За городскими воротами Мигулин прощался с поехавшими провожать их офицерами:
— Да! Да! А как же! Передайте, что пани правится до Варшавы. Блистать! Прощай, брат! Какого ты герба? «Стрела из тучи»? А я — МИхал Мигуля, рыцарь герба «Рак, свистящий на горе». Прощай!
Офицеры расхохотались, чуть не падая из седел.
— Трогай!
Карета, мягко пружиня, неслась по ночной дороге. Глухо топотали кони. Ночной воздух врывался в дверцы, холодил разгоряченное лицо Анжелики.
Анжелика, опомнившись, стала переодеваться в свой мужской костюм. Едва успела, как встретили высланных вперед двух казаков и табун заводных лошадей. Мигулин спрыгнул на землю и распахнул дверцу:
— Ну? Теперь куда?
— К туркам!.. — воскликнула Анжелика.
— Прошу пани, — склонился Мигулин, жестом приглашая ее выходить.
Карета стояла посреди степи. В стороне фыркал табун, вполголоса переговаривались незнакомые Анжелике казаки. Небо на востоке посветлело, и казалось прозрачным.
Анжелике подвели показавшуюся в темноте вороной невысокую лошадь. Мигулин поддержал стремя, широкой ладонью посадил замешкавшуюся маркизу в седло. Ночь спрятала его улыбку.
— Куда?
— До Днестра. Там, брехали, сам султан, — переговаривались казаки.
Мигулин давал последние наставления кучеру:
— Максим! До вечера гони на Умань и за Умань дальше. А там кони, сбруя и тачка — твои…
Рванула с места и, колыхаясь, скрылась за степным курганом карета. За ней ускакали двое казаков. Остальные помедлили, о чем-то договариваясь, но вот по команде Мигулина небольшая кавалькада тронулась на запад, убегая от восходящего солнца.
Они скакали по предутренней степи, перелетал через холмы и балки, разбрызгивая редкие ручьи, и скачка их была похожа на полет. Где-то недалеко лежал неведомый Анжелике Днестр, за ним, казалось ей, было спасение и достижение давно ожидаемого…
Овраг, поросший кустарником, пересекал их путь, Мигулин взял левее, обскакивая его под изволок. Но вдруг кони под передними казаками встали, вздыбились и попятились. Казаки крестились.
— Что такое?
И, поравнявшись с передними, Анжелика ясно услышала доносящееся из оврага глухое, низкое ворчание…
— Не пускает… — пробормотал Мигулин.
Он взялся за уже знакомое Анжелике ружье, заряженное заговоренной пулей, и послал заупрямившегося коня к оврагу. Конь не шел. Мигулин несколько раз поднимал ружье и в нерешительности опускал его. Невидимый в полумраке зверь не уступал. Он захлебывался яростью. Его ворчание переросло в клокочущий злобой рык. Лошади под казаками обезумели.
Наконец, Мигулин дал знак отходить.
В сырой и темной балке спешились. Исходили дрожью кони, клацали зубами крестящиеся казаки.
Мигулин, слегка помешкав, выхватил из кучи молодого, безусого казачка, ухватил за руку Анжелику:
— Меняйтесь одёжей. Быстро!
Казачок уперся:
— Ни… Нэ хОчу… — бормотал он, опуская в смущении глаза.
— Я кому сказал!
Анжелика и стеснительный казачок отъехали в дальний конец балки. Анжелика разделась и протянула спрятавшемуся за лошадьми юноше теплый комок своей одежды обнаженная рука воровато ухватила мужской костюм маркизы и сразу же передала костюм казачий. Торопясь Анжелика надела стремительно остывающий, мокрый местами от чужого пота казачий костюм, убрала волосы под высокую баранью шапку, перепоясалась кушаком. Казачок так и этак крутил на голове и никак не мог пристроить широкополую шляпу.
— Побыстрее! — прикрикнул из полумрака Мигулин.
Он что-то говорил столпившимся вокруг казакам, голос звучал необычайно гулко в предутреннем тумане.
— Ты и ты… На Днестр и через… Этого возьмите… — донеслось до Анжелики.
Два казака, сделав знак переодевшемуся, отделились от толпы и, помешкав, шагом поехали на запад, где совсем недавно встретило их столь ужасное препятствие. Переодевшийся, все еще поправлял непривычную для него шляпу, направился следом.
«Они хотят направить преследователей по ложному следу», — подумала Анжелика. Мигулин обернулся к ней, подождал, пока она подъехала, оглядел, поправил шапку на ее голове, заламывая немного на ухо.
