«Украли покойника»

* * *

— Кость, собирайся, выезжаем!

— Куда? — не отрываясь от клавиатуры, я продолжал набивать текст обвинения. — Корову опять увели?

Сегодняшнее дежурство начиналось именно с этого.

— Да если бы! — и Борисыч чертыхнулся. — Идиотизм какой-то — в Желудевке покойник исчез!

— Чего? — я поднял глаза и уставился на шефа. — Это шутка, что ли, такая?

— Если и шутка, то не моя, — Борисыч достал со шкафа пачку пустых протоколов. — Савельев сам звонил, просил разобраться. Это дядька жены его, что ли, ну, покойник, или брат какой-то, я не понял. Так что собирайся, машина внизу.

Савельев — это районный прокурор, а с прокурором не поспоришь, это я усвоил, — пришлось собираться. Уже как второй месяц я проходил практику в следственном отделе Синеярского РОВД, в родном районе, но только недавно добился от Борисыча, начальника следствия, разрешения дежурить со штатными следователями. В этот раз выпало с ним самим, — отдел, как и во многих сельских районах, был недоукомплектованный, поэтому дежурить приходилось и начальнику. Борисычем я, конечно, называл только за глаза, хотя многие сотрудники моих лет именно так к нему и обращались без тени малейшего смущения. Да и сам он слыл человеком простым и церемоний не любил. Но для меня, даже еще не следователя-стажера, а всего лишь студента-практиканта пятого курса юрфака, вслух он был Николаем Борисовичем, — не привык я фамильярничать с людьми вдвое старше.

Собрался я быстро, но оказалось, мог бы не торопиться. Хоть и подгонял всех Борисыч по начальнической привычке, но выехали мы только через час — ждали эксперта Черевченко, ушедшего домой обедать. Выезд на явный криминал не тянул, и никто поэтому особенно никуда не спешил. Выехали впятером, кое-как разместившись в дежурном «уазике», старой дребезжащей колымаге с мигалкой наверху: Борисыч с водителем — впереди, мы с Черевченко и опером Семягиным, благо все худые, — на задних сиденьях.

До Желудевки, что располагалась, как любили говаривать синеярцы, в пригороде райцентра (хотя городом Синеярск никогда не был), мы добрались быстро. Большое и многолюдное в прошлом село, некогда радовало глаз аккуратностью и чистотой улиц, опрятностью дворов и строений. Основали его, по местному преданию, несмотря вроде бы на русское название, немецкие колонисты-поселенцы, и чуть ли не в екатерининские времена. И до сих пор встречались среди желудевцев Берги, Глики, Эрдманны и прочие нерусские на слух фамилии, но, впрочем, только на слух. Всерьез назвать их носителей немцами, хоть раз взглянув на их лица, образ жизни, послушав их речь, разговоры, вряд ли бы у кого повернулся язык.

Да, село когда-то большое и многолюдное, ныне незаметно пришло в упадок. О былой чистоте и аккуратности улиц можно было и не вспоминать (дороги в Желудевке, особенно осенью, кажется, не просыхали от грязи вообще, даже в сухую погоду, — может из-за низины, в которой располагалось село). Молодежь поспособней давно разъехалась по городам и столицам, поняв, что ловить в родной деревне нечего. Многие из обладателей немецких фамилий, вспомнив о корнях, дружно устремились за лучшей долей на неведомую историческую родину — nach Vaterland. Хотя, справедливости ради надо сказать, устремились далеко не все, что имели такую возможность. А кое-кто даже вернулся, — не всем удалось прижиться на земле предков.

Никуда же не уезжавшая часть желудевцев, в большинстве своем не самая молодая, а зачастую и не самая лучшая, всё глубже увязала в болоте и тоске неустроенной деревенской жизни. То бишь по будням помаленьку браконьерствовали, промышляя икрой, рыбой, перебивались случайными заработками, не имея возможности, а чаще и желания что-либо менять в жизни. По выходным же и праздникам, а таковые случались у них через день, как велось испокон веков, пили горькую и били от недостатка развлечений друг другу морды. Такие «праздники», разумеется, доставляли массу хлопот желудевскому участковому Сашке Рейну, моему однокашнику и хорошему приятелю. Он недавно окончил школу милиции и был направлен в родной район. С ним мы как-то даже ездили на обыски.

— Ну, что тут у вас, Саш, за чертовщина творится? — Борисыч деловито поздоровался с участковым, а тот вышел нам навстречу из приоткрытых зеленых ворот, прибыв на место происшествия еще до нас. — Рассказывай.

Мы остановились на тихой узкой улочке, возле небольшой лужи, у углового дома с зелеными ставнями и палисадником под окнами. Дома, откуда и поступил столь необычный вызов.

— Да что тут рассказывать, — Сашка степенно перездоровался со всеми, неторопливо раскрыл папку и зашуршал бумагами. — Балабин Петр Николаевич, пятьдесят четыре года от роду, образование высшее, работал в Желудевской средней школе, должность — завуч, вел математику, физику. Скончался позавчера, в понедельник, второго октября, около одиннадцати утра, в школе, прямо на уроке. Я в осмотре как раз участвовал с бригадой «скорой». Причина смерти — острый инфаркт, справку о смерти Дягтерев подписал, наш терапевт участковый. Тело родным выдали вечером в тот же день, похороны назначили на сегодня. Со вчерашнего дня покойник лежал в гробу, гроб стоял в зале. Вчера всё вроде в порядке было, а сегодня утром зашли — никого, только гроб пустой. Живут здесь постоянно жена его, Наталья Андреевна, и дочь с зятем, Ирина и Павел Зубковы. Еще брат покойного, младший, Владимир Николаевич, из города на похороны приехал. Ночевали все здесь, в доме, кроме зятя, он на кухне летней лег. Никто ночью ничего подозрительного не видел, не слышал, объяснить ничего не могут, предположений не имеют. Следов проникновения не обнаружил.

Закончив доклад, Сашка аккуратно сложил бумаги в папку и также аккуратно закрыл ее на «молнию». Любовью к порядку, даже в мелочах, обстоятельностью речи и манер он, воспитанный матерью-одиночкой, причем педагогом по образованию, отличался, наверно, с детских лет, словно оправдывая школьное прозвище «Немец». Хотя в младших классах, каюсь, мы дразнили еще хлеще — «Фашистом» (за это многим доставалось, — он и тогда был крупного телосложения, а в старших классах вообще превратился в «дядю», которого мало кто принимал за школьника).

— Ну что ж, хорошо, — Борисыч задумчиво пожевал губами, хотя что здесь хорошего, было неясно, и, вздохнув, кивнул. — Пошли, Кость, хоть осмотр сделаем.

По его тону, взгляду я уже понял, что не лежит душа у шефа к этому делу. Слишком уж выпадало оно из ряда пусть и более тяжких, опасных, но привычных краж и грабежей. Не будь звонка прокурора вряд ли мы вообще выехали бы по такому вызову. С прокурором, — тот работал в районе первый год, — отношения у Борисыча были пока что хорошие, и портить их без особого повода ему не хотелось. Начальнику следствия волей-неволей приходилось быть политиком, постоянно лавируя между прокурором, коему подчинялся процессуально, и начальником РОВД и вообще милицейским начальством, которым подчинялся служебно, по ведомству. Это доставляло порой немало хлопот и нервотрепки, особенно когда у «панов» начинались очередные разборки, кто в районе главней.

Как полушутя-полувсерьез говаривал сам Борисыч, «у всех начальников работа нервная, но только в следствии начальник худее подчиненных». Высокий, сухопарый, вечно сутулящийся, как и многие высокие, с желтоватыми пальцами заядлого курильщика и такими же желтоватыми белками глаз, он всем обликом подтверждал собственную сентенцию. Мне иногда его было откровенно жаль, человека неплохого, доброго, очень простого в общении, но задерганного до крайности, забывающего порой даже причесаться.

Осмотр комнат, двора, как и следовало ожидать, ничего не дал. И лишь подтвердил Сашкины выводы — криминального проникновения не было: форточки, рамы, замки, запоры, двери — всё в целости и сохранности, без повреждений. Ничего не дал и осмотр гроба, что стоял на табуретках посреди зала, — обычный деревянный гроб, обтянутый дешевой красной материей.

Однако делать нечего — раз выехали, значит надо оформлять. Я сел за протокол осмотра, Семягин пошел опрашивать соседей, Борисыч — родных покойного. Лишь Черевченко отщелкал несколько кадров и, успокоив, видимо, этим совесть, мирно задремал в кресле у окна, время от времени открывая затуманенные глаза и снова впадая в дрему. Куда-то ушел и Сашка.

Дело совместными усилиями потихоньку продвигалось, но заканчивать пришлось мне одному. Прибежал водитель, — тот оставался в «уазике» на связи с дежурным, — и сообщил, что на московской трассе под Черемушками, в сорока километрах от Синеярска, — разбойное нападение на фургон.

— Эх, не было печали! — Борисыч чертыхнулся и виновато посмотрел на меня. — Кость, закончишь здесь один? Тут всё равно всё глухо. А Сашка вечером тебя отвезет. Или, в крайнем случае, на попутку посадит, а?

Что я мог ответить? Я кивнул.

— Вот и хорошо, — и Борисыч засобирался, на ходу отдавая последние указания. — Осмотр оформишь, опроси до конца родных всех, близких, а то я не успел, соседей ближайших, авось что-нибудь вылезет. Может, кто видел чего, может, зуб кто имел, отношения неприязненные, ну ты знаешь. И документы, фото забери, потом выемкой оформим. Может, в розыск объявлять придется

В дверях он столкнулся с женой покойного, маленькой сухонькой женщиной со скорбно-строго поджатыми губами, и, застегиваясь, торопливо извинился:

— Извините, Наталья Андреевна, у нас ЧП, нападение вооруженное. Здесь помощник мой вот останется, Костя, он парень грамотный, что делать — знает. Покажите ему всё, расскажите, только об одном прошу, как договаривались: заявления пока подавать не надо, мы и так всё сделаем, в ближайшие дни постараемся всё найти. Олегу Владимировичу я сам всё объясню.

Олег Владимирович — это и был Савельев, прокурор района, жене которого покойный приходился двоюродным дядей. Махнув на прощанье, Борисыч выскочил на улицу, откуда вскоре послышались звуки отъезжающей машины.

Я чуть вздохнул. Откровенно говоря, я с бо льшим удовольствием поехал бы с группой в Черемушки — как-никак вооруженный разбой, дело серьезное, случается не каждый день, а тут сиди двери описывай! Да и не люблю я, вообще, похороны и всё им предшествующее, эти торжественно-унылые лица, приглушенные разговоры. И сама атмосфера таких церемоний всегда раздражала — никогда не знаешь, что тут можно, что нельзя, опасаясь ненароком нарушить какое-нибудь неведомое правило. Раздражала необходимость что-то чувствовать — скорбь, сочувствие — либо, в крайнем случае, изображать их. Хотя, надо сказать, здесь я отметил удивительную сдержанность приходящих. Создавалось даже впечатление скованности, можно сказать неловкости, словно люди не до конца уверены в правильности своих действий. Но, может, это мне только показалось.

Не нравилось и излишнее внимание, когда на тебя глазеют все кому не лень: родственники покойного, соболезнующие друзья и знакомые, коллеги по школе и бывшие ученики. В последних, судя по количеству таких визитов, ходило никак не меньше полсела. В Желудевке, как узнал, покойный проработал почти тридцать лет и выпустил не одно поколенье коренных желудевцев, — в общем, достойный и уважаемый член местного общества.

Когда я уже заканчивал протокол, появился Сашка, — как выяснилось, обходил соседей. Про отъезд группы он уже знал.

— Наталья Андреевна, — сразу обратился он к жене покойного, а та находилась тут же, украдкой наблюдая за моими действиями, причем с непонятной неприязнью, — во что был обут Петр Николаевич? Ну, в гробу.

Та встрепенулась и слегка испуганно и недоумевающе уставилась на участкового.

— Обут? — она потерла виски. — Вроде бы в туфли летние. Да-да, туфли на нем были, светло-серые такие, легкие. А что?

Голос у нее — глухой, чуть надтреснутый, а в вопросе послышалась тревога. Сашка же был как всегда невозмутим.

— Так, а размер?

— Сорок второй. Да-да, сорок два.

Неторопливо достав блокнот, Сашка деловито что-то пометил.

— А рисунок подошвы? Каблук?

Женщина совсем потерялась.

— Не помню, — и беспомощно развела руками. — Обычные туфли, летние, серые такие. Каблук был вроде небольшой, но рисунка не помню.

На помощь матери из соседней комнаты тут подоспела дочь Ирина — невысокая, плотно сбитая девица с несколько самоуверенным, можно сказать даже нагловатым, взглядом. Чертами лица она явно пошла в отца, — фотографию покойного, что висела на стене, я уже успел основательно изучить.

— Да, каблук был небольшой, — встав в дверях, пояснила она и обратилась к матери: — Помнишь, он сам просил с каблуком, когда покупали. А насчет рисунка, — она повернулась к Сашке, — запишите: на каблуке — ничего, плоский, отца же я обувала, когда в гроб ложили, а на самой подошве только полоски, и всё.

— Полоски поперечные, продольные?

— Ну, вот так, — чуть смутившись, она показала руками поперечные полосы. — Я не знаю, поперек, наверно.

Глаза Сашки тихо блеснули, но он быстро овладел собой.

— Хорошо, спасибо, — убрав блокнот, он нагнулся и неторопливо оглядел обувную полку, что стояла у входа. — А тут его есть размер?

— Да, конечно, — девица уверенно вытащила сильно поношенную черную пару. — Вот, это его. Давно, правда, брали, всё выбросить собирались, но размер тот.

Забрав ботинок и еще раз поблагодарив вдову с дочерью, — Сашка всегда отличался вежливостью, — он вновь вышел. И ничего не объяснил, оставив всех, в том числе меня, в раздражающем неведении.

Вскоре, однако, всё разъяснилось. Я заканчивал опрашивать Наталью Андреевну, а объяснения ее были крайне скупы, сухи, немногословны, сама она — почему-то настороженна, замкнута (возможно, это объяснялось ее состоянием). Ничего проливающего свет на таинственное исчезновение узнать так и не удалось. И тогда в дверях появился Сашка — с тем же ботинком.

— Кость, выйдешь потом на минутку, — и многозначительно посмотрел. — Кое-что покажу.

Наталья Андреевна метнула вслед вышедшему участковому нервный взгляд. Заинтриговался, конечно, и я. И, толком до конца не опросив вдову по вопросам, что хотел выяснить, — всё равно ведь не раз придется встречаться, — выскочил на улицу.

— Ну, что у тебя? — я не скрывал нетерпения. — Показывай.

Он чуть усмехнулся и, аккуратно затушив сигарету, поманил за собой. Не обращая внимания на неотступно наблюдающий десяток глаз, мы прошли в соседний двор. Там нас встретил злобный заливистый лай крупного рыжего кобеля непонятной породы, что сидел на цепи. И остановились у сарая, примыкавшего ко двору Балабиных.

— Вот, — он кивнул, — смотри.

На мягкой сырой земле, а солнце в этот угол почти не заглядывало, четко виднелся след — с плоским каблуком, с поперечными полосками.

— Сравни размер, — Сашка протянул ботинок. — Тот же самый: сорок второй.

Размер был, действительно, тот же самый. Я потер лоб.

— Ничего не понимаю! — и поднял глаза. — Что это может значить? След-то свежий!

— Да, свежий, — он был невозмутим, но доволен. — Вчера вечером дождь шел, смыл бы. Так что, скорее, с этой ночи. Я его сразу заметил, как двор обошел. Семягин, он еще здесь был, пошел хозяйку опрашивать, а я двор осматривал, вот и наткнулся.

Я встал с корточек и заходил вокруг, — Сашка с непонятной ухмылкой наблюдал за мной.

— Балабин мертв. Значит, это не мог быть его след, — вслух рассуждал я и резко остановился, хрустнув костяшками. — Значит, это могли быть только эти жулики, кто труп похитил. Заодно и обувь сняли, — чего добру пропадать, так?

Сашка молчал.

— Ну так ведь? Что еще может быть?

— А ты уверен, что Балабин, вообще, умер? — Сашка пристально взглянул. — Может, и нет никакого похищения?

Я опешил.

— Как? Но ведь все видели! «Скорая» была, справка есть. Да и ты сам, говоришь, в осмотре участвовал.

— А я что? Я только на признаки насилия осматривал, в остальном — не спец. Да, внешне выглядел как покойник. Но ведь бывают всякие там летаргии, зомби, когда даже медики смерть определяют. Может, и здесь чего-нибудь такое. Надо узнать — вскрытие было?

Вообще, надо сказать, Сашка производил впечатление человека рассудительного, трезвомыслящего, не по годам солидного, что называется положительного. Но только производил, так как вопреки внешности был самым натуральным фантазером с самыми неожиданными и сумасбродными идеями, витающим неизвестно в каких мирах. Он верил в Атлантиду и спиритизм, НЛО и переселение душ, в минуты озарения даже вроде вспоминал какие-то прошлые жизни. Кому, кроме него, могло прийти в голову, будучи уже в девятом классе, проверять рецепты Тома Соейра и Гека Финна по выведению бородавок? Или, из последнего, что слышал на практике, ходить с лозой по селу, разыскивая украденный со склада ящик водки?

