созданных писателем. Видимо, хмель полемики не рассеивался и ни на йоту не спадал даже и тогда, когда он творил. А работал он в основном ночью. Многодетная семья обычно со второй половины ночи, унявшись, наконец-то погружалась в сон, и седовласый писатель, воспользовавшись представившимся случаем уединения, садился за письменный стол, оставаясь один на один с белым листом бумаги. Но и тогда не угасал в нем деятельный дух полемиста.

И не потому ли все или почти все выходившие из-под пера писателя произведения — будь то критические и литературоведческие или еще бесчисленные эпистолярно-мемуарные — имели столь поразительное сходство со своим темпераментным автором. В них, помимо полемического задора, нетрудно читателю обнаружить между строк поистине мукановскую прямолинейность и категоричность, что, конечно, не могло не сказаться на характере и тоне изложения и со своей стороны в значительной степени определяло тенденциозность иных его суждений. Тем более неистовая непоколебимость, принципиальность и горячий темперамент красноречиво свидетельствовали о его оригинальной биографии, о пройденном им большом пути бойца революции, коммуниста октябрьского призыва, о его неподдельной партийности и гражданственности. Верный делу своего народа, партии и своей эпохи, Сабит Муканов ни в чем не умел и не хотел кривить душой, везде и всюду говоря свое твердое мукановское слово, с завидной настойчивостью отстаивал свою позицию. Кровь от крови, плоть от плоти народа, писатель был активным сторонником всего нового и настоящим гражданином своего народа. Мукановская гражданственность не имела ничего общего с фрондерством, трибунным пижонством иных деляг от литературы. На каждой строке мукановской поэзии, прозы, критических статей лежит отпечаток не только его неповторимой, яркой индивидуальности, но и жарких классовых битв его бурной эпохи. Ему было доверено возглавлять писательскую организацию в годы становления и возмужания молодой казахской литературы. Не только его самобытный писательский талант, но и отличные бойцовские качества в значительной степени способствовали интенсивной профессионализации и идейной закалке национальной литературы.

Итак, в те годы, кому доводилось на литературных диспутах видеть и слышать Муканова, этого поистине выдающегося писателя, который, еще не достигнув сорока лет, стал признанным классиком и по праву считался одним из немногих зачинателей казахской советской литературы, запомнили его наверняка таким, резким и запальчивым. К тому же обладал он железной логикой, цепкой памятью и огромной силой воображения, и, в своих действиях всегда и во всем руководствуясь незыблемой позицией классовой борьбы под девизом актуальности темы, увлекая своих единомышленников, решительно вступал в полемику, и в такие напряженные минуты, в наивысшей точке накала, иной раз казалось, что сжигал он за собой все мосты, сознательно не оставляя своим оппонентам надежду на компромисс. В самом деле было так, или воображение литературной молодежи рисовало его таким, но как бы там ни было, однажды, незадолго до кончины писателя, в присутствии Тахави Ахтанова, вспоминая бурные годы своей литературной жизни, которые теперь отошли и сделались историей и достоянием народной памяти, он как-то сказал тоном сожаления, что категоричность не всегда есть проявление принципиальности.

Мы недоумевали: когда он это говорил, он больше походил на обыкновенного человека, по его же выражению, созданного как все, из костей да мяса. Кстати, в этих по-мукановски простых и доходчивых выражениях заключена глубокая мысль, которая, на мой взгляд, убедительно перекликается со ставшим ныне крылатым излюбленным изречением нашей планеты, это, помните, когда Карл Маркс, отвечая на вопросы дочерей, процитировал известное латинское выражение: «Ничто человеческое и мне не чуждо».

