А утром почтовый экипаж снова тронулся в путь, увозя Эльзу и Неделько в Белград.

Семинарист Тома свое дело сделал, семинарист Тома сошел со сцены. Он, бедняга, сейчас дует пехом, потому что, слушая трагедию злодея, истратил все свои деньги. Он возвращается, как блудный сын, к матери-семинарии, где собирается покаянно пасть на колени перед ректором и исповедаться в своих страданиях, в своем горьком разочаровании «узким поприщем с обширными возможностями, на котором сосредоточена вся жизнь человеческая». И в будущем, когда он станет священником, когда у него будет свой приход, как-нибудь зимним вечером, сидя у теплой печи, он расскажет своей попадье, что жизнь человеческая — это вечная загадка.

Беззаботно сидевшая в экипаже Эльза не думала больше ни о Томе, ни даже о Неделько, который спал на ее коленях с такой спокойной совестью, будто и не он был причиной всех ночных недоразумений.

В экипаже появился новый пассажир. Низкорослый, коренастый господин, с узкими глазами, седыми усами и необычайно болтливый. Он сказал Эльзе, что служит в таможне и едет в Белград. Он слышал, что его хотят перевести в другое место, и решил воспротивиться этому. «Не хочу, — сказал он, — уезжать из того места, с которым свыкся и где обзавелся крепкими семейными и дружескими связями».

— Государству тоже нет расчета то и дело переводить нас с места на место, — пояснил таможенник. — Торговцы привыкли ко мне, а я к ним. Контрабандисты привыкли ко мне, и я привык к ним. Я знаю контрабандиста, а он — меня. Я знаю, что думает он, и он знает, что думаю я. Только все устроишь так, чтобы дело шло как по маслу и без забот, а государство тебя хлоп!… и переведет.

Говорливый спутник не умолкал ни на минуту. Когда Неделько захныкал, таможенник обратил внимание и на него, смерил младенца с головы до пяток и спросил:

— Килограммов десять?

Эльза изумилась, — она еще не знала способности таможенников на глаз прикидывать вес любого свертка.

— Вам не мешает его плач? — спросила Эльза.

— Нет, я люблю, когда дети плачут. У меня даже есть иголка, которую мне дала жена, и как только какая-нибудь женщина переходит границу с ребенком на руках, я кольну его, и ребенок орет как резаный.

— Ой! — вскрикнула Эльза, с удивлением глядя на странного человека, который колет детей.

— Подумаешь! — оправдывался он. — Пусть лучше плачет он, чем государство!

Так как Эльзе непонятно было, почему государство будет плакать, если этот человек не кольнет ребенка иголкой, он тут же объяснил:

— Однажды границу перешли три женщины с младенцами на руках. Я осматриваю их вещи, а они сели себе в уголок, расстегнули блузы и кормят детей. В каждом ребенке самое меньшее кило десять. А после слышу я, никакие это были не младенцы, каждая завернула в пеленки по десять кило табака! Ах так, говорю, и завел иголку. С той поры у меня появилось обыкновение всякого младенца укалывать. Своими глазами вижу: ребенок, не табак, но не плачет. Я подхожу к нему вроде по-отечески, говорю всякие ласковые слова, а сам иголкой его… Нечего ему молчать. Дал бог горло, пусть орет.

А раз зашла речь о детях, спутник заговорил и на эту тему.

— Первенец? — спросил таможенник Эльзу.

— Да, — ответила она.

— И без операции рожали?

Эльза опять удивилась странному вопросу, но таможенник, который не всегда ждал ответов на свои вопросы, продолжал:

— Моя жена всегда рожает с операцией!

Это иностранное слово он произнес с какой-то гордостью, словно операция особая привилегия, которой бог отличает лишь избранных женщин.

Эльза не знала, что ей на это сказать, но он и не нуждался в этом.

— Странно, не живут у меня дети. Только первый, сын, слава богу, жив и здоров, вырос хорошо.

И на это Эльза ничего ему не сказала. Немного погодя он спросил ее:

— Чем занимается ваш муж?

— Я не замужем, — смущенно ответила Эльза.

— Вот как! Кто же тогда отец ребенка?

— Это тайна!

— Тайна? — серьезно переспросил таможенник, задумался и после долгого молчанья сказал как бы про себя: — Действительно странно, почти каждый третий ребенок — тайна.