— Странно, — вновь присев, я разглядывал след, а затем огляделся, — только почему один? До дорожки далеко, от забора ли он шел или к забору, но еще же должны быть следы! Не полетел же он!

Сашка усмехнулся.

— Самое интересное знаешь что? Марья Тимофеевна, соседка эта, сказала, что ночью ничего подозрительного не слышала, не видела. Но где-то в час ночи, по крайней мере так Семягин передал, я ее не опрашивал, у нее вдруг ни с того ни с сего дико завыла собака.

— Эта, что ли?

— Ну да, — он кивнул на рвущегося с цепи пса. — Хотя раньше такого не замечали. Псина злая, но спокойная, не нервная.

— Ну и что? — я пожал плечами. — Кабы лаяла, значит, на кого-то. А выть они могут и на луну.

— Вчера не было луны, новолуние сейчас. А воют они еще, говорят, на покойников.

— Да ну тебя в баню с твоими сказками! — я даже разозлился. — Ерунду несешь! Лучше дай линейку, хоть зарисую, замеряю.

По-хорошему, конечно, след надо было сфотографировать, слепок сделать, благо отпечаток — глубокий и четкий. Но Черевченко уже уехал, а с собой, кроме протоколов и авторучки, — ничего. Пришлось обходиться чем есть.

— Ты лучше, чем надо мной стоять, хозяйку бы еще раз опросил поподробней, — не отрываясь от листа, я старался как можно точней перенести на бумагу форму и рисунок следа. — А то, по-моему, она уже все глаза на нас из окна выглядела.

В окне, как я заметил, мелькало старушечье лицо. Сашка вздохнул.

— Давай лучше ты, — он поковырял землю ботинком. — У нее на меня зуб: на прошлой неделе у нее кто-то курицу утащил; говорит, это собака алкашей тут одних местных, они ее, мол, специально на живность домашнюю натаскали. Ну, улик, конечно, я никаких против них не нашел, даже собаку не видел. А эта теперь вот дуется на меня, не разговаривает, не здоровается даже, будто я сам эту курицу утащил. Думаю, может, купить ей какую-нибудь несушку, чтоб успокоилась?

Я покатился со смеху.

— Сань, ты разоришься, если из своего кармана всё ворованное возмещать будешь! Лучше нашим скажи, они где-нибудь на обысках специально тебе кур изымут — как вещдок.

Насчет кур я, конечно, прикалывался, но в отношении остального был недалек от истины — чего у нас только не изымали при обысках! Почти у каждого следователя кабинет со временем превращался в небольшой музей всякой всячины, главным образом вещдоков. Частью забытых, никем не востребованных или вообще бесхозных. Многие, приобщенные, протокольно выражаясь, к материалам дел, находились вроде бы как на ответственном хранении до суда, но зачастую оставались в следственных кабинетах и насовсем. Иногда сами хозяева на радостях, что нашлось хоть что-то из похищенного, дарили «на память». Так, например, после раскрытия крупного хищения в магазине местного олигарха у Борисыча в кабинете появился видеомагнитофон. А порой и следователи деликатно «намекали», просили «на хозяйственные нужды» для нищего райотдела (радовались даже пачке дармовой бумаги, — как говорится, для драной овцы и клок шерсти — мех).

Обмеряв, зарисовав след, мы накрыли его для пущей сохранности коробкой, что валялась в сарае, и пошли в дом к Марье Тимофеевне. А точнее, пошел я — Сашка же дипломатично остался курить у калитки.

Марья Тимофеевна, несмотря на почтенный возраст (со слов Сашки, под восемьдесят), оказалась на редкость бодрой и говорливой старушкой — сухонькой, опрятной, с живыми и подвижными чертами лица. На предложение рассказать, что ей известно о случившемся у Балабиных, она вначале, конечно, поохала (страсти-то какие! покойник исчез — отродясь такого не было!), а затем вывалила ворох слухов, сплетен, деревенских пересудов, имевших порой весьма отдаленное отношение к событию. В том числе пришлось выслушать непонятно как сюда затесавшуюся историю с пропавшей курицей и алкашами-ворюгами, которых злодей-участковый покрывает и не хочет привлечь к ответу. С трудом удалось добиться рассказа о прошедшей ночи с собачьим воем. Семягин передал в целом всё верно: Трезор, тот самый цепной кобель, уже после полуночи ни с того ни с сего, ни разу не залаяв, не зарычав до этого, вдруг завыл, да так пронзительно и резко, что у Марьи Тимофеевны, по ее словам, «аж сердце захолонуло».

— Я было цыкнуть на него хотела, мол, на чью голову, ирод, воешь? — почему-то перешла на шепот старушка, округлив глаза. — Да вспомнила, и впрямь через забор покойник лежит. И побоялась чего-то, перекрестилась только да одеялом с головой укуталась, чтоб не слышать, как ирод этот душу тянет. А потом притих, замолк чего-то, а я — какой уж тут сон! — так до утра и не сомкнула, но ничего, боле не выл.

Я отложил ручку.

— Марья Тимофеевна, а за день до того, за два, еще до смерти Петра Николаевича, может, были у соседей ваших какие-нибудь происшествия? Ну, не знаю, ссоры, конфликты с кем-нибудь?

— За день, за два? — старушка наморщила лоб, пожевала губами. — Ссоры… — лицо ее внезапно просветлело, и она хлопнула себя по лбу. — Точно, было! Чуть не запамятовала: пассия его приезжала!

Я чуть не поперхнулся.

— Кто?!

— Ну, полюбовница его, — нетерпеливо пояснила Марья Тимофеевна, — сожительница. У них же любовь там такая была, шуры-амуры. А что, Балабины не говорили?

Не знаю, наверно, у меня был дурацкий вид, но после небрежно брошенной, причем как само собой разумеющейся, фразы с «пассией» я уж и не знал, что и думать о нынешних восьмидесятилетних бабулях. Сашка долго потом фыркал по этому поводу, но объяснение нашел простое: ты, Кость, сказал он, просто сериалы мексиканские не смотришь.

Может, дело и впрямь было в сериалах, но как же оживилась старушка, узнав, что о «пассии» я и не слышал! А история, действительно, выходила любопытная. Балабин, как оказалось, последние месяца три-четыре с семьей уже и не жил и в Желудевку приезжал лишь на работу. А обитался в Синеярске у некой Веры Кулаковой, с которой вроде бы заимел серьезные отношения, и собирался даже, по слухам, оформить их официально. В общем, седина в бороду — бес в ребро.

— На развод, говорят, успел подать, — слегка наклонясь ко мне, по-заговорщически понизив голос, рассказывала Марья Тимофеевна. — И в Синеярск переводиться собирался, тоже в школу, всё бегал, хлопотал. Только директор наш заартачился, мол и так уроки вести некому, и не отпустил. Говорит, пусть до Нового года отработает, у меня там сноха, в школе, техничкой подрабатывает, рассказывала. Вот и мотался сюда каждый день, автобус рабочих на птицеферму везет, и он с ними. Сейчас хоть дорогу вот сделали, а раньше, помню…

— Да, а про визит Кулаковой вы говорили, — я деликатно покашлял, — когда это было?

— А, это да, — Марья Тимофеевна, словно ни в чем не бывало, закивала головой. — Да, как умер, в тот день и приезжала. Я тогда, помню, на скамейку посидеть вышла, воздухом подышать. Глядь, женщина какая-то к Балабиным. Я потом уж скумекала, что она и есть сожительница его. Я ж не видала ее раньше, слыхала только, у нас всё село про них судачило. Не разглядела, правда, толком, слепая стала, но на вид ничего даже, молодая, лет сорок небось, не боле. А Балабины, слышу, как раз в кухне вечеряют. Покойный уже в доме лежал, его где-то в шесть из морга привезли. Я из-за забора, конечно, не всё слыхала, поначалу всё вроде тихо-мирно было, а потом шум стал подыматься. Ну, Кулакова эта просить стала, мол, дайте заберу, сама похороню в Синеярске. Он, мол, сам так хотел вроде бы, они и жили вроде бы уж как семьей, сама за могилкой ухаживать будет и всё такое. А Балабины, конечно, в крик, — не Наталья, она у нас тихая, а Ирка, дочь Петра Николаевича. Эта горластая — в кого только пошла? Вышла да как начала костерить: ты, такая-сякая, мужика увела, до смерти довела, да еще, бесстыжая, сама заявилась! Пашка, зять их, еле ее утихомирил, а Кулакова эта вся в слезах только и выскочила. И боле вроде не заявлялась.

— Так, — побарабанил я по столу. — Значит, Кулакова эта умершего забрать хотела, так?

— Вот-вот, — поддакнула Марья Тимофеевна, — говорит, мы уж семьей жить начали, вроде бы как муж и жена, только расписаться не успели, я, мол, и хоронить должна.

— А зачем вообще Наталья Андреевна забрала его? Если и впрямь не жил, говорите, с ними?

— Как зачем? — старушка аж всплеснула руками. — Кто же хоронить должен, как не жена родная? Что у другой жил и на развод подал, так ведь не успел развестись. Да и всякое в жизни бывает, тридцать лет прожили — это куда выкинешь? Мой вон, царствие ему небесное, тоже ведь, когда жив был, погулять любил. И сама выгоняла не раз, и к матери иной раз уезжала, однако ж ничего, сама и схоронила. Не-е, Наталья всё верно сделала, похоронит сама, кто потом вспомнит, что уходил от нее? Будет вдовой честной, на могилку сходить куда будет, всё честь по чести. А так отдай этой синеярской, и кто она? И не вдова, и не мужняя жена.

Возразить я ничего не нашелся, и так как вопросов к Марье Тимофеевне больше не было, я поблагодарил за помощь и попрощался. Правда, напоследок любопытная старушка насела, а что мы с участковым разглядывали у нее во дворе? Но я быстро отоврался, — мол, следственный эксперимент, проверяли качество следов на здешней почве и тому подобную чушь. Не знаю, правда, поверила ли Марья Тимофеевна (она ведь, наверно, и детективы смотрит), но не признаваться же, в самом деле, что нашли след ботинка покойного! Тут и так, насколько понял, всё село взбудоражено — покойник исчез! Не хватало еще подливать масла, а какие выводы могла сделать местная общественность из такой находки, можно было только предполагать.

— Ну что, про кур жаловалась? — выкинув окурок, поинтересовался первым делом Сашка, встречая у калитки. — Или прокурору напишет?

Я рассмеялся — кому что! — и кратко изложил беседу с Марьей Тимофеевной. Роман Балабина с Кулаковой для Сашки также оказался новостью.

— Такие вот пироги, — я покачал головой. — То-то я смотрю, гости у Балабиных какие-то зажатые все, будто стесняются чего.

— Естественно, — Сашка, уже слегка нахмуренный, ожесточенно растер окурок, — в такой ситуации не поймешь: соболезнования вдове приносить или наоборот? Пошли еще раз Балабиных опросим, что это за Кулакова такая, координаты узнаем. Может, и впрямь взбрело в голову женщине подбить кого-нибудь покойника украсть, сейчас ненормальных хватает.

Сашка был недоволен собой — недоволен, что, будучи участковым, не знал того, о чем уже несколько месяцев говорило всё село. Правда, справедливости ради надо сказать, что и работать он начал совсем недавно, как раз в эти месяцы, с лета. Да и трудно пришлому, а Сашка всё-таки коренной синеярец и в Желудевке раньше никогда не жил, сразу войти в курс всех местных дел.

Балабины нас будто ждали. Когда вошли в дом, из-за накрытого стола навстречу поднялась Наталья Андреевна. Смена ее настроения, с тревожно-неуверенного на откровенно враждебное, можно сказать даже агрессивное, бросалась в глаза.

— А, граждане начальники! Вас что-то еще интересует? Соседи еще не всё рассказали? — она смотрела с вызовом, посверкивая глазами, и тряхнула головой. — Спрашивайте!

Я постарался не замечать ее тона.

— Скажите, Наталья Андреевна, позавчера сюда приезжала некая Кулакова? — и чуть запнулся, подбирая слова. — И какие вообще отношения у нее были с Петром Николаевичем?

Я старался формулировать вопросы как можно деликатней, но сцены избежать не удалось.

— Ах, Кулакова? — едкая, злая усмешка заиграла на ее скривившихся губах, и Наталья Андреевна со звоном швырнула на стол вилку. — Я думаю, по этому вопросу вам лучше обратиться к ней самой!

Она с грохотом отодвинула стул и выскочила из комнаты, хлопнув дверью. Вслед, видимо желая успокоить, вышел лысоватый мужчина в очках, брат Петра Николаевича, — братья, правда, были не очень похожи. А зять Павел, муж Ирины, худощавый молодой человек с тихим, чуть усталым взглядом, принялся извиняться за тещу, — мол, нервы, переживания.

— Да ладно, ничего, всё нормально, — примирительно махнул я, вдову понять тоже можно. — Вы лучше нам про Кулакову объясните, откуда, кто такая?

— Да стерва она, вот кто! — в разговор встряла молчавшая до того Ирина и злобно, брызгая слюной, затараторила: — Мужика увела, до смерти довела, а у него сердце слабое, да еще приехала, лахудра, права тут качать! «Похоронить только хочу, чтоб рядом был.» Ага, так и поверили! Знаю я, куда метит! На дом хочет долю заиметь, крыса общажная, через суд у нас всё ведь провернуть можно. Это она всё! Я сразу сказала, как отец пропал, что ее рук это дело. Алкашей каких-нибудь нашла за пол-литра, у нас ведь народ за бутылку и с кладбища выроют, утащат. Кабы знала, что случится так, я б ее…

И, не сдержавшись, девица крепко матюгнулась. Сашка поморщился — грубости, тем более в женских устах, он откровенно не переносил.

— Ир, кончай! — не выдержал и муж. — Поимей совесть! Нормально говорить можешь?

— А я как говорю? — накинулась на него Ирина. — Чего ты мне рот постоянно затыкаешь?

Начавшаяся супружеская перепалка закончилась тем, что вслед за матерью хлопнула дверью и дочь. В комнате, кроме нас, остался только Павел.

— Да ну их! — он устало махнул рукой. — Заколебали! То одна, то другая, всем не угодишь, — и посмотрел на нас. — Вас Кулакова интересует?

— Ну да, — мы чуть помялись, было неловко. — Нам же по делу, проверить всех надо.

— Да я понимаю, — он отодвинул пустую тарелку. — Присаживайтесь. Ужинать будете?

От ужина мы отказались, хотя я еще и не обедал, но рассказ Павла выслушали внимательно. Началась история эта чуть более полугода назад, весной, когда Петр Николаевич попал в райбольницу с первым инфарктом. Там по мере выздоровления и познакомился с Кулаковой, одинокой сорокалетней библиотекаршей, — та ходила навещать в их палату своего дядьку. Слово за слово и бес в ребро, а Петр Николаевич, как поведал Павел, по жизни был мужчиной активным, напористым, отступать не привык и даже в болезни уверенности не терял. Завязались отношения, что продолжились и по выходу из больницы.

Стали замечать многие, что зачастил Петр Николаевич с тех пор в Синеярск, в районную библиотеку, хотя раньше прекрасно обходился библиотекой школьной (весьма, кстати, неплохой для сельского учреждения, сохранившейся со времен процветания Желудевки, когда и село, и школа по праву считались вторыми в районе). И поползли слухи и пересуды, а летом, по окончании учебного года, когда отношения их перестали быть секретом для большинства, собрал вещи и молча, без объяснений и разъяснений, съехал в Синеярск.

Порвав с женой, с семьей, позже он подал и заявление на развод, но развести их так и не успели. В Синеярске он снимал с Кулаковой домик, — та жила до этого в общежитии, — но адреса Павел не знал. На работу ездил в Желудевку, так как с переводом в Синеярскую школу возникли какие-то проблемы, и здесь, в своем бывшем доме, появился лишь мертвым телом. А к вечеру того же дня заявилась и сама Кулакова. В целом Марья Тимофеевна расслышала всё верно: Кулакова, действительно, просила отдать покойного, чтоб похоронить самой, но, естественно, получила категоричный и резкий отказ.

— Ирка, конечно, в своем репертуаре была, — Павел слабо усмехнулся, — и Кулаковой много чего пришлось выслушать, но чтоб покойника после этого красть?! Я не знаю, — и с сомнением покачал головой. — Непохожа она на такую. Внешне вроде бы нормальная, на психопатку не смахивает. А что сразу не рассказали, извините. Ирка, вообще-то, не собиралась ничего скрывать, она же позвонить Олегу Владимировичу настояла, он вроде нам как родственник. Но теща вот уперлась: о Кулаковой говорить не хочу, это наше личное, семейное дело. Она, вообще-то, женщина спокойная, понятливая, но очень иногда обидчивая. Да и переживала много, обидно ведь тридцать лет вместе прожить и ненужной потом оказаться на старости, на помоложе смененную. Вида, конечно, не показывала, а переживала сильно. Потому и не хотела лишний раз этой темы касаться, тем более на люди выносить. И так всё село судачит, ей это как на мозоль больную наступить, вот и решили на первый раз смолчать. Но шила в мешке не утаишь.

Сашка зашуршал блокнотом, как всегда что-то аккуратно помечая.

— А вот по поводу самого Петра Николаевича: вскрытие было, не знаете?

Павел не совсем уверенно покачал головой.