— Езжай с ними, — указал он Анжелике на готовых скакать и ожидавших ее казаков.
— А вы?..
— Я вас догоню, — и Мигулин оглянулся вслед поехавшим на запад казакам.
— Гей! Гей! — вскричали, понукая коней, казаки, и один из них подхватил за уздечку лошадь Анжелики и увлек за собой.
— Куда мы? — успела спросить Анжелика.
Мигулин не ответил, казаки также скакали молча.
Скакали долго. Незаметно рассвело. Пригрело солнце. Анжелика, проплясавшая всю ночь и проскакавшая ее остаток, засыпала в седле, казалось, что она вот-вот упадет на землю. Усилием воли она заставила себя оглядеться. Солнце вставало слева. Выходило, что казаки скачут на юг, в сторону Крыма.
Укрывшись за высоким курганом, поменяли лошадей, вскочили на свежих. Когда приостановились, Анжелика готова была упасть и заснуть прямо на траве. Но ей подвели лохмоногую, гривастую лошадку, помогли сесть в седло.
— Швыдче… швыдче…
— Гей! Гей! — подтолкнули казаки коней.
Опять скакали, но теперь навстречу солнцу, на восток.
Скачка была мучительна. Стало припекать. Несколько раз Анжелике казалось, что она теряет сознание. Она приходила в себя, оглядывалась, несколько раз с тревогой встретила жадные мужские взгляды.
Казаки на скаку переговаривались. Общаясь с графом и Мигулиным, Анжелика смогла запомнить несколько польских и русских слов, язык казаков был непонятен ей. Ясно, что говорили о ней, говорили насмешливо, как говорят о добыче, такие интонации она уже слышала здесь в степи. И лишь один, старший из казаков, сердито отвечал одной и той же фразой, казавшейся Анжелике бессмысленной: «Винхрэстцалував».
— Така гарна жинка…
— Винхрэстцилував…
— Та хочь по разу…
— Винхрэстцилував…
Она готова была упасть и уже стала крениться в седле, когда старший, сивоусый, крепко пахнущий горилкой, табаком и луком дядька, приобнял ее за талию, но так и не замедлил бег своего коня.
Анжелика вздремнула, упав головой на твердое, ритмично взлетевшее плечо казака, и, как показалось ей, сразу же проснулась под хохот и выкрики казаков. Мимолетный сон немного освежил ее.
В полдень остановились отдохнуть в низинке, на берегу ручья. Анжелика поплескала себе на лицо холодной искрящейся водой и без сил опустилась в тени склонившихся к ручью ив. Щеки горели, кровь стучала в висках. Куда они скачут? Что это за люди, взявшиеся служить ей и готовые растерзать ее, единственную в стае самку, затопить ее в волнах своей необузданной похоти?
«Ах, я устала удивляться…» — с оттенком безнадежности подумала Анжелика и поплыла на волнах блаженного беспамятства, сладкой дремы.
Конский топот разбудил ее. Запыленный, бледный Мигулин спрыгнул с облитого потом коня.
— Пора!..
Казаки, кряхтя и сопя, стали подниматься. Старший из них, на чьем плече Анжелике удалось вздремнуть, пошел навстречу Мигулину:
— Куды тэпэр ихаты?
— В Сичь, — ответил Мигулин.
— В Сичь нам не можно, — покачал головой сивоусый. — Сичь пид Московского царя волит. Трэба до Чигирину…
— Можно и до Чигирина, — подумав, ответил Мигулин. — Подымайтесь.
— Зараз нэ можно, бо кони втомылыся.
Взглянув на усталых коней, Мигулин пошел к лежащей в тени Анжелике:
— Ты как? Надо бы ехать…
Ноги не двигались. Затекло и болело все тело, но Анжелика, морщась, через силу поднялась и встала. Невольный стон вырвался из груди.
— Ничего. Все будет хорошо, — прошептал Мигулин, поправляя на ней казацкую шапку. — Иди к лошадям.
Казаки, столпившись возле коней, ждали его решения.
— Мы зараз едем с ней в Чигирин, к Дорошенке. Как кони отдохнут, давайте за нами. Половину оставьте здесь до заката. Боюсь, как бы паны не догадались… Если что, задержите…
Казаки согласно кивали.
Мигулин выбрал наименее утомленного коня, перекинул на него свое седло, своего повел в поводу. Лошадь Анжелики почти не утомилась, вес всадницы был невелик.