Эльза не поняла, что он хотел сказать, но, как обычно, он быстро разрешил ее недоумение.

— Видите ли, — продолжал он, — мой ребенок, тот единственный, что выжил, ведь он тоже — тайна. И не простая тайна, а целый роман.

Он помолчал, размышляя, наверно, стоит ли поверять тайну, а потом решился и сказал:

— Я женился немолодым. У меня есть хороший друг, сосед, молодой человек, но уже женатый лет пять или шесть. Он и меня уговорил: «Давай, говорит, я тебя женю! Ты, говорит, ни во что не вмешивайся, я сам подберу тебе молодую!» Я ни во что не вмешивался, он нашел мне невесту, просватал ее и женил меня. На свадьбе у меня был старшим шафером, а жену нашел мне молодую и красивую, на двадцать один год моложе меня.

Мы и раньше дружно жили, — продолжал таможенник, — но с тех пор, как женились, совсем стали как родня, наши семьи так сжились, что нас теперь водой не разольешь. Приду к вечеру домой со службы, а мой сосед и старший шафер уж у меня. Говорит: «Моей хозяйки нет дома, я и подумал, где ж ей быть, как не у соседа!» Так же и я к нему ходил.

И самое лучшее — через год после моей женитьбы в наших семействах были прибавления. Его жена родила сына, а через три дня родила сына и моя. Того, что без операции и что жив до сих пор. У него это был третий ребенок, но первый мальчик, а у меня сразу мальчик родился. Радости не было конца. То у меня, то у него пьем за здоровье наших сыновей.

Договорились и крестить их вместе, а так как одна и та же повивальная бабка принимала у его и у моей жены, то на первой же неделе пришла эта бабка, взяла обоих младенцев и в церковь, а за ней мы, отцы. Его сын получил имя Милосав, а мой — Райко.

В тот день мы как следует напились и все время обнимались да чмокали друг друга.

Но не прошло и четырех месяцев, как его ребенок, Милосав, занемог, все дремал, дремал и помер. Жаль ему, да и мне, конечно, жаль.

А мой Райко здоровый, красивый и растет хорошо. Но стала мне бросаться в глаза одна странность — чем дальше, тем больше становится мой ребенок похож на старшего шафера. А на меня — нисколечко!

Сперва я думал, что мне это только кажется, но, как придет он вечером ко мне, возьмет Райко на колени и начнет играть с ним, я все гляжу, гляжу на него, гляжу на ребенка и сравниваю. Такой же нос, такие же губы, такие же брови и даже уши такие же. Возьму иногда сына, прижму к щеке, стану перед зеркалом и сравниваю. Не похож: у меня губы полные, а у него тонкие; я курносый, а у него нос прямой, острый; у меня брови тонкие, как голодные червяки, а у него широкие, как пиявки; у меня узкие зеленые глаза, а у него большие и черные. Не похожи мы с ним друг на друга, словно и не отец с сыном.

Тут таможенник прервал свой рассказ, потому что Эльза, сперва лишь улыбавшаяся тайком, не могла сдержать смеха.

— Не смейтесь, — остановил он ее, — это совсем не то, что вы думаете. Когда я вам расскажу все, вы увидите, что ошибаетесь.

Эльза перестала смеяться, и таможенник продолжал рассказывать:

— Я и сам подумал об этом, и сердце мое захолодело, как арбуз, вынутый из колодца. Я ходил по улицам задумавшись, на службе у меня все из рук валилось, и вообще стал такой рассеянный, что контрабандистам в то время было раздолье. Сколько раз ночью лежу я в постели, укрывшись одеялом с головой, и сам с собой разговариваю. Говорю себе: это так; а потом сам себе возражаю: нет, не так! Такое чувство, будто я сам себя на две половины разорвал, и у каждой половины свое «я», и эти два «я» спорят между собой, ссорятся. Вот так примерно:

Первое я: Нет, этого не может быть, он мой друг, почти родственник, старшим шафером был на моей свадьбе.

Второе я: Может быть, все может быть на этом свете. Сегодня друг, а завтра нет, да и старший шафер — не родственник.

Первое я: Но он же меня сам женил!

Второе я: А может, он и женил-то тебя ради самого себя.

Первое я: Но почему моя жена могла пойти на это?

Второе я: Потому что ты уже в возрасте.

Первое я: Моя жена меня любит!