— Да нет, вроде не было, — он задумчиво потер переносицу и оживился. — Не-е, точно не было. Дело-то ведь как было: из школы, как скончался, его сразу в Синеярск отвезли, ну, вроде вначале сказали, как бы на вскрытие, документы оформить и всё такое. А мы втроем, теще на работу сразу позвонили, как случилось всё, и мы с Иркой потом отпросились, к обеду выехали. В Синеярск приехали как, сразу в поликлинику пошли, к Дягтереву. Это терапевт наш участковый, знакомый тещин хороший, Валерий Алексеевич кажется. Он вот и посоветовал: если хотите быстрей, а теща торопилась, боялась всё, что Кулакова появится, заявление главврачу напишите, что просим выдать тело без вскрытия. Даже можно, говорит, на причины какие-нибудь религиозные сослаться, так вроде и по закону положено, если признаков насилия нет. Я, правда, не знаю, писала это или нет, а сам обещал все справки быстро сделать. Он ведь у Петра Николаевича лечащим был, про сердце его знал хорошо. Так, в общем, и сделали: заявление Наталья Андреевна написала, а Дегтярев с патологоанатомом в морге еще раз Петра Николаевича осмотрели. Естественно, никаких признаков там насилия, чего-нибудь такого не нашли. Сказали, что инфаркт второй. А потом с заявлением нашим к главврачу сходил, подписал его, разрешение на выдачу получил, справки сделал. И к вечеру тело мы забрали. Вскрытия точно не было.

— И всё-таки моя версия полностью не отпадает, — сказал Сашка, когда вышли от Балабиных и направились ужинать к Светлане, его девушке, жившей в Желудевке. — Видишь, вскрытия не было, смерть установлена только по осмотру. Может, он и не умирал?

— Ага, и теперь сидит у своей Веры поминки собственные отмечает! — со смехом подхватил я и отмахнулся. — Ну тебя! Не верю я в твоих воскресающих. Думаю, здесь, скорее, Кулакова эта замешана. Кроме нее вряд ли у кого еще есть мотив к такому идиотизму — покойника красть! Ее надо будет трясти.

— И что она с ним будет делать? Об этом подумал? Не во дворе же хоронить.

— Вот и я говорю: идиотизм, — я недоумевающе пожал плечами. — Может, всё-таки ненормальная? Какая-нибудь тихо помешанная, сейчас, говорят, таких полно. Внешне может быть вполне нормальный, у психиатра никогда не бывать, а потом как учудит чего-нибудь, и все только ахают — куда раньше смотрели?

— Не знаю, ты всё-таки Дягтерева этого, медиков всех этих опроси. Чем черт не шутит, след-то от ботинка никуда не денешь. И про вскрытие выясни — почему не было? В таких случаях, кажется, оно обязательно. Это же вроде как скоропостижная.

Мы всю дорогу обсуждали это дело, пока не пришли к Светлане. Я не был с ней знаком, даже не видел (знал только, что она года на два старше Сашки), и что поразило с первого взгляда — как похожи они с Сашкой! Как брат с сестрой или супруги после десятков лет совместной жизни: оба высокие, крупные, светловолосые, внешне спокойные и невозмутимые, в движениях основательные, неторопливые, аккуратные, — одним словом флегма. Друг другу они, по-видимому, прекрасно подходили.

Жила Светлана со своей бабушкой, которую, впрочем, так и не увидел, — та, как понял, болела и не вставала с постели. Хозяйство лежало всецело на внучке. Несмотря на кажущуюся неторопливость, всё у Светланы получалось скоро и споро, по крайней мере стол накрыла быстро, накормила сытно. Да и в доме всё, начиная с чайных ложек, сверкало чистотой и опрятностью. Я поневоле, хоть и не в моем вкусе она была, любовался ее уверенными, обстоятельными движениями женщины-хозяйки, ее спокойствием и ясностью взгляда, хорошо сложенным, сильным телом. Такие девушки, я знаю, еще встречаются в наших деревнях и селах, — Сашке вот повезло.

После ужина и небольшого отдыха, отчасти удовлетворив любопытство Светланы (об исчезнувшем покойнике), мы пошли на трассу. Там Сашка, пообещав делиться информацией по Балабину, посадил на попутку до райцентра. И вскоре я шагал по родным улицам домой — группа из Черемушек еще не вернулась, и дежурный отпустил отдыхать.

На следующий день, в четверг, я с утра отчитался Борисычу, но тот, усталый и невыспавшийся, только что приехавший из Черемушек, а разбой по горячим следам раскрыть не удалось, слушал невнимательно.

— Да, да, Кость, молодец, — Борисыч утомленно кивал мне, но видно было, что единственное, что сейчас ему нужно, так это доползти до кровати и спать сутки напролет. — Работай дальше, надо будет чего, говори.

Дело, таким образом (а точнее, пока что материал, так как дело еще не возбуждалось), отдали мне полностью, как я и ожидал. Кому же еще как не практиканту возиться с такой ерундой? Но я был не в обиде, — если честно, история даже заинтересовала. В том числе с чисто юридической стороны: если вдруг всё-таки выяснится, что покойника украли, то по какой статье привлекать похитителей? Человек уже умер, значит, о похищении или там незаконном лишении свободы речи быть не может. Имуществом, могущим принадлежать кому-либо, тело умершего также не является, — отпадают, следовательно, все виды преступлений против собственности. Оставалась только статья о надругательстве над телами умерших, но если, предположим, украла его Кулакова с той же целью захоронения, но только в Синеярске, можно ли говорить о надругательстве? Или опять «хулиганка»? Как шутят иногда следователи, если не знаешь, по какой статье возбуждать дело, возбуждай по хулиганству — не промахнешься: «резиновые» формулировки этой статьи позволяли подвести под нее почти любое правонарушение.

Получив разрешение Борисыча действовать, я сразу отправился в библиотеку, что располагалась в ДК, но встретиться с Кулаковой не удалось. Как чрезвычайно вежливым и официальным тоном сообщила заведующая, крашеная, бальзаковского возраста особа со строгим лицом, «Вера Михайловна взяла на неделю отпуск за свой счет, по семейным обстоятельствам». Пришлось ограничиться адресом: Лесная, 4 («почти сразу за АЗС, — пояснила заведующая. — Она там с лета живет, у знакомых своих каких-то снимает»).

Лесная, 4, оказалась небольшим деревянным домиком, скорее даже утепленной летней кухней, с таким же небольшим двором. Через дом Синеярск заканчивался и начиналась редкая лесополоса, постепенно сходившая на нет, — дальше тянулась степь.

Кулакова была дома: на мой вежливый стук в окно в дверях появилась худенькая, чуть сутулившаяся женщина, повязанная черным платком, с слегка припухшими веками.

Кулакова визиту не удивилась, но объяснения ее ничего нового не дали. Да, жили вместе, и в Желудевку к Балабиным ездила, просила отдать умершего, но получила отказ, больше ничего не знает. Позавчера и вчера, все дни, провела у себя, ни к кому не ходила, лежала дома — подскочило давление, но к врачам не обращалась. Отвечала она коротко, односложно, часто шмыгая носом, беспрестанно поднося платок к глазам, и на разговор была настроена не очень, что, впрочем, наверно, объяснимо. В остальном впечатления человека, способного на неадекватный поступок, не производила — обычная сорокалетняя женщина, только что потерявшая близкого.

— А в Желудевку вы что, вчера не собирались? — уже на выходе, как бы между прочим спросил я. — На похороны?

Кулакова удивленно подняла голову, — казалось, просохли даже глаза.

— А что, разве хоронили?

Я хмыкнул.

— А откуда знаете, что не хоронили?

Прием с моей стороны, признаюсь, конечно, был дешевый и цели явно не достиг. Кулакова усмехнулась.

— Да уж оба села, наверно, знают, — она пожала плечами. — У меня сестра троюродная в Желудевке живет, звонила вчера.

Я чуть вздохнул. Трудно всё-таки работать на селе: все всем родственники, друзья, сослуживцы, одноклассники, знакомые — разве тут что скроешь? Извинившись за беспокойство, а Кулаковой было явно не до чьих-либо визитов, я распрощался и вышел на улицу. Ощутимых результатов встреча с главной, как думалось, подозреваемой не дала. Конечно, алиби у нее нет: жила теперь одна и в предполагаемую ночь похищения, с третьего на четвертое октября, могла, как выяснилось, находиться где угодно. Впрочем, если она организатор, то и железное алиби ничего не дает, — организатору ведь необязательно быть на месте преступления.

Дело в другом: да, опыта у меня почти никакого, но хоть убейте не мог я поверить, что эта женщина с заплаканными глазами способна на такой, мягко говоря, странный шаг — похитить или организовать похищение покойника. И зачем? Хоть и говорят, что любой человек, в том числе самый здравомыслящий, способен хотя бы раз в жизни совершить безрассудный, бессмысленный, ничем не мотивированный поступок, но, как казалось мне, это не тот случай.

В общем, яснее ничего не стало, и, не зная, что предпринять, я решил-таки, памятуя о Сашкиной версии, сходить в больницу — опросить медиков. А что оставалось? Не обыск же у Кулаковой устраивать! («Предлагаю добровольно выдать труп… А что у вас в холодильнике?»)

Вначале я пошел к лечащему врачу Балабина — к Дягтереву, что выдал справку о смерти. Кабинет терапевта располагался на втором этаже поликлиники, и прием был в самом разгаре. Я с тоской оглядел суровые, непреклонные лица бабуль и дедуль, стоявших и сидевших в очереди. И понял, что эти костьми лягут за свой номер, но «врага», коим был любой посягающий на «священную» очередность, не пропустят. А «волшебной» красной корочки я еще не имел — практикантам не положено, попробуй докажи, что из райотдела.

Я постоял так минут десять и, набравшись наглости, юркнул в дверь, как только она приоткрылась. При этом чуть не сбил старушку, что выходила оттуда, застегиваясь на ходу, но медлить было нельзя. И, уже не обращая внимания на возмущенный гул, что поднялся за спиной, торопливо представился пожилому грузному мужчине в белом халате. Он удивленно глянул поверх очков и пожал плечами.

— Ну, если из райотдела, присаживайтесь. Надеюсь, это ненадолго, а то у меня прием, — и ласково кивнул сидевшей напротив молоденькой, весьма симпатичной медсестре. — Леночка, выйди, пожалуйста, попроси без вызова пока не заходить.

Леночка процокала к дверям, обдав волной дешевой парфюмерии. Дягтерев проводил ее взглядом и чуть вздохнул.

— Ну, выкладывайте, что у вас там?

Честно говоря, я не знал, как и с чего начать. Походив вокруг да около, кое-что уточнив, — с сердцем, например, проблемы у Балабина начались давно, и до инфаркта были в прошлом году почти предынфарктные состояния, — я наконец решился-таки спросить:

— Валерий Алексеевич, а вы вот уверены… — и я чуть запнулся, — что Балабин умер? — и торопливо пояснил при виде удивленно поползших верх бровей: — В смысле, не могло здесь быть какой-нибудь… невероятной ошибки? Ну там летаргии, клинической смерти, я не знаю, — и беспомощно развел руками. — Вскрытия ведь не было…

Дягтерев секунд на пять уставился на меня не отрываясь, а затем откинулся на спинку и добродушно, но оглушительно расхохотался.

— Ох, молодой человек, повеселили меня, ох повеселили! — он снял очки и, смахнув выступившие от смеха слезы, протер стекла. — Неужто из-за следа кто-то вообразил, что это сам Петр Николаевич сбежал с собственных похорон?

Тут уж уставился я.

— Следа?!

— Ну да, — уже успокоившись, он надел очки и взирал на меня почти серьезно, хотя кончики губ продолжали улыбаться. — Вы что ж, думаете, это бог весть какая тайна? Бросьте, это же деревня! А про след, что вы у соседей нашли, уже вся Желудевка и пол-Синеярска знает. Мне, например, Наталья Андреевна рассказала, я им звонил вечером, хотел, как дела узнать, мы с ней давние друзья, Но, право, не думал, что вы так истолкуете находку. Бабушкам на лавочке, конечно, простительно поохать о воскресающих покойниках, но вы ведь, вижу, образованный человек, институт, наверно, заканчиваете. Как можно такую ерунду всерьез воспринимать? Я не знаю, что случилось у Балабиных, похитили его, украли, хотя не понимаю, кому это может быть нужно. Но, как медик, — он сделал ударение на «медик», тон его стал подчеркнуто официальным, — могу однозначно заявить: второго октября Балабин умер, скончался, перешел в мир иной, называйте это как хотите. Факт биологической смерти, по существу, констатирован Орловым Александром Ивановичем, врачом «скорой», в тот день он дежурил, очень, кстати, опытный специалист. И я Балабина осматривал в морге, с патологоанатомом нашим. О летаргиях, конечно, спорить не буду, в науке они описаны, но к Балабину это никакого отношения не имеет. Я уже сказал, сердце у него в последние годы было никудышное, хоть и выглядел здоровячком. А в диагнозе уверен: острый инфаркт. Поверьте, молодой человек, в медицине я уже не первый год, и даже не первый десяток, болезней и смертей насмотрелся не дай бог кому еще столько. И могу вас заверить, что мертвого от живого отличу с закрытыми глазами. И даже без вскрытия! — он вновь затрясся от смеха. — Не обижайтесь только, но вскрытие, вообще-то, проводится не для того, чтобы смерть установить, а в целях диагностики.

Я сидел слегка пристыженный, сконфуженный, чувствуя себя последним идиотом. И мысленно проклинал на все лады Сашку с его дурацкими идеями, зарекаясь впредь слушать его фантазии. Но тем не менее решил не сдаваться и выяснить всё до конца.

— А почему не было вскрытия? Разве в таких случаях не положено?

Дягтерев усмехнулся и пожал плечами.

— Ну, как вам сказать, — голос его звучал уже не так уверенно, — если есть заявление родственников и нет подозрений на насильственную смерть, то с разрешения главврача можно выдавать и без вскрытия. С Балабиным так и получилось. Признаков насилия не было, это, кстати, вашим же коллегой удостоверено, если не ошибаюсь, участковым Рейном. По крайней мере, подпись в сопроводительных бумагах стояла его. Да и я сам в морге тело осматривал — всё там нормально, без криминала. Заявление от родственников поступило, в причине смерти у меня сомнений нет — инфаркт. Он же у меня лечился все эти годы, наблюдался, обследовался, сердечко его я хорошо знаю. Да и в вызове «скорой» приступ сердечный указан. А потом, главврач сам «добро» дал — какие тут еще могут быть вопросы? Всё по закону, как положено, не беспокойтесь.

От Дягтерева я вышел, конечно, раздосадованный, сам, правда, не зная, на кого больше — на себя ли, Сашку, на Дягтерева ли. А Дягтерев, если честно, меня, конечно, задел (естественно, без умысла), заставив почувствовать, кем я и был в этих вопросах, — дилетантом. И на кой черт надо было ляпать про эти летаргии, если, кроме дешевых газетных «уток», я об этом ничего не знаю? На Сашку я, конечно, тоже злился, но понимал, что не прав, — у меня ведь своя голова, и он только советовал проверить эту версию и ничего больше.

Тем не менее, может быть, из чистого упрямства, а иногда я бываю упрям, я решил проверить медиков до конца, чтобы не возвращаться больше к вопросу. Поэтому, выйдя из поликлиники, я пошел в отделение «скорой», — оно располагалось также на территории райбольницы в небольшом одноэтажном здании. Однако Орлова, что дежурил второго октября, я, к сожалению, не застал — сегодня он отдыхал. Но переговорить с ним удалось — по телефону, — диспетчер «скорой» соединил.

С Орловым, памятуя, как высмеял меня Дягтерев, я был осторожней и постарался выяснить всё как бы между прочим, не заостряя внимания на сомнениях в смерти Балабина. Но и у Орлова таких сомнений не возникало, и рассказывал он всё весьма уверенно. Второго октября, около одиннадцати утра, он, возглавляя бригаду «скорой», прибыл по вызову «сердечный приступ» в Желудевскую среднюю школу, однако было уже поздно — Балабин скончался до их приезда. Осмотрев тело, ему не оставалось ничего, как только констатировать смерть, предположительно от инфаркта миокарда, так как и прежде знал о болезни Балабина, не раз выезжав к нему в связи с сердечными болями. Его же смена, кстати, и госпитализировала Балабина этой весной с первым инфарктом. В причине смерти Орлов не сомневался, о чем и сообщил участковому Рейну, — тот осмотрел труп на признаки насильственной смерти. Затем покойника отвезли в морг.

В общем, в главном объяснения Орлова с дягтеревскими совпадали: факт смерти бесспорен. Что я мог возразить двум специалистам, съевшим собаку в своем деле? Ведь след этот чертов, хоть, наверно, и от балабинского ботинка, но оставить его мог кто угодно. Ботинки вообще могли отдельно украсть, еще до и независимо от исчезновения трупа.

В пятницу балабинским делом заняться не удалось — весь день набирал Борисычу обвинительное заключение по многоэпизодному хищению, — но в понедельник всё разрешилось почти само собой. Началось с того, что с утра ко мне в кабинет, а свой кабинет из-за недокомплекта штатов у меня был, ввалился Сашка, прибывший на еженедельную планерку.

