I

Не будет, пожалуй, плодом поэтического воображения, если скажу, что сегодня витает над миром бессмертный дух Достоевского, которого, как вы знаете, человечество вот уже более ста лет называет великим страдальцем. Не помню я, кого народы мира, какого пророка, святого, мыслителя еще называли в истории человечества с таким чувством любви, жалости, уважения, как его, Достоевского. А называли его так не потому ли, что сам он всю жизнь относился к народу не иначе как с болезненным состраданием, понимал с раннего, юношеского еще возраста нужду и горе обездоленного люда с окраины большого города, улицы Божедомки, прозванной так, видимо, не без иронии на несправедливость судьбы к бедному люду.

Вслед за Пушкиным и Гоголем пришел он в литературу. Благодаря титаническим усилиям названных двух гениев русская литература вдруг резко поднялась и вышла из привычных берегов. Благодаря Пушкину и Гоголю русская литература обрела поистине гражданскую смелость, превратилась в грозную социальную силу, в трибуну, с которой «глаголом жгли сердца людей». Как и его великие предшественники, Достоевский тоже с первого же литературного шага смело взошел на эту трибуну чести и совести. И он готов был посвятить бедным людям самые горячие порывы большого сердца. И он, как никто другой, имел на это полное право. Ибо нервно впечатлительный, тихий и робкий мальчик со дна Божедомки, с раннего детства видевший, наблюдавший жизнь людей бедных, он лучше и глубже других понимал думы, чаяния и стремления людей из низов, сочувствовал им, страдал, служил им, пусть по-своему, с мрачной преданностью, но служил, служил до конца жизни, до последней капли, отдавая всего себя, все то, что было ценное и святое в его так щедро одаренной могучим талантом натуре, названной впоследствии «необъятной вселенной».

Величие нации не определяется ни количеством населения, ни непомерной громадностью территории, которую она занимает, ни шумными городами, ни заводами. Видимо, тут надобно применять другую мерку и нужна другая статистика. Величие нации, скорее всего, измеряется великими подвигами ее сынов. Лавровый венок, венчающий голову героя, прежде всего украшает чело отечества, духовно возвышая перед миром. Одним из таких избранных сынов, которому суждено было умножить славу России, поднять ее и возвысить, и был Достоевский.

Бывают личности, дела и заслуги которых перед человечеством и историей настолько огромны, в них, как в недрах самой природы, бывает столько неожиданных тайн и загадок, что перед любопытным взором каждого нового поколения неизменно появляются какие-то сюрпризы, прямо-таки ускользающие и не поддающиеся осмыслению, обобщению и окончательной оценке. К одной из таких вечных загадок века относится прежде всего творчество Достоевского.

Бывают поэты одного поколения, даже одного сезона. Поэт, еще не так давно вызывавший шумный восторг, рукоплескания, скажем, у своих современников, нередко, когда терпит неудачу, теряет прежний лоск и блеск, едва переступив порог другого поколения. И вчерашний кумир публики, вдруг смутившись своего неожиданно наступившего неловкого состояния, подобно освистанному актеру, уходит со сцены, никем не замеченный, и растворяется в безымянной толпе. Достоевский же умел видеть и понимать проблемы не только одного своего века. Поднятые им проблемы продолжают я поныне волновать умы и сердца людей.

Помимо России, и во всей континентальной Европе непререкаемое и всеобщее признание прочно утвердилось еще при жизни писателя, а после смерти незамедлительно пришла к нему подлинная мировая слава. С тех пор власть его духа растет, становится реальной силой в мире. И вот уже больше ста лет этот печальный друг человечества, точно такой, как при жизни, угрюмый, нахмуренный и с неоттаиваемой грустью на бледном лице, уверенно стоит во главе несметного количества своих героев — людей бедных, обиженных и оскорбленных, — которым дал он жизнь, дал бессмертие, и совершает триумфальное шествие, все более проникая в самые отдаленные уголки земного шара, настойчиво и упорно расширяя сферу своего духовного влияния,

 

II

Мы довольно часто говорим, что природа, тысячелетиями пестуя свое подопечное дитя, придает в конечном счете его облику удивительную схожесть с собой. Но, однако, это не дает основания считать с виду молчаливо-суровых людей северной страны в глубине души скованными холодом. Для них плотно сжатые тонкие губы, холодный взгляд из-под сдвинутых бровей и способность при любых жизненных ситуациях сохранять невозмутимое, ровное состояние — просто защитное средство, маска, которая призвана оберегать, скрывать горячие порывы. Если этот человек — художник и он к тому же еще гениален, то его внешняя суровость, доходящая, быть может, до мрачности, как нельзя к лицу. Но хмурое состояние не всегда является непременным условием, могущим вызвать гром и молнию. Чуткая душа художника подобна струне настроенного музыкального инструмента. Стоит слегка коснуться ее, как она заговорит сразу, запоет, а если уж задеть больно, то и зверем завоет.