Да, в минуты душевного порыва он бывал способен на поразительное откровение. Итак, в его вышеупомянутом заявлении мы с Ахтановым почувствовали но слабость, а скорее силу, силу его духа. Как убеждает нас жизненный опыт, только сильные духом и еще наделенные недюжинным талантом люди способны на возвышенное, героическое. Посудите сами: быть человеком, который считал себя полемистом, и являлся таковым, и гордился этим своим призванием не менее, чем, скажем, призванием писателя, более того, в литературных диспутах изо дня в день упорно и настойчиво выковавшего в себе железный характер бойца-полемиста, и вдруг, к концу жизни, в непринужденной беседе пуститься на такое откровение, где он вроде бы засомневался в своем былом и излюбленном методе ведения борьбы, — для этого в самом деле надобно быть сильным и мужественным. Только натуры героические, да еще с широкой душой, в минуты неукротимого порыва способны обретать крылья, подобно поэту во власти вдохновения, чтобы подняться над всем пошлым и низменным, затем чтобы с Олимпа справедливости беспристрастно судить о содеянном, на что маленькие люди вовсе не способны. Чем мельче человек, тем его самолюбие сильнее и уязвимее. А чем непомернее самолюбие у такого рода людей, тем и чувство самосохранения, именуемое слепым инстинктом, действует безотказнее, точнее и потому без промаха. И потому эти самовлюбленные мелкие эгоисты во всех жизненных ситуациях, малых или больших, лишены какой-либо способности вырваться из тисков своего тесного и душного мирка. Попробуй, окажись рядом с ним, как сразу, утратив все и вся, утратив свое изначальное высокое назначение, мир станет тесен, люди невыносимы.

А душа жаждет простора. А в мыслях зреет подвиг, и где-то рядом скачет лихая удаль. Взоры ищут в надежде увидеть что-то огромное, еле умещающееся в воображении. И тогда-то люди ощущают в себе неодолимое желание, непреходящую тягу к крупным личностям, что, конечно, считается вполне естественным и закономерным состоянием каждого из нас. Душа каждого из нас, покуда не утратила способности совершенствоваться, тянется к ним, к этим личностям, как к свету, как к источнику добра и благородства, что естественно и закономерно. Чтобы как-то понять и объяснить причины подобного рода потребностей наших душ, давайте-ка перенесемся мысленно в степь, где со дня сотворения не было ничего заметного, выдающегося, могущего хоть как-то обратить на себя внимание, а просто-напросто тянется бесконечная, серая тягучая степь, усиливая горечь тоски и одиночества. И если на этой однообразной равнине вдруг утомленный взор обнаружит высоту и она, высота, поманит, зазывая и радуя своим величием и благородством, скажите на милость, не встрепенется разве душа, словно птица, просящаяся в полет. И как синяя даль неба нужна для полета птицы, так высота нужна для души человека. И потому она, эта высота, где бы мы ее ни находили, на лоне ли природы, в обществе ли людей, имела всегда, и постоянно будет иметь притягательную, чуть ли не магическую силу, могущую не только воодушевлять, но, прежде всего, давать нам ощущения собственного значения и достоинства и тем самым поддерживать в нас неугасающее стремление к вершинам.