— Привет, Кость! Держись крепче за стул, ты ахнешь, — его светло-серые, немного детские глаза светились торжеством. — Ты вот смеялся надо мной — сказки, сказки! А теперь почитай, — и он хлопнул на стол протокол допроса, заполненный ровным, убористым почерком, и, не глядя, плюхнулся на стул. — Балабина-то живым видели!

И, довольный эффектом, рассмеялся.

— Челюсть, Кость, придержи, она еще пригодится, — и, не дав даже вчитаться, аккуратно вырвал у меня протокол и убрал в папку. — Я тебе лучше сам всё расскажу, так быстрее будет. Вчера Светка моя заявляет: вы вот покойника ищете, а Балабин по Синеярску разгуливает. Я на нее уставился так, она и рассказала: его, говорит, вчера, то есть в субботу значит, Мартынов в Синеярске видел. Ну, Мартынов, ты его вряд ли знаешь, он постарше нас будет. Бракуша один местный, рыбкой, икрой промышляет, по мелочи больше, пару раз штрафовался, испугом легким отделывался. Я, значит, сразу к нему, — он подтвердил. Ехал, говорит, вчера вечером с города, заехал в Синеярск заправиться, около шести было где-то, но светло еще. Заправился и отъезжать уже начал, и видит, мужик какой-то идет. Проехал, говорит, а сам оглянулся, знакомое что-то показалось. А мужик тот оборачивается тоже, посмотрел на него так внимательно и кивнул, мол здорово. Мартынов его тут и узнал: о, Петр Николаевич, думает, чего-то здесь гуляет. Кивнул в ответ, проехал, и только потом дошло, что тот уже вроде бы как с неделю помер. Мартын, говорит, чуть в столб не въехал, когда понял. Оглянулся, а того уж нет, то ли свернул куда, то ли вообще причудилось, но сам клянется, божится, что трезв был как стеклышко, да и за рулем всё-таки. А что это Петр Николаевич был, разглядел хорошо, его-то он хорошо знает, он у них классным в школе был. Ты, конечно, опять скажешь: глюки какие-нибудь, приснилось, но, Кость, я Мартына уже знаю немного, врать без дела он не будет, не тот человек, поверь. И с головой у него вроде всё в порядке, не алкаш какой-нибудь, чертей зеленых не гоняет. Он, скорее, из деловых, галлюцинаций, говорит, тоже никогда не было. Да и потом…

— Стоп, Сань, стоп! — я помотал головой и закусил губу, одно совпадение мне показалось интересным. — Где, ты говоришь, он его видел?

— У заправки, — Сашка пожал плечами, АЗС в Синеярске одна, — на Лесной, — и, увидев мое выражение, забеспокоился. — Чего-то не так?

У меня, наверно, был странный взгляд. Я тихо покачал головой.

— А знаешь, кто живет на Лесной? Кулакова Вера Михайловна.

— Кулакова?!

— Да, пассия, та самая. Лесная, 4, сразу за заправкой, первый же дом. Я у нее в четверг был.

Сашка вскочил и заходил по кабинету.

— Если бы не это, скажем так, занятное совпадение, — и я усмехнулся, наблюдая за Сашкой, — я бы эту чушь даже слушать не стал, а сейчас уж и не знаю. Медики, кстати, в один голос клянутся, что Балабин был мертв, по крайней мере второго октября точно.

Сашка резко остановился и посмотрел на меня.

— Давай, Кость, к Кулаковой, а?

— И что же мы у ней делать будем? — спросил я, когда вышли из райотдела и пешком пошли на Лесную. — В засаде сидеть?

— Обыщем всё, чую, там он где-то, а то меня Балабины уже заколебали — когда найдем, когда найдем? Похоронить им всё не терпится!

— А санкция? — я остановился. — Да и дела-то не возбуждали!

— Я же не говорю, что официально, — он отмахнулся. — Зайдем, пройдемся, осмотримся, скажем, уточнить кое-что надо, придумаем чего-нибудь. Она же не откажет. А когда в доме еще человек есть, всегда вычислить можно. Не дрейфь, не в перво й так.

Я с некоторым удивлением взирал на Сашку — обычно неторопливый и флегматичный, он выглядел сейчас совсем другим: движения размашистые, решительные, взгляд — быстрый, острый, цепкий, слова — отрывисты и резки. И напоминал чем-то охотничью собаку, что вышла на след. Таким я Сашку прежде не видел.

Когда подошли к двору Кулаковой, Сашка замедлил шаг.

— Да, не хоромы, — он критичным взглядом окинул домик. — Чердаков, погребов здесь точно не будет, уже легче, — и подтолкнул меня. — Давай ты вперед, ты уже вроде ее как бы знаешь.

Но, к нашему разочарованию, на дверях висел замок. Сашка заглянул в ближайшее окно, но окна были занавешены.

— М-да, — он подергал щеколду, на которой висел замок, и, склонившись, изучил крепления, — в принципе такую фигню выдернуть минутное дело…

— Ну тебя! — со смехом отшатнулся я от него. — А потом в историю какую-нибудь загреметь! Не-е, пошли отсюда, зря только тащились. На работе, наверно.

— Кость, не гони лошадей! — Сашка внимательно оглядел пустой двор, почти без построек, обычных грядок, насаждений, и, присев на корточки, пощупал землю. — Если он здесь был, то мог и наследить, земля хорошая, влажная. Постой пока здесь, только не топчись.

Я еще раз поразился Сашкиному чутью и интуиции, а это могла быть только интуиция. Он, осторожно ступая, тщательно, шаг за шагом, осмотрел полосу земли под окнами и у последнего остановился как вкопанный. А затем молча поманил и с тихим, но нескрываемым торжеством кивнул.

— Узнаешь?

Узнал след я сразу: тот же самый плоский каблук и поперечные полосы.

— И размер вроде сорок второй, даже на глаз вижу, — Сашка достал из папки линейку, замерил след и, сверив по блокноту, закивал. — Да, точно, тот же самый.

— Ну ты, Сань, следопыт! — я восхищенно покрутил головой. — И собак никаких не надо!

Сашка, довольный, усмехнулся.

— Фирма веников не вяжет…

— Только я чего-то не пойму, — я оглянулся по сторонам, под ноги, — опять, что ли, один? Он что, с неба, что ли, падает?

След, действительно, был один: ни вокруг, ни рядом — никаких следов, кроме наших.

— Или он один специально оставляет, а остальные затирает? — я шарил взглядом по двору, стараясь найти разгадку, но Сашка думал уже о чем-то другом.

Он еще раз внимательно осмотрел след, а затем и окно.

— Я вот думаю, что он под окнами делал? — Сашка, теребя линейку, задумчиво рассматривал раму. — Подглядывал? Стучался? Могли здесь пальчики его остаться, а?

Но в криминалистике я не спец и определить наличие отпечатков не мог, но зато сам след я замерил и зарисовал не менее тщательно, чем первый. По-хорошему, конечно, надо было составлять протокол и вызывать понятых, так как провели, по сути, осмотр, но это можно сделать и позже, задними числами (когда под рукой нет понятых — так обычно и делали. Почти у каждого следователя имелась пара-тройка «штатных» понятых, хороших знакомых, друзей, готовых по дружбе и доверию не глядя подмахнуть любую бумажку. И зачастую обнаруживалось, как «кочуют» из одного дела в другое одни и те же фамилии, одни и те же адреса. А если не хватало и их, поднимали трубку дежурной части и просили доставить из «обезьянника» парочку «мелких», нарушителей по административным делам, — хулиганов, бродяг. Эти тоже, как правило, не отказывались).

Пока я рисовал, Сашка осторожно обошел двор, но ничего больше не нашел.

— А Дегтярев, говоришь, клялся-божился, что Балабин умер?

— Ну да, — аккуратно проставляя на схеме размеры, я пересказал разговор. — Говорит, с закрытыми глазами живого от мертвого отличу, без всякого вскрытия. И высмеял, что в чушь всякую верю. Это, говорит, бабушкам на скамейке простительно, но не людям с образованием.

— Блин, поймаю Балабина, специально отведу в поликлинику и носом Дягтерева ткну! — глаза Сашки запальчиво сверкнули. — Пусть попробует отличить от живого! — и он вдруг рассмеялся. — Слушай, а ведь Балабину круто повезло, что вскрытия не было! Представляешь? Прямо по анекдоту: «вскрытие показало, что причиной смерти стало вскрытие…» Они ведь, говорят, сразу от горла до паха рассекают, чтоб не возиться долго. Кстати, — и Сашка посерьезнел, — я вот покопался на выходных в инструкциях, положениях о вскрытии, ну, чтоб самому знать, потому что не в первый раз сталкиваюсь. Так вот, лапшу тебе, думаю, вешал Дягтерев. Должны были они Балабина вскрывать, скончался-то он скоропостижно, быстро и сразу. До этого нормальный ходил, и не старый такой уж, даже вон жениться заново собирался. Таких иногда сразу на СМЭ отправляют, — кто знает, может, его отравили? Инфаркт по лицу, наверно, ведь не определишь, это же сердце надо вскрывать. А что до этого приступы были, ничего не доказывает: если у меня инфаркт раз случится, я что, не могу от чего-нибудь другого помереть? Прохиндей этот твой Дягтерев! Скорее всего, решил по дружбе Балабиной помочь. Они же, как слышал, друзья молодости. Наверно, волочился когда-нибудь за ней, пока Балабин не появился, вот, верно, и снюхались. Балабина-то, помнишь, зять ее рассказывал, торопилась всё до Кулаковой успеть, а главврачу нашему бутылку коньяка хорошего занеси и хоть весь морг выноси — разрешит. Ты же знаешь, как у нас всё это делается, это же деревня, колхоз непуганый! Вон в августе мужик один с района в хирургии нашей почти сразу после операции скончался, и что? Отдали родственникам без вскрытия, чтоб быстрей похоронили, а не то, не дай бог, выяснится, что ему чего-нибудь не того вырезали. Все вон кричат: а, менты, менты, мафия в погонах! Какая мы, к черту, мафия! Вот врачи, ну, еще там судьи, прокуроры — это вот мафия: попробуй кого-нибудь привлечь! На нас же любая собака нажаловаться может, бегай потом, доказывай, что ты не верблюд. А алкаша какого-нибудь утихомиривать будешь, мало что сам по башке получишь, так еще «под статью» подведут — за «превышение» или «злоупотребление». А с медиков как с гуся вода — потому что решать, правильно или неправильно лечили, будут такие же медики. И друг друга они всегда покроют, потому что знают: завтра сам там же может оказаться. Рука руку моет.

Закончив со следом, мы вышли на улицу, решая, как быть дальше. Сошлись, что в первую очередь надо бы разыскать Кулакову и попробовать осмотреть дом.

— Пошли на работу ей позвоним откуда-нибудь, — предложил Сашка и направился к соседнему дому узнать, у кого ближайший телефон, но нам повезло: у них и был ближайший.

Покосившись на Сашкину форму, хозяйка, полная женщина лет сорока пяти, впустила нас позвонить. С Кулаковой, однако, переговорить не удалось: как вежливо ответили с того конца провода, на работе Вера Михайловна сегодня не появлялась и не звонила, хотя и должна была выйти; что с ней — неизвестно.

— Так вам Вера нужна? — спросила хозяйка. — Она в больнице.

— В больнице?

— Да, в субботу чего-то ей поплохело. Прибежала, бледная вся какая-то, колотит всю, говорит, давление подскочило. Попросила «скорую» вызвать. Я и вызвала. Те приехали, осмотрели и забрали. Попросила только сходить дом закрыть, а то, говорит, открыто всё настежь.

— А когда это было, точнее не можете вспомнить? — Сашка напрягся и подался вперед. — Во сколько?

— Да к вечеру уже дело шло, — она пожала плечами, — в часу шестом где-то.

— Так! — и Сашка посмотрел на меня. — Видишь, совпадает!

Да, время приблизительно совпадало, — я помнил показания Мартынова. Сашка вскочил и прошелся по комнате.

— Вот что, Кость, — он поднял голову, — давай вначале в отдел зайдем, зарплату получу, а оттуда сразу в больницу. Может, подбросит кто-нибудь. Но Кулакову нам сегодня по любому надо увидеть!

Так и сделали. Поблагодарив соседку Кулаковой, мы отправились в райотдел, где нас ожидали еще более удивительные новости. Поднявшись на второй этаж, в бухгалтерию, мы столкнулись в коридоре с Борисычем, — тот торопился к начальнику.

— О, Кость, ты где бегаешь? — Борисыч на ходу поздоровался со мной, с Сашкой. — Зайди ко мне, я подойду сейчас. Балабин нашелся!

Мы остановились как вкопанные. Надо было видеть, как разочарованно вытянулось Сашкино лицо, — ведь он так хотел самолично разыскать его! Но с меня, если честно, — как гора с плеч. Вроде бы как я отвечал за дело и не скажу, что верил в успех.

— Балабина дочь звонила, — торопливо пояснил Борисыч, — зашли в зал сегодня, а он там лежит.

— Где? — в один голос воскликнули мы.

— В гробу, — Борисыч удивленно воззрился на нас. — Где еще покойнику место?

И, уже не обращая внимания на наши отвисшие челюсти, побежал в приемную. Для Сашки это, конечно, был удар, но не в меньшей степени поразился и я. Всё-таки за сегодняшнее утро, особенно после объяснений Мартынова, найденного следа и внезапной болезни Кулаковой, причем хорошо согласовывающихся, я как-то незаметно уверился, что Балабин жив, но по непонятным причинам где-то скрывается. Забыв о зарплате, Сашка последовал за мной. Скоро вернулся и Борисыч.

— В общем, так, Кость, — с хода начал он, — берешь машину, начальник в курсе, Сашку вот заодно возьми, туда, наверно, всё равно едет. Заезжаете по пути в морг, хватаете первого попавшегося потрошителя, там дадут, уже согласовано, и дуете в Желудевку, к Балабиным. Там делаете осмотр по полной программе, подробный, Черевченко тебе дадим, отщелкаете всё. Трупы когда-нибудь осматривал? Нет? Ничего страшного, сам не изобретай только ничего, медик поможет, под его диктовку запишешь всё, а тело потом сразу в морг. С прокурором, главврачом я договорился, сделаем всё тихо-мирно: заявления не было, жалоб, прокурор пообещал, не будет, на СМЭ поэтому ничего направлять не будем. Это же время займет, да и морока лишняя, — отправим на обычное вскрытие. И если всё там нормально, без криминала, отдаем родным и концы в землю! — он махнул рукой. — Надоело просто ерундой всякой заниматься! Тут с разбоем этим никак не разгребемся, из УВД уже звонили, генерал, говорят, на личный контроль поставил, а тут бегай, покойников ищи! В общем, задача ясна? Тогда вперед!

Задачу была ясна, а Сашка, конечно, увязался со мной (правда, и в бухгалтерию успел забежать за зарплатой). Потом заскочили по пути в морг и забрали оттуда «потрошителя», как называл Борисыч патологоанатомов. «Потрошитель» оказался на удивление веселым и жизнерадостным дядькой и пробалагурил всю дорогу. Вскоре мы въехали на тихие желудевские улочки, серые от непросыхающей грязи.

У калитки Балабиных нас встречала только Ирина с заплаканными глазами. Из летней кухни слышались чьи-то то ли всхлипывания, то ли кашель, но никто оттуда не вышел.

— Там он, дома, в зале лежит, — глухим голосом буркнула Ирина, избегая почему-то прямого взгляда. — Проходите.

Но сама остановилась, не доходя порога.

— А вы? — я вопросительно взглянул. — Хозяева должны присутствовать при осмотре, мало ли чего.

— Не пойду я туда! — отскочила она как ошпаренная и, отвернувшись, зашмыгала носом. — Земля у него на ботинках свежая, и… и улыбается.

Мы недоуменно переглянулись. Но тут из кухни торопливо, в шлепанцах на босу ногу, выскочил Павел.

— Я покажу всё, побуду с вами, не беспокойтесь, — и, приобняв жену, подтолкнул ее к кухне. — Иди с мамой побудь пока, я провожу их.

Если какие-либо сомнения в смерти Балабина до этого и были, то они сразу развеялись, как только вошли в дом, даже еще не увидев покойника: в воздухе стоял сильный трупный запах. Даже патологоанатом в первый момент закашлялся, и осматривать помещение пришлось, зажав нос, время от времени выскакивая во двор отдышаться.

— В зал проходите, — сопровождавший нас Павел морщился, но не показывал виду, — там он, в гробу.

Увидев покойника, я вздрогнул и понял, о чем говорила Ирина. Лежал он правильно и ровно, но гримаса, что застыла на лице и обнажила неровные потемневшие зубы, действительно, чем-то напоминала улыбку. И производила весьма неприятное впечатление, по крайней мере неподготовленного человека могла и напугать. У медика, конечно, сразу нашлось готовое объяснение, мол посмертное расслабление лицевых мышц и тому подобное, но, насколько я понял, у медиков всегда на всё есть ответ. Сашка же молча кивнул на ботинки покойного, с плоским каблуком и поперечными полосками, на подошвах которых комками налипла явно свежая грязь, еще даже влажная.

— Вот, — негромко вздохнул Павел, — сегодня Ирка зашла из серванта сервис взять, а он тут лежит. Гроб мы не убирали, надеялись, что найдут скоро, дверь только прикрывали, но как он сюда попал, ума не приложу. Спали все дома, дверь на ночь входную закрывали, никто ничего ночью не слышал, окна целые.