Кривясь от боли, Анжелика попыталась поднять ногу и поставить в стремя, нога не хотела слушаться. Мигулин подошел сзади, обхватил Анжелику за талию и рывком забросил в седло. Она чуть не свалилась с противоположной стороны.
Тронулись шагом. За ними побрели, вытягивая шеи, два запасных коня. Перевалили бугор. Под горку Мигулин придавил коня, перевел на рысь. Гок-гок-гок… Тряская рысь болью отдалась во всем теле. Еще рывок, и кони перешли на плавный галоп.
— Держись, сейчас легче будет…
Придерживая лошадей, сохраняя их силы, ехали до вечера. На вершине огромного, плавно раздваивающегося холма Мигулин остановился, долго всматривался в степь, оставшуюся позади, потом решился, глубоко вздохнул и, увлекая за собой лошадь Анжелики, погнал коня во весь мах, забирая гораздо южнее, чем ехали до сего времени.
Анжелика не задавала никаких вопросов, полностью положившись на казака.
Они ехали и ехали. Казалось, все человеческие силы должны иссякнуть. Мигулин осматривался, то и дело оборачиваясь в седле. Анжелику так и подмывало спросить, не ищет ли он место для ночлега, но она молчала, и они продолжали ехать по темнеющей, тонущей в сумерках степи.
Наконец, Мигулин остановил коня:
— Здесь. Ты уж извини, придется без огня…
— Что это за люди? — спросила Анжелика, когда Мигулин расседлал коней и подошел к ней, устроившейся на попоне, волнами раскинувшейся по густой высокой траве.
— Наши… Дорошенковские ребята…
— А почему мы их обманули?
— Им нельзя в Сечь, мне нельзя в Чигирин, — пожал плечами Мигулин, усаживаясь напротив.
— Почему?
— В Чигирине ставка гетмана Дорошенко, который воюет с польским королем и нашим царем.
— Но его люди помогли нам…
— Да, — согласился Мигулин. — Не бери в голову. Тут на Украине сам черт ногу сломит. Ты мне другое скажи.
Голос казака стал напряженным и вместе с тем вкрадчивым. Анжелика насторожилась.
— Что ты хочешь услышать?
— Вспомни, что мы делали до того, как приехали в замок…
— В замок!..
Ужасные воспоминания о прошлой ночи, о неотвязно преследующем ее страшном и непонятном звере нахлынули на Анжелику. Она невольно вскрикнула, беспомощно оглянулась на обступившую их со всех сторон темноту.
— Не бойся, — успокоил Мигулин, кладя на колени ружье. — Сюда он побоится… И кони учуют…
Вздрагивая от каждого шороха, Анжелика отрицательно покачала головой:
— Я… Я ничего не помню…
— Вспомни, — настаивал Мигулин. — Мы выехали утром, ехали через лес… Помнишь? На берегу Десны увидели… Ну? А до этого?..
— До этого?.. — Анжелика уронила голову на руки. — До этого… Мы останавливались в лесу на отдых… Северин метал нож…
— Да! Что еще?
— Что еще? Я… Я тоже метнула, и выскочил волк… Да! Выскочил волк! — вскинула голову озаренная Анжелика.
— Волк? Откуда? — подался вперед Мигулин.
— Из-за пня. Я метнула нож в пень, а из-за пня выскочил волк…
— А нож? Где этот нож?
— Нож?.. Я не помню…
Они долго молчали.
— Нам надо вернуться туда, — сказал, наконец, Мигулин.
— Куда? В тот лес? Но мы и так потеряли столько времени! — в голосе Анжелики слышалась мольба. — Столько времени!.. Ну, пожалуйста…
— Он будет преследовать тебя все время. Надо вернуться…
— Но зачем?!
— Я не знаю… Надо найти этот нож… этот пень… Э-э! — взмахнул он рукой. — Тут особая наука.
— Мы потеряли столько времени, — твердила Анжелика. — Нам надо спешить. Мы и сейчас едем непонятно куда… Еще и вернуться! Но неужели он будет преследовать меня?.. Даже за море?..
— Ох! — вздохнул казак. — Не кудахтай! Разбрешутся бабы — спасу нет!
— Но ты уверен, что он будет преследовать меня все время? Это связано с тем событием?..
— Ладно. Ложись спать. Утро вечера мудренее.
Он отвернулся и замолк, не выпуская из рук ружья, заряженного особой пулей.
Но Анжелика никак не могла уснуть. Скачка под палящим солнцем, мысли о странных и страшных силах, вторгшихся в ее жизнь, подозрение, что все путешествие напрасно, что она снова стала игрушкой в чьих-то руках — все это было слишком. Она проворочалась до утра, и уже под пенье птиц забылась не надолго тревожным, полным сновидениями сном.
