ГЛАВА ПЕРВАЯ

Теперь государь велит-де казакам у нас Волгу и Самару и Яик отнята, и нам-де на сем от казаков пропасти: улусы наши и жён и детей поемлют.

Из письма ногайских мурз русскому царю

есть лет минуло с той поры, как Дороня Безухий в лютую стужу спешно покинул Москву. В столице остались жена и надежда на спокойную, счастливую жизнь. Всякое пришлось пережить. Вдоволь надышался он степной вольной волей, о которой тосковал в столице, вдоволь помахал саблей в схватках с крымчаками и ногайцами. На всю жизнь осталась об одной из них память. Изловчился-таки ногаец, пометил кривой саблей лоб казака, другую мету, на ноге, оставил самопал меткого государева стрельца. И те и другие зачастую становились врагами своенравной, свободолюбивой и буйной казацкой вольницы, промышлявшей между Волгой и Доном. Что греха таить, бывало, разбойничали, угоняли скот, брали пленников на выкуп. Доставалось не только ногайцам, татарам, иноземным торговцам, но и русским купцам с людьми государевыми. За то и слал царь-батюшка на Волгу воевод со стрельцами утихомирить воровских казаков. Кого ловили, кого казнили, а кого, как Дороню, Бог берег. Если воинские царёвы люди превосходили силой и совладать с ними не могли, то, как и в случаях с большой крымской или турецкой ратью, казаки уступали, рассеивались, чтобы позже снова сойтись ватагам и атаманам для общего дела. В пору опасности уходили кто к Тереку, кто на Дон, а большей частью на Яик, куда царёвой руке тянуться далеко. Привелось побывать там и Дороне. Не по своей прихоти. Был ранен, отбился от станицы Ермака, избежал расправы стрельцов, подался на Яик. По сердцу пришлись казаку эти тихие, малообжитые места, богатые рыбой, пастбищами и зверем. Закралась ему в голову мысль: осесть на берегу Яика или Нагана, где уже жили малыми станами-промыслами русские люди и казаки, коих привёл в эти места донской атаман Василий Гугня, а с ними повольники, которые примкнули к ним позже. «Забрать бы из Москвы Ульяну и перебраться на Яик». И весть получена от Хворостинина, что утишилась на него, князя, опала царская и можно возвращаться к Ульяне и нарождённому казачьему сыну, но время для возвращения не наступило. На Волге ещё не перестала греметь гроза царского гнева на казаков, а на Яике расхрабрились ногайцы. Тогда и решили казачьи атаманы наведаться в Сарайчик.

* * *

В Сарайчик, столицу некогда обширного Мангытского юрта, а ныне Больших Ногаев, зимнюю ставку правителей, пришла беда. Горожане начали просыпаться, когда конные казаки нахлынули из степи, ворвались в не защищённый стенами город. Их пешие сотоварищи приплыли на судах. Повольники быстро заполонили узкие улочки. Древний Сарай-Джуке, сын Золотой Орды, город торговцев, кузнецов, гончаров, кожевников и место пристанища путников на перекрестье караванных дорог, подвергся разорению и разрушению. В прежние годы он тоже страдал от нападений врагов, становился жертвой междоусобиц и смены правителей, но восставал из пепла, хотя с каждым разом свершать это становилось всё тяжелее.

Муэдзин с высоты минарета взывал к милости Аллаха, просил защитить правоверных от жестокости, а могилы предков от осквернения, но в этот раз Всемилостивый и Милосердный не внял его мольбам. Да и поздно что-либо предпринимать, ничто не могло спасти город. Горели дома, лавки, караван-сарай, убитые и раненые орошали своей кровью пыль улиц и стены глинобитных домов. Те, кто сопротивлялся, были убиты, кто смогли убежать, убежали, тех, кто попал в плен, согнали на площадь между базаром, мечетью и дворцом правителя. Здесь же делили ясырь. Добыча выдалась богатая. В лавках и на складах купцов нашлось множество товара. Жилища горожан тоже не пустовали. Бухарские и персидские ковры, ткани из Китая, турецкое оружие, кумганы, кувшины, украшения и монеты, одежда кучей складывались у входа во дворец. Тут же по правде делили зажитое между атаманами и казаками. Пленники стояли в стороне, женщины и дети отдельно от мужчин. Сюда-то и подошёл Дороня. Делёж ещё не начался, но вот пожилой казак потащил за руку стройную ногайскую жёнку в синей длиннополой безрукавке. Двое детей с плачем вцепились в расшитый подол материнского платья. Казак попытался ухватить строптивую красавицу за шею, но она увернулась. Белое покрывало соскользнуло с головы. Взору казака открылись длинные смоляные волосы и серебряные, тонкой работы, серёжки.

— О, то добро! — Казак потянул корявые, чёрные от сажи пальцы к уху женщины. Ногайка отпрянула.

Один из пленников-мужчин рванулся к казаку. Его сбили с ног, повалили на землю. Дороня глянул на заступника и с криком «Караман?!» бросился к казакам, растолкал, поднял знакомца из пыли:

— Вот чудинушка, а я его по всему Сарайчику ищу, не ведаю, жив или мёртв! Потому глянуть на полон явился. Думал, если не найду, значит, утёк из города.

Караман, тяжело дыша, промолвил:

— Дороня! Дос! Меня спасал, жена Акгюль спасай! Дети спасай! Моя мало-мало акча прятанный есть, тебе дам! Ему дам! — Караман указал на пожилого казака. — Спасай, Дороня!

— Постой. — Дороня прервал речь крымчака, шагнул к казаку: — Оставь их.

Казак продолжал стоять с протянутой рукой, лицо выражало удивление.

— Ты кто такой!? Мне, Науму Губарю, казаку атамана Саввы Волдыря, указывать, что со своим ясырём делать!

— Дороня это Безухий, Ермака сотоварищ! — бросил кто-то из разношёрстной толпы казаков, тех, что собрались поглазеть на пленных.

— По мне, хоть безносый! — светло-карие глаза Губаря налились кровью, раздвоенная русая борода прижалась к впалой груди, почернённая сажей рука потянулась к сабле. — Топал бы ты мимо.

Лицо Дорони побледнело, взгляд похолодел, ладонь скользнула по ножнам.

— А ну подайся! Что за колгота?! — густой голос остановил стычку. Высокий кудлатый казак с серьгой-кольцом в левом ухе вклинился между противниками.

— Кто тут моих казаков замает?! Укажи, Наум, обидчика! — Сурового вида крепыш с татарским лицом встал рядом с кудлатым казаком. К ним присоединился сухощавый, русоволосый атаман Матвей Мещеряк. Он-то и успокоил крепыша:

— Охолонь, Савва, прежде дознаемся, чья вина.

— Твоя правда, Матюша, — согласился Волдырь.

Кудлатый ожёг взглядом Дороню, затем Губаря.

— Никак решили без меня, Ивана Кольцо, дуван дуванить. — Обратился к Савве, шутливо изрёк: — Зови, Волдырь, остальных атаманов, пока нас казаки без зипунов не оставили. — У Губаря спросил: — Что тут у вас?

— Вот, за басурманина заступается. Ясырку забрать не даёт.

Кольцо перевёл взгляд на Дороню, кивнул в сторону Карамана:

— Кто он тебе?

— Сотоварищ давний. Это жена его и дети...

— То любо, что вызволить хочешь, только и обычаи казацкие тебе ведомы.

— Долю свою за бабу с робятками даю.

— Мало! — подал голос Губарь. — Зря я, что ли, за ними в тандыр лазил, руки марал.

Дороня упорствовал:

— Караман деньгу даст. Отпусти.

Губарь не уступал:

— Кто знает, сколь у него монет спрятано? Может, там золотой, а может, и вошь с блохой. Не отдам.

Дороня сорвал с головы шапку, бросил о землю:

— Забирай коня! У ногайского мурзы отбил.

Казаки загалдели:

— Соглашайся, Наум!

— Видели мы того коня! Добрый конь!

— Бери коня!

— Отдай жёнку!

— Тебе, старому, она ни к чему!

— Небось заржавела сабелька, в ножны не полезет!

Дружный хохот разлился по площади.

Кольцо хмыкнул, Волдырь и Мещеряк не удержались, прыснули от смеха.

Губарь погрозил в толпу кулаком:

— Уж я вам, чертяки! Я ещё своей сабелькой помашу.

— Махать станешь, поглядывай, чтобы не отвалилась!

Новый всплеск смеха вырвался за площадь, на улицы разорённого города.

Лицо Губаря подобрело:

— Вот ведь, ни ткаха, ни пряха, а язык как плаха.

— Не упрямься, Наум, прибыток верный, — высказался Волдырь.

— Добро, атаман, будь, по-твоему. — Губарь кивнул Дороне: — Забирай, твоя ясырка.

— Аке! Дядька! Дороня! — молодой голос остановил казака.

Безухов обернулся. Из толпы пленников выбрался рослый отрок в изношенном каптале. Вздёрнутый нос, россыпь веснушек на загорелом лице, брови-былинки, глаза... Не иначе Прохор на него смотрит. В горле перехватило, будто аркан накинули. С хрипотой выдавил:

— Аникейка?

— Я!

Аникейка снял малахай, обнажил копну светло-русых волос.

Дороня сграбастал отрока, прижал к груди, вдохнул кошомно-кизячный запах.

«Уж и Провидение ли это Господне, в один день и Карамана, и Аникейку встретить?»

— Погляди-ка, все ногайцы ему сотоварищи, — произнёс недоумённо Губарь. — Может, ты басурман скопом выкупить удумал?

— Не видишь, русских кровей отрок, — осадили Губаря из толпы.

Дороня поднял голову, утёр слезу:

— Жены моей братнин сын. Из Москвы в полон угнали. — Отнял Аникейку от себя, повёл его в сторону, к мечети. За ним потянулся и Караман с семейством.

Один из пленников крикнул по-ногайски:

— Караман! Предатель! Подлый шакал! Урусуты твои друзья, ты привёл их в город! Мы покараем тебя за измену!

Дороня обернулся к Караману:

— Кто это?

— Фархад, враг мне, хотел моя Акгюль в жёны взять. Я тебе на Москва сказывал. Ногайцы говорят: «Волк линяет, а нрав не меняет». Фархад злой был, злой остался, а злом добра не наживёшь.

— Может, головы его лишить?

Караман замахал руками:

— Не убей! Не убей! Не надо!

— Твоя воля. — Дороня вновь повернулся к Аникейке: — Мамка где? В Сарайчике? — Он надеялся, что удастся найти и Меланью, но ответ юноши не обрадовал:

— Бухарцам продали, а меня Караман-ака выкупил. Обещал в Москву отвезти.

— Эх, Меланья, Меланья, что я Прохору скажу.

Караман шагнул к Дороне:

— Вот, Аникейка тебе отыскал. У улан Зейнадин был, он отдавать не хотел, говорил, сильный джигит, много стоит. Я просил, акча, кон, баран давал, Аникейка забирал. Тебе возить хотел, не успел. Аникейка мать в Бухара продавали. Она теперь, как песчинка в степи, никак не найти. Плох. Твой жена, дочь тоже не нашёл...

— Зато я нашёл.

Караман хлопнул в ладоши:

— Ой, хорош! Моя твоя рад.

— И я рад. А за Аникейку благодарствую.

— Э-э! Какой благодарствую, ты меня, моя жена, дети спасал.

— Ты-то теперь куда?

— Не знай. Ногаи не простят. Скажут, с казак-урусут дружбу имеешь. Фархад, родня мстить будут, Акгюль отнимут. Плох. Вы разор делали, ногайлар убивали. Мой дом жгли, товар, кон брали. Зашем? Зашем ногайский земля забирал, Сарайчик приходил?

Дороня вскинулся, перед глазами встала охваченная пламенем Москва, вспомнились павшие соратники, Евлампий — отец Ульяны, дочь.

— Зачем!? — Ткнул пальцем в Аникейку, сказал: — У него спроси... Почему ногайцы и татары на Русь многие годы ходят?! Почему веси, города и храмы наши разоряют и жгут?! Почему русских людей в полон уводят?! Не в Сарайчике ли многие из набегов затевались?!

— Люди жадный, хан жадный, бий жадный, нурадин жадный война делает. Жаман киси война хочет.

— Верно молвишь. От жадности война, от войны ненависть. Сам же в степи рек при первой нашей встрече: надо торговать, дружбу водить.

— Ногайлар говорят: «Где согласие, там и обилие».

— Говорят, только правителям мудрые слова без надобности, думаю я, от них надо подальше жить.

— Э-э, где такой места есть?

— Знаю такие места. В верховьях Яика люди вольно живут, без царей и биев, туда идти надо. Я хорошее место приметил, где Чаган в Яик впадает. Вот Аникейку отцу отвезу, жену из Москвы заберу и там осяду.

— Хороший места, моя там ходил. Меня бери. Сейчас пойду, жена, сын, дочь пойду. Только боюсь, меня татарин казаки прогонять будут.

— Средь казаков и татары, и мещеряки, и черемиса, и ногайцы с черкасами, и иного роду-племени люди имеются. Возьми атамана Сары-Азамана, говорят, из степняков был, а иные казаки молвят, что и Ермак тоже, мол, плосколиц и волосом темей, но то только Богу ведомо. Мне думается, он русский человек... У государя московского татар тоже достаточно служит, иные в большом почёте.

— Тогда пойду. Злой казак деньга отдам и пойду.

— Торопись, казаки на сборы быстры, скоро уходить станем...

* * *

Казацкое войско уходило с добычей, с освобождёнными русскими людьми, угоняли пленных, скот и табуны коней. Позади оставался опалённый войной город...

Подалось с казаками и семейство Карамана.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Остров, на котором построена Астрахань, длиною в двенадцать миль, шириною в три мили; на нём содержится сильный гарнизон; ибо остров этот составляет предел России со стороны Каспийского моря...

Джон Мильтон

Туча событий пронеслась за время пребывания Дорони в Степи, ныне же, полный замыслов и надежд, ехал он по заснеженному шляху в Москву, к жене, сыну, коего и имени-то не ведал. Сколько раз в Степи, на берегах Дона, Волги и Яика, мечтал о встрече с Ульяной. Представлял, какая она стала. Небось тронула её лицо морщинками нелёгкая, полная тревог и потерь жизнь. Да и сам уже не молодец красный, а умудрённый опытом муж. Его лицо пометили не только морщины, но и клинок врага. Как встретит Ульяна? Обрадуется ли? Спрашивал, а сам верил — обрадуется. А радость вёз не только Ульяне, но и Прохору. Вызволил-таки Аникейку из полона. Сидит парень в седле, на рыжей лошадёнке, покачивается, на лице довольство. Только одну радость ли везут? Едут-то без Меланьи... К Москве подались не сразу, мешали то царский гнев, то непогода, то ранение Дорони, то болезнь Аникейки, то степное беспокойство. В этот раз надеялись, что всё пойдёт ладно, но случилось иначе. На белоснежном горизонте появились чёрные точки, их становилось всё больше. Кто? Дороня молил, чтобы не татары или ногайцы. Мольба осталась неуслышанной. Зоркий взор казака опознал всадников:

— Кажись, ногайцы.

Аникейка стал поворачивать лошадь. Дороня остановил:

— Не суетись. — Знал, по рыхлому мартовскому снегу, при одной заводной, от кочевников, для коих степь — дом родной, не уйти. — Скажем: я служилый казак из Астрахани, а ты сын мой. Моли Бога, чтобы среди них ногайцев из Сарайчика не оказалось.

В этом повезло, никто из ногайцев их не опознал. Пленников обобрали до нитки, не оставили ни алтына, ни полушки. Шапки, рубахи, штаны и обувку отбирать не стали, вместо добротных тулупов и кафтанов дали два старых шепкена. Перед тем предводитель сакмы ощупал пленников, довольно зацокал языком, изрёк:

— Хорошие кулы, крепкие, жилистые. — Воинам пообещал: — И вы таких в Астрахани наберёте.

Дороня с Аникейкой понимали, о чём говорит ногаец, казака ногайскому языку научил Караман, а отрока полон, но вида не подавали. Пленников связали, посадили на заводных.

К вечеру сакма сошлась ещё с двумя ногайскими отрядами. Ночевали на берегу Волги, у костров. Дороня и Аникейка отдельно, с тремя рабами-кочевниками. Степной ветер выл голодным волком, холодными зубами терзал пламя костра и тела людей...

Дороня охватил спину Аникейки дырявой полой шепкена:

— Зябко?

— Не. — Отрок невольно поёжился от ледяного порыва ветра. — Меня в зиндан бросали, когда убежать хотел, там холоднее было.

— Надо же, угораздило нам второй раз в полон попасть. Ну, ничего, терпи, казак, и веруй. Я тебя всё одно к батяне доставлю.

— Я вер... — Ветер сорвал с губ Аникейки окончание слова, унёс к реке. Отрок прикрыл ухо ладонью, втянул голову.

— Эй, бала, кель. — Один из рабов пригласил Аникейку ближе к костру.

— Рахмет. — Аникейка придвинулся, протянул ладони к теплу.

Раб заглянул в лицо, тихо спросил на татарском языке:

— Наш язык знаешь?

Аникейка понял, что проговорился, не ведая, как ответить, бросил на Дороню растерянный взгляд, решил промолчать.

— Не бойся, не скажу. Меня Баудин зовут. — Татарин перешёл на шёпот: — Мурза Саид злой хозяин. Он с нашим мурзой ссорился, улус разорил, меня, Рашида и Юсупа в плен взял, рабами сделал... — Татарин замолчал. Мимо прошёл малорослый, кривоногий ногаец. Справил в кустах нужду, вернулся, сел у соседнего костра.

Татарин вновь зашептал:

— Казахская поговорка гласит: «Два верблюда трутся — муха падает», и у нас мурзы враждуют, а тумаки страдают. Нам бежать надо, вам бежать надо. Сразу не получится... Ногайцы на Астрахань идут, повезёт, к урусутам убежим. Они нам не поверят, вам — да.

Кривоногий ногаец подозрительно покосился в их сторону, отвернулся. За Аникейку на татарском языке ответил Дороня:

— Будет баран, будет и казан. Поговорим потом.

Ближе к полудню подошли крымчаки. Отряд возглавляли сыновья Девлет-Гирея. На исходе дня войско подошло к Астрахани. Кочевники обложили крепость на Долгом бугре и с крымской, и с ногайской стороны, но соваться на Заячий остров не стали. Здесь, на левом берегу реки Волги, двадцать два года назад воевода Черемисинов, с соизволения государя Ивана Васильевича, велел ставить новую Астрахань. Старая — Хаджи-Таркан, по-иному Ас-Тархан, столица Астраханского ханства, ныне преданная забвению и запустению, была доступна для врагов, а Долгий бугор с разных сторон защищали Волга, Кутум, малые ильмени, ерики, солончаки и полчища камыша. Кроме того, город прикрылся земляными валами и деревянными стенами с башнями. В половодье бугор превращался в остров, крепость становилась почти неприступной, но мартовские холода держали воду в ледяном плену, что было на руку врагам...