И он беспомощно развел руками. Сашка тем временем, невзирая на запах, осмотрел обувь покойного и аккуратно счистил землю с подошв в конверт.

— Ботинки изъять надо, — вручив конверт, шепнул он мне на ухо. — Или Черевченко скажи, чтоб слепок сделал.

Черевченко ходил вокруг с фотоаппаратом, но, услышав последнюю фразу, нетерпеливо отмахнулся — потом, потом! А медик натянул резиновые перчатки и жизнерадостно улыбнулся мне, словно приступая к праздничному пиршеству.

— Ну что, молодой человек, приступим? Бумага, ручка под рукой? Готовы? Итак, пишем: осмотром обнаружен труп мужчины пятидесяти — пятидесяти пяти лет…

Осмотр трупа времени занял немало, но ничего существенного не дал — признаков насильственной смерти обнаружить не удалось. Сашка облазил дом, двор и всю прилегающую территорию, но также безрезультатно — следов проникновения, как и в первый раз, не было. Ничего не дали и опросы соседей — никто ничего не видел, не слышал, собаки ни на кого не лаяли и не выли. И, забрав тело, мы отправились восвояси. Настроение почему-то после выезда испортилось — не люблю покойников и даже после кратковременного общения с ними всё вокруг становится противным. Особенно когда весь день после этого мерещится этот ужасный запах, — как только люди в моргах работают?

* * *

В следующий понедельник меня с утра вызвал Борисыч.

— Ну что, Кость, готов к труду и обороне? — нещадно дымя, перекладывая попеременно сигарету из руки в руку, он деловито-небрежно разбирал груду папок, что высилась на столе. — А то у меня для тебя дела вот накопились.

Поглядев на массу бумаги, я поежился.

— Ну, у меня еще вот по Балабину… — начал было я нерешительно, но Борисыч сразу перебил:

— Про Балабина можешь забыть, — всё, материал закрыт. Я тебе не говорил, медики еще в пятницу заключение дали: острый инфаркт, как и предполагалось, всё чисто, без криминала. Тело родным уже выдали, — наверно, и похоронили уж. Жаловаться вроде никто не должен, так что забудь.

— А время? — заволновался я. — Дату смерти определили? Это же, может, самое главное!

Борисыч пожал плечами и бросил окурок в банку на столе.

— Говорят, что, судя по гнилостным изменениям, скорее всего, недели две назад, в начале октября. Но точнее сказать не могут, времени прошло немало. Да и не обязаны, это же не СМЭ, а обычное вскрытие. Это они уж сами, из чистого любопытства, вычисляли. Так что, скорее всего, второго октября и помер.

— А где же он неделю был? А следы? А земля на ботинках?

— Кость, полегче чего-нибудь спроси! Да и не наше это дело! — он с досадой отмахнулся. — Запомни: мы работаем по заявлениям или установленным фактам. Заявления здесь нет, состава тоже — какие к нам претензии? Мы же не НИИ какое-нибудь, а орган следствия! Забудь всё, выкинь из головы. Я тебе лучше вот материальчик интересный подкину, начальник отписал, — и Борисыч, достав несколько подколотых бумаг, каверзно улыбнулся. — По Желудевке, кстати, опять. Там у некой, э-э… — и он заглянул в листок, — Бочкаревой Марии Тимофеевны кто-то повадился кур воровать, мол уже не в первый раз. Пишет, что это алкаши какие-то местные, фамилии тут есть, собаку так надрессировали. Ничего, да? Вот и поработай. У тебя же по кражам дипломная? Материал как раз наработаешь — случай из практики! Профессора это любят, да и Сашка, если что, поможет, он там уже освоился. И сразу скажу: попробуй сделать отказной по малозначительности, хорошо?

Что я мог ответить? Я кивнул. Борисыч широко улыбнулся.

— И ладненько. Тогда с песнями вперед! Это же куры, не покойники! С ними проще…

 

«Последний робинзон»

I

Андрей проснулся в тот день поздно — книжка оказалась увлекательной, и закончил он ее далеко за полночь, а книгочеем он был с детства. Да и куда торопиться безработному? Но он еще не знал, что ждет впереди, хотя ничего особенного день этот, обычный сентябрьский день, вроде бы не предвещал. Только почему-то не было воды и света уже с утра, так что умываться пришлось из-под ковша.

Андрей выдавил остатки зубной пасты и с грустью посмотрел на пустой тюбик — сплошные расходы. И швырнул его в мусорное ведро. Кто, вообще, эти деньги придумал? Он ожесточенно драил зубы. Жили же вон первобытные, и ничего, даже на мамонтов охотились. А тут за квартиру плати, долги отдай, да и вообще жить на что-то надо тоже. Андрей на мгновенье остановился. А надо? Он пристально посмотрел в зеркало и чему-то усмехнулся. Наверно, надо. И продолжил туалет. Надо, не надо, но так у него получается — жить. Он прополоскал рот и вытерся. Для кого-то жизнь — радость-страдание, для кого-то — инстинкт самосохранения, а у него — привычка. Говорят, привычка после двадцать первого дня вырабатывается, а он всё-таки поболее пожил. Да и, вообще, человек ко всему привыкает, тем более — жить. Где же денег взять?

Невеселые мысли не покидали и за завтраком, и, только поставив посуду в раковину, он обратил внимание на необычную для субботы тишину в доме и за окном. А дом был старый, набитый коммунальными квартирами с их вечными дрязгами, ссорами и непременными гулянками по выходным. И за соседним зданием — главный проспект города, его центральная магистраль с незатихающим потоком машин, но сегодня словно что-то случилось — ни стука, ни звука, ни скрежета тормозов. Он выглянул в окно — день солнечный, но во дворе — пусто, ни души. Лишь носился за голубями Рыжий, любимец детворы, еще почти щенок, беспородный, но веселый и неугомонный. Андрей хмыкнул. Дрыхнут, что ли, все? И засобирался на рынок — кончалась картошка, основное блюдо его меню. Перед уходом пощелкал выключателем, но света всё не было, — он еще не знал, что такого света больше и не увидит. За холодильник он не беспокоился — тот уже неделю стоял пустой.

За углом, у выхода из двора, стояли три телефонных будки. К ним Андрей и направился, собираясь обзвонить друзей-приятелей, у которых обычно занимал денег, — своего телефона у него не было. Но его ждало разочарование — все три таксофона не работали, хотя до этого звонил с них постоянно. Подергав рычажки, а не было даже гудков, подув в трубки, наконец постучав по корпусам, Андрей понял, что придется идти еще и на почту, — других автоматов поблизости он не знал.

Но до почты он так и не дошел. Выйдя из-под арки, он потрясенно застыл: проезжая часть проспекта, а местами и тротуар были загромождены разбитыми, столкнувшимися, перевернутыми машинами. Казалось, кто-то устроил гигантское автопобоище: вот «КАМАЗ» смял старенькую «шестерку», рядом опрокинулась «Газель», а чуть далее — врезавшаяся в столб «Audi». И самое поразительное — вокруг ни души! Обычно многолюдный проспект, с непрекращающимся движением, с веселым шумом баров и кофеен был тих и пустынен. Лишь ветер гонял сухую листву по тротуарам, и поблескивало солнце в стеклах и на полированных боках брошенных автомобилей.

Нереальность, абсурдность открывшейся картины так потрясла Андрея, что, всё еще отказываясь верить, он тупо обошел несколько машин, а ряды их тянулись насколько хватало глаз, и, пораженный, опустился на бордюр. Он ничего не понимал: ни в машинах, ни рядом, ни вокруг никого не было — ни пострадавших, ни их следов. Но ведь здесь уже проходу не должно было быть от милиции, врачей и зевак! Ведь это могло произойти только совсем недавно, только утром — вчера ведь всё было нормально, а ночью такого движения не бывает даже на проспекте! И где, вообще, все?! Где люди, черт возьми?!

Он бросился к ближайшему магазину, рывком распахнул дверь и остановился как вкопанный: никого — ни в зале, ни за прилавками. Он рванулся в подсобку, но пусто было и там. Пусто было и в стоящем напротив доме быта, и на огромном, прилегающем к нему крытом рынке. Бесконечные прилавки с аккуратно разложенными товарами, но без продавцов и покупателей ошеломили Андрея.

А когда он вбежал в холл возвышавшегося за рынком торгового центра, то понял — что-то, действительно, стряслось, что-то страшное и необъяснимое: один из лучших в городе ювелирных салонов, что располагался на первом этаже, был пуст и безлюден. Безлюден, как и всё вокруг, но сотни золотых и платиновых колечек, цепочек, сережек, сотни драгоценных камней в дорогих оправах тускло поблескивали из-под витрин, на стендах — безо всякой охраны. Андрей оглянулся и попробовал приподнять стекло витрины. Стекло легко поддалось, но ни воя сигнализации, ни криков затаившихся в засаде охранников он не услышал. Впрочем, сигнализация, наверно, и так отключена — и время дневное, рабочее, и свет отрубили, возможно, во всём районе, но что это меняет? Не могли же хозяева бросить всё?! Может, он спит?

Растерянный и обескураженный, он как в тумане подошел к кассе. Из аппарата торчал пробитый, но не оторванный чек, на тарелочке для сдачи лежало несколько пятирублевых монет, а из приоткрытых ячеек самой кассы выглядывали пачки купюр. Даже вид денег, составлявших основной предмет его невеселых дум в последнее время, а работу он потерял еще летом, два месяца назад, не вывел из тупого оцепенения, в котором пребывал. Что случилось? Война? Эвакуация? Он оглянулся — непохоже. Было впечатление, что люди только что вышли отсюда, — на соседнем прилавке лежала даже чья-то дамская сумочка.

Взгляд задержался на торчавшем чеке, — Андрей медленно, словно в раздумье, оторвал его. ООО «Гемма», ИНН, ага, дата — число стояло сегодняшнее, двадцать третье сентября, даже время пробито — 10.54. Он поднял глаза и наморщил лоб. Так, встал он около четверти двенадцатого, и света, воды уже не было, что, конечно, связано со всем этим. Значит, тогда всё уже произошло? Но что могло случиться за двадцать минут? Эпидемия, мор, химическая атака? Но где же трупы? И он же ведь живой! Или он ошибается? Может, это дух, его неприкаянная душа бродит по местам прежней жизни, — например, в наказание за неверие, а он всегда был неверующим. Андрей потрогал себя и хрипло рассмеялся. Нет, духом он еще не стал, хотя в сверхъестественное поверить уже почти готов. Может, всё-таки спит? Он ущипнул себя, для проформы, сам прекрасно зная, что это не так, — слишком уж ясным и четким воспринималось всё.

Куда все могли деться? Андрей вышел из торгового центра и, запрокинув голову, прислушался. Тихо было до непривычного, на многие километры вокруг: ни грохота проходящих вдалеке поездов, ни перестука трамваев, ни ровного и монотонного, как шум моря, почти неощущаемого в обычное время, но несмолкаемого гула городской жизни. Гула почти неощущаемого, но отсутствие которого замечаешь сразу, оказавшись где-нибудь на природе или в деревне, но Андрей был в городе.

Он потер лоб. Неужели просто так, без следа, без причины, за двадцать минут мог исчезнуть миллион человек?! Неужели он один в целом городе?! В это не хотелось верить, в это было страшно поверить, это не укладывалось в голове. А если… И Андрей застыл, пораженный еще более страшной мыслью. Нет, этого не может быть, нет. Он помотал головой, отгоняя внезапно возникшую мысль, от которой неприятно засосало под ложечкой.

— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, — вслух сказал он сам себе, словно делая этим утверждение более весомым, но сам беспомощно, с тоской заозирался. — Эй, есть тут кто? Отзовись!

Но никто не отозвался, — всё вокруг молчало, лишь из-за пивного ларька неторопливо вылез грязный тощий пес и, отряхнувшись, широко зевнул. Андрей вдруг хлопнул себя по лбу и бросился назад в торговый центр. Как же он сразу не додумался! Ведь это же легко проверить!

Найдя электротехнический отдел и набив карманы батарейками, Андрей помчался домой. У него же радиомагнитола есть! Которая и без сети может! В квартире он на всякий случай пощелкал выключателем — света, конечно, не было, — и, не разуваясь, не раздеваясь, бросился к радиомагнитоле. Торопливо вскрыв заднюю крышку, он, волнуясь, но тем не менее осторожно и аккуратно вставил батарейки в гнезда. Вытер испарину со лба и со страхом-надеждой передвинул тумблер с «TAPE» на «RADIO», одновременно прибавив громкости. Передвинул и застыл: в комнату ворвался ровный хриплый шум, хотя точно помнил, что вечером, прослушав новости, настройки больше не трогал!

Андрей в отчаянии завертел настройкой вправо-влево, переключая диапазоны, вертя антенной во все стороны, прибавив звук почти до максимума, но — бесполезно. FM, AM — везде его встречал всё тот же однообразный и монотонный шум — «белый» шум, шум пустого, молчащего эфира! Андрей, как был в обуви и одежде, ничком повалился на кровать. Он один! Один в целом свете! Но разве такое может? Может, он сошел с ума? Он резко вскочил и расхохотался. Конечно, это же галлюцинация, бред, наваждение! Он болен, ему всё ведь причудилось! Он выскочил во двор и заорал:

— Эй, вы, кто-нибудь! Слышите, я сошел с ума! Я сумасшедший!

Он бегал по улице, он кричал, пел, свистел, он умолял, взывал откликнуться. А потом стал бить витрины, стекла в домах, в глубине души надеясь, что сейчас, вот сейчас раздадутся крики возмущенных жильцов, что схватят его крепкие руки, а затем люди в белых халатах или серой форме — неважно, главное, люди! — отвезут куда следует. Но ни возмущенных криков, ни белых халатов всё не было. И вообще никого. Лишь пустой город молчаливо и равнодушно взирал на его юродства темными окнами и провалами подъездов, лишь пустой город и такое же пустое небо над ним. Он плохо помнил, как добрался до квартиры, — не раздеваясь, он рухнул на кровать и пролежал так, наверно, не один час.

Вначале в голове зияла только пустота. Он лежал, тупо уставившись в стенку, но ее словно не видя, ничего не понимая, не соображая. Он не мог ни о чем думать, и только одна мысль билась в нем — один… один в городе… один на белом свете…

Вообще-то, Андрей был, если так можно сказать, человеком не без странностей. И в прежней жизни являл не то чтобы уж совсем отшельника и нелюдима, но в силу, может, излишней застенчивости казался малообщительным и замкнутым. Будучи человеком еще молодым, он жил один и одиноко. И редко ощущал потребность в общении, в людях вообще, вечно погруженный в книги, что составляли одну из главных радостей его жизни, в свои, ведомые только ему, мысли, чувства, мечтания. Немногочисленные друзья, которые всё-таки имелись, так как поддержать компанию при желании и настроении он умел, не всегда понимали его, его поступков, их мотивов, образа жизни в целом. Испытав несколько разочарований и неудач на личном фронте, с какого-то момента он словно перестал ощущать потребность даже в женщинах, привыкнув жить анахоретом.

Зачастую ему казалось, что мог бы вполне счастливо прожить и на необитаемом острове, но теперь, волею судьбы оказавшись, действительно, в полном одиночестве, он ощутил только ужас, ужас и пустоту. Люди, чье каждодневное присутствие рядом он порой и не замечал, а если и замечал, то лишь как фон собственной жизни, собственных мыслей и чувств, стали вдруг нужны как воздух, необходимость которого ощущаешь, только когда его не хватает. Без фона терялся и главный образ, его личное «я», а он всегда был эгоцентриком, его бесценная душа, — всё расплывалось в бесформенное и аморфное нечто, грозящее хаосом и небытием.

Считая себя самодостаточным, ни от кого не зависящим, он теперь понял, сколькими невидимыми и неощутимыми нитями был связан с другими. В этот момент он почти физически чувствовал их отсутствие, даже тех, кого никогда не знал, кто был далеко или совершенно безразличен ему. Он кожей ощущал, что их нет, нет и на другом конце города, и на другом конце земного шара, — их отсутствие взывало мировой тишиной, тишиной пустого молчащего эфира, зияло провалом в никуда, в ничто. Человеческий мир, такой привычный, уютный, обжитый, заменявший и заслонявший мир остальной, исчез бесследно. И казалось, что зашаталось небо над ним, и разверзлась пропасть под ногами. И холодные космические ветры, ветры космических пустынь, ворвались в город и сорвали Землю с орбиты, швырнув ее в бездну, во мрак и холод беспредельного. И он лишь в ужасе вжимался в подушку, ощущая, что один он пред лицом вечной пустоты, ее страшным и бессмысленным ликом, что потерялся он с планетой в бесконечных просторах чужого и чуждого, прежде неведомого ему мира — мира без людей.

Он пролежал так, наверно, не один час, и только когда за окном потемнело и по стеклу забарабанил дождь, Андрей очнулся. Тяжело вздохнув, он приподнялся и сел. Что теперь делать? Как жить? И жить ли вообще? Вечерние сумерки, крадучись, вползали в комнату, заволакивая ее полумраком. На улице равнодушно шумел дождь и противно скрипели вязы, раскачиваемые ветром. И вместе с этими серыми сумерками, заунывным скрипом вползала в его душу тихая тоска, тоска по живому лицу, живому голосу. И так она его сдавила, что, не выдержав, выскочил он во двор и, несмотря на дождь, забегал в поисках Рыжего, — тоже ведь душа живая.