Утро было чудесным. Но Анжелика, мучимая сомнениями и головной болью, не замечала этого. Куда они едут? Что их ждет? Что написано на маленьком кусочке шелка, за которым устроили такую охоту поляки?
Бледный, с синими тенями вокруг глаз Мигулин, покусывая губы, снимал с головы окровавленную, заскорузлую повязку. Вчера ее не было видно из-под шапки. Повязка присохла, казак осторожно подергал ее, подавил стон и стал тщательно, дюйм за дюймом отщипывать, отдирать. Капля крови выкатилась из-под его пальцев и скользнула мимо уха по щеке.
— Ты ранен? — встревожилась Анжелика.
— Да так. Это еще татары достали… — досадливо отвернулся казак.
«О боже! Какая я несчастная, — подумала Анжелика. — Сколько людей умерло из-за меня!.. Ради чего? Но ведь я не хотела этого…» Первой жертвой стала старая колдунья, собиравшая в лесу травы. Ее повесили, заподозрив в краже детей, которых Анжелика, еще девчонка, увела с собой путешествовать». Может, это дух повешенной колдуньи преследует ее? Но если это так, то старая ведьма достаточно отомщена. Сколько людей, близких и дорогих Анжелике умерли в муках, умерли совсем молодыми… А она? Она обречена скитаться в поисках своего несчастного мужа… Мысли ее вернулись к слухам, что его видели в России, в Турции… Рекомендательное письмо!.. О, если это действительно дьявольская уловка маркиза де Помпона! Анжелика вскочила на ноги. Если это просто уловка, интрига министра, месть Анжелики будет ужасна… Она вернется в Париж и — черт с ним! — отдастся королю. Но в качестве платы она потребует голову этого мерзавца Помпона. Она устроит представление для всего Парижа. Горожане посмотрят, как с господина министра живьем сдерут его мерзкую, вонючую шкуру!..
— Да, довели они тебя… — покачал головой Мигулин.
Анжелика опомнилась. Она металась по вершине холма и разговаривала сама с собой. Но Мигулин?!
— Ты понимаешь по-французски?..
— Очень мало, — пожал плечами казак. — Так… «Мерси, пардон»…
— И… ты понимал все, о чем мы говорили с графом? — спросила Анжелика, чувствуя, как краска стыда заливает ее лицо и шею.
— Да как тебе сказать… — уклонился казак. — Не об этом сейчас забота. Надумала ты, что дальше делать будем?
— Да… — тихо сказала Анжелика, опускаясь на попону. — Я еду в Турцию. Пока есть хоть капля надежды, я буду искать своего мужа.
— Тогда вставай, пора седлать, — нахмурясь, сказал казак. Он скомкал снятую с головы, бурую от засохшей крови тряпицу, вытер ею кровавый след на щеке, и, видимо, чтобы развеселить и подбодрить Анжелику, усмехнулся. — Вот досталась кому-то жинка. Не дай бог, чтоб моя за мною так бегала да следила.
Еще двое суток ехали они степью, давая себе и лошадям самый короткий отдых. Преследования не было. Поляки не решались забираться в эти земли, а встречи с казаками Дорошенко и татарами путники счастливо избежали. На третий день Анжелика заметила впереди дымы. Веселее пошли, учуяв близкую воду, лошади.
— Что там?
— Чертомлыкская Сечь, — ответил Мигулин.
Не доезжая до поселения, в овражке он обмотал лицо Анжелики своей грязной, окровавленной повязкой, так что виден остался лишь один глаз, и дважды провел грязным пальцем у нее под носом:
— Нехай думают, что у хлопца усы отрастают…
— Отчего бы мне не въехать в эту деревню так, как есть? Этот маскарад обязателен? — брезгливо выпятила губы Анжелика.
— Обязателен, — твердо ответил казак. — Баб в Сечь не пускают. Да гляди шапку не снимай и глазами особо не стреляй. Придурись хворой или раненой. А то… Тут тебе балов устраивать не будут. Главное — молчи и с седла не слезай.