Видимо, не случайно, что два великих сына самой суровой страны — Григ и Ибсен сумели, на мой взгляд, лучше других воспеть божественно нежно, казалось бы, самые неуловимые оттенки тончайших человеческих чувств. Суровые условия — природные или общественные — закаляют человека, делают выносливым. В жестокой борьбе куется твердость духа и несгибаемая сила воли, характер борца.

Достоевский среди великих русских художников слова был одним из тех, кого будто сама природа нарочно хотела со дня его рождения испытать на прочность. С раннего детства Достоевский был физически слабым, впечатлительным ребенком. Конечно, при нормальных условиях жизни человек с такими неуемными задатками силы воли, как у него, быстро сумел бы восстановить здоровье. Но Достоевскому изначально была уготована другая судьба. Великомученическая жизнь его изо дня в день подвергалась несчастьям и потрясениям все более тяжким и трудным. И он, как мужественный солдат в бою, всю жизнь вел борьбу с неравными по силе противниками, истекая кровью, падал, но всегда вставал, наперекор своей злой судьбе, шел вперед к заветной цели. Иной раз казалось, что последние силы покидают слабое тело писателя, но он, как чудо-герой из любимой сказки народа, и тогда жил, продолжал борьбу, всегда на последнем дыхании. Мысленно прослеживая жизнь писателя, приходишь к убеждению: был он рожден для борьбы. еще в начале жизненного пути Достоевский тщетно боролся с отцом-деспотом за свое будущее. Проиграв первый поединок, он становится юнкером военно-инженерного училища. Вскоре состоялось знакомство его с членами тайного кружка петрашевцев. Затем — разгром кружка, расправа, кандалы, острог, трибунал. Проходит несколько томительных тяжких дней и ночей в ожидании исполнения неумолимого приговора — казни. После жуткой церемонии состоявшейся духовной казни автор «Бедных людей» от ужаса, испытанного в течение нескольких минут на эшафоте, не мог долгое время опомниться и прийти в себя. Ему показалось, что молодость и надежду вырвали из его сердца и навсегда похоронили в снегах Сибири. «Та голова, — писал он брату, — которая создана и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Но, к счастью, мрачная мысль недолго преследовала писателя. Уже по приезде в Сибирь близко знавшие писателя в те дни люди с радостью заметили его чрезвычайное спокойствие. Когда только первое знакомство с мертвым домом, этим «кладбищем живых», приводило в ужас и отчаяние даже самых здоровых, сильных людей, он, нервный, больной, был спокоен. Читая жизнеописание Достоевского, люди по сей день не перестают восхищаться проявленным им стоическим терпением и мужеством в дни неимоверных лишений и страданий. Даже свободный от суеверия человек предполагает тут в кумире своем какую-то таинственную мифическую силу, будто приходившую ему на помощь в трудный час. Ибо рассудок не способен понимать столь неисчерпаемую энергию в физически слабом теле. Да, безусловно, была у него и другая сила. Она, эта сила, — страстная любовь к жизни и желание служить своему народу и отдать людям священный огонь божьего дара, который он бережно носил в своем сердце. «Человек есть тайна! Ее надо разгадать», — записывал он, будучи еще юнкером военного училища. Эти слова не случайно были написаны в блокноте рукой юноши, это было уже боевым призывом и программой, предопределявшей мировоззрение, стиль, философскую концепцию будущего большого писателя. Он верил в себя, в свою силу, в свой талант, знал также, на что способна величайшая сфера его духа. Жажда жизни придавала писателю неистребимую силу и энергию. Ибо, как известно, равнодушие — родное дитя бездушия. Благодаря жажде жизни он один из немногих счастливых, которые выжили и покинули Омский мертвый дом живыми. Отбыв срок наказания, он с новой энергией борется за восстановление человеческих прав и за право писать, печататься. Он теперь в Казахстане, в Семипалатинске. Он теперь солдат. И тут впервые в жизни влюбляется. И с этого дня он с удвоенной энергией ведет борьбу, теперь еще и за любимую женщину, за семью, за счастье — при этом обнаруживает неподозреваемые раньше страстность, горячность и настойчивость в достижении высокой цели. Бывают мимолетные улыбки истории. Но она подобна улыбке капризной красавицы, которая только усиливает в сознании человека огорчения. Женитьба, семья, супружеская жизнь не облегчили тяжелую участь писателя. Исаева вскоре скончалась, так и не успев согреть озябшую душу писателя теплом своего женского сердца. После потери горячо любимой женщины трагедия личной жизни Достоевского усилилась.