И в этой связи хочу остановиться на одной общеизвестной истине: существует два вида определения, которыми мы даем оценку достижений во всех сферах человеческой деятельности, а именно количественное и качественное. Но при этом мы забываем, что оба эти понятия по духу как бы ни были родственными, однако по закону диалектики где-то на каком-то месте могут взаимно друг друга исключать. Ибо, как известно, количественный рост не может собой олицетворять даже самую малую высоту потенциальной возможности нашего развития. Тем более если эта высота касалась духовного развития, то она измерялась и в будущем будет измеряться только взлетами, только вызванными в жизнь звездными часами самых выдающихся личностей. Такими взлетами история духовной жизни нашего народа не однажды отмечалась. Всмотритесь в даль веков, разве из развалин некогда цветущего древнего города казахов не поднимается непомерно могучая фигура гениального сына нашего народа, впоследствии не вмещавшегося в свой родной край и обретшего гражданство мира и ставшего гордостью всего Востока? Я не стану упоминать поэтов скорбного века, проникновенная поэзия которых, отмеченная безысходностью и тоской, все еще не потускнела в сознании народа; в начале минувшего века призывная, героическая поэзия Махамбета перед самым рождением и утверждением казахской письменной литературы, словно обнаженная сабля, блеснула так нежданно и кратковременно. Но благодаря героическому духу огненные строки поэзии вождя народного восстания при малейшем соприкосновении все еще продолжают волновать и горячить кровь. Вслед за Махамбетом казахская литература отмечалась сразу двумя мощными взлетами. Если Джамбул каскадом импровизаций как бы усиливал и без того необузданный поток устного народного творчества, поражая воображение слушателей буйством чувств, красок, дерзостью мысли, то Абай сам стоял у истока письменной литературы. Благодаря гению Абая рядом с бурлящим потоком полноводной устной народной поэзии в истории духовной культуры нашего народа впервые зажурчал чистый родник письменной литературы. К счастью, после великого Абая, если не считать той, нам всем памятной, небольшой паузы, молодая письменная литература продолжала неуклонно развиваться. Духовная сила пробужденного Октябрем народа, получив мощный импульс, вдруг так неожиданно и щедро подарила казахской литературе и искусству целую плеяду поистине великих артистов и писателей. Кто из нас с благодарностью не вспоминает сейчас славные имена Сейфуллина, Майлина, Джансугурова, Ауэзова, Муканова, которые еще в первые годы Советской власти за столь короткое время перед взором изумленного мира подняли нашу литературу на высокий профессиональный уровень, предопределяя тем самым на много и много лет вперед самую счастливую высоту нравственных притязаний национального сознания. Они были новаторами, и от них, по существу, и началась новая эпоха возрожденной казахской литературы. Должен сказать, что они, решительно введя до них отсутствовавшие литературные жанры, не просто обогатили их новыми формами, стилевыми особенностями, а, самое главное и основное, сумели создать свои художественные миры. Благодаря им вот уже более полувека прочнр живут в нашем сознании целые царства, щедро наделенные яркими и колоритными образами, интересными типами литературные мифы Сейфуллина, Майлина, Джансугурова, литературные миры Ауэзова и Муканова.

Ауэзов и Муканов жили и работали до конца своих дней, находясь как бы под одной крышей. Чего, скрывать, при их жизни вся непомерная тяжелая ноша и основная забота, связанная с развитием литературы, легла на могучие плечи этих двух титанов, и они вдвоем достойно несли честь и славу всей казахской литературы. Если Ауэзов воссоздавал нарастающую напряженную духовность через сплетения мысли и чувства, то Муканов сумел создать это же напряжение во всех своих произведениях через мудрость и щедрость своего поистине народного таланта, точнее говоря, путем неослабевающего напряжения, сплетением исключительно острых ситуаций, нагнетанием нарастающего драматического сюжета.

Следя за развитием казахской литературы последних лет, я, к своему неудовольствию, нет-нет да и стал замечать какие-то любомудрые книги; к чести их авторов, они с завидной прилежностью старательных учеников лихо освоили всю технологию и весь шик современного модернового письма, но тем больше вызывает сожаление, когда видишь, с каким трудом одолевают читатели, скажем прямо, не согревающие души вялые страницы. А Сабит Муканов одну из главных особенностей и достоинств художественного произведения видел прежде всего в его читабельности и увлекательности.

Каждая эпоха имеет свою проблему, для решения которой непременно выдвигает своих героев. Скажем, для нас освоение космоса, космический корабль, космонавт Гагарин не просто престиж страны, не просто дело чести и доблести, — оно имело и имеет первостепенное значение и считается одной из глобальных проблем конца XX века, в котором сосредоточены все узловые вопросы, а именно: морально-политические, научно-экологические и оборонные. В то далекое теперь от нас довоенное время точно такое же престижное и практическое значение имели для наших отцов освоение Северного Ледовитого океана, ледокол «Челюскин», перелет Чкалова. И потому все народы земного шара, правительства и пресса пристально следили шаг за шагом, ловили каждое мгновение чудо-подвига богатырей страны Советов на Крайнем Севере. И в это время Сабит Муканов одним из первых откликнулся на героические подвиги покорителей Северного полюса, написав поэму «Белый медведь». Поэма эта для литературы тех лет была по форме. и содержанию подлинно новаторской, более того, явилась неожиданным, новым словом, вызвавшим бурную реакцию как в критике, так и у широкой читательской общественности. Сабит Муканов в казахской поэзии вообще был новатором и экспериментатором. В своих лучших стихотворениях он вслед за Майлиным смело и широко ввел простую разговорную интонацию взамен ранее единолично господствовавшего в казахской поэзии песенно-поэтического стиля.