Чертомлыкская Сечь того времени представляла собой небольшую крепость на острове в устье реки Чертомлык при впадении протоки Прогной в реку Скарбную. Со стороны степи, с Сумской стороны и со стороны речки Базавлук Сечь укрывалась высоким, в шесть сажен земляным валом, из палей и бойниц которого глядели на степь несколько пушек. Центром укрепленной линии здесь была высокая башня, тоже изрешеченная бойницами для пушечной стрельбы. От устья Чертомлыка и от реки Скарбной, которая текла позади городка возле самого рва, укреплением служили еще и деревянные коши, насыпанные землей. Там же в валу были сделаны восемь «форток» — проходов, достаточных, чтобы один человек мог пройти и пронести сосуд с водой — мера на случай длительной осады. Всего же укрепления растянулись сажен на девятьсот.
Мигулин и Анжелика проехали узким перешейком меж Прогноем и Чертомлыком к воротам, совершенно незаметным под высокой башней. Здесь Мигулин обменялся несколькими фразами с караульными, видимо, знакомыми ему казаками, и путников беспрепятственно пустили внутрь.
Поселение было еще беднее и неряшливее того пограничного городка, из которого Анжелике удалось бежать. Вокруг широкой площади стояло несколько деревянных домов, крытых камышом, но с дырами вместо дверей и окон, чем дальше от площади, тем дома становились ниже, чернее, закопченнее, местами над землей торчала одна бесцветно-серая камышовая крыша, Удивительным было невероятное для такого маленького поселения количество шинков. Анжелика, наблюдавшая за всем сквозь полуприкрытые ресницы, насчитала их несколько десятков. Запах дыма, смолы, рыбы и устойчивый водочный перегар были столь густы, что казалось возможным потрогать их руками.
Меж шинков и на площади нескончаемо и буйно тянулось странное переплетение пьянки и торга. Яркие восточные ткани, золотые и серебрянные кубки, сбруя валялись прямо на земле, на конском навозе, передвигаемые, меняемые, пропиваемые. Сушеная рыба была обсыпана недозрелой вишней. Где-то вяло бренчали музыканты. Звуков не было слышно из-за сплошного пьяного гула. Закопченные, полуодетые, усатые люди пили, пели, орали, плясали, пьяно целовались, короче, вели себя совершенно непринужденно. Богатое шитье сочеталось с грязными лохмотьями. Обрывки немецких, турецких, польских фраз доносились из общего шума, подобного морскому прибою.
Мигулин признал кого-то среди сидящих под стеною шинка казаков и, свешиваясь с седла, расспрашивал. Собеседник его, подстриженный в кружок молодой усатый воин, одетый в изорванную рубаху и ярко-синие бархатные шаровары, отвечал усмешливо и равнодушно. Сосед его, могучего сложения детина с пеной на губах, смотрел остановившимся взором прямо перед собой и изредка поводил рукой, будто отгонял от лица комаров.
— А наши, донские зараз на Сечи есть?
— Та трохи е, — отвечал усатый. — Стенькины хлопцы.
— А на Крым или на Турцию не думаете?…
— Та думаем… — лениво кивал усатый. — Вот зараз выпьемо та подумаем…
— А где зараз Шашол?
— Та в себе…
Подхватив под уздцы коня Анжелики, Мигулин проехал к одной из изб, спешился, жестом дал знак спешиться и Анжелике, намотал ей на кисть поводья обеих лошадей и шепнул:
— Садись под стену, притворись, что дремлешь.
Анжелика прикорнула к дубовому бревну, уронив на грудь голову в папахе, а Мигулин шагнул в избу.
У избы кошевого атамана Евсевия Шашола, как и у всех остальных, не было окон, и Анжелика невольно слышала приглушенные голоса и Мигулина и кошевого. Смысла она не разбирала, но по тону было ясно, что Мигулин расспрашивает, а Шашол жалуется и ругается.
— Тут такое деется, — бурчал хозяин. — Сам не знаю, жив ли буду, либо мне паны-братья голову отсадят, а на мое место Вдовиченку посадят…
— Кто ж таков этот Вдовиченко?
— Пришел он на Запорожье в нищем образе, сказался харьковским жителем, свят муж и пророк, дана ему от бога власть будущее знать.
Мигулин хмыкнул.
— Да-а, — продолжал Шашол. — Брешет нищая собака, что тому уж седьмой год, как велел ему бог, дождавшись этого времени, с Войском Запорожским разорить Крым и в Царе-городе взять золотые ворота и поставить в Киеве на прежнем месте…
— Ну, это бы неплохо… — опять хмыкнул Мигулин, но Шашол его перебил.