Вот краткий перечень событий, происшедших в жизни писателя. Она, эта жизнь, — целая драматическая летопись одной из могучих скорбных личностей мира.

 

III

Нельзя забывать, что в то далекое время жестокая колониальная политика царя превратила веками безмолвствовавшую обширную землю казахов по существу во второй после Сибири мрачный угол. Действительно, если в это время «на диком бреге Иртыша» молча переносил все обиды и унижения солдат 7-го линейного батальона Достоевский, то где-то на юге, на знойном берегу Аральского моря, томился в безысходной черной тоске другой каторжный солдат Тарас Шевченко. Пройдут еще десятки лет, и вслед за петрашевцами, народовольцами и просто террористами-одиночками потекут из опальной России, гремя тяжкими кандалами, в глубину неведомой земли кочевников другие узники произвола, на этот раз марксисты, обросшие, оборванные, обессиленные жаждой и голодом.

Достоевский был одним из первых политзаключенных, вступивших на землю казахов. Коренное население, кочевники, находились в абсолютном неведении относительно политики большого мира. Нам известны только два просвещенных казаха того времени. Одному из них, Абаю, сыну грозного степного феодала, в тот памятный год было четырнадцать лет, и учился он в медресе Ахмеда-Рза. Другой, Чокан Валиханов, потомок могущественного ханского рода, блистательный офицер русской армии, бывший адъютант Омского генерал-губернатора, будущий действительный член Императорского Русского Географического Общества, за свою до обидного короткую жизнь оставивший, однако, потомкам пять томов первоклассных научных трудов по истории, этнографии, географии, фольклору казахов, киргизов, кашгарцев. Как вы знаете, еще в Омске встречается Достоевский с Чоканом, там состоится их первое знакомство. Затем узы их долголетней, искренней дружбы прочно завязываются уже в Семипалатинске. Обычно сумрачный, скрытный, скупой в выражениях своих чувств Достоевский перед Чоканом щедро раскрывает свою душу и пишет ему: «...а я вам объявляю бесцеремонно, что я в вас влюбился. Я никогда ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к вам, и бог знает, как это сделалось».

Быть может, ошибаюсь, но тут, особенно в последней фразе, нетрудно заметить легкое, вообще-то не свойственное характеру Достоевского, кокетство перед молодым другом. Ибо кто-кто, а уж он, великий психолог, наверняка знал причину своего столь страстного расположения к Чокану. О, да, этот человек «с острыми, как у зверя, глазами» видел насквозь все закоулки человеческих душ. В революционном порыве вольнодумствовавшего Чокана он, конечно, прежде всего узнавал, видел самого себя, молодого тогда, пылкого, целеустремленного, отличавшегося в суждениях категоричностью и непримиримостью убеждений.

Нам известно, что после всех пережитых страшных мук и потрясений, в ссылке в Семипалатинске, к нему в иные томительные бессонные ночи нет-нет да и подкрадывается позднее раскаяние, отказ от своих былых юношеских воззрений. Однако то не было решительным отмежеванием от прежней мечты и раздумий, а скорее всего лишь мимолетным колебанием очень уж истерзанной, измученной души. Ибо в последующие годы жизни писателя нетрудно найти моменты, когда он был гораздо искренней и справедливей к себе, говорил, что он «больше дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и до гробовой крышки». Не поразительна разве столь железная стойкость и последовательность в своих гражданских убеждениях этого человека! В мятежной его голове, в той самой, которая, казалось, была раз и навсегда срезана с его плеч мечом палача, после долгих лет испытаний и мытарств все еще роятся сомнения и неверие в житие наше.