В один из предъюбилейных дней писателя, на встрече со студентами университета, Абдильда Тажибаев, произнося о своем учителе короткую, взволнованную речь, сказал, что до появления поэмы «Абдулла» Касыма Аманжолова в этом почетном жанре поэзия Сабита Муканова определяла его счастливую вершину. Думаю, что до появления эпопеи «Абай» Ауэзова в казахской литературе романы, созданные Мукановым, не имели себе равных. Как известно, к этому времени Мукановым был уже создан «Адаскандар». Эта поэма в прозе о трагической судьбе чистой и светлой любви, чем-то напоминающая ранний степной цветок, прихваченный морозом, с первого дня появления никого из читателей не оставила равнодушным. Затем последовала повесть «Балуан-Шолак», с романтических страниц которой дерзко вставал героический образ степного барда, помимо блестящего таланта поэта, певца еще и в самом деле отличавшегося личной храбростью. Муканов любит и идеализирует своего героя. Он настолько восторгается сказочными подвигами и рыцарской удалью Балуан-Шолака, что, читая роман, нам не удается определить, чему, собственно, автор отдает предпочтение — таланту или физической силе, ибо той и другой стороне незаурядного героя в одинаковой мере воздается дань восхищения. Живо в нашей памяти, что задолго до появления «Ботагоз» был писателем написан и опубликован роман «Темиртас». У нас также в памяти, что литературная общественность воспринимала этот роман не иначе как пробу сил, как некий литературный эксперимент перед предстоящей ему более серьезной и ответственной работой в освоении для тех времен весьма сложной историко-революционной темы. Посудите сами, только что рухнул старый общественный строй, взамен которому пришел новый. Не просто происходила быстрая смена одной социальной системы другою, а, к ужасу вчерашних всесильных и всемогущих, вместе со сменой строя, не давая опомниться, в мгновение ока менялся сам уклад жизни, безжалостно рушились вековые, привычные патриархально-родовые нравы; менялась психология, обычаи, отношения к жизни, к людям, к миру. Умирающий класс в этой постигшей его после бури Октября страшной, чуть ли не апокалиптической катастрофе чувствовал растерянность, но однако не сложил и не собирался складывать оружия. Уроки революции стали подлинной наукой и во всем учили народы еще вчера отсталой окраины царской России. Мало того, социальная действительность убедила наших отцов в том, что без ликвидации эксплуатации человека человеком не может быть никакой свободы, а без свободы не может быть полноценного счастья; свобода нуждается не только в декларировании, но и в гарантированной защите. И в этой ситуации, когда не улеглись еще страсти классовой борьбы, писателю Муканову, обратившемуся впервые к историко-революционной теме, предстояла нелегкая задача: во-первых, пропуская огромные события через себя, правильно ориентироваться в социально-политическом значении всего происходившего; во-вторых, по-марксистски правильно обобщить и оценить исторический опыт, проделанный нашими отцами в минувшей схватке. И еще, третий, не менее сложный вопрос, неминуемо стоявший перед писателем, — показать неизбежность прихода в революцию вчерашних кочевников-скотоводов и проследить пробуждение классового самосознания в психологии этих людей. Сабит Муканов, создав роман «Ботагоз», дум ага, блестяще справился со стоявшей перед ним сложной задачей как художественного, так и политического порядка. Мало того, накопленный им художественный опыт вот уже около полувека оказывал и поныне продолжает оказывать практически полезную помощь казахским литераторам, которые не перестают обращаться к историко-революционной тематике. Появление в те годы романов Сабита Муканова сделалось событием и подлинным праздником национальной культуры. Давайте вспомним, кто из нас, довоенных лет воспитанников детдомов и интернатов, позабыв решительно обо всем на свете, о еде, о сне, об учебе, не читал, не вчитывался в произведения этого популярнейшего тогда писателя. Думаю, что тут уместно задаться вопросом, как и каким путем достигал он такого внушительного успеха? Мастерством стиля? Изяществом слога? Вряд ли. Язык его произведений, за исключением разве некоторых, таких, как «Сулушаш», «Адаскандар» и еще по преимуществу относящихся к раннему периоду лирических стихотворений, в основном прост, доступен и обыден. Создается впечатление, что он нарочито упрощал свой и без того простой язык, придавая ему сходство с устной, неподдельной народной речью. И он этого добивался всю жизнь. И этого он достигал от произведения к произведению, усиливая элементы простоты и естественности. Среди казахских писателей Сабит Муканов обладал каким-то особым, обостренным слухом к подлинной народной речи. И всем, кто знал Сабита Муканова, известно, что он как писатель был близок к истокам народного творчества, а как человек обладал неподдельной народной простотой. Быть может, он даже был не связан, а просто-напросто сросся со своим народом, навеки скрепленный едиными с ним корнями. И не потому ли он напоминал нам эдакую мощную жизнестойкую ветвь какого-нибудь огромного кряжистого дерева — дуба, и непременно с ветреной стороны, непременно открытой всем бурям и стихиям. И у нее, у этой ветви, со своим деревом единая, неделимая судьба, ибо под ними общая земля. Сабит Муканов, бывало, гордился такой своей писательской судьбой. И он во весь по-мукановски мощный голос провозглашал памятную воем нам, знаменитую поэтическую декларацию, где со свойственной ему откровенностью исповедовался своему классу, как сын своему отцу, от строфы к строфе клялся, присягал служить честно, преданно только ему одному, его идеалам и интересам. Одним из главных качеств Сабита Муканова как гражданина и активного общественного деятеля было его умение радоваться успехам своего народа, своей республики.