— Погоди… Брешет, что князь Ромодановский, — тут Шашол перешел на шепот, — до этого доброго дела его не допускал и мучил… Понимаешь, чем здесь попахивает? Но его, здрайцу, эти муки не берут, мол писано где-то, что сын вдовицы все земли усмирит. Теперь, дескать, послал его бог к Войску Запорожскому и в городах всякому человеку до сосущего младенца велел сказывать, что он такой знающий человек, и чтоб шли с ним разорять Крым. Как придет в Крым, пять городов возьмет и будет в них зимовать…
— Почему пять?…
— А бог его знает. Бусурманы, брешет, стрелять не будут, потому что он невидимо будет под города приходить, стены будут распадаться, сами, ворота сами же отворятся, и оттого прославится он, Вдовиченко, по всей земле. А наперед ему надобно Перекоп взять и Войско Запорожское пожитками наполнить. Наши как про то узнали, покинули дома свои и хлеб в полях… Идет громадная толпа, сегодня, что ни видно, здесь будут… Чем кончится, не знаю…
Мигулин вскоре вышел, присел возле Анжелики, протянул ей несколько холодных лепешек:
— На, подкрепись.
Анжелика приподнялась, жестом сдвинула шапку назад, повела головой и шеей, и сразу же Мигулин жестко сказал сквозь зубы:
— Накройся… пригнись…
Согнувшись, тычась лицом в колени, Анжелика пережевывала вязкое тесто, а Мигулин, разглядывая площадь, тихо говорил:
— Шашол просил подождать. Какое-то дело у него. Может, так и лучше. Провожатых даст…
Прожевав последний кусок и облизнув свои полные губы, Анжелика его так же тихо спросила:
— А что будет, если узнают, что я женщина?
— Да ничего не будет: и тебе и мне головы поотрывают… — фыркнул казал.
Через некоторое время он, видимо, решил приободрить затаившуюся Анжелику и спросил:
— Как тебе тут?
— Дымно…
— Это от комаров. Тут над речками комарья — гибель…
Шумела площадь. Перед вечером закричали что-то на башне дозорные, и появившиеся вооруженные казаки стали расчищать на площади место. Высовывался из прохода своей хаты и сразу исчезал кошевой Шашол. Несколько богато одетых казаков прошли к нему, обменявшись с Мигулиным кивками. Один из них вышел и стал обходить казаков на площади, перешептываясь с некоторыми. Те, к кому он подходил, через какое-то время вставали, шли и рассаживались возле хаты Шашола. Вскоре Мигулин и Анжелика оказались в плотном кольце хохочущих, орущих, поющих и ругающихся запорожцев. Подошли уже знакомые казаки, с кем Мигулин разговаривал при въезде. Подстриженный в кружок оборванец в бархатных шароварах мечтательно рассматривал небеса, изредка прикладываясь к фляге, а сосед его, могучий детина, так же бессмысленно смотрел перед собой, но теперь изредка вскрикивал и взмахивал руками, будто отбивался.
— Горячка у парня, черти мерещатся, — тихо объяснил Мигулин. — Это бывает…
Уткнувшись головой меж дубовыми бревнами стены и широкой спиной Мигулина, Анжелика притворилась спящей.
Меж тем шум усилился. Из-за вала наплывала новая волна звуков.
— Иде! Иде! — закричали караульные на башне.
Где-то застучали в огромный барабан. Несколько казаков, налегая изо всех сил, выкатили на площадь такие же огромные бочки, стали черпать из них и пить. «Водка», — догадалась Анжелика. Со всех сторон поселения на площадь повалил народ. Ворота под башней распахнулись, и через них новая многочисленная толпа, распевая песни и молитвы, плеснула на площадь и разом переполнила ее.
— Иде! Иде!
— Гей! Гей!
— Слава!..
— Спаси, Господи, люди твоя…
— Иде! Иде! Вдовиченко!..
Новый пророк, подобно Христу, на осляти въезжал в Чертомлыкскую Сечь.
— Слава! Слава!
— Миром Господу помолимся…
Некоторое время на площади творилось невообразимое. Постепенно шум стал смолкать, будто и сам он, шум, утомился. Анжелике ничего не было видно из-за спин. Она слышала только перешептывания соседних казаков, настороженно всматривающихся в явившегося пророка и святой жизни человека.
— Шо вин? Шо вин?…
— Плаче… — растерянно сказал кто-то.
— От лахудра, — зло прошептал кто-то рядом.
— Вдовиченко, нэ журысь! — грянул в тишине молодой веселый голос, и площадь вновь взорвалась криками.
Ругань, хохот и молитвы смешались. Какой-то пьяный приплясывал, ударяя в бубен, и выкрикивал тут же сочиненный куплет:
Вдовиченко, нэ журысь,
В мЕне грОши завелысь!..