К полудню сыновья крымского хана послали к городу переговорщика. Всадник в малахае и Доронином тулупе, с белой тряпицей на конце копья, подъехал к воротам. Астраханцы высыпали на стены посмотреть и послушать, с какими речами явился посланник. Крымчак задрал голову, глянул на смотровую площадку отводной надвратной башни, крикнул стрельцам:

— Эй! Большой мурза зови, говорить буду! Скоро давай!

— Пождёшь, — ответил один из стрельцов, — воробей торопился, да маленький уродился.

Ждать пришлось недолго, воевода сам появился на отводной башне:

— Молви, чего надо?!

— A-а, большой мурза. Два сына крымского хана Девлет-Гирея привели своих людей под новый Хаджи-Таркан, они велели передать, что хотят прийти в гости!

— Пусть приходят. Мы завсегда готовы принять незваных гостей. Уж у нас и угощения припасены.

Воевода наклонился, поднял ядро:

— Вот таких игрушек на них немало придётся, покуда хватит.

Смех стрельцов всколыхнул башню, побежал по стенам. Гонец покосился на жерло пушки:

— У-у, шайтан! — Степняк ожёг круп лошади камчой, погнал к стану крымчаков.

* * *

На следующий день осаждающие зашевелились. Воины целый день заготавливали вязанки камыша. Приобщили к работе и пленников.

Кривоногий ногаец подгонял:

— Ходи, ходи, урусут, Астракан жечь будем.

Дороня сетовал:

— Беда, Аникейка, к приступу готовятся супостаты, а ну как доберутся с камышом до стен и подожгут?! При таком ветре Астрахань зараз полыхнёт. Небось помнишь, как Москва горела... Бежать надо в город, сообщить.

— Ужель они сами не видят?

— Видят, не видят, а наше дело предупредить. Иди, татарам пленным шепни, пусть ближе держатся, смеркаться начнёт, уходить станем. — Дороня огляделся: — Видишь, на бугорке у реки дерево?

— Вижу.

— Скажешь, у него встретимся. Оттуда к Астрахани пойдём. Если Бог даст.

Работа спорилась, день убывал. Вот уже и закат окрасил снеговую постель бледно-розовым цветом. Пленники в очередной раз пошли за камышом, когда их окликнул кривоногий ногаец:

— Эй! Хватит! Возвращаемся!

До зарослей оставался десяток шагов. Дороня тихо, но слышимо для остальных пленников произнёс:

— Не отзывайтесь, идите, как камыша достигнем, бегите в разные стороны. Сойдёмся у дерева на берегу.

— Эй! Урусут! Стой! — Ногаец выхватил саблю, кинулся наперерез. Ещё пяток шагов, и пленники уйдут. Не успели. Ногаец преградил путь. Дороня не остановился, бросился ему в ноги, ухватил под колени, боднул головой в живот. Ногаец завалился на спину, попытался встать, казак не дал. Два удара кулаком в лицо прервали его попытки. Дороня забрал саблю, поспешил за товарищами. Теперь всполошились и другие воины, дюжина их побежала на помощь соплеменнику. Поздно, пленники скрылись в зарослях. Кто-то из ногайцев стрельнул из лука. Стрела просвистела у уха Дорони, сломила стебель камыша, воткнулась в снег. Проломы в тростнике, следы на снегу и волглой земле выдавали беглецов, но сумерки сгущались, преследователям, и без того не проворным в беге, мешала тёплая одежда и оружие. На малый миг ногайцев остановило и то, что пленники пошли разными путями, пришлось разделиться и им. Дороня слышал ржание коней и далёкие голоса, они не давали передохнуть, подстёгивали, заставляли торопиться. Он шёл первым, пробивал дорогу Аникейке.

Остановились лишь у проплешины — болотца, покрытого серым ноздреватым льдом. Прислушались — погоня отстала. Дороня отдышался, зачерпнул лежалого снега, пожевал, сплюнул:

— Ямина здесь и камыш высок, ни дерева, ни города не видно. К Кутум-реке уходить будем, по берегу до дерева доберёмся.

Так и сделали. У дерева их ждали только двое. Татарин Рашид пожаловался Дороне:

— Юсупа ранили... Кричал сильно, меня звал... Ногаи к нему побежали...

— Жалко парня, может, оттого мы и спаслись, что ногайцы с ним замешкались. Теперь медлить нельзя, вдруг Юсуп расскажет, что мы задумали.

— Юсуп не расскажет, — защитил товарища Рашид.

— Всё равно, уходить надо, пока тучи луну скрыли. Теперь бы Кутумовку перебежать и в полынью не угодить, лёд-то почернел, ослаб. Ничего, Бог даст, до городских ворот доберёмся.

Добрались до гостиного двора, где останавливались с товарами иноземные купцы, по большей части персидские. Тут-то и перенял их казачий дозор. Накинулись, стали вязать, заподозрили в ночных гостях татарских лазутчиков. Усердных служак остановил голос Дорони:

— Кого вязать удумали, православные?! Свои мы, русские, из полона убежали, да два татарина с нами.

— Со светом отведём к воеводе в хоромы, он разберётся, какие вы свои.

— Сегодня надо. Татары камыша наготовили, город поджечь хотят. Если в темень на приступ пойдут, быть беде.

— Чай, не слепые, сведали про приготовления вражеские, к городу незаметно подойти не дадим... Сказано, со светом.

* * *

Утром пленники предстали перед взором воеводы. Побывать в хоромах городского правителя не пришлось, воевода встретил их на крыльце с дьяком и стрелецким головой. Дороню встреча не порадовала. Астраханским воеводой оказался Фёдор Михайлович Троекуров, тот самый, кто вступился в Москве за Куницына, кто затеял местнический спор с Хворостининым и опасаясь которого он бежал в Степь. Дороня сразу признал воеводу, за девять лет князь почти не изменился. Мясистый нос, живые с прищуром светло-карие глаза, только погрузнел малость да поседел. Воевода свысока оглядел пленных, остановил взгляд на казаке. Ох, и тесновато показалось повольнику на воеводском дворе. Дороня опустил голову.

«Неужто признал? Вот неприятность, из огня да в полымя!»

— Кто такие?

Деваться некуда, Дороня выступил вперёд:

— Русские люди да два татарина, у ногайцев в полоне были. Бежали сообщить, что вороги камыш запасли, город подпалить собираются.

Троекуров повернулся к дьяку:

— Пора, пора, Василий Фёдорович, строить каменную крепость. Если в этот раз отобьёмся, они в другой раз подожгут город.

— За чем же дело стало? Государем строительство утверждено, люди сведущие найдены, умельцы зодчие — Михаил Вельяминов, Григорий Овцын, с ними дьяк Дей Губастый. Славный градоделец, Фёдор Конь, советом подсобить обещал. Плинфу из развалин возить станем. Бог даст, по теплу начнём.

— Начнём, Шелепин, если ноне удержимся.

— Удержимся, у нас пушки, стрельцов с казаками, почитай, две тысячи, да и астраханцы сидеть не станут, — успокоил стрелецкий голова. — Опять же купцы аглицкие молвили, что в случае надобности примут нашу сторону и помогут пищалями и людьми.

— Это хорошо. — Троекуров вновь вперил взгляд в Дороню: — Сколько басурман вокруг города?

— Ногайцев, почитай, тысяча, сколько воинов крымчаки привели, не ведаю.

— Молвишь, не ведаю... А как кличут тебя, ведаешь? Больно лик твой знаком.

Сердце казака ёкнуло.

«Всё, пропал! Это ж надо, ни время, ни посеченное лицо не спасли. Эх, чему быть, того не миновать». — Без боязни посмотрел в глаза воеводы, назвался:

— Дороня я, Безухий.

— Не служил ли ты у князя Дмитрия Хворостинина?

Дороня отвёл взгляд. «Ох, и крепка память у воеводы». Отрицать не стал, признался:

— Служил.

— Помнится, сказывал мне дворянин Куницын, что ты лазутчик татарский.

— Воевода, — встрял в разговор стрелецкий голова, — я этого Дороню тоже припомнил, он у Молодей прославленного татарского богатыря Саттар-бека на поединке одолел. Ему бы татары не простили, а Васька Куницин, сказывают, сам изменщиком оказался.

— Про Куницына слышал, потому и казаку верю, но проверить нелишне. Что ж, нам умелые воины необходимы. — У казака спросил: — Астрахань защищать готов?

На сердце отлегло, Дороня облегчённо выдохнул, ответил:

— Готов. Мне не впервой. При воеводах Карпове, Головнине и Гундорове за Астрахань стоял. В ту пору оборонили город от Касимки турецкого и Девлетки крымского и теперь отстоим.

— Ответ, достойный воина. Голова, дай им оружие и поставь на стены. — В сторону дьяка бросил: — И нам, Василий Фёдорович, пора туда же.

Троекуров и дьяк Шелепин собрались уходить, когда во двор вбежал стрелец:

— Воевода, казаки в гостином дворе двух ногайцев приметили, не иначе лазутчики.

— Взяли?

— Нет, ушли, бродяги.

— Плохо, что упустили. Голова! Пошли десятника, Дороню и его людей к казакам, что у гостиного двора в дозоре, пусть татары приглядывают, может, опять ногайцы появятся, им легче отличить, наши это, что у города живут, или степные.

* * *

Миновала казака худая участь, незлопамятным оказался князь Троекуров. Оттого и на душе радостно, да и день удался, ветер утишился, потеплел, небо чистое — солнцу раздолье. Плавится снег под весенними лучами, мешается с грязью, чавкает под ногами. Улочки астраханские немощёные, петляют меж деревянных и глинобитных строений — низких и неказистых. Благо воздух чист, прошлое летнее пребывание в Астрахани запомнилось казаку тягостным запахом помоев и рыбы, что во множестве развешивали для сушки у каждого дома, а также тучами мух и комаров...

Гостиный двор находился неподалёку от стен города. Часть казаков схоронилась в камышах. Дороня, Аникейка, два татарина и три казака вошли в гостиный двор за деревянной стеной. Обитатели двора: персы, хорезмийцы, бухарцы, армяне и индусы — пребывали в тревоге, опасались за сохранность товара и собственных жизней. Обычно торговцев не трогали, но кто знает, что на уме у кочевников. Появление русских ратников их успокоило, но в то же время и озадачило, так как те повели себя странно. Десятник поинтересовался: появлялись ли ногайцы на подворье опять, а когда узнал, что степняки не приходили, спрятался со своими людьми в одном из амбаров. Ночевать пришлось в полутёмном сарае. Ногайцы появились на подворье чуть свет. В этот раз втроём. Рашид наблюдал за двором через узкое оконце, он-то и сообщил:

— Дороня! Саид-мурза объявился, с ним тот воин, что первым за нами побежал, и ещё один.

Казак выглянул во двор. Рашид не ошибался: объявился сам Саид-мурза и два воина. В одном из них Дороня признал кривоногого стража, чьей саблей он воспользовался. В том помогли заплывший глаз и разбитая губа ногайца.

— А ну, робята, подымайтесь! Гости пожаловали.

— Чего раскудахтались ни свет ни заря?! — спросил десятник спросонья.

— Ногайцы, — ответил Дороня за татарина.

— Какие?

— Те самые.

— Эх, ядрёна вошь! За мной! — Десятник вскочил с устланного сеном земляного пола, метнулся к двери...

* * *

Ногайцы разговаривали с одним из персов, когда на них напали сзади, повалили на землю, связали. В полдень воевода Троекуров лично допрашивал пленников в одной из комнат пыточной избы. Зловещий полумрак, вид дыбы, колодок, крючьев для подвешивания за рёбра, раскалённых докрасна щипцов, лествицы — железной решётки, под которой плясало пламя, и иных орудий пыток развязал языки ногайцев. Впрочем, и сами они не противились. На вопрос воеводы о том, что им понадобилось в гостином дворе, Саид-мирза ответил:

— Я ногайский мурза Саид. Прошлой ночью от меня сбежали четверо рабов: два русских и два татарина. Мои воины преследовали их, но они скрылись в камышах. Я послал отыскать беглецов, их следы привели к гостиному двору.

Толмач перевёл, Троекуров спросил:

— И чего он хочет?

Толмач, выслушав ответ, сказал:

— Мурза говорит, что по нашим законам беглых возвращают хозяину, требует, чтобы и ему вернули рабов. Ещё молвит, что если отпустишь его с беглецами, то скажет ногайцам о несметности нашего войска и уговорит их уйти от города.

Воевода ответил не сразу, подумал, изрёк:

— Что ж, если мурза обещает сдержать слово, отпущу с рабами... С двумя. Переведи ему, русских людей мы не выдаём.

Мурза дослушал перевод, обрадованно закивал, исторгая поток благодарственных слов.

То, что обрадовало мурзу, опечалило Дороню, Аникейку и их сотоварищей по плену. Дороня успокаивал и наставлял несчастных татар:

— Не печальтесь. Вас могут наказать, но убивать мурза вас не станет, иначе не рисковал бы своей головой. Скажите, что вы сами погнались за нами, а потом решили притвориться беглецами и разведать, что творится в городе. Да подкиньте им слух о русском войске и казаках, молвите, что идут они на помощь астраханцам.

— Не знаю, поверит ли нам мурза Саид, но мы попробуем. Надеюсь, наши слова помогут избежать кровопролития. — Баудин обнял Дороню, за ним последовал Рашид.

Вечером их увели ногайцы. Дороня с Аникейкой долго смотрели вслед недавним собратьям по несчастью. Когда три конника и два пешца скрылись в зарослях камыша, Дороня проронил:

— Вот и признали ногайцев, на свою беду. Не пощадил боярин простых людей. И правду ведь рек Баудин, два верблюда трутся — муха падает...

Через день вражеское войско сняло осаду и отправилось вверх по Волге. Спустя седмицу отправились в путь и Дороня с Аникейкой. Нашлись добрые люди: стрелецкий голова одарил одеждой и оружием, Троекуров дал коней, а к ним вручил грамоту, в коей было прописано о нашествии ногайско-татарского войска и счастливом избавлении от врагов. Её велели доставить в Москву.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В то же время московит послал в Ливонию войско из русских и татар...

Бальтазар Рюссов. «Хроника провинции Ливония»

Изменилась Москва, расширился стольный град за время Дорониного отсутствия, прибыл слободками новыми да церквями, и только Кремль не сменил свой облик, всё так же гордо и непоколебимо возвышался над городом. Это казака радовало: знать, не зря в ратях с врагами пролита кровь русских воинов. Ещё большей радостью наполнилась душа, когда подъехали к дому на Швивой горке. Краем глаза Дороня увидел, из кузни вышел сосед Хромота, но пока не до него. Рядом с избой, у лужи, сидел мальчик лет шести. Вспомнилось первое посещение Швивой горки и маленький Аникейка в золе у дерева. Дороня глянул на Аникея, тот понял, улыбнулся. Спешились. Дороня отдал повод Аникею, присел с мальцом. Мальчишка внимания на незнакомца не обратил, гонял прутиком щепки по мутной воде.

— И что это ты делаешь?

— Аль не видишь, дядя, струги пускаю. — Мальчик поднял голову, щурясь от солнца, посмотрел на Дороню.

Дороня обомлел. «Господи, неужто мой сын?! Глаза-то мои синие и брови-былинки Ульянины». — Пересиливая волнение, спросил:

— Кличут тебя как?

— Митькой.

— Дмитрием, значит. А мамку?

— Мамку — Ульяной.

Сердце Дорони бешено заколотилось:

— Сынок.

Дороня протянул руки к мальчишке, но тот, придерживая полы зипунишки, устремился к избе. Из избы донёсся звонкий голос:

— Мамка! Меня чужой дядька сынком называет!

Дороня и Аникей привязали коней, вошли следом. Маленький Дмитрий уже прилип к ноге матери. Ульяна стояла у накрытого стола, напряжённо всматривалась в лица нежданных гостей.

Дороня улыбнулся:

— Вижу, ждала хозяйка, на стол подала. Не забудь и нам две мисы поставить.

Ульяна узнала, села на лавку, закрыла лицо ладонями. Митька погладил Ульяну по спине:

— Мамка, ты чего? Не плачь! — голос мальчишки дрогнул.

Дороня подошёл, сел рядком, обнял.

— Что же ты мужа слезами встречаешь? Жив ведь, здоров.

Ульяна отняла от лица ладони, ткнулась головой в грудь Дорони:

— Как же не плакать, столько времени ждала. Вон и Митенька вырос. Шестой годок уж.

— Не плакать, радоваться надо. Глянь, кого привёз, или не узнаешь родовича?

Ульяна оторвалась от груди мужа, посмотрела на Аникея, взмахнув руками, кинулась к племяннику:

— Господи! Ужель Аникеюшка! Я и не признала. А где Меланьюшка?

— В Бухару продали. Неведомо, жива ли.

Ульяна, припав головой к плечу юноши, запричитала:

— Ой, горе-то какое! Сиротинушка наш!

— Ну, вот опять в слёзы! Какой же он сиротинушка? Может, жива Меланья. Ишь ты, скажешь, сиротинушка. У него, чай, отец есть. Или Прохор... — До Дорони дошла страшная суть Ульяниных слов.

— Сгин-у-у-ул Про-о-ошенька в Ливонско-о-ой сторонушке-е-е! — пуще прежнего заголосила Ульяна. — Отчаялся увидеть вас, тосковал, к хмельному пристрастился, смертушки-и и-иска-ал. От маеты и на войну потянуло. Ой, роди-имый!

За Ульяной разрыдался Аникей. Всхлипнул Митька. Дороня смахнул влагу:

— Будет реветь! Слезами горю не поможешь. Прохора не вернёшь. Дальше жить надо. Господь даст, сдюжим. Ты, Аникей, теперь нам сыном будешь. Если всё сладится, на Яик уйдём, там жить станем.

Ульяна отняла голову, посмотрела на решительное лицо Дорони, поняла — уезжать придётся.

Уже за столом Дороня спросил:

— Доподлинно ли известно о Прохоре? Может, жив. Вон об Аникейке тоже думали...

— Князь Хворостинин с ним в Ливонию ходил, он и поведал, что Проша у града Кеси полёг, а уж как там случилось, у него спрашивать надо.

— Как князь?

— В добром здравии. Я у них прислуживаю, Евдокии Никитичне по хозяйству помогаю. Дмитрий Иванович нам тоже подсобил. Митеньке крёстным отцом стал. Радовался, когда сына нашего, по святцам, Дмитрием нарекли. В Москве он. О тебе справлялся. Скоро на Оку должен отправиться.

— Хорошо, что в Москве. Нужно к князю после полудня наведаться, через него грамоту царю передать, от астраханского воеводы.