Кто из нас не знал Сабита Муканова, который даже на склоне дней, несмотря на свою грузность и преклонный возраст, отличался легкостью в движениях, бодростью духа, порывистостью и оживленностью характера. И еще, активный и деятельный, он любил общение, контакт, поездки в аул, в отдаленные уголки, искал связь с миром, с людьми и свое существование вне мира, вне его вечного движения вперед не представлял. Находясь среди народа, он не испытывал необходимости подлаживаться под народ. Ибо он сам был подлинным воплощением простоты и естественности, что, конечно, помогало ему при встрече с народом без особого усилия быстро и незаметно раствориться в своей родной стихии. И народ шел к нему всегда охотно, с полным доверием. Чем больше приближался он к старости, казалось бы, к естественной и неотвратимой физической немощи, тем с большим азартом, увлечением, неистовее работал он, поражая и восхищая всех нас жизнелюбием, работоспособностью, приступая одновременно сразу к нескольким вещам. И если современный придирчивый, с возросшим вкусом читатель найдет недостатки в созданных им в последние годы жизни произведениях, то, по-моему, они объясняются тем, что, чувствуя приближение того неотвратимого рокового часа, когда из рук выпадет перо, Муканов торопился, спешил во что бы то ни стало успеть, осуществить многочисленные свои планы, замыслы и идеи. Старый писатель, как старый солдат на поле брани, не хотел и не собирался бросить свое боевое оружие, наоборот, находясь в бодром состоянии в гуще бурлящей жизни, умел с завидным оптимизмом вслушиваться в ее ритм Я дыхание, владея чутким слухом и тонким чутьем. Писатель постоянно находился среди тружеников, в самой горячей точке всенародного движения, и сам горел желанием во что бы то ни стало откликнуться первым непременно крупным произведением, романом или повестью, поэмой или пьесой, по крайней мере очерком, или очередным отзывом об Ибрае Жахаеве, о Нурмулде Алдабергенове. К тому же Муканов был признанным знатоком многосложной алгебры древнего родословия казахов, быта народа, обычаев, ритуалов, обрядов, истории предков, будничной жизни современников, и во всех своих произведениях, независимо от их жанра, от близости или дальности эпохи давал колоссальные сведения, информацию одну интереснее, забавнее и анекдотичнее другой, нередко с намеренно допущенными элементами фантастики, и в результате у читателя складывалось впечатление, что в совокупности своей все это довлеет над материалом, не умещаясь в обычно довольно объемистые произведения писателя.