Нашелся Рыжий быстро. Услышав свое имя, он осторожно выглянул из крайнего подъезда, где обычно и ночевал, но выходить под дождь не захотел, а нерешительно затоптался в дверях, с надеждой глядя на Андрея, виновато виляя хвостом, — извини, мол, барин, мокро ведь… Андрею сразу полегчало.

— Ах ты, сукин сын! Ах ты, морда рыжая! — подойдя и присев на корточки, он ласково гладил щенка-подростка. Тот сразу лег на живот, жмурясь от удовольствия, не переставая, однако, хитро поглядывать из-под приспущенных век лукавым глазом, помахивая хвостом, выражая полную покорность и преданность. Андрей рассмеялся.

— Ах ты, шельма! Жрать хочешь, да? Ну пошли, пошли, перекусим чего-нибудь…

Андрей поднялся и понял, что страшно проголодался и сам.

У всякой медали, даже самой плохой, есть сторона оборотная, — Андрей еще раз убедился в справедливости этой банальной истины, когда зашел в ближайший супермаркет. Поневоле став Робинзоном, как минимум, в пределах города, он стал хозяином и всех его неисчислимых богатств. Правда, большая их часть — деньги, сложная техника — утеряла ценность из-за полной бесполезности или невозможности использования. На что годен сверхнавороченный компьютер без электричества? Но многое могло еще пригодиться.

Когда он понял это, стоя в торговом зале, понял, что все эти деликатесы, разложенные на витринах, всё разнообразие гастрономии — к его услугам, то испытал нескрываемую радость. Неужели «прощай, экономия»?! А в последние месяцы приходилось экономить буквально на всём, не зная, когда сумеет найти работу или, по крайней мере, занять денег.

Радость была, скорее, даже детской — кто в детстве не мечтал хотя бы раз оказаться в магазине, где можно брать всё без денег, просто так? Не то чтобы он уж и впрямь жил впроголодь, как потерял работу, — нет, ел он досыта, но очень однообразно и не очень вкусно (вареная картошка и пшенка на воде каждый день могут осточертеть кому угодно). По ночам он видел во сне жареное с лучком мясо, а днем порой часами мечтал, как чудесным образом выиграет в лотерею и пойдет в магазин. Теперь всё оказалось явью, хотя явью, скорее, пугающей, но, опьяненный мыслью о предстоящем ужине, Андрей словно забыл и о вымершем городе, и о недавнем отчаянии. Говорят, даже приговоренные к казни радуются последнему ужину, а Андрей был еще жив.

— Ну что, Рыжий, коммунизм подкрался незаметно? Гуляем? — он вытащил с витрины палку копченой колбасы и, радостно улыбаясь, бросил псу. — Или лучше ветчинки? А может, ты курочку предпочитаешь?

Рыжий предпочитал всё. Не веря своему счастью, он кругами носился по залу, роняя и вновь подхватывая то ленту сосисок, то окорочка, притворно рыча и лая на Андрея от избытка нехитрой собачьей радости. Не отставал от него и Андрей. Выбрав пакет побольше и покрепче, а поужинать хотелось всё-таки дома, в привычной обстановке, с удобствами, он стал методично набивать его съестным. Правда, брать пришлось только готовые продукты, — он помнил, что поварничать не на чем (газа тоже не было), — но яств хватало и без этого.

Вначале он прошелся по мясным прилавкам, сообразив, что при отключенных холодильниках и плюсовой температуре мясо долго не пролежит. Взяв всего понемногу — по палочке сервелата, салями, по куску ветчины, буженины и прочих деликатесов, — он отправился к молочным полкам, где затарился йогуртами, сырками, сгущенкой. В рыбной секции добавил несколько баночек икры — красной, черной, щучьей. В кондитерскую решил зайти на следующий день — ему ведь торопиться некуда, за ночь со сладким ничего не случится, а сегодня хотелось прежде всего мяса. Перед уходом заглянул еще в ликероводочный отдел и выбрал бутылку дорогущего французского вина в темно-золотистом фигурном стекле — просто так, скорее из любопытства, так как к спиртному, даже самому хорошему и изысканному, относился равнодушно. И в сопровождении Рыжего пошел домой — с полным пакетом в одной руке и пачкой тающего мороженого в другой.

Ужин выдался на славу, даже с долей романтики — при свечах, что остались с весны, когда в одну не очень прекрасную ночь неизвестные, но от этого не менее нахальные злоумышленники посрезали в квартале провода и оставили микрорайон без света почти на сутки. Ужин выдался царский, правда, Андрей думал, что съест гораздо больше, однако наелся он на удивление быстро, и пришлось затем лишь с сожалением смотреть на ломившийся от яств стол. Как человеку не избалованному, ему всегда становилось досадно, когда есть еще можно, когда есть еще много, но уже и не лезет, и, самое обидное, не хочется. Поэтому до отвала в тот вечер наелся Рыжий, взятый вроде как бы уже в дом и признавший Андрея хозяином. Неплохим оказалось и вино — приятным и легким, хотя понять, что оно стоит таких денег, было трудно: вино как вино, пусть и хорошее. Впрочем, в вине он не разбирался. После всех излишеств — выпитого и съеденного — Андрея быстро потянуло ко сну. Так прошел первый день его новой жизни.

II

Зиму он встретил уже в частном секторе города, куда переселился неделю спустя после Судного Дня, как не без иронии окрестил он двадцать третье сентября, когда проснулся в полном одиночестве.

Причина переезда была проста: квартира с так называемыми удобствами в его условиях быстро превращалась в квартиру со страшными неудобствами, — это он понял уже на второй день.

Понял, во-первых, когда зашел в туалет: воды, разумеется, не было, смыв и канализация не работали. К тому же Рыжий, — тот ночевал в прихожей, — привыкший к свободам дворовой жизни, после вчерашнего пиршества справлял нужды не стесняясь. Так что приходилось крайне осторожно ступать по полам, чтобы невзначай не вляпаться или намочиться. В общем, в квартире начинало откровенно вонять.

Во-вторых, когда зашел в ванную и воды в ведре хватило лишь чтоб протереть глаза. Пришлось, чертыхаясь неизвестно на кого, может даже по привычке на коммунальщиков, тащиться за водой к магазину. Правда, брал не глядя и только дома заметил, что притащил газированную. Менять было лень, поэтому ею и умывался, и зубы чистил. И даже пробовал бриться (сам, правда, не зная зачем, скорее опять-таки по привычке). Впрочем, пена от газировки почти не взбивалась — то ли холодная была, то ли жесткая, — и Андрей это занятие оставил. Что он, в конце концов, пижон, что ли, какой, чтоб всегда сверкать синевой щек?

Когда же Андрей решил что-нибудь сготовить на завтрак (или, точнее говоря, на обед, учитывая время его пробуждения), то «открыл» очередное неудобство квартиры «с удобствами»: готовить не на чем и негде. Пришлось завтракать-обедать бутербродами, запивая остатками вина, но для себя Андрей твердо решил, что к вечеру обязательно сварит чего-нибудь горяченького. И сварил: нашел на рынке колун, котелок, нарубил из скамеек дров, развел во дворе костер и вскоре хлебал горячий куриный бульон. А потом и чай с дымком — с пирожными.

После сытного ужина он сидел у потрескивающего костра, рассеянно почесывал за ухом Рыжего, разомлевшего не хуже хозяина, и любовался необычно яркими, как казалось ему, звездами (хотя дело было только в отсутствии привычного для города освещения). И лениво размышлял о дальнейшей жизни. Что придется искать другое жилье, он уже не сомневался. Сегодняшние мытарства убедили, что жить в нынешних условиях лучше в доме частном, с колодцем или рекой поблизости, неплохо бы с банькой. И, конечно, с печкой — зимой иначе не выживешь.

Но что делать дальше, скажем так по жизни, он не знал. Он уже не ломал голову: а что же случилось вчера? Он просто понял, что никакого рационального объяснения быть не может. Радио всё шипело и хрипело пустотой эфира, а разбитые машины, что загромоздили улицы, приводили только к одной мысли: всё произошло внезапно и, наверно, одномоментно. Впечатление было, словно сотни и тысячи водителей исчезли — испарились? выпрыгнули на ходу? — в один миг, а автомобили двигались дальше уже предоставленные сами себе. Что это могло быть? Только не война, не мор, не космическая катастрофа с неизбежными жертвами и разрушениями, следов которых он нигде не находил, — всё было в полном порядке, в целости и сохранности, не считая разбитых машин и отсутствующих людей. Конец света? А почему остался он? В наказание? Или, наоборот, в награду? Хороша награда, хотелось сказать тогда! Да и, несмотря на свой эгоцентризм, он не был настолько высокого мнения о себе, чтобы всерьез полагать, что его могли за что-либо выделить, — ни самым падшим, ни тем более самым праведным он себя никогда не ощущал. Да и странный какой-то конец света получался — всё осталось, даже собаки и ювелирные салоны.

Удивило его, кстати, по зрелому размышлению и одномоментное отключение света, воды, газа, связи. Насколько он знал, все системы жизнеобеспечения обладали (ну или должны обладать) определенной степенью автономности. То есть даже исчезновение обслуживающего персонала, как представлялось, не могло повлечь полной их остановки в один миг. Водонасосные и газокомпрессорные станции, наверняка, работают в автоматическом режиме, операторы им нужны лишь для контроля; река на ГЭС роторы крутит, электричество должно и вырабатываться, и по проводам бежать, отсутствие людей не помеха, однако ни света, ни воды, газа нигде не было. Видимо, в России без пьяного дяди Вани с монтировкой даже автоматика не пашет. Или законы физические изменились? Залезть же самому и попробовать что-нибудь запустить он и не пробовал — в технике он не разбирался.

Он не мог найти объяснения произошедшему и даже не пытался — чего время тратить? Всех загадок не разгадаешь… Сегодня он уже был спокоен, и вчерашний приступ отчаяния и тоски казался теперь ему, сытому и согревшемуся, лишь минутой слабости. Ну и что, что один? Он и раньше практически жил отшельником — велика ли разница? Мать он уже похоронил, с отцом после их развода не общался, других родных и близких, о которых стоило бы сожалеть, у него не было. Да и не совсем он один, — вот Рыжий с ним, собака тоже ведь человек, только живет по-собачьи. А насколько зато проблем меньше! Работу искать не надо, денег не нужно, весь город, а может, и весь мир, в его распоряжении — разве плохо? Можно жить королем — что хочешь ешь, что угодно пей, а пока есть книги, коих у него теперь целые библиотеки и магазины, не придется и скучать, — они и раньше заменяли ему лучших собеседников.

Может, это были немного странные мысли, но Андрей так не считал. К тому же решил он для себя, что следующей весной, как только потеплеет, исполнит давнюю, наверно еще детскую, мечту и отправится путешествовать. Что теперь мешало сделать это? Здесь, в городе, его ничто не держало. Как сыну военного ему пришлось немало помотаться с родителями по концам и весям огромной страны и обычной привязанности к какому-либо месту, к месту ли рождения, детства, у него так и не возникло. Да и что теперь еще делать в этой жизни, как не жить сообразно только своим желаниям и возможностям? Так, по крайней мере, хоть мир увидит. И эта мысль, что может увидеть и Париж, и Рим, и Грецию, и множество других мест, о которых только читал, слышал, мечтал, озарила душу светом ожидания. Человек ведь должен ждать хоть чего-нибудь от будущего, иначе время для него остановится, потеряет направленность и смысл.

Правда, невольно встававшие в воображении картины пустынных Елисейских Полей или безлюдного Монмартра несколько смущали его — разве не холодные останки увидит он вместо блистательного Парижа? Что есть Париж без парижан, Афины без афинян, Италия без итальянцев? — Забытые музеи? Лавки древностей? В глубине души он понимал, что это будет, скорее, путешествием по гигантскому кладбищу, но сейчас, только что приняв решение, он старался гнать такие мысли. Не стоит прежде времени портить приятные предвкушения, даже если они окажутся пустыми и ложными, их у него ведь теперь будет не так уж много. В дороге всё равно должно быть веселей — в движении, в пути будет ощущаться хоть какое-то подобие смысла в его внезапно опустевшей жизни, даже если само путешествие, он не мог не понимать этого, в конечном итоге бесцельно и бессмысленно. Трудности же и опасности пути, в этот момент еще далекие и абстрактные, способ путешествия не особенно волновали сейчас — мало ли способов? Да хоть пешком! Он разве куда-нибудь торопится? Полжизни еще ведь впереди…

Следующие дни ушли на поиски подходящего жилья, что оказалось не так просто, как могло показаться. Хотя в его распоряжении были все частные сектора-поселки, коих еще немало сохранилось на карте города, разбросанных по нему словно острова в архипелаге, но одни находились далеко от реки, другие — от центра, третьи — просто не нравились.

Наконец на пятый день поисков, а искал он не особенно-то торопясь — деньки стояли еще теплые, — набрел он на аккуратный деревянный домик в рабочем поселке рядом с верфью. И именно такой, какой хотел: небольшой дворик с помидорно-огурцовыми грядками во всю площадь и непременным виноградником над дорожкой, выложенной плитами, с дровяным сараем-навесом в одном углу и колодцем в другом, а под окном в палисаднике — яблоня, и примыкала к крыльцу открытая веранда-беседка. Комнаты оказались небольшие, потолки — низкие, мебель — старенькая, потертая, но всё было аккуратно и чистенько, будто хозяева только что вышли, даже пыли не заметно. И, самое главное, в доме была настоящая русская печь, — Андрею почему-то не нравились «голландки» и прочие заморские варианты, хотя от камина не отказался бы, но каминов не попадалось.

Проверив дымоход на тягу и еще раз обойдя комнаты, он удовлетворенно растянулся на диванчике в зале. Всё в принципе устраивало, печка есть, дров вокруг полно — хоть весь поселок руби, речка, городские кварталы и магазины под боком, — так что можно было переезжать. Жаль, правда, баньки нет и будки для Рыжего, но кирпичную баню он видел в одном дворе через улочку, а значит, при желании можно и попариться — недалеко. А Рыжий, оставленный во дворе, радостно лаял под окнами, словно заверяя, что конуры ему и не нужно. В морозы всё равно, видимо, придется в дом брать.

Собственно переезд много времени не занял: привыкший к кочевому, если так можно сказать, образу жизни, а жилье он только снимал, Андрей старался обходиться по возможности минимумом вещей и большого багажа поэтому не имел. Да и большинство вещей при его теперешних возможностях легче было выбросить и подобрать и получше, и поновей в ближайшем магазине. Так что со старой квартиры он взял немногое — только некоторые книги, письма да вещи, к которым просто привык (как многие из замкнутых, малообщительных людей, к вещам он привязывался легче, чем к людям). Документы же — паспорт и диплом, трудовую и «военник» — после некоторых раздумий он выбросил. В этой жизни они вряд ли уже понадобятся, а к старой — возврата не будет в любом случае. Хотя выбрасывал со смешанным чувством — разве вся его прежняя жизнь в обществе, достижения и вехи, не были, по сути, заключены именно в них? Без бумажки — ты букашка…

Обжились они на новом месте с Рыжим быстро: Рыжему было постелено под крыльцом, Андрей после генеральной уборки и перестановки вещей по своему вкусу занял дом. Проживали здесь прежде, как удалось понять из документов и фотографий, старушка-мать с сыном — Татьяна Николаевна и Петр Анатольевич Зобовы. Если он всё правильно уяснил, именно они смотрели с большой, слегка выцветшей фотографии на стене в зале — сухонькая опрятная старушка со строгим взглядом, с поджатыми губами и плотный, коренастый, такой же неулыбчивый сын. Или они только на фото такие?

С первых же дней на новом месте Андрей понял, насколько органично и естественно приспособлен старый, крестьянский по сути дом к нуждам и потребностям человека, не обремененного излишествами цивилизации. Он ел, пил, спал, разводил свойственный любому человеку беспорядок, но дом не захламлялся, не превращался в авгиевы конюшни, как это происходило с квартирой, где жил прежде. Всё было просто и сообразно в нем, и даже так называемые неудобства — туалет, вода во дворе — воспринимались более или менее спокойно, как само собой разумеющееся. Конечно, когда ночью «прижимало» по нужде и приходилось в одной рубашке и калошах на босу ногу выскакивать во двор, а ночи становились всё длинней и прохладней, приятного было мало. Андрей тогда лишь чертыхался и громко крыл из сортира, сидя «на толчке», всех «певцов деревенской жизни» на чем свет стоит, как будто именно они были в чем-то виноваты. Но спросонку, особенно когда прерывали интересный сон, он всегда легко раздражался, — днем же он лишь посмеивался над своими ночными тирадами.

Зима в тот год, как, впрочем, и в предыдущий, выдалась на удивление теплой: снег по-настоящему выпал только раз, в ноябре, и пролежал недельки две, а потом — одна слякоть. Морозов и вовсе не было, если не считать небольшого январского похолодания на несколько дней, когда подул северный ветер и столбик термометра упал до -8, -10 С°. Поэтому топить много не пришлось. К тому же рамы в окнах стояли двойные, утепленные, щели законопачены, так что зиму он провел в тепле и относительном комфорте.