* * *

Князь встретил Дороню, словно брата, усадил за стол с напитками и закусками. Повели разговор. Хворостинин принялся неторопливо рассказывать, что случилось в государстве, пока Дороня казаковал. Поведал, что государь сменил ещё двух жён, почти на год покидал Кремль, посадив на престол вместо себя крещёного татарина Симеона Бекбулатовича, затевал строить в Вологде корабли и переправить их на Свейское море, чему воспротивились многие державы, и от дела сего пришлось отказаться. Утихомиривали время от времени черемису, отгоняли ногайцев, казыевцев, азовцев, как и прежде, каждую весну выходили на Оку стеречь южные рубежи, но главной заботой стала война в Ливонии. Имели победы, брали Юрьев, Пернов, Динабург, Вольмар и другие крепости, ходили и к Колывани, но взять не смогли.

Дороня прервал рассказ Хворостинина, попросил:

— Князь, поведай про Кесь, про Прохора...

— К тому и веду. Кесь, иначе Венден, костью у нас в горле встала... Помнишь, государь посадил царевича датского Магнуса королём Ливонии?

— Помню.

— Так вот, узнал царь, что Магнус сносится с курляндским герцогом да польским королём, и двинулся на него с войском. Магнус в Кеси закрылся, но после испугался, сдался с городом. Только кремник, где немцы засели, сопротивлялся. Оттуда в государя из пушки стрельнули, чуть не убили, а затем убоялись расплаты и сами себя взорвали.

— А что с Магнусом содеяли?

— Простил Иван Васильевич, только после предался подлый королю польскому, и не только он. Знакомцы твои, Юрий Фаренсбах и Генрих Штаден, тоже к врагам подались. Супротив государства нашего козни строят, натравляют на нас соседей и наговаривают на народ наш и государя.

Дороне подумалось:

«На чью бы сторону встал мой сотоварищ, немец Фабиан, не погибни он в бою у Молодей». Вслух ответил:

— Что с них взять, наёмники, для них Русь кубышка с деньгами. То плохо, что искусные воины супротив нас ополчились.

— Плохо, что не только пришлые, но и свои бегут. Кто от обиды на царя, кто от гнили душевной, как покойный твой недруг Васька Куницын...

«Покойный ли?» — мелькнуло в голове Дорони.

Хворостинин продолжал:

— Один мудрец рек, мол, тленна плоть человека, душа не тленна. Мыслю, неверно это. Если человек в друзьях с подлостью, ложью, предательством и иными пороками, то душа его постепенно начинает гнить, превращается в зловонную душонку, смрад которой приносит людям всяческие неприятности. Перемётчиков предостаточно: Заболоцкий, Тетерин, Оболенский. Курбский переметнулся, Черкасский. Да и других прорва. Может, потому и Кесь у нас обратно отняли... Бог им судья. Слушай дальше. Зимой, на следующий год после неуспеха под Колыванью, войско к Кеси князь Мстиславский повёл да Морозов с ним. Четыре седмицы простояли у стен, пролом сделали, три раза на приступ ходили — взять не смогли... Воевода Кеси, Иоанн Бюринк, с сорока всадниками прорвался из крепости и вызвал на помощь поляков под рукой Дембинского и Ходкевича. Пришлось отступить.

— Ужель поляки заодно со шведами и ливонцами?

— То-то и оно. У Речи Посполитой теперь новый правитель, семиградский князь Стефан Баторий, полководец многоопытный и решительный. Он-то и снюхался со шведским королём Юханом...

— Кесь-то что? — напомнил Дороня.

— Летом меня, Ивана Голицына, Василия Тюменского да Тюфякина послали с войском в Ливонию. Прохор в том войске оказался. Я его к брату Петру пристроил, думал, лучше будет... В тот год, с Божьей помощью, взяли Полчев, в Москву две сотни пленных немцев отправили, а после споры меж нами пошли, оттого не по государеву указу ушли на Юрьев. Царь осерчал, прислал в войско Василия Сицкого и окольничего князя Татева, а меня с Василием Тюменским в Москву отозвал.

— Как же ты, Дмитрий Иванович, о смерти Прохора узнал?

— Слушай всё по порядку. Как поведали, так и передаю. — Хворостинин откашлялся, продолжил: — Царь повелел Голицыну Кесь вернуть. В начале осени подошли к крепости. Пять дней стояли, установили пушки, готовились к приступу. На шестой день, поугру, с тыла вражье войско пожаловало, со шведским воеводой Юргеном Боем и польским Андреем Сапегой. Навалились заедино на нашу рать поляки, литовцы, угры, немцы и шведы. Голицын даже войско не успел построить. Послал татар конных задержать гофлейтов у ручья, да куда там. Шведы стали палить из лёгких пушек, татары вспять, а за ними всадники неприятельские погнались. Татары бежать пустились, строй наш порушили, тут вороги и поднажали. Тогда-то и погиб Прохор...

— От кого известно?

— Брат мой, Пётр, в плен попал, о том весточку с литвинином передал. В той грамотке писано, что в начале боя Прохор спас ему жизнь, а сам пал от поляков. Посему просил поставить по нему свечку и сообщить родичам... Славный был воин, силы немереной. Помнится, в Полчев средь первых ворвался. Воевать умел и смерти не боялся...

— Или искал её, — произнёс Дороня, вспомнив слова Ульяны.

— Может, и так. Пришлось мне видеть, как он врагов саблей рубил, когда она сломалась, одного немца кулаком ошеломил, другого руками задушил. — Хворостинин взял кубок с вином: — Давай помянем воинов убиенных. Царствие им небесное...

Выпили. Хворостинин утёр губы, продолжил:

— Многие полегли. Те, что выжили, частью бежали с татарами, частью отошли за укрепления и остановили неприятелей огнём из пушек да пищалей.

— Удержались?

— Может, и удержались бы, только ночью воеводы Голицын, Юрьев, Палецкий, окольничий Фёдор Шереметев, тот самый, что перед молодинской битвой оставил Никиту Одоевского у Оки, а сам от Дивей-мурзы побежал, да с ними раненый дьяк Андрей Щелкалов взяли конницу, часть стрельцов и ушли в Юрьев.

— Что, и наряд бросили?! Как же так! — возмутился Дороня.

— А вот так... С рассветом Юрген Бой с Сапегой своих воинов на приступ повели. Те русские, что не струсили, обороняли укрепления, сколько могли, потом отступили. До конца остались только пушкари... Когда стрелять стало нечем, повесились на пушках, а может, и повесили... Сколько воинов там осталось и воевод? Сочтёшь ли? Василий Сицкий, Данил Салтыков, Михайло Тюфякин убиты. Князя Воронцова застрелили из крепости. А вот Петрушу нашего, Татева, Семёна Оболенского и дьяка Клобукова полонили. Увижу ли теперь брата?

— Бог даст, вернётся.

— Если бы. Войне ни конца, ни края не видно. Царь польскому королю мир предложил, так он отказался, войной на нас пошёл, отнял Полоцк, Сокол, разорил Смоленские и Северские земли. Паны его к Ярославлю ходили. Опять же шведы зашевелились... Вот о чём просить хочу. Войско наше ослабло, истощилось, царь склоняет ногайцев пособить в Ливонии, велел людей набирать средь татар, черкесов и казаков. Ты казакам свой, они тебя послушают, может, склонишь гулевых пойти в войско за плату да за добычу. Неплохо бы и Ермака отыскать.

— Если с тобой супротив ворога идти, то и сам готов.

— О том позабочусь, ты казаков приведи.

— Приведу. Мне деньга нужна. Я ведь, Дмитрий Иванович, на Яик решил уйти, с семейством.

— Чем Москва не угодила?

— Если не запамятовал о нашем давнишнем разговоре в Николе Заразском, то помнишь, что мне воля по нраву, а вольному воробью и соловей в клетке завидует. Неохота больше бегать и опасаться немилости царской да боярской.

— Не боишься, что под боком у Ногайской орды жить придётся?

— Живут же донские казаки по соседству с татарами, турками и теми же ногайцами. Живут. Так чем же Яик хуже? Коль ворог невеликой силой пойдёт, оборонимся, ежели большой, отступим, а после вернёмся. Нам ли, казакам, бояться.

— Не о тебе речь. Семейно ведь отъезжать собрался.

— С Ульяной о том перемолвился. Только и ей чего страшиться? Заразск от татар не спас и Москва не уберегла. И поныне столица ей память о потере дитяти и батюшки... Как Господом определено, так тому и быть.

— Что ж, твоя воля. Чем смогу, помогу, дальний путь — дело нелёгкое.

— Помощь понадобиться, но прежде ещё об одной услуге попрошу. Грамота у меня от знакомца нашего, астраханского воеводы князя Фёдора Михайловича Троекурова.

— Где же ты с ним повстречался? — удивился Хворостинин.

— В Астрахани и свиделись. Я сына Прохора в Сарайчике нашёл, с ним в Москву шли, да в плен к ногайцам угодили. Бог помог, бежали в Астрахань с двумя татарами, там нас к воеводе отвели.

— Признал тебя князь?

— Признал, но препон чинить не стал. Коней дал да грамоту велел царю доставить.

— И мне не пакостил, государю не наушничал. Правда, в местническом споре Троекуров меня пересилил... Что ж, выполню твою просьбу, передам царю грамоту, только и ты не забудь, что обещал казаков привести.

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Я знал донцов; не сомневался видеть в своих рядах казачьи бунчуки.

Пушкин А С. «Борис Годунов»

В конце зимы казачье войско прибыло в Можайск на помощь государевым полкам. Теперь им предстояло встать на защиту западного порубежья Руси. До Можайска добирались совместно: донцы Михаила Черкашенина, Василия Янова и волжские казаки Ермака. Дороне удалось уговорить атамана пойти на службу к царю. Ермак сначала воспротивился, прослышал, что владетели Приуралья, купцы Строгановы, казаков на службу зовут, хотел со своими людьми к ним идти, но Дороня пояснил: «Ныне воины супротив Речи Посполитой и шведов необходимы, так что государь всё равно повелит Строгановым людей, к воинской службе способных, ему отослать, а купцы царю перечить не станут. Как ни крути — или гулевать, или воевать». Слова Дорони Ермака убедили, и вот теперь, отдохнув после длительного перехода, казаки медленно двинулись из Можайска через Вязьму и Дорогобуж на Смоленск. Свою полусотню яицких повольников вёл и Дороня Безухий. Покачиваясь в седле, наблюдал, как копыта коней месят весеннюю хлябь дороги, но мысли его витали далеко от вяземских лесов и болот. Вспомнились казаку далёкие стенные просторы, курени у впадения Чагана в Яик и славные денёчки, когда пребывал с женой и сыном. Когда с семьёй, при помощи других казаков и Карамана, строили жильё и налаживали быт. С Акгюль, женой Карамана, Ульяна сошлась сразу, не зря, почитай, одного возраста: ногайка лишь на год младше. Сёстрами стали неразлейвода. Ульяна училась у Акгюль понимать ногайские слова, жить в степи и казачьем поселении и сама делилась познаниями. А как иначе?

В поселении, где в десяти саманных домиках и землянках обитали три десятка казаков, в большинстве старики и калеки, коим и на Русь податься нельзя, и в походы ходить тяжко, проживало пять женщин. Три из них — семейные, две переходили от одного казака к другому. Заводить жён у казаков было не принято: немногие решались на семейную жизнь. Оттого и тянулись женщины друг к другу, поддерживали. Сдружились и дети. Особенно ровесники — Дания, дочка Карамана, и Митька. Митька, по своему малолетству, стал называть Данию — Дунею, так и закрепилось за ней, с его лёгкой руки, — это имя — Дуня. Мальчишки её в обиду не давали, а уж если обижали их, вступался Аникей. Сын Прохора удался в отца, рос не по дням, по часам. К своим шестнадцати годам Аникей вырос в рослого, могучего и сноровистого парня, с коим опасались мериться силой даже взрослые казаки. Познал он и воинское искусство. Дороня, не жалея на то времени, обучал приёмного сына, Муратку и собственного Дмитрия. Знал, учить надо сызмальства, без этих навыков в степи, да и на войне, не выжить. К ней-то — войне — он и готовился. Недолгой оказалась радость Ульяны, провожала в слезах, укоряла:

— Думала, на Яике неразлучны будем, а ты опять за саблю.

Дороня отвечал:

— На то и казак, чтоб боялся враг. Ты лучше о себе и о детях позаботься. Помнишь, что делать и куда бежать, если ногайцы нагрянут?

— Помню. — Напоследок огорошила: — Опять рожать без тебя.

Впору остаться, но слово дадено. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ульяну успокоил:

— Надо хозяйство подымать, а царём жалованье обещано.

Уехал не один, набрал на Яике и Волге пять десятков охотников, среди которых оказался и Наум Губарь, знакомец по Сарайчику, да ещё Караман навязался — пойду с тобой, и всё тут. Пришлось оставить на два хозяйства одного Аникейку. Вот теперь едет обочь неугомонный татарин, напевает себе под нос что-то тягучее. Небось тоже Яик вспоминает. Поначалу ему пришлось нелегко среди чужих. С казаками жить не стал, опасался за Акгюль. Число жителей в поселении время от времени менялось, и, кроме постоянных обитателей, нередко появлялись гулевые атаманы. То один, то другой приводили к куреням свои ватаги, и мало ли кому из казаков могло прийти в буйную голову покуситься на честь жены, тогда быть беде. Юрту поставил в трёх сотнях шагов от казачьих жилищ. Так и жил почти год, пока не наведался давний Караманов ненавистник Фархад. Его выкупили родственники, обменяли в поселении на коней. При освобождении Фархад увидел Акгюль. Успел неугомонный крикнуть перед отъездом, что она недостойна жить с отступником и предателем, пообещал вернуться и отобрать её у Карамана. Дороня посоветовал Караману держать неподалёку от юрты стожок сена, чтобы в случае необходимости огнём или дымом позвать помощь. Караман стожок поставил, но в то, что Фархад вернётся, не верил. Фархад вернулся с двумя десятками воинов. Лунной летней ночью они подобрались к юрте. Распрощался бы Караман с женой и со своей жизнью, если бы не степной охотничий пёс породы тазы. Щенком пристал к семье Карамана в разорённом Сарайчике и теперь верой и правдой служил новым хозяевам. Он-то и разбудил лаем станичных собак и Карамана. Караман, выглянув из юрты, увидел в свете луны, как пал сражённый стрелой пёс. Сомнений не было, к его жилищу приближались враги. Успел метнуться в юрту, схватить лук, саблю, выхватить из очага головню и, выскочив наружу, поджечь стожок. Пламя осветило набегающих из темноты злоумышленников, ударило им по глазам. Караман ранил стрелами двоих, третьего встретил саблей. Но силы были не равны, Караман отступал, прикрывал вход в жилище. Клинок одного из противников взрезал кожу на голой груди, стрела другого прошила ногу. Кто-то из незваных гостей поджёг юрту. Караман мысленно прощался с жизнью и молил Аллаха пощадить жену и детей, когда на помощь пришли казаки. В короткой стычке пали два казака.

Ногайцы тоже потеряли двоих, остальные растворились в ночной степи неуловимыми тенями. Они ушли, но Караман, опасаясь мести, перебрался в повольницкий стан.

* * *

В Вязьме войско нагнал гонец. Согласно царскому указу, тысяча стрельцов и отряд Черкашенина направились в сторону Пскова. Городу угрожала опасность, именно туда нацелился польский король. Захватив одну из сильнейших крепостей Руси, он мог угрожать оттуда Новгороду, а положение и без того было никудышным. Шведский полководец француз Понтус де ла Гарди разорил Ижорскую землю, взял Корелу, замок Везенберг и теперь зарился на Нарву и Ивангород. Войско Стефана Батория один за другим брало Озерище, Заволочье, Остров, Великие Луки и другие исконные русские города. Теперь решалась судьба Пскова и Новгорода. Чтобы оттянуть наступление Батория, решили потревожить владения Речи Посполитой. Для этой цели и направилось к порубежью войско во главе с Дмитрием Хворостининым и Михаилом Катыревым. С ними воеводами шли и Бутурлины — Иван Михайлович и Роман Дмитриевич. Местничество с этим боярским родом обошлось Дмитрию Ивановичу недельным заточением в темнице и выплатой больших денег, но сейчас не до старых обид. Дело предстояло серьёзное и опасное, для его свершения нужны люди опытные и надёжные. Бутурлины являлись таковыми. Это один из них, Иван Михайлович, напал у деревни Настьино на отряд оршанского старосты Филона Кмита, сбил со стана, а на второй день догнал прославленного воинскими подвигами ротмистра на Спасских Лугах, разбил его, захватил все пушки и около трёхсот пятидесяти человек пленными. Немало надеялся Хворостинин и на других воевод, не меньше на казачьих атаманов Василия Янова и, конечно, Ермака, с коим более десяти лет назад стояли у Молодей, против крымского хана Девлет-Гирея. Тогда сдюжили. Верил князь, сладится и в этот раз. Для успешного предприятия в Смоленске собрали войско: конных стрельцов и дворян, татар темниковских, кадомских, касимовских, свияжских, чебоксарских, а также донских, волжских и яицких казаков. Казаков Ермака и небольшой отряд пеших стрельцов посадили на заранее приготовленные струги. Готовились в набег, городов осаждать не собирались, вышли налегке, без обоза и пушек. Июнь-червень пошёл с косой по лугам, а войско русское с оружием по Днепру.

* * *

Низкобортные струги чёрными тенями медленно скользили по извилистому, покрытому рябью водному шляху. Шлях, называемый Днепром, издревле служил людям и являлся частью великой торговой дороги «из варяг в греки». Но его воды носили не только купеческие корабли: видели они и воинственных викингов, и боевые ладьи русичей. Ныне по нему плыли суда московской рати. Светлолицая луна, взирая из-за мутных облаков, освещала им путь. Казаки опускали вёсла плавно, старались грести без плеска, дабы не нарушить ночной тиши. Ермак и Дороня пристально вглядывались в чёрные берега. Когда головной струг миновал излучину, Ермак прошептал:

— Вон у яра изба сожжённая, напротив склон пологий, о котором лазутные докладывали. Тут переправа. Ты свои струги к этому берегу веди, я к противной стороне подойду, посмотрю, нет ли литовцев с поляками.

Дороня переместился на корму, свистнул два раза. Струг Ермака остановился, тот, что плыл сзади, притёрся к борту. Дороня изловчился, перепрыгнул, встал на носу:

— Тимоха, гребите правее избы, к зарослям. Губарь, дай знать Камышнику, пусть за нами следует.

Днище струга шаркнуло по песку, Дороня поднёс ладони ко рту, прокричал филином. Из зарослей выехали всадники.

— Чего разугукались, здесь мы уже. Что с переправой?

Дороня узнал голос донского атамана Василия Янова.

— Сейчас. — Дороня повернулся, вполголоса спросил. — Тимоха, готов?

— Готов, — отозвался казак на корме и откинул полу кафтана. Огонёк свечи красным цветком явился в ночной тьме и скрылся цыплёнком под крылом наседки. Действо повторилось ещё два раза. Тимоха, по прозвищу Поскрёбыш, перебрался с кормы к Дороне: — Исполнил. Теперь ждать надобно.

На противоположном берегу зажёгся и погас огонёк.

Дороня обратился к Янову:

— Всё готово, атаман, можно переправляться. Струги Ермака недалече.