Второе я: Он моложе и красивее.

Первое я: Он порядочный человек.

Второе я: Такое случается и с порядочными людьми!

Первое я: Нет, нет, я в это не верю.

Второе я: Блажен, кто не верит!

Вот так по ночам я спорю сам с собой, а как встану, взгляну на Райко — ну вылитый старший шафер! И чем дальше, тем все больше похож на него и все меньше — на меня. Уже и старший шафер заметил, и жена заметила, что мне нехорошо, что я в дурном настроении, спрашивают они меня, что со мной, а я боюсь сказать им.

А Райко уже подрос, уже ходит, уже бегает. Жена моя однажды взяла мои старые брюки и выкроила из них для мальчика длинные брючки, какие мужчины носят. Надел их Райко и бежит ко мне похвастаться, я глянул, передо мной — маленький мужчина, маленький старший шафер. Остается ему только взять свечи, стать позади и повенчать меня. Тут уж я не выдержал, пошел к жене и все ей выложил: так, мол, и так, ребенок вылитый старший шафер.

— Да! Я тоже это заметила, — говорит жена, — и все ждала, не заведешь ли ты сам разговора об этом.

— Ну вот, завел! — говорю.

— Не ты, так я бы завела разговор! — говорит она мне.

— Ладно, и как же ты это объясняешь? — спрашиваю ее я.

Моя жена тяжко вздохнула, из чего я заключил, что ее что-то мучит.

— Сказала бы, да жаль мне тебя.

Я пришел в замешательство. Выходит, мое второе «я» право, моя жена почти призналась и жалеет меня. И хотя я человек хладнокровный, во мне что-то воспламенилось, и в руке моей заплясала та самая иголка, которой я укалываю детей.

— Говори, я хочу знать! — крикнул я строго, так строго, как кричу во время таможенного осмотра: «Открывайте чемоданы, осмотр!»

Моя жена, нисколько не смутившись, ответила совершенно откровенно:

— Я давно хотела сказать, но щадила тебя, знала, что это причинит тебе боль. Но так как твое подозрение причиняет боль мне, то пусть будет больно тебе, а не мне. Вот как я объясняю сходство ребенка со старшим шафером.

И тут жена открыла мне тайну, которая мучит меня и по сей день.

— Мне кажется, — сказала она, — объяснение может быть только одно — бабка во время крещения перепутала детей.

— Как? — изумился я.

— Мне кажется, — повторила жена, — что она перепутала детей и нам дала сына старшего шафера, а ему — нашего.

У меня волосы встали на голове.

— Значит, это наш сын умер?

— Да!

— И Райко — не мой сын?

— Я готова поклясться, — говорит жена, — что это не твой сын.

Я точно обезумел, не знал, что думать, что сказать. Было ясно как день, что жена права, но это значило, что мой сын, которого я любил больше жизни, не был моим сыном и…

— Ладно, — в ужасе говорю я жене, — но это значит, что как только старший шафер догадается об этом, он потребует ребенка обратно?

— И предъявит счет за похороны того, другого ребенка.

— Это пустяки, вот…

Я был не в состоянии о чем-либо думать. Я словно язык проглотил и молчал долго-долго. Наконец я поднял голову и спросил жену:

— Как ты думаешь, что нам делать?

— Я думаю: ничего, — отвечает жена. — Делай вид, что это твой ребенок, и ничем не выдавай старшему шаферу своих подозрений. Будь с ним любезен по-прежнему, даже любезнее, чем прежде, а мы с тобой будем хранить все в тайне, в глубокой тайне!

Так я и поступил, послушался жениного совета. Снова стал веселым, был еще приветливее со старшим шафером, чем прежде, старался ничем не вызвать подозрений. Только изредка, когда он приходил ко мне, сажал ребенка на колено и начинал ласкать, я говорил про себя:

— Господи, он, наверно, и не знает, что ласкает собственного сына.

Таможенник умолк, закончив рассказ о своей семейной тайне. Эльза, внимательно его слушавшая, едва сдерживала смех.

— И впрямь удивительная тайна! — сказала она, сделав серьезный вид.

Слушая рассказ, Эльза и не заметила, как приехали в Белград, и только когда по обе стороны дороги, спускающейся с Торлака, показались дома, она поняла, что путешествие окончилось.

Еще немного, и экипаж поднялся на возвышенность, на которой раскинулась столица.