День его, вообще, начинался довольно-таки поздно, часов в одиннадцать-двенадцать. Он был выраженным «совой», и когда ничто не стесняло — необходимость идти на работу, учебу — это проявлялось особенно ярко. В прежние времена (что он называл «прошлой жизнью») утро казалось самой ненавистной и тяжелой порой. Хватаясь за поручни в троллейбусе, набитом такими же, как он, невыспавшийся, усталый, злой, Андрей искренне проклинал всё на свете — и работу, и жизнь, и весь мир. В такие мгновения даже смерть, сестра сна, казалась желанной, настолько мучительным было вставать спозаранку, и более или менее дееспособным он становился только к полудню. До этого он лишь тупо сидел перед монитором, плохо соображая, с больной головой и воспаленными глазами, вяло и бесцельно перебирая бумаги, не вчитываясь и не пытаясь понять их (а работал он юристом).

Как человек, вообще-то, меланхолического склада, со склонностью к депрессиям, он смотрел на жизнь, в целом, мрачно. Тем не менее порой ему приходило в голову, что, возможно, всё дело только в распорядке: по выходным, когда удавалось по-настоящему выспаться, жизнь казалась ему куда более привлекательной и светлой, нежели в будни. Сейчас же, свободный от обязаловки, имея возможность вставать когда хочется, он замечал, как постепенно изменяется его отношение к утру. И возвращается, казалось бы, забытое детское ощущение этого времени суток — ощущение ожидания, когда день наступающий кажется огромным, обещающим что-то новое, интересное.

Он вообще стал гораздо спокойней, уравновешенней: он — один, никому ничего не должен, ему никто не обязан. Предоставленный сам себе, вынужденный заботиться лишь о собственном существовании, он освободился от многих страхов, комплексов, тревог, неизбежно свойственных любой жизни в обществе. Хотя по вечерам, долгим зимним вечерам, когда за окном поднимался ветер и начинал уныло ныть в трубах, стучать ветками в стекла, стучать ставнями, скрипеть стволами тополей на улице, его вновь охватывал страх и тоска по людям, человеческому лицу, по живому голосу. В такие минуты он начинал вдруг страшно мерзнуть даже в хорошо натопленной комнате и, зябко кутаясь в куртку, наброшенную на плечи, подсаживался поближе к огню. И застывал в оцепенении, подавленный своим беспредельным одиночеством в этой жуткой, равнодушной и чуждой всему человеческому вселенной. Лицо его в колеблющихся, неверных бликах пламени казалось в такие мгновения маской, языческой маской древнего страдающего духа, неведомого божества.

Иногда от тоски он спасался музыкой. Съезжая с квартиры, он прихватил и магнитолу, а позднее притащил из магазина и CD-проигрыватель. Шатаясь же по городу, он не пропускал ни одного ларька, ни одного лотка с кассетами и дисками, и фонотека его росла быстро. Так что музыка имелась на любой вкус и под любое настроение.

Разумеется, слушал он ее не только в минуты тоски, когда голоса, пусть и записанные, слегка разгоняли мрак, создавая иллюзию человеческого присутствия. Он, вообще, предпочитал делать всё с музыкой, так оно было как-то веселей, благо батареек в городе хватало, и экономить их смысла не имело — всё равно через полгода-год окислятся.

Иногда даже устраивал дискотеки: в дни плохого настроения он позволял себе распить вина и тогда от музыки, от выпитого и тоски его тянуло, что называется, «попрыгать», побеситься. Но это случалось редко — он плохо переносил спиртное.

Был у него и кассетный плеер, — с ним он любил гулять по городу. Время от времени включал и радио — для проверки, но результат не менялся: лишь хриплый шум эфира.

День его начинался поздно, и поэтому завтрака как такового не было — можно сразу обедать, что он и делал после недолгого утреннего туалета. Умывался под рукомойником в прихожей, брился же только время от времени, но тем не менее брился. Пробовал как-то из чистого интереса отпустить бороду, но быстро убедился, что на Робинзона стать похожим не сможет (борода росла непонятно как, неровно, клочками, и вызывала перед зеркалом лишь смех). Хотя патлами на голове оброс быстро и всё больше походил на хиппи конца шестидесятых.

Приведя себя в порядок, начинал готовить обед и в первую очередь пек хлеб, — привыкший есть всё с хлебом, даже макароны и картошку, без него он совершенно не наедался, даже если умял бы, например, килограмм мяса. В первые недели он пользовался запасами хлебных ларьков и магазинов, хотя, конечно, хлебом это было лишь поначалу. Но Андрей любил и сухари, — они прекрасно отпаривались над любой кастрюлей с готовящимся. Однако со временем труднее стало находить буханки, не покрытые плесенью, и Андрею пришлось заняться хлебопекарством.

Вначале набрал он книжек по домоводству, хотя представление о процессе имел, не раз наблюдая на каникулах у бабушки, как та хлопочет над плитой, выпекая ежедневный каравай. А затем привез на ручной тележке мешок муки и пакет дрожжей и принялся за дело. Хлеб, конечно, получался не заводской — ни по форме, а пек он в большой глубокой сковороде, ни по вкусу (то ли дрожжи не те, то ли рецепты), — но Андрею, начавшему забывать вкус свежего хлеба, он казался верхом хлебопекарного искусства. К тому же то был хлеб, выпеченный собственными руками, а всё приготовленное ими, как известно, в большинстве случаев кажется вкусней.

Правда, с непривычки это отнимало много времени. Особенно мучился он на первых порах с замешиванием теста — получалось оно то слишком густым, то, наоборот, жидким, — но потом наловчился, что называется набил руку. Когда же не было желания возиться или ждать, пока поднимется тесто, пек обычные лепешки — без дрожжей, на воде и соли. Ну или обедал с армейскими сухарями: как-то лазая по городу, попал он на продсклад воинской части, где и затарился ими в большом количестве. В герметичных бумажных мешках, без следов плесени, они хорошо сохранялись и по вкусу не отличались от засушенного заводского хлеба.

Основное блюдо в его меню, как и в меню Рыжего, составляли консервы — рыбные, мясные, овощные. То изобилие мясных деликатесов, которое он позволял себе в первые дни, продолжалось недолго. Неработающие холодильники и плюсовые температуры в сентябре-октябре сделали свое дело, и через неделю-другую во многие гастрономы было невозможно зайти из-за вони гниющего мяса. Поневоле пришлось переключаться на консервы, что, впрочем, не сильно расстроило его. Консервы ведь консервам рознь: черная и красная икра в банках, консервированные балыки, паштеты и салаты приятно разнообразили его стол, как и не боящиеся температур копчености.

Так что ел он неплохо, и даже начал поправляться. Затем, впрочем, остановился, дойдя, видимо, до своего, что называется, веса. До брюшка было далеко, но что поплотнел, Андрей заметил. Заметил с удивлением и то, как изменилось мироощущение от такого вроде бы внешнего, чисто физического обстоятельства, как собственный вес. Чрезмерно худой и неуверенно-нервный прежде, поправляясь, он ощущал, как становится спокойней и основательней не только в движениях и действиях, но и в мыслях и чувствах. Словно подтверждая старую как мир мысль о неразрывности внешнего и внутреннего, физического и душевного.

Готовил он (когда, конечно, готовил, а не ограничивался консервами) иногда в печи, иногда на мангале, что притащил как-то из кафе и поставил на летней веранде. А иногда из любви к походной романтике и к непередаваемой радости Рыжего, носившегося вокруг словно очумелый, разводил костер во дворе, особенно когда хотелось попить чая с дымком. Так что проблем с кухней не было. Не было проблем и с водой: и колодцев — полно, почти в каждом дворе, и до реки — недалеко.

Раз в неделю ходил в баню на соседней улочке. Хорошенько растопив, затарившись пивом и сухой рыбой, просиживал там иногда весь день, парясь и расслабляясь. А один раз и вовсе заснул на лавке, перебрав хмельного, и проснулся лишь на следующее утро, стуча зубами от холода в остывшей за ночь парилке.

После обеда он обычно отправлялся в город — иногда пополнить запасы, если что-то кончалось. Но чаще, если шел-таки по гастрономам, искал чего-нибудь редкого, ранее не пробованного, и иногда находил, несмотря на стандартный ассортимент.

Или же просто гулял, мотался по городу, лазая по музеям, галереям, антикварным лавкам. Вначале было непривычно видеть, что все эти произведения искусства, раритеты, редкости, столь ревниво и тщательно охраняемые прежде, теперь вполне доступны, но затем привык. Будь у него хоть какой-нибудь стимул, он мог бы собрать любую художественную коллекцию, но разве имелся теперь в этом хоть малейший смысл? Впрочем, несколько клинков из салона холодного оружия он всё-таки домой прихватил, — мальчишеская любовь к мечам и кинжалам, как выяснилось, никуда не делась.

Любил он побродить и по большим универмагам и торговым центрам. Хотя большинство вещей были уже бесполезны для него, тем не менее удавалось иногда найти что-нибудь интересное — какие-нибудь необычные часы, нож из хорошей стали, удобный фонарик.

Захаживал иногда и в отделы одежды, чтобы сменить внешний образ — для разнообразия. Рыжий, как правило, сопровождавший Андрея в прогулках, после этого лишь недоверчиво фыркал и косился на новый, непривычно пахнущий наряд хозяина.

Немало времени проводил он в библиотеках, особенно в областной, копаясь в ее хранилищах в поисках нужных книг, просиживая часами в читальных залах за подшивками научных журналов. Хоть дело это было, по сути, уже и прошлое, но достижения наук, и естественных, и гуманитарных, его интересовали всегда. В суете же прежней жизни, то работая, то ища работу, этот интерес удовлетворять в полной мере не удавалось. Да и как книжная душа он всегда хорошо чувствовал себя в тиши библиотечных стен и книжных полок. С особым вниманием, помня о замышленном путешествии, изучал он географические справочники и туристические проспекты, мысленно прикидывая маршруты. И запасся атласами автодорог — дороги-то ведь никуда не делись.

Определился он, кстати, и со способом путешествия. Хотя по городу он разгуливал вначале пешком, а затем догадался взять в «Спорттоварах» велосипед, для дальнего пути он выбрал мотоцикл с люлькой. Как гуманитарий по складу ума, Андрей был весьма далек от техники и машину ни водить, ни даже завести не умел. Целые, нетронутые автомобили он, конечно, находил и на стоянках, и во дворах, и в автосалонах, но они, как правило, оказывались или заперты, или без ключей. И ничего с ними Андрей сделать так и не смог, сколько ни мучался, — не хватало ни знаний, ни умений, ни технической смекалки. С мотоциклами же, как с техникой попроще, ему в юности, когда все сверстники буквально помешались на них, сталкиваться приходилось. И представление, как завести и управлять, у него имелось. Будучи у дядьки в деревне, ему не раз удавалось упросить того дать покататься на стареньком «ижаке» с дребезжащей люлькой по сельским проселкам. Теперь ему это очень пригодилось.

Нашел он на авторынке «Иж» с мягкой люлькой, более или менее новый, судя по пробегу, заправил бензином, слитым с соседних автомобилей, и, немало помучившись, с горем пополам всё-таки завел его. А затем пробивался по улицам, запруженным разбитым транспортом, большей частью по тротуарам, но мотоцикл к дому отогнал. И поставил под навес, накрыв для пущей сохранности тентом — до весны.

С того же дня, полазав по книжным лавкам, засел он за соответствующую литературу, решив восполнить пробелы в знаниях. И Рыжий с удивлением порой наблюдал из-под крыльца, как часами просиживает хозяин под навесом рядом с «ижаком», на корточках, с книгой в руке. Как напряженно морщит лоб, листая руководство по эксплуатации, как старается разобраться в хитросплетениях трубок, креплений, деталей, пытаясь соотнести читаемое и зримое. Экспертом по мотосредствам Андрей, конечно, не стал, но какую-нибудь простенькую неисправность, случись она в дороге, починить, наверно, сумел бы. Так что подготовка к путешествию с этой стороны велась полным ходом.

Ближе к весне стал он задумываться и над другими проблемами, — например, бродячие собаки поневоле навели на мысль об оружии. Надо сказать, собаки, как исконно дворово-бродячие, так и бывшие хозяйские, быстро дичали в условиях обезлюдевшего города и постепенно сбивались в далеко не безобидные стаи. Возглавляемые, как правило, бывшими хозяйскими из агрессивных, бойцовских или сторожевых пород (ротвейлерами, овчарками и им подобными), они всё более смахивали по организации на волчьи. Со временем они стали серьезной угрозой, промышляя не только «зачистками» мусорок и рынков, но и самыми настоящими загонными охотами на любую живность, что попала в поле их зрения. Как-то он видел, как загнали в овраг и там задрали свинью с двумя поросятами, бродившими по поселку.

Это навело, правда, вначале на другую мысль — что неплохо бы и ему, сидящему на консервах, как-нибудь разжиться свежим мясцом, вкус которого он уже стал подзабывать. Но после того, как однажды поздно вечером, возвращаясь домой, он нарвался на небольшую, но лихую стаю с московской сторожевой во главе, Андрей понял — надо что-то делать. В тот же раз пришлось вначале отчаянно отмахиваться выломанным из штакетника дрыном, а затем спасаться бегством в первый попавшийся двор. Туда же, еще раньше него, юркнул и Рыжий, сразу смекнувший, что сопротивление бесполезно. Отсиживались они до утра — пока стая не ушла.

На следующий день, с опаской оглядываясь по сторонам, прихватив ножовку по металлу и лом, отправился он в ближайшую воинскую часть. И в центральной казарме разыскал оружейную комнату. Дальше — дело техники. Немало попотев, распилил замок и дверные решетки, и вскоре весь штатный арсенал мотострелковой роты, знакомый еще по армейским годам, был в его распоряжении. Выбор он остановил на АКСу, пусть и ругаемым за невысокие боевые качества, зато компактным и удобным, и СВД с ночным прицелом — для охоты.

Набив четыре «рожка» и запихнув в вещмешок пару «цинков» с патронами, Андрей отправился обратно, развлекаясь по дороге стрельбой по воронам, по бутылкам и окнам. Теперь он чувствовал себя в полной безопасности. Собаки, если где и появлялись, то сразу исчезали после первой же очереди в воздух. Не сразу привык и Рыжий. Поначалу он шарахался с поджатым хвостом при каждом выстреле и даже при клацаньи затвора, но Андрей лишь посмеивался — стерпится, слюбится.

По городу он разгуливал после этого, как и подобает человеку, — царем природы, сжимая, правда, вместо скипетра и державы — цевье «калашника». Никакие стаи, даже волчьи, вздумайся им забрести в город, были теперь не страшны. Андрей только удивлялся, как мысль об оружии не пришла в голову раньше.

С появлением оружия стало появляться за его столом и свежее мясо. На окраинных, приходящих в запустение дачах и рабочих поселках расплодилось огромное количество зайцев, промышлявших по огородам и садам, и Андрею иногда улыбалась охотничья удача. Стрелок он, конечно, был не ахти, но при стрельбе из автоматического оружия, очередями, или с оптикой, если брал СВД, этого и не требовалось. Да и побелевших к зиме русаков на грязно-слякотном фоне было видно издалека.

Хотя, надо сказать, свежее мясо он мог бы иметь и без охотничьих хлопот и в большем количестве. В частных секторах, на полусельских окраинах, где люди, несмотря на городской статус, держали скотину, свиней, птицу, при желании можно было разжиться и говядиной, и свининой. Теперь эта живность бродила бесхозной по дворам и улицам, неизвестно чем питаясь, неведомо как спасаясь от разбойничьих собачьих стай. Андрея такая мысль посещала, и один раз чуть не осуществилась.

На их улицу как-то забрела рыжая годовалая телка с бубенцом на шее, и Андрей, выглянув в окно на призывный лай Рыжего, решил, что грех упускать такой случай, если жаркое само просится на сковороду. Загнав патрон в ствол, он в одной рубашке и калошах, но с автоматом в руке выскочил на улицу. Телка вначале испуганно шарахнулась, звякнув бубенцом, но затем оглядела Андрея и признала в нем человека. И медленным шагом, не чуя опасности, подошла, чуть помахивая хвостом и шумно фыркая. Подошла и встала. И столько спокойствия, столько безмятежного доверия было в ее взгляде, что рука, сжимавшая ствол, так и не поднялась, и даже мысль о такой возможности сделалась вдруг противной. На охоте у жертвы есть хоть какие-то шансы, а здесь это смахивало на бойню — разве это честно? Выстрелив в воздух и прикрикнув на Рыжего, Андрей, не оглядываясь, развернулся и пошел в дом. С голода он не помирал, перебьется и на консервах.

После этого случая даже, скажем так, честная охота на зайцев перестала приносить удовольствие. Со временем он вообще отказался от нее, считая, что лишать жизни без необходимости, при избытке еды, мягко говоря, пижонство. Хотя вегетарианцем никогда не был и мясо любил.

Гулял он по городу иногда подолгу, но всегда старался вернуться дотемна, и не из-за собак, — как обзавелся оружием, они перестали страшить его. Просто вид прежде ярко освещенных и заполненных гуляющими, а теперь темных и безлюдных улиц зачастую вновь рождал ту самую, вечернюю тоску, глухую и безотчетную. От которой хотелось бежать не глядя, но бежать от которой было некуда. И он спешил в поселок, к дому, пусть такому же, по сути, пустому и бесприютному, как и раскинувшийся вокруг город, но всё-таки немного обжитому, согретому дыханием и живым присутствием.