Пожелай такой писатель, как Сабит Муканов, наделенный колоссальным воображением и неиссякаемой богатой фантазией, он мог бы стать одним из лучших фантастов нашей литературы. Но он не захотел, зато и эта особая черта писательского таланта так или иначе отразилась в созданных им произведениях. Не говоря о вымышленных героях, нередко даже в поступках исторических персонажей читатель обнаруживает в неумеренной дозе явное домысливание, когда он вольно или невольно преувеличивает, будто не довольствуясь имеющимися под руками достоверными сведениями, доподлинными фактами, имевшими место в жизни того или другого литературного героя. И он нередко преувеличивал события и ситуации, преднамеренно уводя своего читателя в сферу легенды, сказки, и, не дав разобраться в своих собственных ощущениях, то и дело, опять-таки по воле своей, резко приземлял повествование до обыденности, и тогда заурядный, будничный быт, лишенный сколько-нибудь поэтической приподнятости и пафоса, выглядел бледно в своем фотографическом, черно-белом рисунке. Такая большей частью неоправданная смена вероятного и невероятного, обыденного и фантастического в сюжетной линии, особенно в «Промелькнувшем метеоре», не могла не обернуться некоторыми досадными промахами. Но зато во всех других произведениях Муканова, написанных, как говорится, по горячим следам современной действительности, читатель своевременно узнавал трудовые подвиги рисоводов Сырдарьи, хлеборобов Сарыарки и чабанов далекого Мангышлака. Если в каких-то произведениях не хватало, допустим, обстоятельной художественной разработки, то всегда она с лихвой компенсировалась достоверностью фактов, подлинностью событий, живым трепетом актуальных тем, жизненностью поднятых проблем. И еще присущая письму Муканова особая доверительность и живость самого рассказчика, публицистическая взволнованность и увлекательность острого сюжета, удачно и органически переплетаясь с дыханием трудовой жизни, создавали реалистическую картину нашей действительности..

Всякая ноша, тем более если она составляет смысл жизни такого большого писателя, каким был Сабит Муканов, бесспорно, тяжка и тяжела. Но, как бы ни была тяжка и тяжела ноша писателя, если он, писатель, прожив со своим народом семьдесят три года, сумел после себя оставить потомству такие шедевры казахской литературы, как, скажем, «Ботагоз», «Балуан-Шолак», «Адаскандар», «Сулушаш», «Школа жизни», «Таков колхозный аул», «Салют маю», — значит, стоило жить, значит, стоило творить, не ведая покоя, отдыха, не щадя себя, постоянно преодолевая с годами все более растущие недуги старости, как альпинист, по пути восхождения преодолевающий по вершку препятствия. Ибо на какой бы каторжный, нечеловеческий труд ни обрекал себя писатель, однако в нем, в этом труде, заключается главный смысл его жизни. Творили они и продолжают творить не столько себя ради. Взвалив на себя тяжелую ношу глашатая истины, всегда шли самозабвенно и яростно эти поистине сильные и мужественные духом люди, видимо, для того только, чтобы еще и еще раз доказать, на какие возвышенные подвиги способна их нация!