К нему, размахивая дубинкой, пробирался седой есаул.
Из избы Шашола вышли богато одетые казаки и пошли в толпу. Их встретили злобными криками. И сейчас толпа пьяных запорожцев, спотыкаясь о ноги, специально им подставляемые рассевшимися, полезла в избу Шашола.
Несколько раз изба Шашола и площадь обменялись подобными делегациями. Анжелика с трудом поняла, что Шашол и богато одетые казаки приглашают пророка на совещание в «радный дом», то есть в избу к Шашолу, а площадь и пророк требует Шашола и богато одетых выйти к народу и решать все сообща.
Наконец площадь победила. Из избы высунулась багровая от гнева усатая физиономия Шашола. В руке кошевой сжимал маленькую золоченую булаву. За ним вышли богато одетые, называемые «куренными», сидевшие вокруг избы казаки поднялись и клином врезались в толпу, очищая старшине дорогу.
Вскоре Анжелика и Мигулин остались под стеной одни да страдал, корчился в пыли и вскрикивал терзаемый горячкой казак.
— Братья, Войско запорожское, кошевое, днепровское и морское! — заговорил вдалеке Шашол. — Слышим мы и глазами видим…
— Гей! Гей! — закричала рада. — Нехай Вдовиченко говорит!
— …Премногие милости и жалование от великого осударя… — гнул упрямо Шашол. — Милостивым словом он нас увеселяет, про здоровье спрашивает…
— Да мы сроду не хворали!..
— Замовчь!..
— …Пушки, ядра, порох приказал прислать. Калмыкам, донским казакам и из городов охочим людям на помощь против бусурман к нам на кош позволил приходить, также чайками, хлебными запасами и жалованием обнадеживает, только б наша правда была…
— Нехай Вдовиченко говорит! — кричала рада.
— …Служили мы и с татарами после измены Брюховецкого, и во времена Суховеева гетманства; крымский хан со всего Крыма хлебные запасы собирал и к нам на кош прислал, только тот его хлеб обращался нам в плач, нас же за шею водили и как овцами торговали, все добро и клейноты отняли…
— Нехай Вдовиченко говорит!
— …Пока свет будет и Днепр идти не перестанет, с бусурманами мириться не будем…
— Слава! Слава!
На площади орали до темноты.
— Ты-то что мучаешься? — с удивлением обернулся Мигулин к заерзавшей Анжелике.
— Не могу, — сказала Анжелика. — Не могу. Я хочу в туалет…
— Вот горе-то еще… — вздохнул Мигулин.
Смеркалось. На площадь выкатили и зажгли смоляные бочки. Тьма вокруг площади стала еще гуще, а на самом майдане в неверных отблесках пламени продолжала волноваться рада.
— О, господи! — вздохнул опять Мигулин. — Иди уж в избу, а я посторожу…
Внутри помещения было темно, по стенам метались тени и блики. Посреди стоял один лишь стол, а вдоль стен тянулись лавки, покрытые шкурами. Стекол не было, и от постоянного сквозняка в избе чувствовалась зыбкая прохлада.
Оправившись, Анжелика присела на лавку в углу. С наслаждением сняла она теплую меховую шапку и рассыпала волосы по плечам, грязную тряпку сорвала с лица, расстегнула ворот рубахи, подставляя прохладе шею и грудь.
Тут на площади закричали:
— В поход! В поход! Разбить бочки с водкой! За пьянку — смерть! Куренные, по куреням!
В проем окна вскочил знакомый Анжелике оборванец в бархатных шароварах, в руке он сжимал факел:
— Михаил! Мигуля! Та дэ ж вин е?
Бежать, скрываться было невозможно, на маскировку не оставалось времени. Опережая взгляд казака, Анжелика поднялась, рывком разорвала рубаху, обнажая свою полную грудь, подняла и сплела над головой руки, как это делали восточные женщины, и на носках, извиваясь всем телом, двинулась навстречу опасности. Почему она сделала именно так, не знала и не задумывалась.
— Иди сюда, красавчик, я научу тебя любви, — ласково пропела она.
Казак обернулся на звук ее голоса, подскочил, как ошпаренный кипятком, и вытаращил глаза. Анжелика пританцовывала перед ним, покачивая бедрами и грудью, улыбаясь и подмигивая из-под локтя.
— Допывся… — сокрушенно сказал казак, вяло перекрестился и рухнул на пол, уронив факел.