— Добро. Мы тут ещё плоты крепкие да лодки заготовили. Остальные реку на салах перелезут. Поеду, доложу воеводам.

* * *

Век летней ночи недолог, оттого торопились переправиться затемно. Рассвет едва забрезжил, а русское воинство уже подошло к Дубровне. Два струга Дорони первыми подплыли к городу по речке Дубровенке. Казаки с опасом посматривали на тёмно-серые в предутреннем сумраке очертания крепостных стен и башен. А ну как обнаружат караульные чужие суда да пальнут из пушек. Опасались не зря. Со стены послышался окрик, а следом встревоженные голоса. Казаки не отвечали, продолжали грести. На вторичный окрик и выстрел ответили залпом из пищалей. С Днепра ударил Ермак, остальные нагрянули со стороны главных ворот. Первыми, с гиканьем и воем, в обнесённый острогом посад ворвались татары и казаки Янова. Лай собак, крики и выстрелы огласили город. Полыхнули дома, зарево пожаров слилось с утренней зарей. Многим из жителей Дубровны удалось спрятаться в крепости, остальных ждали разорение, плен, смерть. Особенно бесчинствовали татары. Лихие всадники ткнулись в ров, обстреляли деревянную крепость огненными стрелами, а затем откатились и предались грабежу. С Дубровной русские не тянули, не теряя времени, метнулись к Орше. Пятибашенный замок взять с налёта не удалось, о том и не особо помышляли, но обширный посад тяжкая участь не миновала. Дома побогаче, среди которых немало двуярусных, находились на валу за высокими крепостными стенами из камня и брёвен, но и в посаде было чем поживиться. Снова взметнулись в небо чёрные столбы дыма. Воеводы не медлили, повели войско дальше. Уход из-под Орши раздосадовал лишь князя Ивана Бутурлина. Первый воевода полка Правой руки покидал город одним из последних. Два раза приближался он к воротной башне, выкрикивал имя Филона Кмиты, но подъёмный мост не опустился. На первый вызов воеводы из замка ответили бранью, на второй — выстрелом из пушки. Ядро прогудело над головой Бутурлина и с грохотом врезалось в один из домов посада, после чего воевода, погрозив защитникам крепости саблей, отступился. Поздним вечером, после удачного наскока на крепость Копысь, русская рать встала на берегу Днепра. В походном шатре большого воеводы Бутурлин жаловался Катыреву и Хворостинину:

— Плохо, от Орши спешно ушли. Не свиделся с Филоном, не скрестил сабли с ротмистром. Сбежал от меня оршанский воевода на Спасских Лугах и ныне из крепости не вышел. Два раза ездил к воротам на бой звать, а в меня из пушки...

— Не след понапрасну жизнью рисковать, — сказал Катырев с неодобрением.

— Может, не в Орше староста? Пленные разно молвят: одни, что он в крепости, другие иначе, — высказал предположение Хворостинин. — Сказывают, он воин опытный. Ужель убоялся?

— То верно. Кмита в воинском деле поднаторел, достаточно вреда-убытка владениям московским нанёс. Чернигов, Почеп, Холм, Старая Русса — его рук дело, и землю Смоленскую он разорял. Премного досадил князьям Мещёрскому и Серебряному. Великое множество сёл пожёг и полону увёл... Ничего, теперь наш черёд приспел ответить.

Снаружи послышались голоса. Разговор прервался. В шатёр вошёл Дороня, поздоровался, окинул взором воевод, обратился к Хворостинину:

— Звал, князь?

Хворостинин кивнул:

— Решили мы тебе поручить струги обратно в Смоленск угнать. Дальше Быхова мы не пойдём, лазутные сказывают, литвины, вместо того чтобы к Баторию идти, сюда на выручку подались. Значит, вышло по-нашему. Придётся королю обождать с походом на Псков. Ныне, пока вороги не опомнились, надобно суда увести, нам они боле без надобности. Со своими яицкими казачками дело и содеешь. Часть стрельцов пеших с вами отошлём. А уж в Смоленске обратно своих коней получите. Они небось стосковались по хозяевам.

— Не иначе. Только дозволь, князь, остаться. Струги в Смоленск Иван Камышник отведёт, он в этом деле способнее.

В разговор вмешался воевода Катырев:

— Мыслю, надобно оставить два струга с яицкими казаками, пригодятся. Если бросить придётся, потеря небольшая. Ермак свои суда пусть отправит и людей для того выделит. Тех же казаков, которые останутся, как и договаривались, пересадим на коней, коих у нас, благодаря врагам, в избытке.

— Будь по-твоему, воевода, — согласился Хворостинин. — Коли так, пойдём, Дороня, проведаем Ермака.

Хворостинин и Дороня вышли из шатра и побрели к берегу Днепра, где расположились на отдых казаки Ермака. С реки пахнуло свежестью и ароматом трав, смешанным с дымом костров. Кто-то негромко выводил:

Гомон военного стана постепенно затихал, уступал место звукам ночи. Всё громче слышались перекрикивания ночных птиц, пугающие уханья сов, стрекот сверчков и многоголосое пение лягушек. Крики людей оборвали юную песнь ночи. У одного из костров татарского стана разгоралась ссора. Появление воеводы предотвратило кровопролитие. Утихомирив татар, Хворостинин и Дороня направились дальше.

— Ишь, добычу не поделили, чертяки. Урезонить бы их, Дмитрий Иванович. Непотребство ведь творят, в городах православный люд грабят, насильничают, убивают, и не только татары...

— Урезонить? Татары союзники наши, с ними против ворога стоим. Без их конницы нам бы тяжко пришлось, а за помощь им обещана добыча, как и вам, казакам, кои тоже чужим добром не брезгуют. Это война, и тут слёзничать не след... Татары и казаки у Польши с Литвой тоже имеются, воюют, не зная жалости, впрочем, как и остальные. Где война, там и беда.

Дороня молчал: да и что скажешь, прав князь. Ведь и сам в Сарайчике Караману подобное рек.

А Хворостинин продолжал, разбередил казак душу, что с каждым годом всё больше черствела от войны и крови:

— Поляки, литовцы, а в особенности ливонцы твердят, что московиты — зверям подобны, многие жестокости творят на их землях. Бывает и такое. Только забыли они, как предки их, рыцари орденские, первыми покусились на нашу землю, предали её огню и мечу. Запамятовали об убийстве стариков и сожжении детей малых! А ныне что?! Поляки и воины угорские, взяв Великие Луки, резали горожан нещадно, и старых, и малых. О воинах не говорю: шведы в крепостях, кои сопротивление оказывают, пленных не берут. В Соколе девицы, которые наёмников-желнырей сопровождают, внутренности у наших ратников убиенных вырезали для зелья. А ты жалеть удумал...

В трёх вершках от обнажённой головы князя серой тенью промчалась летучая мышь. Хворостинин пригнулся:

— Ишь, разыгрались нетопыри, знать, к ведру.

— Не иначе, хотела волосок сорвать, — предположил Дороня.

— Зачем это?

— Поверье есть, если нетопырь на заре или в ночи волосок с человека сорвёт, то ждут его многие перемены.

— Нам ли, ратоборцам, переменства в жизни бояться. А тебе отвечу ещё — воину жалость неведома. Войне — ей всё одно, какого ты возраста и веры. Посмотри вокруг, и латиняне, и магометане друг друга не щадят. Да и у нас на Руси разве прежде на единоверцев руки не поднимали?

— Поднимали, — признал Дороня. — И поныне поднимают, и не только на единоверцев, но и на саму церковь. Она у нас милосердна, ударили по одной щеке, подставь другую. Боюсь, как бы вера, не способная защититься, не обрекла себя на погибель. Сегодня неуважение позволит властитель, завтра простолюдин, а после чужой. Рухнет устой-обычай, кончится порядок, старикам почтения не будет, дальше дойдёт до того, что у нас скоморохи в храмах плясать начнут. Царь только этого себе не позволяет...

Хворостинин остановился, уперев кулаки в бока, сурово спросил:

— Запамятовал, кому служишь?!

Дороня потупился:

— Нет, князь, помню.

— То-то. Государь денно и нощно молитвы творит, за грехи прощения просит и для державы благоденствия. Ворох трудов маетных лёг на его рамена. А уж как и чему быть, всё от него, от Господа, он нам защитник. — Хворостинин ткнул указующим перстом в небо.

Дороня не смолчал, посмотрел исподлобья, буркнул:

— На Бога надейся, а сам не плошай.

— Ты и в прежние лета непокорством отличался, а ныне у вольницы дерзости поднабрался, оттого речи твои крамольные и думы. Наша забота — супостата одолеть, а о жалости и толковать не стоит.

Дороня попытался возразить:

— А как...

— Довольно словоблудия. — Хворостинин досадливо отмахнулся, широко зашагал к реке...

Может, и довольно, да только засел разговор с князем в Дорониной голове. Лежал казак, думал:

«Озлился князь, жесток стал, а ведь и во мне жалости преизлиху убыло. Меняет нас жизнь, ох, меняет».

Прибавилась к думам и речь Карамана. Когда Дороня вернулся от Ермака, татарин сидел у костра, наблюдал, как красные угли потрескивают, швыряют в чёрное небо искры, и тихо пел. Заунывная песня витала вокруг костра, терзала душу. Дороне стало не по себе. Казак передёрнул плечами, словно от холода, сел напротив:

— Ты чего волком воешь?

— Тебя ждал. Сказать хочу.

— Хочешь, молви. Доброе слово и кошке приятно.

— Не доброе. Виниться хочу. — Караман тяжело вздохнул: — Ты не знаешь, я на Русь ходил.

— Ха, вот удивил. Как не знаю, если меня в Москве навещал. Мне ли не ведомо, что ты лошадями ногайскими торг вёл.

— С Девлет-Гиреем ходил, в тьме Теребердей-мурзы... Нас били, бежал.

— Так ты у Молодей бился?!

— Бился. Родня Акгюль и мой враг Фархад меня трус называл, я пошёл, чтобы семья плох не был.

Молчанье получилось тягостным. Караман встал, пошёл к реке. Пересидев сотоварища, Дороня направился следом. Караман стоял на коленях у самой воды. Молился ли татарин или предался невесёлым мыслям, Дороня не ведал, но товарищу решил не мешать, сел в стороне, стал смотреть на звёзды. Когда Караман поднялся, Дороня произнёс:

— На Руси молвят: «Тому тяжело, кто помнит зло», а нам и без того тяжести хватает. Нечего старое ворошить, ко сну пора...

* * *

В полдень подошли к Шклову. Передовой полк с татарами и казаками, как и в прошлые разы, шёл первым. Всадники ворвались в посад, растеклись по улицам, грабили, поджигали дома. Московские воины надеялись, что защитники города не осмелятся выйти за стены крепости, но Шклов успел получить помощь. В замке пропела труба. Ворота открылись. Конный отряд, большую часть которого составляли литовцы, выплеснулся из крепости, сминая разрозненные кучки московских вершников. Теперь стало не до грабежа. Татары и казаки, не готовые к отпору, стали спешно покидать посад, но преследователи не собирались останавливаться. Будто польские охотничьи псы огары за диким зверем, они гнались за неприятелем. Василий Янов и Ермак встали на пути подданных Стефана Батория и казаков. Степные удальцы увидели перед собой атаманов, останавливались и, вдохновлённые их спокойствием и отвагой, примыкнули к вожакам. Когда польские всадники приблизились, вокруг атаманов уже собралось пять сотен отчаянных рубак. Неприятельские хоругви стремительно накатывались на казачьи сотни. В первых рядах, с копьями наперевес, прославленная конница Речи Посполитой — гусары и латники из польских и литовских шляхтичей. Сверкают на солнце доспехи и шлемы, трепыхаются на ветру малые копейные прапоры, пугая казацких коней, посвистывают перья на щитах, тарчах и крыльях позади всадников. За этой пробивной силой и по бокам следуют панцирники, в центре конного строя стрелки пахолики. Их сабли, луки, самострелы и ручницы готовы прийти на помощь копьеносцам и прикрыть их атаку. Атаку, против которой казакам не устоять. Они и не стали. Выстрелив из ручниц и луков, отряд разделился. Василий Янов увёл половину казаков вправо, Ермак влево. Защитники Шклова ударили в пустоту. Зато казаки не промахнулись, налетели с двух сторон, на панцирников и пахоликов. Теперь королевская конная рота сама была подобна дикому зверю медведю, коему в бока всадили рогатины. Но «медведь» ещё оставался сильным и смертельно опасным. Гусары и латники развернулись и вновь пошли на врага. Кровавая сеча могла бы казакам дорого обойтись, но с тыла на конную репу обрушился первый воевода Передового полка, Роман Бутурлин, с конными стрельцами и татарами.

Шклов тоже не оставил своих защитников без помощи, конная хоругвь помчалась на выручку, следом из посада стали выходить пешие воины и стрелки. Залп со стороны Днепра заставил их остановиться. Полусотня Дорони Безухого ринулась на неприятелей. Польские пехотинцы не ведали, какова численность противников, они предпочли за благо скрыться за домами посада и оттуда открыть ответный огонь. Яицкие казаки вступили в перестрелку.

Сеча между конными отрядами становилась всё яростней. Ангел смерти закружил над полем боя, выискивая жертвы. Ермаку показалось, что он спустился на землю и мчится на вороном коне за его жизнью. Чёрным ангелом оказался гусар. Два крыла, прикреплённые к луке седла, делали его похожим на небесного посланника. Он нёс Ермаку смерть на кончике копья, и она с каждым мгновением становилась всё ближе. Атаман отчётливо видел изгибы лат поверх красного жупана, чёрные пятна на рысьей шкуре, застёгнутой на левом плече, ерихонку с широким наносником... Малая ручница готова к стрельбе, Ермак прицелился. Стоит промахнуться, и тогда, в тесноте боя, не избежать смерти от копья. Атаман глянул в лицо противника: пепельно-серые висячие усы, искривлённые в ухмылке тонкие губы, мощный подбородок, безжалостные глаза. В них-то и выстрелил. Гусар откинулся на круп коня, выронил копьё. Крылатая смерть проскакала мимо... Миновала она и Василия Янова. Панцирник стрельнул в него из самострела, но болт просвистел в трёх вершках от плеча атамана и поразил грудь одного из казаков. Предводитель донцев не замедлил отомстить за товарища, от его кистеня панцирника не спасли ни мисюрка с бармицей, ни кольчуга. Чалая лошадь потащила холодеющее тело хозяина к городу...

Чудом уцелел в схватке и Роман Бутурлин. Воевода нацелился на латника в жёлтой делии. Противник оказался умелым воином, кроме того, большую часть его тела защищало железо, а голову — бургундский шлем с гребнем. Бутурлину не удавалось применить топорик-чекан, все силы уходили на то, чтобы при помощи сабли отбиваться от кончара поляка. Латнику повезло больше, он сумел пронзить предплечье воеводы. Успех польского воина оказался недолгим. Бутурлин лишился возможности защищаться саблей, но сумел сокрушить чеканом металлический панцирь на груди соперника. Воевода разил латника ещё и ещё, пока тот не уткнулся в гриву коня. Белый ухоженный конский волос окрасился кровью...

Из замка донёсся звук трубы, с башен заметили приближение основных сил русских. Повинуясь сигналу, защитники Шклова начали отступление. Бутурлин, вдохновлённый победой, не обращая внимания на рану, пустился преследовать противников.

* * *

Дороня то и дело поглядывал в сторону главного боя:

— Помочь бы нашим, помахать сабелькой, да жаль, коня нет.

— Э-э, какой нет, смотри сколько. Хозяин убивал, кон остался. — Караман указал на поле, где сиротливо бегали кони без седоков.

— Перепуганного легко не возьмёшь, — промолвил Дороня.

— Э-э, хотеть надо. У нас говорят, без ветра и ковыль не шелохнётся. Я возьму. Моя кон водил, знает. Жди, Дороня. — Караман перебежками помчался к месту конной схватки.

— Караман! Вернись, дурень! — крикнул Дороня. Вроде бы поругал, а в душе гордился сотоварищем. Караман оказался способным не только вести торговые дела, но и показал себя умелым воином. Над головой просвистела пуля. Казак пригнулся:

— Вот бестолочь, убьют ведь.

Но время Карамана не пришло. Ещё до разговора с Дороней татарин положил глаз на чалую лошадь у куста. Она, в отличие от других, стояла спокойно, причиной тому был мёртвый панцирник. Нога всадника застряла в стремени, а тело зацепилось за куст. Это и остановило животное. Караман неторопливо подошёл к лошади, успокоил, освободил от прежнего хозяина, сел в седло. Лошадь не противилась, кроме того, она поспособствовала Караману в поимке пегого иноходца и низкорослого татарского коня. На нём Караман и прискакал. Удерживая в поводу чалую лошадь и иноходца, крикнул:

— Эй, Дороня, садись любой.

Дороня тянуть не стал, вспрыгнул в седло чалой, кивнул Губарю на иноходца:

— Бери пегого!

Поскрёбышу крикнул:

— Тимоха, останешься за старшого!

К тому времени шкловское воинство кинулось под защиту крепостных стен. Отступила пехота, отступали и конники. Вставать на их пути троица казаков не стала, решили присоединиться к преследователям, но прежде им пришлось столкнуться с двумя вражескими всадниками. Первого, пальнув из ручницы, убил Наум Губарь и тут же был повален на землю. Рослый конь латника в крылатом шлеме сбил его широкой грудью заодно с иноходцем. Латник свесился с коня, с намерением довершить дело, но и ему сидеть в седле оставалось недолго. Петля аркана стянула шею, сбросила его с коня. Дороня, указав Губарю на полузадушенного неприятеля, крикнул:

— Наум! Возьми аркан у Карамана, свяжешь супостата, доставишь к стругам! — Караману бросил: — Поспешим, наши скачут!

Преследователей возглавлял воевода Бутурлин. Размахивая окровавленным чеканом, он мчался к воротам крепости. К нему-то и присоседились Дороня и Караман. Дороня замахнулся саблей, чтобы сразить пахолика в васильковом кафтане, но тот его опередил. Ручница пролетела над гривой лошади, стукнула казака в грудь.

«Благо, метнул ручницу, а не пальнул из неё. Видать, отстрелялся воин», — подумалось Дороне.

Пахолик затравленно оглянулся. Дороня успел рассмотреть бледное лицо, каштановую бородку, светло-карие глаза. В следующий миг пахолик сорвал с плеча волчью шкуру, швырнул в голову лошади. Чалая шарахнулась. Дороня с досадой смотрел, как враг отрывается, теперь в его руке сверкала сабля. Громыхнула крепостная пушка, ядро врезалось в гущу всадников позади Дорони. Предсмертное ржание сородича заставило чалую прибавить в беге. Спина пахолика вновь оказалась перед глазами. Дороня рубанул, клинок прочертил бурую полосу на васильковой ткани кафтана. Пахолик завалился на бок, начищенный до блеска шишак упал с головы, обнажил бритый затылок... Дороня этого не видел, спешил за Бутурлиным и Караманом. Бутурлину удалось нагнать всадника в синем жупане и рогатывке с пером, чекан воеводы готов был обрушиться на голову врага, когда тот обернулся с пистолетом в руке. Ещё миг, и он выстрелит. Стрела Карамана помешала ему свершить задуманное... А Бутурлин мчался дальше. Того гляди, ворвётся отважный воевода на плечах неприятелей в крепость, добудет себе славу, почёт и царскую милость...