Зайдя в дом, Андрей первым делом зажигал как можно больше свечей, разгоняя проникшую за время его отсутствия тьму, выгоняя ее вон, отгоняя от порога, окон, дверей. Вообще-то, освещаться можно было и электрически: в охотничьем магазине Андрей как-то запасся полудюжиной мощных фонарей. И двух-трех хватало, чтоб осветить любую комнату не хуже люстры, главное, правильно расположить. И Андрей пользовался таким освещением для чтения, подвесив фонарь над диваном, на котором обычно и читал, и спал, и мечтал-валялся, — в общем, проводил существенную часть жизни.

В остальное время он предпочитал свечи. И не из экономии — какая, к черту, экономия, когда все запасы города в его распоряжении? — а, скорее, из любви к старине. Андрею не раз приходило в голову, что он поздно родился. Конечно, то была чистой воды литературщина, порожденная книжными представлениями, но ему всегда хотелось пожить этак в веке восемнадцатом-девятнадцатом с их неторопливо-созерцательным, как казалось, философическим образом жизни. И свечи по вечерам были частью той ушедшей жизни, к которой хотелось прикоснуться, — частью мечты и отблеском прошлого.

При свечах окружавшие его безлюдные пространства, этот темный и холодный мир за стенами отступал во мрак, таял в ночной мгле. Всё вокруг в их ровном желтом свете становилось домашним, уютным, родным и в то же время загадочным, таинственным, сказочным. И просыпались далекие, словно из другой жизни, воспоминания, настраивая на особенный лад — тихий, сдержанный, с непонятной, смиренно-гордой готовностью ко всему. Он глядел в колеблющийся огонек и в душе вспыхивало странное, труднообъяснимое, но тем не менее непоколебимое в своей очевидности чувство абсолютной защищенности, покоя, уверенности. Уверенности, что всё в этом мире будет так, как должно быть, что нечто в нем, душа ли, память, никогда не умрет, не исчезнет бесследно, а будет жить вечно, и бояться вообще ничего не надо. В такие мгновения все прежние страхи, сомнения, тревоги, что сопровождали практически всю его взрослую жизнь, казались глупыми и смешными и возвращалось забытое с детства ощущение легкости и безмятежности бытия. Если ты готов ко всему, что может испугать тебя?

Любил он по вечерам, растопив печь, посидеть и у огня, возвращавшего в какие-то уж совсем далекие, доисторические эпохи. Застыв перед открытой топкой, подперев кулаком подбородок, он впадал в непонятное оцепенение. Завороженно глядя в пляшущее пламя, ничего не видя вокруг, не слыша, кроме треска поленьев и гуденья в трубе, он, казалось, о чем-то размышляет, о чем-то глубоком и важном, хотя в действительности ни о чем таком не думал. Мысли его в такие моменты бродили далеко-далеко, в неясных, смутных грезах-снах, хотя он, конечно, не спал.

После ужина он обычно заваливался на диван с книжкой и выпускал ее только перед сном, — из районной библиотеки он натаскал почти целый шкаф литературы, так что читать ему хватало. В дурном настроении иногда откладывал книгу и включал магнитофон. Растянувшись на софе, заложив руки за голову, блуждая отсутствующим взглядом по потолку, он не сколько слушал музыку, порой и не слыша ее, сколько вслушивался в себя, в свои чувства, мысли, переживания. Он знал, что с плохим настроением бороться бесполезно, — его надо просто пережить. И музыка помогала в этом, не отвлекая и не развлекая, а углубляя его, настроение, до полного растворения в себе. Ложился спать он очень поздно.

Так прошла его первая зима в этом новом, изменившемся мире, — следующую он встречал уже совсем в других местах.

III

Весна выдалась хоть и ранняя, но такая же слякотная, как и зима, и в путь он отправился лишь в середине апреля, когда слегка подсохло и установились по-настоящему теплые деньки. Уже в феврале, не зная точно, когда настанет тепло, Андрей начал готовиться к дороге: обкатывал «Иж», приучая Рыжего к люльке, собирал вещи — палатку, спальник, боеприпасы, — прикидывал маршруты. Вначале решил пересечь Центральную Россию, через Москву в Питер, где никогда не был, но мечтал побывать, а оттуда уж повернуть в Европу. Дальше он не загадывал, — интересных мест на Земле много.

И тринадцатого апреля — часы у Андрея были с календарем, счета дням пока не терял, — он уложил вещи и в последний раз пообедал в доме, ставшем ему почти родным. А затем, усадив Рыжего в люльку, выехал из поселка. Через час он был уже на московской трассе, счастливый и взволнованный началом большого пути, предстоящей дорогой и ясным солнышком в небе. В свой город он решил больше не возвращаться. Притихшая без людей земля словно расступилась перед ним во всю свою ширь и мощь и казалась огромной, неохватной, бескрайней, где место ему нашлось бы всегда. А через четыре дня узнал, что место нашлось не только ему, хотя до этого был почему-то твердо уверен, что остался один. Эта встреча круто изменила всё в его жизни.

…Он въехал в тот город с утра и решил задержаться здесь на денек — отдохнуть и пополнить запасы. Он, вообще, ехал не торопясь, можно сказать именно путешествовал, и только в первый день, опьяненный ощущением какого-то нового этапа в жизни, осуществления мечты, ощущением весны и скорости, покрыл большое расстояние. Но затем успокоился и здраво рассудил, что он не на ралли и торопиться некуда. И поехал не спеша, наслаждаясь весенним воздухом, любуясь расстилавшимися вокруг полями и перелесками. Иногда он подолгу останавливался в тех или иных живописных уголках — перекусить, передохнуть, побродить по окрестностям. На ночлег же предпочитал останавливаться в населенных пунктах, где всегда можно было найти не только мягкую постель и ужин, но и бензин для «Ижа», так что палатка и спальник большей частью лежали без дела.

Началось всё с центральной площади, куда Андрей с горем пополам добрался лишь к полудню. Дороги, как и везде в городах, были запружены разбитыми машинами, и, как везде, Андрея встречали лишь тишь, запустение да бесцеремонно хозяйничающие собаки. Последние быстро, однако, уясняли свое место при первой же очереди в воздух.

Город казался пуст, и Андрей рассеянно переезжал площадь, прикидывая, где лучше остановиться на ночь — в квартире или в частном доме, — как вдруг взгляд его зацепило, и он резко затормозил. На высокой и громоздкой трибуне, что возвышалась у края площади, было торопливо и крупно, во всю ширь, выведено зеленой краской «Откликнитесь кто-нибудь! Аня». Дальше стоял адрес и, самое главное, дата — двадцать пятое сентября прошлого года! Андрей почувствовал, как быстро и сильно забилось сердце. Двадцать пятое! А ведь всё началось и случилось двадцать третьего! Число Судного Дня он не мог не запомнить — попробуй такое забудь! И выходило, что написали уже после того. А в том, что всё произошло везде в один и тот же день, он не сомневался — с чего бы тогда вдруг умолкли в то утро все радиостанции?

Значит… Андрей облизнул внезапно пересохшие губы, не отрывая взгляда от трибуны и боясь сделать вывод. Значит, он как минимум не один. Он высвободил ворот — стало жарко. Аня, Аня… Тысячи мыслей пронеслись в голове — самых разных, трудно ведь сразу отвыкнуть от ощущения одиночества, особенно когда уже привык. Но затем приятные картины заслонили собой всё, и тихая улыбка скользнула по его лицу. Что ж, будем знакомы, Аня… Он соскочил с мотоцикла и от захлестнувшей, переполнившей вдруг радости сделал «колесо», немало поразив этим Рыжего, что мирно дремал в люльке. Надпись была, конечно, прошлогодняя, но что написавшая сумела пережить зиму, Андрей почему-то не сомневался, — может, потому, что так хотел.

Записав адрес — Алексеевская, 62, квартира 35, — Андрей поехал искать карту города и, обшарив несколько киосков «Союзпечати», нашел-таки наконец телефонный справочник с планом и указателем улиц. Улица, правда, оказалась на другом конце города, но Андрея беспокоило другое. Если Аня, поняв, что в квартире зиму не пережить, съехала, как и он, в частный сектор, где ее искать? Она, действительно, как выяснилось, съехала, но страхи оказались напрасны: на дверях квартиры №35 той же зеленой краской, но кисточкой потоньше было выведено «ул. Гоголя, 22, — я там. Аня». И дата стояла уже октябрьская, что укрепило Андрея в уверенности, что он не бредит, не спит, а идет по верному следу.

Новый адрес располагался недалеко, а дом даже не пришлось искать. Тарахтя «Ижом», гремя на колдобинах ящиком патронов в багажнике, он въехал на узкую улочку, засаженную вишнями. И когда проехал ее почти до конца, пытаясь разобраться с номерами, из предпоследнего двора, в одном халатике и шлепанцах на босую ногу, растрепанная и перепуганная, чуть ли не под колеса выскочила девушка. Мотоцикл дернулся и заглох, и стало слышно, как дерутся под крышей воробьи. Сняв шлем и смущенно пригладив патлы, мысленно прокляв себя, что не удосужился побриться и сменить носки, Андрей чуть помялся и неловко, но с плохо скрываемой радостью улыбнулся девушке, что встала перед ним как вкопанная.

— Здравствуй, Аня.

Девушка сделала робкий шаг навстречу…

IV

…История ее мало чем отличалась от его мытарств. В то не очень прекрасное утро она проснулась в пустой квартире, где жила с матерью и старшим братом, ровесником Андрея, и удивилась тишине. А когда вышла на улицу и увидела, что увидел тогда же, но за сотни километров и Андрей, то впала, по ее словам, в какой-то шок, транс, оцепенение, отказываясь верить глазам. Это был словно тяжелый дурной сон.

— Следующий день я, конечно, проревела как дура, — они сидели на крыльце, выйдя подышать после ужина, и Аня чуть слышно вздохнула, лицо ее потемнело. — Я ведь тогда и мать, и брата потеряла. И самое страшное, непонятно, что с ними и вообще с остальными? Я и сейчас не знаю, как о них думать: как о живых или как? А потом в центр пошла. Думала, может, остался всё-таки кто-нибудь еще, — не могла поверить, что город целый исчез! Но никого не нашла, конечно, а потом в голову пришло весточку где-нибудь на видном месте оставить. Площадь, подумала, центральная, если кто еще в городе есть, рано или поздно сюда прибредет обязательно, заметит. Сбегала в ЦУМ, он там неподалеку, за почтой, набрала кисточек, краски баночку и пошла малевать. Я ведь не только на площади, еще в нескольких местах знаки оставила, ты просто только там увидел. А когда холодно стало и сюда перебралась, ну, это бабушки моей дом, я и не искала ничего даже, то вспомнила, слава богу, что адрес везде старый указала. Ну, хоть и слабо верила, что понадобится это, но на всякий случай, если бы кто пришел, и на квартире весточку оставила, чтоб знали, где искать…

Зима для Ани прошла нелегко и с бо льшими трудностями, чем у Андрея. Что, впрочем, неудивительно, — всё-таки многие вещи, начиная с колки дров, девушке давались тяжело. Да и зима здесь, севернее, была посуровей: несколько раз город заметало, случались и морозы до -30 С°.

Донимали и стаи собак, что наглели с каждым днем. Жертвой их однажды стала и ее кошка Люська, — та не успела удрать во двор, завязнув в снегу. Так что девушке приходилось быть крайне осторожной, выходя на улицу.

Ела те же консервы, каши, картошку, пользовалась бабушкиными запасами солений и варений из погребка. По вечерам читала при свечах или хлопотала по хозяйству, стараясь быть всё время занятой, чтобы не думать о дальнейшем, не впасть в отчаяние от одиночества, тоски и безнадеги. Будущее Ане рисовалось исключительно в мрачных тонах, и часто становилось страшно от того, что ее ждет. Не раз мелькала мысль взять и наглотаться снотворного, что осталось от бабушки, страдавшей в последние годы от бессонницы. Но то были только мысли, и она продолжала жить, сама не зная на что надеясь, чего ожидая.

Когда о своих мытарствах поведал Андрей, рассказав в том числе, как при помощи радио узнал, что это произошло не только в его городе, Аня удивленно хмыкнула.

— Знаешь, мне как-то в голову даже не приходило — батарейки поставить. Подумала, раз света нет, значит, ничего работать не будет. А что везде это, я тоже поняла, но по-другому. Я как-то на ГЭС ходила и, когда на плотину поднялась, это где-то осенью было, недели через полторы, увидела суда — без экипажей, без пассажиров. В плотину врезались. Их течением принесло. Раньше они к шлюзам поворачивали сразу, а теперь — как щепки по волнам. Тогда поняла, что везде так.

Они долго говорили в тот вечер, перейдя затем в дом, когда на улице стемнело и похолодало. И продолжили беседу уже при свечах, всё не в силах наговориться после полугода полного одиночества и разговоров с собой. Последнее, как выяснилось, случалось не только с Андреем (а он и прежде любил порассуждать, поспорить с собой вслух), но и с Аней (такого она за собой, по ее словам, раньше не замечала). И говорило это, наверно, только об одном: не создан человек для одиночества и даже в нем ищет себе собеседника, даже если это он сам, ищет встречи с Другим.

И встреча эта состоялась. Неизвестно, обратили бы они внимание, заметили бы друг друга, встреться случайно где-нибудь в прежней жизни. Внешность у Ани была самая обычная: худенькая, сероглазая, с чуть вздернутым носом и волосами цвета соломы, с чертами лица мягкими, приятными, но неброскими. В общем, обычная девушка Средней России. И уж тем более не был красавцем Андрей, — тот в юные годы немало страдал из-за внешности.

Но в этой новой жизни, что началась с того осеннего дня, когда проснулись в непривычной тиши, всё это уже не имело значения. Волею судеб оказавшись, может быть, единственными людьми на Земле, они знали, что одним этим фактом соединены крепче любого чувства, любой привязанности, хотя друг другу они, действительно, понравились. И, может, именно эта очевидность, эта безусловность, можно сказать даже отсутствие выбора — был ли у Адама или Евы выбор? — именно это, как ни странно, сделало их отношения простыми и такими же очевидными: они будут вместе.

Они будут вместе, и не имело значения ничего из того, что было когда-то так важно: ни внешность, ни социальное положение или достаток, ни даже характеры, совместимость и прочие психологические тонкости. Какая, к черту, совместимость, когда их осталось только двое?! Это казалось настолько очевидно и ясно с первых же минут встречи, что ни у кого даже мысли, даже тени сомнения не возникало, — а надо ли? а может ли быть как-нибудь иначе? а подойдут ли, уживутся ли они друг с другом? — что возвело их отношения в некую недостижимую в прежнем мире степень прочности, незыблемости. Ведь любое разногласие гасилось теперь фактом их единственности, их космического одиночества, — пока они вдвоем в этом мире, что может разлучить их, кроме смерти? Им жить вместе, и ничто не могло изменить этой данности.

История словно сделала круг и вернулась к каким-то допотопным, патриархальным временам ясности и простоты отношений, когда сказано было: вот тебе, Адам, — Ева, вот тебе, Ева, — Адам. И ничего добавить к этому, ничего убавить или оспорить было невозможно, — так было, есть, и так будет…

…Они отправились в путь недели две спустя. Андрею даже не пришлось убеждать Аню — она и сама, по ее словам, всегда мечтала посмотреть мир.

— Да и вдвоем, знаешь, — Аня чуть запнулась и смущенно улыбнулась, — мне никуда не страшно. Хоть на полюс.

Но на полюс он и не собирался, а узнав, что и в Москве, и в Питере Аня уже была, решил сразу рвануть в Европу, а в родные столицы заглянуть позже, против чего девушка не возражала.

— Ну, вроде всё, можем выезжать, — уложив вещи частью в багажник, частью в люльку, потеснив дремавшего там Рыжего, Андрей отряхнулся и весело кивнул Ане. — Может, еще кого-нибудь встретим. Я уж теперь и не зарекаюсь.

Аня внимательно, можно сказать, даже пристально посмотрела на него и опустила голову.

— А тебе еще кто-нибудь нужен? — спросила она тихо, не поднимая глаз, пальцы ее перебирали ремешок каски.

Андрей смутился.

— Да нет, это я просто сказал, — словно оправдываясь в чем-то, пробормотал он и чуть помялся. — Если честно, почему-то кажется, что… что, кроме нас, больше никого нет.

Аня быстро, с удивлением подняла голову.

— Тебе тоже? — и почему-то повеселела. — Правда?

Андрей рассмеялся и притянул ее к себе.

— Даже если есть еще кто-нибудь, зачем мне они? — он, улыбаясь, смотрел в ее тихие серьезные глаза и знал, что говорит правду. — Мне хватает.

Аня кивнула и прижалась к нему.

— Я верю.

Майское солнце поднималось всё выше, в небе — ни облачка, день обещал быть жарким. Андрей встряхнулся.

— Тогда выезжаем, — и деловито засуетился над мотоциклом. — Садись, я завожу. Каску только не забудь.

Заведя и усевшись сам, он еще раз оглянулся на Аню, — та села позади, крепко обхватив его руками, — и подмигнул.

— Ну что, прокатимся до Елисейских Полей? Держись крепче, я трогаю.

Проснувшийся в люльке Рыжий недовольно чихнул, с забора с шумом вспорхнула стая воробьев.