В это время через пролом, служащий дверью, в избу шагнули Мигулин и с ним еще один запорожец. Анжелика, поднимавшая факел, замерла перед ними полуобнаженная. В глазах вошедших одновременно взметнулось изумление. Мигулин отвел взгляд и почесал согнутым пальцем кончик носа. Вошедший с ним запорожец, статный светлоусый казак с манерами начальника и владетельной особы, хищно оскалился, растеряв всю свою величественность.
— Ничего. Это бывает. Так надо, — нагло сказал ему, пришедший в себя Мигулин.
— Гляди, Мишка, дошутишься… — набросился на него запорожец. — Время такое, а то б…
— Понял. Давай о деле, — перебил его Мигулин и досадливо бросил Анжелике. — Прикройся, халда…
— Скачи до наших на Дон, — заговорил запорожец, беспрестанно оглядываясь на окна. — Там должны быть Московского царя люди. На Москве тебя знают… Расскажешь им все, что видел. Скажешь, что идут на Перекоп тысяч шесть конных да тысячи три пеших. Евсевий Шашол отказывал, хотел дождаться пушек от великого государя, но городовые люди хотели Шашола убить, кричали, кричали, что они шли не на нашу войсковую, но на Вдовиченкову славу, и кошевое войско на эти слова их все склонилось. Шашола отставили, а выбрали Вдовиченко атаманом кошевым и гетманом полевым. Я у него, святого человека, спрашивал: «Сколько на перекоп пушек брать?». А он, святой человек, мне отвечал: «Мне пушки не надобны, и без пушек будет добро; слышал я, что вы послали к царю бить челом о пушках, но та ваша посылка напрасная, от этих пушек мало вам будет проку; а если вам пушки понадобятся, который город бусурманский будет поближе и богат, в том и пушки возьмете». Понял? Но я потихоньку пару пушек возьму… Расскажи, все, как есть. Главное, что мы царю верны, и измены нет никакой. А Вдовиченко… Сам понимаешь: тут мы бессильны, как затмение на людей нашло…
— Хорошо, Лука Андреев. Это я все передам, — сказал Мигулин. — Дай мне охрану, ребят надежных. Ты ж видишь… Везу эту красотку по тайному повелению, да вот пришлось через Уманского полка земли круг дать…
— Добро, ребят я тебе дам, — подумав сказал запорожец. — И сматывайся с ней, а то как бы вас…
Заворочался и приподнялся лежавший на полу оборванец. Взгляд его был мутен. Анжелика из-за плеча Мигулина показала ему кончик языка и страшные глаза. Оборванец застонал и вновь отключился.
— Оденься, — подтолкнул Анжелику Мигулин и нахлобучил ей на голову папаху. — Давай к лошадям…
Пользуясь темнотой, выбрались с сопровождавшими их запорожцами за ворота.
— Куда вы, хлопцы? — спросил стражник.
— На ту сторону. За Днепр. Татар открывать, — отозвался один из сопровождающих.
— Куда мы? — шепотом спросила Анжелика, когда выехали за ворота.
— На Дон, — также тихо ответил Мигулин.
— Но это войско идет в поход на Крым. Почему бы нам не отправиться с ними?…
— Ну какой это поход! С таким вождем дай бог, чтоб половина обратно вернулась, — неожиданно зло сказал казак.
Они пересекли вброд речку и, поплутав в темноте среди ручьев и озерец, спустились к широкому, искрящемуся под встающей луной Днепру. Несколько лодок ждали их в прибрежных камышах. Переправа затянулась. Лошади упрямились, не хотели идти в черную ночную воду. Наконец достигли противоположного берега.
— Ну, веди…
Один из казаков поехал первым, забирая влево, вверх по течению реки.
Еще несколько дней длилась скачка по степи. Пересекли реки Гайчур и Волчью. Степи не было конца и края.
— Чья же это земля? — спросила как-то Анжелика, изумленная безбрежностью покрытой цветами равнины.
— А вот того казака, — указал Мигулин на одного из сопровождавших.
— О! Этот казак так богат? — удивилась Анжелика.
— Толку-то? Все равно от татар житья нет…
На следующий день, так и не увидев конца разноцветному пахучему морю, Анжелика снова спросила:
— Это все еще земли того богатого казака?
— Нет. Это, пожалуй, уже пошла земля вон того, черноусого, — указал Мигулин.
На третий день, когда сделали привал на берегу безымянной речки, Анжелика опять поинтересовалась:
— А это чья земля?
— Это — ничья. Вернее, войсковая, — ответил Мигулин. — Земля Войска Донского.