Ворота закрылись раньше. Смертоносный дождь из стрел, камней и пуль низвергся со стен на Романа Бутурлина, Карамана и их коней. Пала и чалая, прикрыла собой казака...

Убитых и раненых московских воинов, среди которых оказался и Дороня, отбили ближе к вечеру, воутрие двинулись на Могилёв.

* * *

В Могилёве их уже ждали. Городские пушкари пальнули по стругам, но ядра легли в воду. Появление русского войска не явилось для Могилёвского войта Мартина Стравинского неожиданностью. Жерла пушек грозно смотрели на неприятеля, на стенах крепости стояли во всеоружии горожане и воины, часть их вышла за посад дать бой. К этому их побудила весть о подходе помощи из Шклова, Боркулабова, Щупени. Пехота построилась по военной науке. Впереди стрелки с аркебузами и арбалетами, позади пикинёры, с боков всадники. Яркие лучи полуденного солнца отражались от шлемов и доспехов, их строй казался нерушимым. Таковым остался и после совместной атаки конных стрельцов, казаков и татар. Наскок не удался: стрелки Речи Посполитой сумели нанести урон противнику и скрылись за рядами пикинёров, меж которыми встали доспешные воины с саблями. Московская конница напоролась на лес пик, отступила.

Вторая атака оказалась удачной. Стрельцы спешились, открыли огонь по пикинёрам, в то же время татары нахлынули справа, а казаки слева. Всадники противника попятились, следом отошла пехота. Защитники Могилёва отступили, но крепость взять не дали. Предав огню и разорению часть посада, русские воеводы двинулись от города. Пришла пора держать совет. На нём-то и решили возвращаться. Хворостинин вызвал к себе Дороню. Встретил у шатра главного воеводы, кивнул на перевязанную руку, спросил:

— Сегодня?

— Вчера под Шкловом.

— Сказывали, в соседстве с Бутурлиным бился.

— Довелось.

— Жаль воеводу, славный воин был. И бой был славный, да и шляхтича ты непростого изловил.

— Не я, сотоварищ мой Караман. Там же, у Шклова, голову сложил... У него на Яике жена да детишек двое... Чуял смертушку татарин. Накануне все песни тоскливые пел да в грехе предо мной покаялся...

— Что поделать, так уж устроено, нет моря без воды, а войны без крови... Знать, сотоварищу твоему обязаны мы пойманным шляхтичем.

— Так и есть, — подтвердил Дороня.

— Литовец в Шклов гонцом прибыл от Николая Радзивилла. Троцкий воевода с большим отрядом на помощь движется и иные шляхтичи. К вечеру сторожа казаков Янова на татарский ертаул наскочила, и татары те, со слов пленника, оказались людьми черкесского князя Темрюка Шимковича Пятигорца, что на службе у польского короля состоит. А значит это то, о чём тебе после Копыси в воеводском шатре молвил. Отвлекли мы на себя многих литовских воинов и урон Речи Посполитой учинили, посему приспела пора в обрат идти. Поспешать надо, нам повторять то, что под Кесью содеялось, не след. Враг в любое время с тыла напасть может, да и Смоленские земли в защите нуждаются, и Пскову воины нужны.

— Я смекаю, стругам и казакам моим работа предстоит немалая. Только многих ли мы перевезём двумя-то стругами?

— В большинстве войско само перевезётся, с конями. Есть и плоты. Вам же в первый черёд следует переправить раненых и полон, а потом как получится. Но запомни вот что, один струг постоянно должен быть у этого берега. Ручницы держите наготове. Не ровен час, враги объявятся, самое время куснуть нас за хвост во время переправы, как мы кусали когда-то крымского царя Девлет-Гирея.

* * *

Предчувствия не подвели князя Хворостинина. Ночью, когда большая часть войска переправилась за Днепр, явились татары, черкесы и кабардинцы Темрюка. Следом пожаловал отряд из Могилёва и помощь из литовских шляхтичей под предводительством Николая Радзивилла. Остаткам московского воинства пришлось одновременно переправляться и отбиваться от врага. По реке вперемежку с живыми воинами поплыли трупы. То, что происходило, напоминало Дороне переправу через Неглинку во время нашествия Девлет-Гирея на Москву. Но чем сейчас, во тьме, он мог помочь соратникам? Его струг стоял у берега, казаки с ручницами готовы вступить в бой, но перед ними мелькали чёрные тени, среди которых трудно отличить своих от чужих. Струг пригодился лишь татарам и казакам, тем, кто потерял коней и надежду на спасение. Один из них, молодой казак, взмолился:

— Отплывайте, браты! Уходите шибче! Близко недруги. Побьют ведь всех и струг сож1уг.

Дороня ухватил казака за ворот:

— Свою шкуру спасти хочешь?! А о других подумал?! Ах ты...

Договорить не успел, на струг наскакивал конный отряд. Дороня приготовился отдать приказ, когда из тьмы раздался зычный голос Ермака:

— Доро-оня! На тебя ведём! Разъедемся — бей!

«Смекалист атаман! Видно, не прошла наука Хворостинина даром, запомнил Ермак, как у Молодей крымчаков на гуляй-город навели», — мелькнула в голове Дорони мысль.

Всадники обтекли струг, поплыли к противоположному берегу. Там их ждало спасенье. На смену им явились литовцы. Разом пальнули со струга казацкие ручницы. Крики, стоны, ржание коней огласили берег. Литовцы попятились, уползли во тьму.

Дороня скомандовал:

— Уходим!

Струг отплыл, вёсла дружно ударили по воде. Литовцы провожали его пулями и стрелами, казаки отвечали. Со стороны неприятельского берега ещё доносились звуки сабельной рубки, но вскоре и они затихли. Ночной бой закончился. Закончилась и переправа...

Струг догорал. Дороня бросил прощальный взгляд на судно, перекрестился, сел на коня...

Московское войско разорило окрестности Мстиславля и через Рославль вернулось в Смоленск. Возвратился и поредевший отряд Дорони. Поход удался. Русские воеводы прошлись по владениям Батория, нанесли им ущерб, привели пленников, средь которых оказалось немало шляхты, а главное, оттянули на себя часть сил, предназначенных для похода на Псков, за что и были пожалованы царём золотыми. Полки отвели в Дорогобуж, но отдыхать им пришлось недолго, вскоре их бросили к Ржеву против крупного литовского отряда, одним из предводителей которого был Филон Кмита, старый знакомец воеводы Ивана Бутурлина. Недругам свидеться не пришлось. Литовцы вторглись во владения московского царя и продвигались всё глубже, но, не доходя Ржева, узнали о большом московском войске и повернули вспять... Литовские роты ушли, а война продолжалась.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Узнав о том, что близок Псков, он раскрыл свою бездонную пасть, как адскую бездну, и хотел поглотить град Псков. Спешно и радостно, как лютый великий змей из великих пещер, он полетел к Пскову; окружённый чудовищами своими, как искры огненные тёмным дымом, летел он на Псков; и ещё не долетев, уже думал, что град Псков у него в утробе. Аспидов же своих и приближённых змей и скорпионов великий тот литовский король из утробы извергнутыми хвалится насытить.

«Повесть о прохождении на богоспасаемый град Псков

Осенние ветры принесли в Ржев не только холода, но и тревожные вести. Польский король Стефан Баторий через Полоцк и Опочку двинулся к Пскову и достиг его восемнадцатого августа, в день святых мучеников Фрола и Лавра, а двадцать шестого, на Андреяна и Наталью, осадил город. Теперь исход войны во многом решался под стенами древнего града. Дороня надеялся, что родной Псков отобьётся, как прежде, устоят его стены супротив градоемцев. А стены у города крепкие, больше из камня известняка, высокие и широкие, с тридцатью семью башнями, с захабами да сорока восемью воротами. Они-то, стены, делили Псков на четыре крепости: Кром, Довмонтов град, Средний город и Окольный. Окольный город обнесён новой Большой стеной. Ей предстояло принять первый и основной удар. Но главная сила города в его защитниках — горожанах и воинах, над которыми, со слов Хворостинина, поставлены умелые воеводы: Иван Шуйский, Василий Скопин-Шуйский, Никита Плещеев-Очин, Андрей Хворостинин, Владимир Бахтеяров-Ростовский и иные храбрые и опытные мужи. Им-то и предстояло выстоять против врага. Сильного врага. Баторий явился с пушками и привёл великое воинство: из поляков, литовцев, союзных курляндских рыцарей, с ними казаков-черкасов, татар, кабардинцев, кои состояли на службе короля. Пришли и наёмники: венгры, немцы, сербы, датчане, англичане, итальянцы, французы и иные любители военной поживы. Средь них большое количество людей, искусных во взятии крепостей. Оставалось уповать на Бога и стойкость осаждённых. В их рядах мечтал оказаться и Дороня. Господь услышал его мольбы...

Князь Дмитрий Иванович, по указу царя, встретил октябрь-листопад в Новгороде. Следом туда прибыл воевода Катырев, два полка стрельцов и казачьи отряды Ермака и Дорони.

Не раз за многие годы знакомства Хворостинин вызывал Дороню к себе и доверял важные и опасные поручения, и всякий раз, ещё до разговора с князем, казак чуял, словно охотничий пёс, приближение звериного лова, когда предстояло рисковое дело. Так случилось и ныне. Хворостинин ожидал его в одной из комнат воеводского дома. Речь повёл о родном городе Дорони:

— Слышал о Пскове? Баторий лютует, обложил твердыню, на приступ войско посылал. Слава Богу, супостата от стен отбили.

— Слышал. Душа кровью обливается, должно и мне там быть. Кто, как не я, город свой от ворога оборонять обязан?

— К тому и веду. Съестного запаса, боевого зелья, оружия и людей в городе достаточно, но надолго ли? Да и не мешает знать псковичам, что не оставлены они государем. Посему и дело у меня к тебе важное.

— Не томи, Дмитрий Иванович, молви.

— Решено послать под Псков воеводу Ивана Бутурлина со стрелецкими головами, стрельцами и сотней казаков Ермака для промысла над неприятелем. Большинству из них предстоит пробиться в город с припасами. Знакомцу нашему, атаману Черкашенину с пятьюстами удальцов, ещё по прибытии Батория под город удалось проскочить, но ещё один отряд поляки перехватили, многих убили и в полон побрали. Теперь от твоего старания да от Божьей воли зависит, быть помощи в городе или нет.

— Я-то что? — удивился Дороня. — Что делу от моего старания?

— А то, вспомнил я давний наш разговор в Заразске, когда ты поведал, как из Пскова подземным ходом бежал. Помнишь ли?

— Помню.

— Коли помнишь, знай, подземелье может нам послужить. Сможешь ли посредством тайного хода провести воинов в город?

— Не возмочь мне, князь. Не поведал тебе, ход узок и низок. По нему даже одному тяжело пробираться, и поляки, я слышал, напирают со стороны Черехи-реки, значит, дуб, у коего лаз в подземелье, у них на виду. Да и сколь лет прошло с той поры, цел ли ход?

— Вот и надо бы проверить. Досадно, что людей с припасом не провести, но если ход цел, то сам-то в город пробраться сможешь?

— Смогу, если Господь позволит.

— Если сможешь, значит, известишь большого воеводу Шуйского, чтобы отряд в назначенное время ожидали и со стен огнём поддержали.

— Бог не выдаст, свинья не съест.

— Надеюсь, не выдаст. — Хворостинин обнял Дороню, отстранив, сказал: — Передавай поклон соратникам по Москве да по битве Молодинской: Ивану Шуйскому и атаману Черкашенину, особо кланяйся братцу моему Андрею. Скажи, молимся за него. — Глаза князя увлажнились, отошёл, махнул рукой: — Иди, собирайся, на рассвете выступаете.

* * *

Отряд лазутных под руководством Ермака и Дорони осторожно продвигался по неприметной лесной тропке. Казаки свершили задуманное: путь вдоль реки Великой от Талабских островов к Пскову разведали. Большой неприятельской силы замечено не было, следовательно, попытка прорваться в город на судах могла иметь успех. Правда, проникнуть удалось только до излучины реки Великой у Снетогорского монастыря. Появление неприятельского конного отряда вынудило разведчиков повернуть в сторону Новгорода к реке Абиже. Дороня раздосадовался, не удалось ему увидеть родной город, лёгкий туманец скрыл далёкие очертания Пскова. Хмурый сырой лес усиливал угнетённое состояние, понурив голову, казак тащился за проводником. Его приставил к отряду воевода Бутурлин. Поначалу Дороне появление псковича не понравилось, ведь он и сам помнил пути от озера к городу, но затем смирился, пусть будет тоже, коль для дела гоже. И правильно рассудил, как оказалось, не все тропинки ему ведомы. Пскович-охотник знал дело. Потёртые поршни земляка мелькали перед глазами Дорони, мелькали и воспоминания. Сам лес подкидывал их одно за другим. Ещё не замглились дни детства и отрочества: сборы грибов и ягод, охота с отцом и братьями на тетеревов, глухарей и рябчиков. Всё происходило в этих местах... Проводник остановился. Дороня тоже. Ермак сзади ухватил за локоть:

— Слышишь?

— Слышу. Конные скачут. В нашу сторону. Неужто за нами?

Ермак обернулся, поднял руку, негромко изрёк:

— А ну, браты, сворачивай в кусты, готовь оружие.

Десяток казаков растворился в кустах. Ждать пришлось недолго. Сладкую дремоту глухой чащи нарушили крики, ржание и топот копыт. Меж деревьев мелькнули люди.

— Русские! Не воины, селяне, — невольно вырвалось у Дорони.

Сколько их, рассмотреть не смог. Они убегали от погони. Преследователи не замедлили явиться. Польские и немецкие всадники, числом не менее десятка, гнали русичей, словно дичь. Это была охота ради забавы. Мирные жители, под смех находников, падали один за другим, сражённые пиками, арбалетными болтами, стрелами и саблями. На глазах Дорони польский шляхтич зарубил отрока, а немец застрелил из арбалета старика. Кровавое действо приближалось. Преследователям не нужны пленные, они жаждали развлечения. Селяне обречены. Не все. Один из поляков пощадил свою жертву, лишь толкнул её ногой. Молодая женщина упала на прелый хвойно-лиственный ковёр. Поляк подъехал, неспешно слез с коня, наклонился. Рука в перчатке сорвала с женщины повойник, схватила за русые волосы. Поляк заставил женщину подняться, прижал к стволу сосны, распахнул на ней душегрею, однорядку, разорвал сарафан и рубаху. Светло-серые глаза поляка вожделенно прилипли к розовым соскам. Женщина попыталась вырваться, поляк ткнул кулаком в лицо. Красная змейка из носа подползла к подбородку, капли крови красными ягодами упали на налитую белоснежную грудь. Поляк осклабился, губами потянулся к шее женщины. Насладиться женскими прелестями ему не пришлось. Насильник судорожно дёрнулся, повалился к ногам жертвы. Дороня поднял с земли горсть листвы, обтёр лезвие ножа, замер. Лесную дремоту будоражил звон сабель и стоны, особо прозвучал выстрел. Он и возвестил об окончании схватки. Дороня не знал, в чью пользу она закончилась, и посчитал нелишним вынуть из ножен саблю. Теперь он должен защищать не только себя, но и женщину. Вспомнилось, как вызволял из полона Ульяну, сердце защемило от тоски по близкому человеку. Беспокойство оказалось напрасным. Вскоре появился Ермак с казаками, покосился на женщину, бросил:

— Запахнись, красавица!

Слова атамана дошли до неё не сразу. Женщина стояла у сосны каменным идолом, но вдруг очнулась, запахнула душегрею, опустилась на корточки, зарыдала. Ермак погладил по голове:

— Будет тебе. Живая ведь, радуйся. Вот и соседи пришли. — Ермак указал на дюжину перепуганных селян. Дороне отмолвил: — Сказывают, из деревеньки ушли, а в городе скрыться не успели. От ворога в лесу, на болотах хоронились... Нашли ведь, ироды, беззащитных, зверем диким по лесу погнали... Эти все, кто уцелел. Ничего, и мы за врагами поохотились, и ещё поохотимся...

Дороня спросил:

— Что у нас?

— Корнея убили, проводника, двое поранены. Поляков да немцев пяток положили, твоего женолюба не считая, пленных двое, остальные утекли.

— То плохо, переполох поднимут.

— Не оставлять же их, — атаман кивнул на селян, — на утеху ворогу.

— И то верно, за них да за землю Русскую стоим.

* * *

Густой вязкий туман навис над окрестностями Пскова и над самим городом. Дороня поёживался от прохладной сырости осеннего раннего утра, с волнением всматривался сквозь седую клокастую пелену в знакомые с детства очертания. Сердце колотилось, точно при свидании с любимой. И то верно, сколь годков не виделись! А ведь словно родичи для него дома, храмы, башни, и каждую он знал, помнил имена каменных богатырей, охранителей города. Сладко звучали в его голове их названия: Петровская, ближняя к родному дому, Глухая, Высокая, Соколья, Козьмодемьянская... Её он прежде всего и высматривал. К городу Дороня пробирался с десятком казаков и Ермаком. Атаман решил лично проводить сотоварища. Подошли со стороны Запсковья. Места труднопроходимые: лес, кустарник, болота, но для лазутных — то, что надо. Вражьих караулов мало, и разведке прятаться легче. Одно плохо — туман от неприятеля укрыл, но и с пути сбил. Помог ветер со стороны Чудского озера. Рванул, озорник, завесу, открыл вид на город. Перед глазами каменные стены, купол Богоявленской церкви. Дороня посмотрел налево: «А вот и Козьмодемьянская». В предрассветной серости ещё одна церковь, перед ней башня. Уж её он узнал сразу. Круглая, высокая, пятиярусная — гордо стояла она на Гремячей горе, у крутого спуска к реке Пскове. Не раз приходил мальцом порыбачить у Верхних решёток, что закрывали путь вражеским кораблям и соединяли Никольскую и Козьмодемьянскую башни. Ныне она указывала правильный путь. С полверсты от неё, вверх по реке, на противоположном берегу, должен стоять старый дуб...

— Всё, почитай, добрались. Вон дуб, — изрёк Дороня и указал на ветвистое дерево, — левее, ближе к стенам, польские осадные укрепления. Я у них сзади окажусь, а они опаску со стороны города держат, не заметят.

— Прежде реку переплыви, вода-то холодная. Мнится, эти туманы последние, быть вскоре морозу. Поспешать надо, того гляди лёд встанет, потом по Великой на стругах не пройдём. — Ермак почесал подбородок. — Надо помыслить, как тебя незаметно на другой берег переправить.

— Что думать, вон у берега коряга, за неё ухвачусь и переплыву.