И зная его беспощадный, непокорный дух, я допускаю такую вольную мысль: в период пребывания писателя на земле казахов в скромном доме уездного почтмейстера великий писатель наедине со своим оригинальным другом, Чоканом Чингизовичем, наверняка вел разговор о тяжелой участи колониальной окраины России, о кочевниках с их веками устоявшимися феодально-родовыми предрассудками и неустроенным бытом, об их вечных скитаниях в поисках пастбищ и воды, о степняках, гонимых судьбой, как перекати-поле злым ветром. Он, определенно, вел разговор об их бесправии, угнетенности, темноте. Надо полагать, и — уверен — это не будет большой ошибкой, что беседа эта была отнюдь не скучной, вялой, под стать полусонной жизни степи в тоскливые дни изгнания. Достоевский со свойственным ему нервно повышенным темпераментом и с горячей участливостью к судьбам обиженных, думается мне, не просто вел беседу, а говорил бурно, резко, то и дело вскакивая с места, крупно шагая по скрипучему полу, жестикулируя на ходу, приводя свои и без того веские доводы, каждый раз искренне убеждая своего молодого друга «быть просвещенным ходатаем своего народа перед Россией».

Если бы суждено было случиться встрече Достоевского с Абаем, с этим могучим скорбным певцом степи, то я абсолютно уверен — они бы глубоко поняли друг друга. В своей жизни Абай, так же как и Достоевский, перенес немало тяжких ударов и суровых испытаний. Это было время, когда самые мрачные, низменные инстинкты проявлялись во всем своем уродстве, когда жестокость и подлость разгулялись вовсю, поощряемые и вдохновляемые властью. И Абай, видя вокруг разгул невежества и дикости, изболев душой и сердцем, впал в глубокую тоску. К концу жизни остается он в одиночестве среди тупых, сытых, самодовольных и самонадеянных невежд и, не находя в себе больше сил, не видя смысла бороться против них, нравственно страдает. Этот гигант, «боровшийся один с тысячью», в безмолвной глухой степи медленно угасал. Все творчество писателя, с исстрадавшейся душой горестно взирающего на мир, бесправие и нищету родного края, пронизывает острая печаль; мотивы боли, безысходности, печали, душевной муки отчетливо слышатся и в его стихах, и в его философских эссе — словах назидания, и в его томительно мелодичных проникновенных напевах. А нравственные, душевные страдания любимых героев Достоевского — людей бедных, униженных и оскорбленных, — разве не близки, не характерны, не созвучны они творчеству Абая?

Хотя Достоевский и Абай не виделись, быть может, даже не знали друг о друге, но в силу того, что они являлись гениальными детьми одного века, одной эпохи и жили под одним небом противоречивого Востока, у них поразительно много общего в настроении, видении, эмоциональной окраске чувств. И тот и другой всю жизнь стремились постичь и познать объективные при чины человеческих пороков.

* * *

До последнего мгновения жизни сильные мира сего не переставали играть судьбами Достоевского. Но, как часто бывает в подобных случаях, когда в игру вступает гений, в жизненной борьбе инициативу непременно вырывает он. Желают того или не желают, он диктует свою волю всему ходу событий, и конечный итог морально-этического результата, который принято считать историей человечества, всегда решается в его пользу.

Правда, из борьбы этой Достоевский вышел в сплошных ранах, которые кровоточили и отдавались болью до конца жизни. И даже когда наконец писатель добился своего, обрел желаемую свободу, и тогда никто, ни царь, ни сам бог, не посулил ему безмятежной жизни. По-прежнему не выпускает его из рук жестокая нужда, назойливые кредиторы, душат бесчисленные долги, а он, вопреки ожиданиям, не сдавался, жил, боролся и работал.

По утверждению самого Достоевского, долгие годы, проведенные на каторге, а затем в ссылке, не прошли для него бесследно. Он был поглощен всецело «вечным сосредоточением в самом себе», которое принесло потом в русскую литературу щедрые плоды. Все его произведения создавались на высшем накале творческого и нервного напряжения. Мы знаем, что Достоевский был социальным писателем, волновал умы самых широких, самых разнообразных слоев общества. Также известно, что его философской концепции присущи и кричащие противоречия.

По свидетельству В. Д. Бонч-Бруевича, Ленин учил видеть сильные и слабые стороны творчества писателя, учитывая то, как его судьба была изломана царизмом.