— Ладно. Снимай одежду. В одних портах поплывёшь?

— В портах.

— Остальное в кафтан польский сложим да узлом увяжем, на коряге переправишь. На том берегу сухое оденешь. Поспешай, скоро светло станет.

— Кафтан польский и шапка к чему?

— Пригодится. На той стороне с поляками столкнёшься, и конец тебе, а в польском платье за своего примут. Не зря же я пленного разорил.

Дороня согласился:

— Пусть будет кафтан.

Ермак продолжал наставлять:

— Если не сладится, поворачивай вспять, тем же путём, мы недолгое время подождём. Коли содеешь, как задумали, в полночь дашь знать огнём с Варламской башни. Ну, а через день ждите гостей.

— И ты не забудь передать Бутурлину, если случится промашка, пытайте удачу со стороны Запсковья.

— Передам. — Ермак легонько хлопнул Дороню по спине: — С Богом.

— С Богом.

Дороня разделся, перекрестился, вошёл в реку. Вода обожгла, сковала ноги ледяными оковами. Дороня притянул корягу, пристроил на ней узел с одеждой, оттолкнул, поплыл следом. Холод терзал плоть, но закалённое тело казака сопротивлялось... До берега оставалась пара гребков. Судорога свела правую ногу. Река потянула ко дну. Неужто конец!? Страх объял душу. Только на миг. Он отступил, когда левая ступня почувствовала твердь. Дороня опёрся на корягу, оттолкнулся ногой от дна. После второго толчка коряга ткнулась в берег. Казак выбрался на сушу, развязал узел дрожащими пальцами, раскрыл кафтан, нашёл нож. Кончик лезвия впился в бедро казака, кровавое пятно расплылось по светло-серой ткани, боль отступила. Дороня надел сухую одежду, подполз к дубу. Глаза с трудом отыскали замшелый камень, величиной с лошадиную голову. Дороня потянул его на себя. Тщетно. Корни дуба охватили валун и не желали отпускать. Казак провёл ладонью по шершавому корневищу, достал нож:

— Не гневайся, старинушка.

Острое лезвие кромсало древесину, Дороня торопился. День светлел, от тумана не осталось и следа, в польском стане заголосила труба. Камень шевельнулся, Дороня откатил препону. Из подземелья пахнуло гнилью. Убрав щепу, замазал влажной землёй свежую рану корневища, залез в подземелье. Топот копыт возвестил о приближении всадников.

«Неужто заметили? Эх, глухарь! Кабы не уши резаные, раньше услышал бы конных».

Дороня осторожно прикрыл камнем вход, прислушался. Тихо. Проехали или притаились? Так или иначе, надо спешить. Часть пути преодолел, пригибаясь, дальше пришлось ползти на четвереньках, в полной темноте, на ощупь. Ладони натыкались то на твёрдые стены, то на гнилые деревянные подпоры, то на влажную землю. Попалось и нечто округлое. Дороня отдёрнул руку. Он вспомнил, ещё при побеге из Пскова обнаружил в подземелье останки человека. Как они оказались в подземелье и связано ли их появление с отцом или братьями, осталось для него тайной, но то, что скелет лежит посередине пути, знал точно. Испросил прощения у потревоженного покойника, пополз дальше. Пальцы ощутили склизкую плоть. Она оказалась пищей крыс, за покушение на которую он и поплатился. Зубы одной из обитательниц подземелья впились в запястье. Дороня вскрикнул. Громкий человеческий голос принудил серых грызунов разбежаться. Казак почувствовал, как когтистые лапки одной из них протопали по спине. Дороня передёрнул плечами и поспешил уползти подальше от крысиного лакомства. Было ли оно мёртвым зверьком, рыбой или куском человеческого мяса, неизвестно. Пахло отвратительно. Приторный запах гниения вызвал тошноту. Дороня продолжал ползти. Ладони ощутили влагу, с низкого потолка капало. Миновал неглубокую лужу, остановился. Ход завалило. Во время побега из Пскова завала не было. Казака охватило отчаяние, он вынул нож, принялся ковырять землю. Трудиться пришлось недолго. Вскоре, к радости казака, рука провалилась в пустоту. У Дорони отлегло от сердца, он протиснулся в узкую щель, но вдруг замер. Слух уловил голоса людей.

«До города ещё далеко. Неужто души неупокоенные?»

Казак перекрестился. Голоса не затихли, к ним прибавились иные звуки. Дороня догадался — кто-то орудует кирками и лопатами, копают подземный ход, и люди эти не русские. После того как Саттар-бек лишил его ушей, слух стал хуже, и для того, чтобы убедиться в своих догадках, прополз дальше. Здесь голоса слышались сильнее, Дороня приложился обрезанным ухом к стене хода. Говорили по-польски. Дороню обдало жаром.

«Что будет, если они наткнутся на подземелье или прокопают свой ход под стены Пскова?!»

Эти мысли прибавили сил. Сдирая в кровь ладони и колени, он устремился к цели.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Русские в крепостях являются сильными боевыми людьми.

Бальтазар Рюссов

Встреча с родным городом получилась недружественной. Проникнуть в подвал дома, что в прошлом принадлежал его семье, удалось легко. От любопытных глаз вход скрывал только камень-известняк. Дороня отодвинул преграду, заполз в подвал, но выйти из него не удалось. Деревянная крышка не поддалась. Дороня помнил, подвал не запирали. Может быть, новые хозяева решили по-другому?

— Эй, люди добрые! Есть кто? Откликнись! Православные!

На крик никто не отозвался.

«Неужто все труды напрасны!?»

Сплюнул, упёрся ногами в земляную ступень, а шеей и руками в крышку. Попытка оказалась тщетной. За ней последовала вторая и третья. Сел, передохнул, снова взялся за дело. Четвёртая попытка привела к успеху. Наверху громыхнуло, крышка откинулась. Свет ослепил. Дороня зажмурился, прикрылся ладонью. Десяток рук вцепились в него, вытащили наверх. Дороня осмотрелся. На месте отчего дома пепелище, целы только колодец да рябинка подле него, всё, что осталось в память о близких, да ещё нательный крест, с коим бежал из Пскова. Распятие хранило его все эти годы. Убережёт ли теперь? По враждебным взглядам вооружённой толпы понял — надежды на благополучный исход мало.

— Поляк!

— Собака!

— Бей!

Дороня не успел произнести и слова: ражий стрелец приложился кулаком к лицу, другой ткнул древком копья в живот.

— Не тронь! — Густой голос прекратил расправу, приказал: — Гляньте, нет ли в подполе ещё кого?

Ражий стрелец нырнул в подвал:

— Боле никого! Один явился лазутчик, по ходу подземному. Вона дыра. Мы идём, слышим, из дома горелого голос слышится, потом возня...

— Оставайся там, стереги, может, кто ещё появится. — Обладатель густого голоса, высокий, широкоплечий стрелецкий голова, ожёг Дороню взглядом: — Сказывай, ворог, зачем явился?

Дороня выплюнул кровавый сгусток:

— Не ворог я.

— Почто одежда польская?

— Чтобы к вам легче пробраться. Не пытай, веди к воеводе.

— Чем я, стрелецкий голова Андрей Замыцкий, не гож?

— Гож, да велено мне князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым только с воеводами речь вести.

— Пойдём, отведу тебя к Старко, он как раз за укреплением Великой башни присматривает.

Воеводой с прозвищем Старко оказался не кто иной, как Андрей Иванович Хворостинин. Дороня узнал его сразу, больно схож с братом, да и прежде, будучи на службе у князя, приходилось с ним встречаться. А вот Андрей казака не признал, даже когда назвался. Видать, запамятовал. Память вернулась при упоминании имени брата.

— Послан я воеводами Иваном Бутурлиным и Дмитрием Хворостининым к князьям Василию Скопину и Ивану Шуйскому с тайной вестью.

Андрей встрепенулся:

— Так ты от Дмитрия! А я гляжу, лицо знакомое. Как он?

— В животе и здравии. Поклон шлёт от себя и от всего семейства. Молвил, молятся за тебя ежедень.

— И я молюсь, чтобы с ними свидеться. — Андрей обратил взор на купола ближайшего храма, перекрестился.

— Ещё велел кланяться Ивану Петровичу Шуйскому да казачьему атаману Михаилу Черкашенину.

Князь потупил взор, глухо произнёс:

— Нет больше славного атамана.

— Как нет?! — невольно вырвалось у Дорони.

— А вот так... Пойдём со мной. Иван Петрович в Кроме, что ему молвить надо, мне скажешь, а я тебе поведаю, как нам жилось после прихода Батория.

Дороня сообщил Андрею о намерении воинского отряда с припасами прорваться к городу, о том, когда и с какой башни надо дать сигнал и ждать его подхода. Поведал, что из Курляндии к Баторию движется большой обоз с боеприпасом. Весть расстроила князя. Ещё больше обеспокоил его рассказ Дорони о голосах в подземелье.

— Вот псы неугомонные! Десятка два дней прошло, как перебежал на нашу сторону бывший полоцкий стрелец Игнаш и сообщил, что поляки ведут к стенам подкопы. Один из подкопов русских пленных рыть заставили под присмотром перемётчика с прозвищем Куница...

Дороня насторожился:

«Уж не Куницын ли объявился? Мёртвым я его не видел, и свидетели его бегства с татарами, имеются. Опять же путь от Крыма до Польши недолог. С другого боку, прошла молва о его повешении, да и мало ли Куниц и сынов Куницыных на Руси».

— ...только Игнашу удалось сбежать от этой куницы. Благодаря стрельцу и «слухам» обнаружили мы польские подкопы. Иные взорвали, иные обрушили. Думали, пропадёт у них охота в земле копаться, а они опять за своё взялись. Пошлю людей, пусть похоронят подкоп и твой ход подземный. Большая беда будет, если враг о нём проведает, а Баторию радость.

— И как вы по сию пору супротив несметной силищи устояли?!

— Отвечу тебе, как ответили мы Баторию, когда он за великие милости предлагал сдать город. Если Бог за нас, то никто против нас! Силищу Баторий привёл немалую, побольше нашей, но и мы не дитяти. Ждали его, запасы готовили, стены и башни крепили. Мы ждали, они и пришли. Поначалу сунулись ближе к стенам, пушкари угостили их на славу. Наши метче Баториевых оказались, пришлось Стефану свои шатры к Черехе-реке переносить. А прежде, на подходе к Пскову, я с конными пожёг окрестности, дабы ворогу поживы не досталось, ещё и передовым литовцам успел нос утереть. После стали поляки борозды копать да туры ставить супротив Покровской и Свинорской башен. Там, где я поставлен был стены оберегать.

— Видно, неспроста доверили тебе большие воеводы дело важное.

— Может, и так, только нелегка ноша... Ещё тяжелее она стала, когда супостаты пушки приволокли да палить из них стали. Покровскую и Свинорскую башни гораздо повредили, стены на многие сажени развалили, а с зарею на приступ пошли. Рекою хлынули в пролом между Свинорской и Покровской башнями. Благо сподобил нас Господь за проломом деревянную стену поставить. Стали мы по ним из пушек стрелять, многих побили, да разве остановить силу такую.

— Как же остановили?

— Смертями многих и Божьей помощью... Удалось тогда королевскому воинству захватить часть стены и обе башни. Ротмистры польские на них свои знамёна выставили, подали Баторию знак о победе. Только прежде времени возрадовались. Дальше мы врагам продвинуться не дали, хоть и помощь к ним подоспела. Мало того, сами на них пошли. Пороховым зарядом да стрельбой из большой пушки «Барс», что на раскате стояла, разрушили Свинорскую башню и под обломками многую шляхту погребли. Только и наши силы иссякали. Где их взять? Как дух воинский поднять? Вот и вышли наперёд воевода Иван Шуйский и игумен Печерский Тихон, с ними отцы святые с хоругвями, мощами и иконами, а средь тех чудотворная наша заступница Успения Пресвятая Богородица. Иные чернецы пришли с оружием...

Дороня вновь вспомнил рассказ инока Троице-Сергиевского монастыря о Пересвете и Ослябе, помянул и монахов, защитников гуляй-поля у Молодей. В голове пробежало:

«Вот она — рать святая! Вот в чём сила наша! В Боге! Прав оказался князь Дмитрий Хворостинин в их споре под Копысью. Зря я тогда сетовал на слабость церкви. Может, в милосердии, вере и правде сила её? Ведь Христос, будучи распятым на Голгофе, молил Господа о прощении своих мучителей».

Князь Андрей тем временем продолжал:

— Слова их подняли людей. Даже раненые и истощённые пошли в бой, за ними женщины, старики, дети... Ночью с помощью пороха учинили мы в Покровской башне, где литовцы с людьми угорскими засели, большой пожар и пошли на неприятеля. Бились жестоко. Поляки отступили. Оружия, знамён, труб, барабанов и убитых оставили преизлиху. Много мы потеряли в тот день славных воинов. Пал и Михаил Черкашенин.

Дороня снял шапку, перекрестился:

— Царствие небесное атаману.

— Вещий был, как князь Олег и воевода Боброк. Сам смерть свою предсказал. Молвил: «Погибну, а Пскову стоять».

— Дай Бог, пусть так и содеется.

Дороня всей душой желал, чтобы предсказание сбылось. Слушал Андрея Хворостинина, с жадностью осматривал город. Взор тянулся к куполам храмов, прикасался к деревянным стенам домов, теремов, изб под тесовыми и драночными крышами, любовался резными гульбищами, полотенцами, подзорами, ласкал кладку башен, вглядывался в лица прохожих с надеждой признать в них кого-нибудь из дальних родственников, бывших соседей или давних знакомцев. Они у Дорони были, но открываться им не собирался, боялся, не припомнилось бы старое прегрешение и не пришлось бы во второй раз бежать из родного города. Походя в мыслях отмечал:

«Полонище, Большой торг, лавки, амбары, дальше мясные ряды». На Великой улице привлекла внимание белокаменная звонница. Сквозь арочные проёмы с колоколами на него смотрело сероглазое осеннее небо. «Эту не помню, видать, после моего бегства строили». Достигли Застенья. Радует глаз деревянная церковь покровительницы купцов святой Параскевы. Ещё один торг. «Когда-то в Большом ряду стояла наша лавка. А вон и храм Михаила Архангела, недалече церковь Петра и Павла с Буя. По правую руку, на берегу Псковы торг рыбный. По нему и башня Рыбницкая».

А славный город купцов, кузнецов, зодчих и иконописцев всё проплывал перед глазами: Власьевский спуск, караульни, каменные палаты и храмы Довмонтова города, ров Гребля, Перси — каменная грудь Крома. Через захаб Великих ворот вошли в сердце города. Троицкий собор, Вечевая площадь — в былые времена символ свободы и гордость псковичей, ныне частью застроенная. Вот они, не во сне, наяву! Дороня знал, не зря Господь снова привёл его в родной Псков, и готовился оборонять его, покуда жив. Но в ближайшие дни постоять за Псков не пришлось. Холодная вода реки, сырость подземелья и крысиный укус сделали своё дело. К вечеру тело охватил озноб, его сменили жар и ломота. Четыре дня трясовица грызла тело, на пятый, стараниями бабки-знахарки, отпустила. Примочки, мази, питьё из трав, баня и молитвы прогнали хворь. Тогда-то и пришёл навестить казака Андрей Хворостинин. Дороня первым делом спросил:

— Пробились?

Воевода отвёл взгляд:

— Нет. За день до того поляки привели два корабля, реку Великую со стороны озера перекрыли связанными брёвнами, в Снетогорском монастыре большой отряд засел с пушками. Ещё два отряда по сто и боле человек пути к городу от Талабских островов перекрыли... Мы новость от «языка» узнали. Его взяли, когда вылазку у Варламской башни делали навстречу нашим... Только они пробиться не смогли, ни пеше, ни конно, ни на стругах.

— Беда. Может, предал кто?

— Может, и предал. Только содеянного не возвратишь.

— Значит, зря всё, — изрёк Дороня слабым голосом.

— Не зря, — твёрдо произнёс воевода. — Слышали псковичи шум боя, знают, что их не забыли, и, ожидая помощи, будут держаться до конца. И ещё знай, не пробились эти, пробьются другие, наше же дело — город врагу не отдать и разить его, пока десница оружие держать способна!

* * *

Ермак как в воду глядел, туман оказался последним, за ним пришли ранние морозцы, они крепчали с каждым днём, облачали реки в ледяные рубахи. Леса вокруг Пскова поседели от инея. Холодный ветер, предвестник зимы, принёс первый снег. С первым снегом Дороня встал на ноги. Вскоре удалось с лихвой отработать невольное безделье. Обоз с осадными орудиями и боевым припасом из Курляндии, о котором он по приказу Бутурлина поведал псковским воеводам, прибыл в королевский стан. Двадцать четвёртого октября поляки установили пушки у Мирожского монастыря за рекой Великой и начали обстрел города. Удумал Стефан Баторий содеять с Псковом то, что прежде сотворил Девлет-Гирей с Москвой. Стреляли раскалёнными ядрами, имея немалую надежду поджечь город. Из рассказов псковичей Дороня узнал, ещё при первом обстреле города враги запустили через стены дюжину таких ядер. Одно из них угодило в дом, где некогда жила его семья... Тревожный глас колокола церкви Василия Великого в который раз призвал горожан на борьбу с пожарами. Огню не удалось полакомиться деревянными строениями города, все псковичи, от мала до велика, поднялись на борьбу с ним и одолели незваного, пышущего жаром гостя. Неудача раздосадовала польского короля, на приступ послали большой отряд венгров и литовцев. Ночью они тайно, вдоль берега, подобрались к крепости с намерением подрубить стену от Покровской башни до Водяных Покровских ворот и свалить в Великую реку. Перед восходом к ним под прикрытием пушечного огня стала подходить помощь. Дороня наблюдал из-за зубца и видел, как к крепости смело бросились гайдуки в длиннополых кафтанах и шапках-магерках. Многие в крепких доспехах. Вооружённые ручницами, саблями, секирами, а по большей части кирками и ломами, они подбирались к крепости. Не всем суждено было достигнуть стен, но многие перехитрили судьбу. Прикрытые большими деревянными щитами, оббитыми влажной кожей, они по нескольку человек, подобные огромным жукам, упорно двигались к своей цели. Два таких «жука» разметало ядрами, остальным удалось подобраться к городскому кону. Камнесечцы кротами вгрызались в каменную плоть, левее венгры пытались поджечь наспех воздвигнутые горожанами деревянные стены. Первый отряд мадьяр защитники города проглядели, но теперь не зевали. Служилый люд и донские казаки, к которым прибился Дороня, не растерялись, встретили противников ядрами, стрелами и пулями. Высыпало на стены и городское воинство. На вражьи щиты полетели горящие пропитанные смолой пучки льна и тряпки, посыпались камни, полился дёготь.

Седобородый мужичок в треухе и линялой синей однорядке пихнул Дороню, негромко вымолвил:

— Подвинься, Шершень.

Дороня смутился. По сию пору ему удавалось быть неузнанным. За двенадцать лет отсутствия в Пскове его внешность изменилась, но, как оказалось, недостаточно. Кто же разоблачитель? Неужто кто-то из родовичей порезанного им псковича? Дороня обернулся и сразу признал Савелия. Серебряных дел мастер жил на соседней улице. Кроме изделий из серебра, Савелий изготавливал лучшие в городе замки. Его хитрые запоры ценились и стоили не меньше десяти копеек за штуку. Водились таковые и у его отца. По сию пору памятен Дороне дом мастера, а пуще Дарька, дочь Савелия. Было время, присматривался к кареглазой красавице, метил себе в невесты, но отец задумал женить на дочери купца из Застенья. Задумка не сбылась, судьба занесла молодого псковича в далёкое Дикое поле.

— Признал ли меня? — Мастер испытующе заглянул в глаза.

Дороня глаз не отвёл, отпираться не стал:

— Признал.

— Не бойся, не выдам, — успокоил Савелий. Прислонил к зубцу багор, растёр ладонью занемевшие от ледяного ветра щёки, глянул вниз, плюнул. — Напирают лиходеи, оглоблю им в ухо!

— Напирают, — согласился Дороня и спросил: — На что багор?

— Сподручнее супостатов с лестниц стаскивать. Я им ещё в первый приступ с пяток поляков ковырнул. — Савелий оглянулся на двух парней у котла с кипящей водой. Дороня признал в них сыновей сребродела. — Сёмка! Чего в топор вцепился! Давай горшок, гостей огненной кашей потчевать станем. — Савелий осклабился, подмигнул Дороне: — Я её для доброго вкуса знатно боевым зельем сдобрил. — Старик принял из рук сына горшок, поторопил: — Никитка! Не мешкай, увалень! Поджигай!

Никитка выхватил из-под котла головню, поджёг промасленный фитиль. Савелий прищурился, ловко метнул горшок. Столб пламени и дыма взметнулся выше стены. Савелий отпрянул, затем вновь сунулся меж зубьев и тут же подался назад. Один из венгров метнул верёвку с крюком на конце, пытаясь зацепить им псковича. Промахнулся. Крюк лишь лязгнул о зубец и поцарапал кладку.

Дороня пошутил:

— Не иначе, дядя Савелий, супостат тебя с рыбиной перепутал.

— Я ему покажу рыбину! — Савелий ругнулся на сыновей: — Вот глазолупы! Стоят, рты разинули! Котёл тащите! Надобно гостечкам дорогим кашку запить. В самый раз щитоносцы подоспели.

Суетливые движения серебряка напоминали Дороне беличьи, и, как у лесного зверька, всё у него выходило споро. Над головами просвистело ядро. Савелий погрозил сухоньким кулаком в сторону врага:

— Ишь что вытворяют, злыдни! Ядра мечут не жалеючи, знать, подвезли им припас. В иное время им стрельнуть нечем было. Наши вой над ними со стен глумились, мол, зачем град воевать пришли, коли зелья нет, а сейчас, погляди, бухают беспрестанно. Вот мы вам! — Старик утёр рукавом утиный нос, приказал: — Лей, робятки!

Испуская пар, струя кипятка полилась на штурмующих.

— Ага! Не по нраву угощение наше! Вот вам, окаянные, забегали тараканы ошпаренные. Бей их, казак! Сёмка! Никитка! Давайте мешок с известью, пожжём глазоньки вражьи.

Дороня прицелился, выстрелил. Венгерский воин тряпичной куклой повалился на землю.

— Так вам, собаки! Неча на Русь войной ходить... — голос Савелия прервался.

— Батюшка! Ты чего родимый!

Возглас одного из сыновей Савелия заставил Дороню оглянуться. Старик лежал у котла. Самострельный болт ранил его в голову. Кровь залила правую половину лица, седую бороду и пушок на голове. Левый глаз холодно и, казалось, мертво смотрел в мрачное осеннее небо. Шапка-треух дымилась в костре.

— Вниз его! Вниз тащите, к лекарям! — крикнул Дороня и вновь повернулся в сторону осаждающих. Ручницу сменил лук. Со словами: «Смерть вам, ироды!» казак с остервенением стал пускать стрелы. Когда сыновья Савелия вернулись, Дороня спросил:

— Жив?

— Жив, — ответил один из парней.

— А ну, подсобите. — Казак схватился за увесистый обломок разбитого ядром зубца. — Ошеломим врага, может, отступит от стен.

Враг отступил. Но недалеко и не все. Часть из них продолжала точить крепостную твердь, пока их товарищи обстреливали стены.

— Грызут, бобры? — раздался голос позади Дорони. Казак обернулся и встретился взглядом с Андреем Хворостининым.

— Грызут, воевода.

На стену поднялся стрелецкий голова Андрей Замыцкий:

— Эти лиходеи в подошве нор понаделали. Теперь ни пулей, ни стрелой их не возьмёшь. Коли пробьют камнесечцы стены, беда будет. Баторий только того и ждёт, чтобы войско в проломы пустить. Дозволь, князь, встречь уграм дыры малые пробить и сквозь них врага копьями и из ручниц бить.

Хворостинин думал недолго:

— Делай, голова, лишь бы польза была.

— Будет польза, Андрей Иванович, не сомневайся. — Замыцкий поправил шлем и, прихрамывая на левую ногу, побежал исполнять задуманное.

Взгляд Дорони упал на багор Савелия. Мысль, пока ещё неясная, засвербела в голове. Вспомнилось детство, рыбалка у Верхних решёток и недавняя попытка венгра стащить мастера со стены крюком на верёвке.

— Воевода, может, нам этих бобров из нор выуживать?

— Это как?

Дороня объяснил свою затею. Князь одобрил.

— Смекалист казак, ладно измыслил. Бери этих молодцов, — Андрей указал на сыновей Савелия, — мастери задуманное. Если сладится, то в других местах сие оружие применим.

Пугу сработали скоро. Четырёхаршинной цепью привязали к длинному толстому шесту колоду, утыканную крючьями и зубьями. Получилось подобие большого цепа. И пошла кровавая молотьба. Словно хлыстом саданули по стене, но колода угодила выше намеченного. Второй раз сподобились угодить колодой в выдолбленный камнесечцами грот. Крики известили, что труды оказались не напрасны. С третьего раза выудили гайдука и аут же побили стрелами. В то же время в гроте послышались выстрелы и стоны, это стрельцы Замыцкого пробили дыры в стене и теперь разили врага пулями и копьями. Вскоре пуги заработали и в других местах, но ни они, ни упорство русских воинов, ни наступление ночи не отпугнули отважных венгерцев. До утра они не прекращали своих попыток. Поразить их в темноте — дело трудное. Чтобы видеть противника, подожгли бочки со смолой и сбросили вниз, на стенах зажгли пламенники. Битва за город продолжалась. Со светом враг не успокоился. При помощи огнестрельных орудий полякам всё же удалось разрушить стену со стороны Завеличья, но путь им преградили ров и мощный тын. За тыном неприятеля поджидали рубленые башни с пушками и защитники Пскова.

Штурм не удался, но Стефан Баторий не терял надежды взять Псков. После трёх дней беспрерывного обстрела к стенам бросили польские отряды. И вновь Дороне довелось видеть, как приближается к родному городу вражья сила. Польские, венгерские, литовские и немецкие пехотинцы, выказывая удальство, резво шагали по молодому льду Великой, возглавляемые конными ротмистрами. Разноцветная людская масса поглощала белую, припорошённую снежком, гладь реки. На редкие выстрелы со стороны противника русские не отвечали. До поры. Стоило неприятелю достигнуть берега, как многоголосо рыкнули стены Пскова, плюнули огнём пушек, пищалей и ручниц, осыпали стрелами. Скошенными колосьями легли первые ряды польского воинства, оросили снег кровью. Схлынула удаль, попятились королевские ратники, побежали к своему берегу. «Матка боска! Пся крев!» Ругательные крики и сабельные удары ротмистров сдержали позорное бегство, но ни второй приступ, ни все последующие не увенчались успехом. Лёд Великой покрылся чёрными глазницами прорубей, пробитых ядрами, кровью и множеством трупов. Пытаясь отвлечь русских от проломов, поляки двинули отряды с других сторон, но обман не удался. Натиск с каждым разом ослабевал. К исходу дня всё свелось к перестрелке. Ядра, пули и стрелы с той и другой стороны время от времени отправлялись в недолгий путь на поиск добычи, но цели достигали далеко не все. Одна из стрел упала у ног Шуйского. Кто-то из поляков пытался сразить главного воеводу. Густые брови Шуйского сошлись у переносицы, тёмно-серые глаза гневно глянули в сторону врага. Стрелу поднял Андрей Хворостинин:

— Вот поганцы! Не иначе в тебя, Иван Петрович, целились. — Рассмотрел наконечник стрелы, добавил: — Эх, стрелки горемычные, остриё-то сломано.

Шуйский обратился к воинам:

— Писать кто умеет?

— Я грамоте обучен, — отозвался Дороня.

— Отпиши, худо, мол, стреляете, да отправь тупоклювую с запиской обратно.

— Держи, казак. — Хворостинин протянул стрелу Дороне.

К Шуйскому подбежал посыльный стрелец с перевязанной шеей:

— Воевода! Наши! Сам с Толокнянки видел, войско русское на литовские караулы с тыла насело, к граду пробиваются!

— То благая весть для Пскова! — возрадовался Шуйский. И причина тому имелась. До сего дня не единожды русские воеводы с отрядами пытались пробиться к городу от Гдова, Дерпта и с других сторон, но лишь Даниле Исленьеву, дворянину из отряда стрелецкого головы Хвостова, удалось пробиться в Псков с малым числом воинских людей.

Бросив Хворостинину:

— Я в Запсковье, — Шуйский спешно удалился.

«Уж не Ермак ли, памятуя о нашем разговоре, решил прорваться в город со стороны болот?» — мелькнуло в голове Дорони. Это предстояло узнать позже, а пока надо исполнить поручение Шуйского. Дороня оторвал лоскут от рубахи, нашёл уголёк, старательно вывел: «Худо стреляете», подумал, добавил бранное словцо. Испачканные сажей пальцы обтёр об штаны, перекрестился:

— Господи, прости сквернословие моё.

Лоскут прикрепил к стреле, наложил её на тетиву, пустил в сторону врага.

На другой день Дороня узнал: Фёдор Мясоедов, во главе воинского отряда и обоза со съестным и, что ещё важнее, с зелейным припасом, воспользовался сумерками, притупленной бдительностью вражеских караулов у Запсковья, а также тем, что внимание польских воевод приковано к приступу со стороны Великой, с боем прорвался в город. Стрелецкий голова не избежал потерь, но отбился от неприятеля и привёл три с лишним сотни ратников. Ермака среди них не оказалось. Дороне удалось перемолвиться с Мясоедовым. Голова поведал, что казачий атаман Ермак со своим отрядом промышляет у поляков в тылу, между Псковом и Печорским монастырём. Пришли на ум Дороне слова атамана, сказанные им в лесу под Псковом после истребления польско-немецкого отряда «охотников на людей». Ермак молвил: «Ничего, и мы за врагами поохотились, и ещё поохотимся...» Говорённое в ту пору вершил: бил польские отряды, перехватывал обозы. Дороня мысленно пожелал ему удачи.

Через три дня из Пскова сквозь вражеские караулы послали тайного гонца. Воеводы извещали государя о том, что отбит очередной приступ, после которого поляки убрали туры и пушки подальше от стен. Польское войско готовилось к зиме. Таков приказ короля. Попытки взять город приступом оказались тщетными и привели к многочисленным потерям. Стефан Баторий надеялся на то, что голод заставит защитников Пскова покориться.

Двадцать дней спустя русские воины, среди которых оказался и Дороня, увидели конный отряд. Всадники прискакали Смоленской дорогой со стороны главного польского табора и остановились на безопасном расстоянии напротив развалин Свинорской башни. Двое из них отделились, проехали до Покровской, а затем возвратились. Отряд повернул к лагерю. Дороня провожал всадников взглядом. «Уж не сам ли король наведывался?»

Казак оказался прав. Стефан Баторий — король польский, великий князь литовский, прусский, жемодцкий, мазовецкий, князь семиградский — ехал, опережая свиту, в сопровождении канцлера и великого коронного гетмана Яна Замойского. Баторий, дородный, широкоплечий, в узорчатом жупане и подбитой мехом делии с соболиным отложным воротником, крепко сидел в отделанном бархатом седле. Ястребиное перо на меховой шапке и сабля в дорогих ножнах на поясе короля покачивались в такт ходу коня. Полноватое с крупными чертами лицо бывалого воина на пороге пятидесятилетия было мрачно. Неисчислимые заботы отметили чело глубокими морщинами. Ныне главной его заботой являлся Псков. Король подкрутил тёмно-русые, редко помеченные сединой усы, обратил взор карих глаз на Замойского. Верный помощник короля пребывал в задумчивости. Худощавый, сутулый, длиннорукий, полная противоположность Баторию, он никоим образом не походил на бывалого вояку; но бельзский староста, получив знания в Париже, Страсбурге и Падуе, превосходил многих умом и изворотливостью, за что был уважаем шляхтой. Сам владетель Речи Посполитой, несмотря на почти десятилетнее превосходство в возрасте, советовался с канцлером.

Гнедой жеребец короля шёл ходко, игреневая кобыла великого гетмана с трудом поспевала. Стефан замедлил бег коня, начал говорить:

— На днях уезжаю в Вильну, остаёшься главным.

Вытянутое длинноносое лицо Замойского озарилось плохо скрываемой радостью, тонкие губы растянулись под сивыми усами.

— Благодарю за доверие, мой король, готов исполнить любое ваше приказание, но боюсь, некоторые ясновельможные паны превосходят меня победами и будут недовольны этим назначением, ведь мой опыт в воинских делах мал.

— Его достаточно, чтобы руководить войском. Полагаюсь на твои великие знания, верность и умение вести переговоры, это порою стоит гораздо больше воинской доблести некоторых ясновельможных панов.

— Великая честь слышать такие слова из ваших уст. — Большие серые глаза Замойского выражали глубокую преданность.

— Не благодари, тебе предстоит нести тяжкую ношу. Запомни, войско, как лошадь, надо держать в узде, без неё оно становиться неуправляемым.

— Я запомню совет, ваше королевское величество.

— Продолжай осаду и изыскивай любую возможность взять город.

— Приложу все усилия, но на какие силы я могу рассчитывать?

— Часть войска я заберу, того, что останется, должно хватить.

— Наёмники ропщут, мой король.

— Знаю, но казна истощена войной. Сделаем вот что, особо недовольные уйдут со мной, остальных успокою обещаниями. Вскоре к ним прибавятся свежие силы. Из Риги должны подойти двести шотландцев... Верю, справишься. Помни, Псков — ключ, Новгород — замок. Обладая ключом, мы откроем замок и отворим двери к покорению Московии. Только вот незадача, воины утомлены, наши силы иссякли, для сокрушительного броска их недостаточно. Кроме того, шведы захватывают у русских всё больше земель, боюсь, им понравится. Чтобы остановить их, придётся согласиться на перемирие, которого добивается царь Иван. Пан Брацлавский, Радзивилл, Гарабурда и папский посланник ксёндз Поссевин отправляются в Ям Запольский для переговоров, а значит...

— Чем больше мы отрежем русского пирога, тем легче будет с ними торговаться.

— Верно, и самый лакомый кусок — Псков. Но кроме Пскова надо продолжать терзать и разорять земли Московита и овладевать его замками и городами. Удачные наскоки наших отрядов на Новгородские земли и под Ярославль, потеря Ржевы Владимирской, Изборска, Порхова, Гдова, Мальского и Печерского монастырей и других крепостей заставит русских быть сговорчивее.

— Не всё даётся легко, ваше величество. Защитники русских крепостей проявляют поразительное упорство. Вот уже много дней ротмистр Фаренсбах не может взять Печерский монастырь. Монахи и стрельцы, которых в обители не больше пяти сотен, отчаянно сопротивляются во главе с осадным головой Юрием Нечаевым. Трёх пушек, что имеют немцы, не хватит для взятия столь сильной крепости. Они несут большие потери. Во время последнего приступа Фаренсбаха ранили, а племянника курляндского герцога Гостарда Кетлера и Тизенгаузена взяли в плен.

— Об этом мне известно, — в голосе Батория проскользнуло раздражение. — Надо отправить к монастырю Яноша Бронемиссу с венгерцами и четырьмя пушками. Думаю, при помощи немцев им удастся овладеть монастырём. Если их действия увенчаются успехом, то Псков, ослабленный духом и истощённый голодом, покорится. — Король оглянулся, объял прощальным взглядом город, красотой которого восхищался и которым желал овладеть.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Русские при защите городов не думают о жизни, хладнокровно становятся на место убитых или взорванных действием подкопа и заграждают грудью, день и ночь сражаясь; едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются.

Антонио Поссевино

Польский король надеялся, что осада заставит город сдаться, но он ошибался. Псков не упал духом, не убоялись горожане и голода, стойко терпели нужду немалую. Осаждающим тоже приходилось нелегко. Голод, холод, лихорадка, нападения на обозы и вылазки псковичей подрывали боевую способность славного польского войска. В первый день зимы, на память святого пророка Наума, король покинул лагерь под Псковом. Его отъезд и злой студень усугубили незавидное положение. Гетман Замойский приложил уйму усилий, чтобы восстановить порядок: невзирая на положение, сурово наказывал провинившихся, искоренял воровство, неповиновение, разгильдяйство и тем самым спас войско от развала. О том, что происходит в стане поляков, стало известно от языков и Шуйскому. Поразмыслили воеводы и затеяли дело с начала осады Пскова необычное — напасть на главный вражеский стан. Не единожды псковичи предпринимали дерзкие вылазки, участвовал в них и Дороня, но в этот раз в случае разгрома польского стана осада могла быть снята. Для дела собрали всех лошадей, коих набралось в городе до семи сотен, посадили на них умелых всадников. Достался конь и Дороне. К конной силе прибавили тысячу с лишним пеших ратников. Дать бой решили в январе месяце на четвёртый день.

Из ворот вышли довстани, надеялись застать врага врасплох. Так произошло под Заразском и Молодями. Тогда татар побили, сейчас сложилось не всё. Рыхлый снег замедлял движение, польские караулы были настороже. Отстреливаясь, они стали отходить. Шум боя разбудил польский стан. Когда до него оставалась сотня шагов, громыхнули пушки. Ядра сминали ряды русских воинов, но они продолжали наступать. Замойский бросил навстречу королевскую пехоту. В предрассветном сумраке блеснули алебарды и мечи немцев, польские сабли, венгерские секиры. Перед лагерем закипела сеча. Удача металась от одного войска к другому, не зная, кому отдать победу. В пылу боя Дороня не заметил, как наступил рассвет, зато один из первых увидел вражескую конницу. Гетман Замойский приберёг её и теперь, когда надо было переломить ход битвы, пустил в дело. Венгерские, польские, литовские и немецкие всадники обходили русское воинство, стремясь отсечь его от крепости.