 

IV

Существует мнение, что Достоевский якобы усилил в человеке чувство разочарования. А разочарование, по утверждению Ключевского, не больше и не меньше, как «утрата веры в свой идеал». Правильно и справедливо ли будет такое безапелляционное утверждение в оценке общечеловеческого значения творчества одного из любимейших писателей мира? Стоит только согласиться с вышеупомянутым мнением, как чувствуешь раздвоение совести и душевное разногласие. Почему тогда, спрашиваешь себя, вот уже более века люди разной веры и идеологии не перестают интересоваться и увлекаться творчеством этого писателя? Лишь для того только, чтобы усилить разочарование в человеке? А ведь испокон веков известно, что в этом мире нет надобности тратить сколько-нибудь усилий на то, чтобы человек разочаровался в своих идеалах, в убеждениях.

В те времена человеку жилось неспокойно в этом огромном неуютном мире. В жизни много огорчающих, ненормальных явлений. Сколько примеров, когда человек ищет разочарование со стороны, накликает на себя беду извне, тогда когда и то и другое рядом с ним, мир заражен ими, прямо на глазах размножается разномастная мерзкая подлость. Да, да, так было, особенно в те далекие времена.

Не говоря о других, даже с головы до ног начиненных оптимизмом, человек, бывало, в то время сколько раз в жизни, перетерпев незаслуженные обиды, оскорбления, огорчения, рано или поздно разочаровывался, утратив, таким образом, веру в свой идеал. Разочарований не стало меньше в мире с усовершенствованием общежития. Если так, тогда возникает вполне законный вопрос: почему приписывают Достоевскому усиление в человеке чувства разочарования? По существу, Достоевский не усилил ни на йоту это трагическое чувство в человеке, а только срывал покровы, обнажая его до отвращения. Народ изнывал от произвола своего коронованного тирана. Когда от нестерпимых условий жизни крик души народа, готовый сорваться, замирал где-то в глотке, только у Достоевского вырывался он из глубины души. Да, недаром принято считать Достоевского воплощенным упреком или укором совести. На мир взирал он сквозь свою надломленную, мрачную душу. Из-под демонической силы пера великого писателя выходят один за другим мрачные образы Раскольникова, Смердякова, Карамазовых, по силе воздействия на психику людей не имеющих себе равных и, по определению Томаса Манна, «жутких и влекущих».

Каждый раз, когда читаешь произведения Достоевского, создается впечатление, что он сознательно экспериментировал на психологии человека. Как будто он задался целью и хотел узнать, убедиться лично, насколько вообще выдерживают нервы человека страдания и муки. Ведь недаром почти во всех произведениях писателя создается точно такая ситуация, какая бывает с тяжелобольным. Совершают его герои жестокие поступки, потом, будто опомнившись от содеянного ими самими ужаса, быстро принимают меры, чтобы снять эту боль. С той только разницей, что после обезболивающего укола у больного, пусть на короткое время, утихает, снимается боль, а у Достоевского же в обоих случаях бывает мучительно больно.

Было время, когда вокруг имени великого писателя не утихал спор и считали его чуть ли не реакционным писателем, мистиком, святым, больным, а в углубленном его исследовании человеческих душ усматривалась какая-то нечистая сатанинская глубина, коварный психологизм, словом, в оценке его творчества и мировоззрения было решительно все, только не было духовной смерти. В этом его сила, в этом его счастье.

Благоразумие и риск — разные вещи. Одно исключает другое. Среди детей моря встречаются иногда благоразумные, которые никогда не позволяют себе рисковать своим сытым благополучием и выходить в открытое море. Живя вблизи моря, они не испытывают радости мужества, не слышат рева неистового шквала, наоборот, безропотно подчиняясь с детства хорошо усвоенному житейскому правилу, они стараются как можно ближе держаться к берегу, таким образом, всю жизнь прозябают со своими лодчонками с заплесневелыми килями где-то в тихом заливе умеренной судьбы обывателя. А что касается Достоевского, то ни при жизни, ни после смерти на его долю не выпадало ни одного дня штиля, тихого заливчика, безопасного берега. Видно, и вправду «судьба любит облекать в трагические формы именно жизнь великих людей. На самых могучих пробует она самые могучие свои силы... Она играет с ними, но это возвышенная игра».

Мир давно уже удостоверился, что лишь труды и дела гениев человечества неподвластны смерти. Пусть отмеренная земная жизнь завершает свой короткий путь, пусть свершится неумолимый акт смерти, но для гениальных сынов отечества за этой роковой чертой наступает подлинная их жизнь — бессмертие. Покуда жив народ, жива человеческая речь, они будут сиять на небосклоне человеческого разума, как яркая звезда.