«Эх, подошла бы помощь из города! Куда смотрит большой воевода?!» — пробежала мысль в голове Дорони.

На помощь надеялись и другие русские воины, но её не было. Шуйский наблюдал за битвой со стены, переживал, однако помочь не мог. Войска в городе оставалось в обрез, и брось он его на выручку, Псков остался бы без защиты. Надежда на внезапность не оправдалась, Шуйский приказал возвращаться. Стрельцы на городской стене затрубили отход. Дороня повернул коня к городу, по-татарски пустил стрелу назад, наложил вторую, прицелился. Бить наугад не хотелось, зоркий глаз выбирал жертву. Кого? Поляка с вислыми усами? Смуглого утра? Белокурого немца в доспехе? Лицо последнего показалось знакомым. Неужто Юрий Фаренсбах? От Андрея Хворостинина Дороня знал, что Фаренсбах командует немцами, осаждающими Печерский монастырь. Как мог он оказаться под Псковом? Нет, не он. Бледное лицо, вместо аккуратной бородки клином неухоженное мочало... И всё же рука дрогнула. Перед глазами промелькнул образ покойного сотоварища, цесарского немца Фабиана Груббера, с коим Фаренсбах сидел у него на свадьбе. Стрела пролетела над головой немца, тот выстрелил в ответ из малой ручницы. Не попал. Пуля ранила стрельца впереди.

«Промахнулся нехристь», — подумалось Дороне. Он не знал, что и у неприятеля дрогнула рука. И неспроста. Дороня не ошибся, немец действительно оказался Юргеном Фаренсбахом. Наёмный вояка не пожелал воевать против Ливонии, покинул войско московского царя и после службы в Австрии, Дании и городе Риге поступил на службу к польскому королю. Доверенное ему Стефаном Баторием дело по взятию Печерского монастыря провалилось, руководить осадой поставили венгерца Яноша Бронемиссу, и вот теперь гетман Замойский отозвал Фаренсбаха в лагерь под Псковом, где его застало нападение русских. Юрген приметил русского воина с луком, что-то знакомое мелькнуло в его лице. Дороню он не признал, но невидимая сила заставила отвести ствол. Не душа ли покойного Фабиана Груббера отвела от них смерть, ведь они оба почитали его за доброго товарища...

Польской коннице не удалось отсечь русских от города, отстреливаясь, они отошли к стенам. Поляки преследовать не стали, опасались огня псковских пушек. На том и разошлись. В этом бою обе стороны понесли немалые потери. Дерзкое нападение воинов Шуйского привело коронного гетмана в бешенство, но ему нечем было ответить московскому воеводе.

* * *

Через четыре дня после вылазки ранним утром у стены заметили человека, он назвался русским. Незнакомца впустили в город. Долговязого сухого мужика в крестьянской одежонке, со свёртком в руках, обыскали, допросили. Допрашивал стрелецкий голова Андрей Замыцкий. Оказалось, перебежчик из польского стана, с важным делом к самому воеводе Шуйскому. Замыцкий указал на свёрток:

— Это что?

Мужик гнусаво ответил:

— Ларец. Велено лично в руки передать.

— Ишь какой! Лично. — Замыцкий кивнул Дороне, приказал: — Пойдёшь со мной. Возьми у него ношу. Отвезём гостя к Ивану Петровичу, пусть сам с ним разбирается.

Дороня забрал свёрток, подозрительно покосился на мужика. Уж больно знакомыми показались облик и голос. По дороге в Довмонтов город Дороня попытался заговорить с перебежчиком, но он отмалчивался, воротил от казака лицо.

В ранний час в воеводской избе оказались Андрей Хворостинин, Никита Плещеев-Очин, молодой князь Бахтеяров-Ростовский, два знатных псковича и дьяк Сульмен Булганов.

Шуйский покосился на долговязого мужика, спросил у Замыцкого:

— С чем пожаловал, Андрей Васильевич?

— С ним и пожаловал, дело у него к тебе. — Замыцкий подтолкнул перебежчика к воеводе. — Молви.

Мужик загнусавил:

— Дворянин я, Василий Куницын.

Дороню холодной водой окатило.

«Вон оно как! Не зря голос его знакомым показался. Уж не с того ли света явился, Иуда?! Не его ли поминал Старко, когда рассказывал о польских подкопах?»

Куницын, отвечая на его мысленный вопрос, рек:

— Бежал я по младости да по глупости своей в Литву, а ныне осознал. Хочу снова государю верой и правдой служить. Поляки заставили меня за подкопом следить...

Хворостинин перебил:

— Знаем, стрелец Игнаш сказывал. Молви по делу.

— По делу и говорю. Игнаш утёк, а меня в измене обвинили. Хотел бежать, поляки поймали, били. Последнее время, почитай, в полоне у поляков был. Обиды от них терпел. Слава Господу, вызволил меня один немец, провёл меж караулами да ещё деньгу дал, а за услугу свою просил доставить тебе, воевода, ларец и грамоту. Имени не сказывал, молвил, в грамоте писано.

— Вот, за пазухой нашли. — Замыцкий протянул воеводе свёрнутое в трубочку письмо.

— Отдай Сульмену, он у нас зело грамоте обучен. Читай вслух, мне таиться не от кого.

Дьяк принял грамоту, развязал тонкую бечёвку, развернул желтоватый лист, стал читать:

— Первому государеву боярину и воеводе, князю Ивану Петровичу, Ганс Миллер челом бьёт. Бывал я у вашего государя с немцем Юрием Фаренсбахом, и ныне вспомнил государя вашего хлеб-соль, и не хочу против него стоять, а хочу выехать на его государево имя. А вперёд себя послал с вашим пленным свою казну в том ларце, который он к тебе принесёт. И ты бы, князь Иван Петрович, тот мой ларец у того пленного взял и казну мою в том ларце один осмотрел, а иным не давал бы смотреть. А я буду в Пскове в скором времени.

На короткое время в комнате повисла тишина. Замыцкий тронул локоть Дорони:

— Отдай, чего держишь.

Дороня поставил ношу на стол. Шуйский развернул тряпицу.

— Ты бы не трогал его, князь. Не верю я немцу. Больно сладкоречив. От такого пакости ожидать можно, — предостерёг Хворостинин.

Псковичи согласно закивали. Князь Бахтеяров-Ростовский добавил:

— От гороха жди подвоха.

Шуйский согласился:

— И я о том мыслю.

— Ты, Иван Петрович, у коронного гетмана костью в горле сидишь, смерть или неприятность в ущерб тебе, им во благо, — подал голос Плещеев.

Дороня не выдержал, указал на Куницына:

— И ему не верь, князь. Перемётчик он. С царём крымским Девлеткой приходил Москву жечь и у Молодей во вражьем стане отирался. Знать, удалось ворогу после битвы спастись и в Литву утечь.

Шуйский пристально посмотрел на Куницына.

— И то верно. Я ведь тоже слышал, что тебя кто-то из Телятевских у Оки-реки повесил.

— Оговор. Обознались. Не ходил с татарами, ни к Москве, ни к Молодям. Клевещет на меня казак, недруг мой давний.

— Ладно, Бог с тобой. — Шуйский обратился к начальным людям: — Что с ларцом делать будем?

Замыцкий предложил:

— Может, мастера позвать, какой в сих хитростях смыслит? Пусть посмотрит. Вдруг там и вправду казна немецкая.

— Зови, если отыщешь.

— Мне такой человек ведом, — вызвался Дороня, вспомнив о Савелии. Старик оправился от раны и снова белкой скакал по городу.

— Чего стоишь, веди не мешкая, — поторопил Замыцкий. — Для мастера моего коня возьми, шибче обернётесь.

До избы Савелия, Дороня домчал резво. Путь ведом, дом знаком. В молодые годы приходилось бывать в нём не единожды, а теперь жил гостем у мастера, в светёлке его дочери. Дарья задолго до осады перебралась в Новгород к мужу. После ранения Дороня навещал старика, а потом, по настоянию Савелия, перебрался на проживание в его избу.

Мастер выслушал Дороню, собрал инструмент, успокоил старуху и сыновей, вышел за казаком.

В воеводской избе старик не мешкал, сноровисто взялся за дело. В первую очередь велел всем отойти от стола и окон, осмотрел ларец, отыскал глазами Дороню:

— Бери, неси во двор. — Шуйскому посоветовал: — Убрал бы, князь, людей от греха подальше.

Замыцкий приказа воеводы дожидаться не стал, метнулся к двери. Дороня следом. Ларец поставил на колоду, в углу огороженного тыном двора. Савелий велел удалиться, а сам склонился над ларцом.

С запором возился недолго, что-то бурчал себе под утиный нос, время от времени дул на замерзшие пальцы и вновь брался за инструмент. Вскоре крышка была открыта. Старик снял шапку, утёр лоб, призывно махнул. Все высыпали из избы. Первым к Савелию приблизился Шуйский, за ним подтянулись остальные.

— Гляди, Иван Петрович, что для тебя поляки изготовили.

Воевода заглянул в ларец и отшатнулся. Двадцать четыре смертоносных ока хищно смотрели ему в лицо. Двадцать четыре самопала, направленные в разные стороны, прислали недоброжелатели за его жизнью. Открой он по неосторожности ларец, и...

— Все заряжены, с запором соединены. К тому пороху в ларец щедро насыпано. Отвёл Господь от тебя смерть-злодейку. Не играть гуслям. Убирайте, стрельцы-молодцы, гостинец.

Шуйский побледнел, метнулся к Куницыну, ухватил за бороду:

— Ах ты, кабанье рыло! Такой ты, сучий сын, мне подарок принёс! Ответствуй, кто подослал?!

— Не ведал! — гнусавый голос посланца задрожал. — Видит Бог, не ведал! Не губи, воевода!

Шуйский отпустил бороду, вытер ладонь о полу кафтана.

«Может, и в самом деле не ведал?»

— Пытать бы его, может, заприметил чего или утаил. — Андрей Хворостинин с угрожающим видом двинулся к перебежчику.

Куницын съёжился:

— Всё как на духу поведал, не губи, воевода! Одно сказать могу, через караулы вели меня два немца, тот, что из полона вызволил, и второй, имя у него такое же, что в грамоте писано.

— Ганс Миллер? — спросил Хворостинин.

— Нет, с кем у государя служил.

— Фаренсбах?! — вырвалось у Дорони.

— Вот-вот, Фрянбренником мой немец его величал.

«Знать, не ошибся я, здесь Юрий, в него у польского стана стрелял», — пронеслось в голове Дорони.

— Что немцы твои? Молви немедля! — поторопил Хворостинин.

— По пути к Пскову они речь вели по-польски. Я ещё помыслил, немцы, а по-польски изъясняются. Язык мне понятен, стал слушать...

— Ну и что выслушал?

— Выслушал немного, говорили вполголоса. Помню только, Фрянбренник укорял моего немца, говорил, подлое дело не принесёт славы пану Остромецкому, испачкает грязью коронного гетмана и обесчестит имя покойного Ганса. Думал, они о побеге от поляков к государю молвят, о предательстве позорном.

— Вот как! — воскликнул Хворостинин, — Ведомо мне, что Иван Остромецкий у них по пушкарскому делу знаток. Не иначе, он, с согласия гетмана, сию пакость сработал и, сказавшись немцем, передал через полоняника ларец да прикрылся именем, кое ему Фаренсбах подсказал.

Лицо Шуйского побагровело:

— Пакостники! Лисы подлые! Исподволь извести удумали! Не выйдет! Саблей! Саблей решим, кому умереть.

Куницын, испуганный вспышкой воеводской ярости, рухнул коленями на снег:

— Смилуйся, князь! Не губи душу православную! Не по своей вине, не ведал, что в ларце.

— Бог тебе судья. Живи. Проводите его.

Дороня шагнул к воеводе:

— Не верь ему, князь! Подлый он человек. Верно молвлю, видели его с татарами. Мне свидетель Хворостинин Дмитрий Иванович.

Шуйский бросил взгляд на Старко.

— Что скажешь, Андрей Иванович?

— Брат врать не станет, а Дороня верный его человек... Казнить собаку.

— На плаху его! Без суда, — бросил стрельцам Шуйский и повернулся к Сульмену Булганову.

Куницын выхватил из-за голенища засапожный нож и кинулся в сторону воеводы, но на его пути стоял Дороня. Куницын замахнулся. Казак перехватил руку, пригнулся, подцепил противника за кушак и бросил на землю. На помощь пришли стрельцы. Скрутили, поставили на ноги. Хворостинин поднял нож, посмотрел на Шуйского.

— Мыслю, для тебя засапожник точили.

Замыцкий потупил взор.

— Прости, воевода, недоглядели. Мы...

Договорить не успел, перебил Куницын:

— Не на тебя! Не на тебя, князь, руку поднял! На ворога моего. На Дороню Безухова.

Шуйский зыкнул на стрельцов:

— Чего стоите?! Приказа не слышали?!

Куницын вырывался, верещал, молил о прощении:

— Пощади, князь! Каюсь! Был с татарами. Лукавый попутал. Только Господь помиловал, Сашку Косого замест меня у Оки повесили, а я в Литву убег. Не вели казнить, князюшка! Верно молвлю, не ведал, что злодейство супротив тебя удумано.

Следуя приказу воеводы, дюжие стрельцы подтащили Куницына к колоде, на которой недавно стоял ларец, прижали голову к срезу.

Дороня вновь обратился к Шуйскому:

— Воевода, позволь мне. Должок за ним имеется.

Шуйский кивнул. Дороня взялся за рукоять сабли, направился к колоде. Клинок сверкнул на солнце и опустился. Густая парящая струя крови вырвалась из шеи, оросила и оплавила утоптанный снег. Голова упала рядом с колодой, у ног казака. Раскосые серые глаза холодно глядели на Дороню, редкозубый рот щерился. «Как есть демон». Дороня сплюнул, отвернулся, осенил себя крестным знамением.

На крыльце воеводской избы Шуйский приказывал дьяку Булганову:

— Сульмен! Отпиши гетману Замойскому. Я, князь Шуйский, дабы посчитаться с ним за подлости, устраиваемые противу меня, вызываю его на бой...

Поединок не состоялся. Шуйский ждал в условленном месте, Замойский не появился. Позже выяснилось — гетман подъезжал к городу в сопровождении десятка панов, но в ином месте, с уверенностью, что именно его Шуйский указал в письме. Недоразумение и воля Всевышнего развели супротивников. Затея с покушением на жизнь главного воеводы Пскова не удалась, но поляки распустили слух, что устройство сработало, ранило Шуйского, убило Хворостинина и Замыцкого. Зря каркали, Замыцкий ещё послужит Руси, а Андрей Хворостинин Старко усмирит казанцев, повоюет на Кавказе и окончит жизненный путь в Москве через двадцать три года после осады Пскова.

Спустя седмицу со стен заметили большой конный отряд. В городе подняли тревогу. Уж не на приступ ли собрались идти вороги? Всадники остановились у земляных укреплений поляков, ими оставленных. Лишь один из них продолжил путь к воротам Великой башни, им оказался боярский сын Александр Хрущев. Привёз, государев посланец, весть о заключении перемирия в Яме Запольском.

Радостно зазвенели колокола, псковичи ликовали. Наконец-то закончится изнурительная осада. Но ликование оказалось преждевременным. Замойский уходить не спешил и простоял под Псковом аж до четвёртого февраля. Война с Речью Посполитой закончилась. Москва вновь обретала русские города, захваченные поляками, но отдавала Ливонские земли.

В начале дня к Ильинской башне подъехали два десятка всадников. На оклик караульных: «Кто такие?» передовой ответил:

— Казаки, волжские да донские. Открывай ворота, служилый.

— С чего это? — раздалось с башни.

— С того, дурья голова, что поляки ушли от Пскова.

«Поляки ушли», — новость понеслась по городу и вскоре облетела всех жителей, кроме Дорони. Казак всю ночь оберегал город от нападения и не сомкнул глаз из-за непонятной возни в неприятельском стане, а потому велел себя не тревожить. Укрытый овчинным тулупом, он спал на лавке. Крепкий сон был сладок. Во сне перенёсся Дороня на далёкий берег Яика, к жене и сыну. Митька, как и в первую их встречу, пускал струги-щепки, только теперь не в мутную лужу, а в светлые воды реки-красавицы. Сын то и дело оглядывался на родителей и с криком «Плывут! Плывут!» бегал вдоль берега. Ульяна улыбнулась, протянула руку, положила на плечо, и... стала трясти с мужской силой, приговаривая голосом Ермака:

— Вставай, казак, коня проспишь.

Дороня с трудом размежил веки, перед глазами стена.

— Богатырский у тебя сон, Дороня. — Голос Ермака преследовал его и в яви.

«Может, почудилось? Откуда атаману взяться в Пскове? Но если так, то чья ладонь лежит на моём плече?»

Дороня резко повернулся, встал и оказался лицом к лицу с Ермаком. Савелий стоял подле.

— Я говорил, будить не велено, а он... — Старик развёл руками.

Дороня и Ермак обнялись.

— Как в Псков пробились? — спросил Дороня, отстранив от себя атамана.

— Через кого пробиваться? Ушли поляки.

— Вот так весть! А я думал, чего они ночью вошкались. Значит, в скором времени коней в степь повернём.

— А как иначе, только жалованье получим от государя, и в путь. Ждать долго не придётся.

— Значит, будем ждать вместе.

— Будем, только прежде надо остальных казаков собрать да привести в Псков. Я своих воев частью отправил к Печерскому монастырю, часть следом за поляками, проследить, не вернутся ли супостаты. Кроме них, ещё десяток в стане. Нам бы в Псков перебраться, на постой. — Ермак повернулся к Савелию: — Дай совет, хозяин. Как быть?

— Первое время у меня живите, после решим, чем помочь. Думается, воевода без крыши не оставит.

— Благодарствую на добром слове. Коли так, мне пора. Жди, Дороня, завтра к вечеру возвратимся.

Дождаться Ермака не пришлось. Тем же днём Дороню с письмом от Шуйского и Андрея Хворостинина послали в Новгород к старшему Хворостинину, Дмитрию. Дмитрий-то и сообщил Дороне, что жалованье, обещанное царём казакам, будет выдано со дня на день, но их не отпустят, а отправят воевать со шведами, кои успели изрядно отторгнуть от Московских владений. Дороня остался при Хворостинине, надеялся на скорую встречу с Ермаком. Встреча не состоялась. Казаки не пожелали идти на войну со шведами, и атаман самовольно увёл их к Дону. Дороне же пришлось ещё послужить государю и участвовать в бою под селом Лялицы в Вотской пятине, где Передовой полк под рукой Дмитрия Хворостинина и Михаила Безнина, при помощи Большого полка, разгромил шведов. После битвы государь в очередной раз наградил Хворостинина золотым, а Дороня, получив плату за службу, отправился домой.

Обратный путь пролёг через Москву, где он навестил Хромошу и завёз письмо жене Хворостинина. Из земли Московской путь казака лежал туда, куда рвалось его сердце, — к вольным степям, к светлому Яику.