Черкасск стал главным городом донских казаков при атамане Иване Каторжном. Стоял он на Черкасском острове и был построен черкасскими казаками, но кто были те «черкасские казаки» — горские черкасы или запорожцы, которые на Дону постоянно по нескольку тысяч живали, — до сих пор не разберутся. После взятия и оставления казаками Азова турки и татары в отместку пожгли низовые казачьи городки — Маныч, Яр, Черкасск, людей побили и многих в плен увели. Казаки в своей старой столице, в раздорах, отсиделись, турецкий штурм отбили, а затем, замирившись с азовскими людьми, столицу свою назло почти под самый Азов на Черкасский остров перенесли, показывая, что путь свой старый на Азов и мимо Азова в море они отнюдь не забыли. Насыпали на острове земляные валы, поставили деревянные стены, возвели раскаты, внутри новой крепости разбили место под станицы и построили деревянный собор.

Анжелика и Мигулин пробирались к донской столице донецкими городками, вниз по Северскому Донцу. Но, перебравшись вброд через речку Большую Каменку, Мигулин решил, что татар и разбойников можно не опасаться, и они, свернув резко к югу, опять поскакали степью.

Город показался на рассвете. Нетерпеливо улыбавшийся Мигулин все время торопил коня. Они пронеслись сквозь молодые, но уже дающие первые плоды сады, перемахнули через ручей Гнилой Ерик и, сдерживая разгоряченных коней, поехали меж редких, беспорядочно разбросанных хижин, землянок с закопченными проемами вместо окон.

— Здесь у нас пришлые живут, — объяснял Мигулин Анжелике, любуясь хибарками, как будто это были дворцы. Анжелика из вежливости улыбалась, не понимая, чем здесь можно любоваться.

Мужчин не было видно, лишь по-восточному одетые женщины и чумазые дети равнодушно оглядывались вслед всадникам.

По мосту через протоку въехали они на остров и, поднырнув в узкие и низкие ворота под Мостовым раскатом, оказались в городе.

— Здесь Черкасские станицы, — указал Мигулин налево, и указал направо. — А это — Средняя.

Большинство беспорядочно стоявших домов были высокие, двухэтажные, с четырехскатной крышей, с каменным нижним и деревянным верхним этажом. Меж ними лепились обыкновенные азиатские мазанки, серые трухлявые трущобы. Мешанина домов крест-накрест пересекалась настилом вроде моста. Вдоль этой магистрали на высоких — в два-три метра — столбах тянулись мостки, от двора к двору, от дома к дому.

— Весной тут все заливает, — объяснил Мигулин и с гордостью добавил. — Похоже на Венецию.

Анжелика еле-еле сдержалась, чтоб не прыснуть.

По мосту они пересекли огромную, причудливо загибавшуюся лужу. Вправо, за лужей, далеко, больше половины всей площади города, до самой крепостной стены тянулась пустошь, заставленная торговыми палатками. Влево, за кварталами Павловской станицы, высился собор Воскресения Христова. Они свернули налево.

— Подожди меня здесь, — сказал Мигулин, спешиваясь у собора. — Будут спрашивать, говори: Михаила Мигулина.

Сняв шапку и перекрестясь, он пошел в собор.

Обитатели города внешне напоминали украинских казаков, были среди них и самые настоящие запорожцы, но чаще попадались бородатые и светловолосые люди, хотя много было и обычных азиатов. На улицах и на площади было гораздо тише и чище, чем в Сечи. Сказывалось, видимо, присутствие женщин и детей, а также влияние церкви. Впрочем, попадались и пьяные. На Анжелику, распустившую волосы, никто не обращал внимания. Только несколько молодых, безусых еще казаков, собравшись кучкой, поцокали языками, поразводили руками. Из множества непонятных слов Анжелика разобрала словосочетание «Распрекрасная краля».

— Эй, тетка! Чья будешь?..

Анжелика поколебалась. Дерзкие мальчишки, обращавшиеся «Эй!»… Они недостойны были ответа. Но чтоб избежать неприятностей для Мигулина (она думала, что таковые могут возникнуть), небрежно сказала:

— Михаил Мигулин…

— А-а… — разочарованно сказал один из молодых казаков. — Пошли, ребята. Нам тут не светит.

Мигулин вышел из церкви, дал Анжелике знак, чтоб спешилась, подал руку, когда она прыгала на землю с седла. Через узкие ворота в крепостной стене они вышли прямо к воде.

— Дон… — сказал Мигулин, сняв шапку и низко поклонился, коснувшись меховой оторочкой мокрого песка.

Анжелика с изумлением наблюдала, что, попав в город, стал он восторжен и беззаботен, как мальчишка.

— Дон, — повторил Мигулин. — Красота какая…

Оба берега были абсолютно пологими. При разливе вся местность, видимо, заливалась на несколько верст в ширину. Невысокие ивы никли к воде, спокойно серебрящейся под солнцем. Река казалась самой обыкновенной, но Мигулин со странной мечтательной улыбкой смотрел на нее и не мог оторваться. Удивленная Анжелика молча наблюдала за ним.

Наконец, казак глубоко вздохнул:

— Поехали…

— Куда?

— Ко мне домой.

— К тебе я не могу, — остановилась Анжелика.

— Почему? — изумился Мигулин.

— Ты же знаешь!.. Я не хочу подвергать твой дом, твоих близких опасности. Этот… Ну, вспомни того запорожца!..

— Да ты что?! — воскликнул Мигулин. — Ты в Черкасске. Какой… там… этот самый, сюда заберется? Смеешься? Пошли!..

— Ты должен сообщить немедленно своему начальству о том, что произошло в Сечи, и мы немедленно едем в тот замок. Сегодня же! — настаивала Анжелика.

Мигулин посерьезнел:

— Да. Но пока я сообщу, я должен тебя где-то оставить. Что ж ты, на крыльце будешь сидеть? Поехали.

Они пересекли Павловскую станицу, объехали с южной стороны огромную, похожую на озеро лужу, и оказались на торжище.

Полупустые ряды тянулись вдаль до самой крепостной стены, редкие люди маячили меж ними.

— Маловато что-то казаков, — пробормотал Мигулин, оглядываясь.

Анжелика, как и всякая женщина, присматривалась к разложенным товарам. Преобладали южные и восточные: шелковые и парчовые ткани ласкали глаз павлиньей расцветкой, персидские и индийские шали свисали кистями со столов до самой земли, среди них отличались черно-серебристые пакистанские шали; тонким узором привлекали цветные ворсистые ковры; сверкающими кучками высились металлические изделия, но блеск их перебивался поистине нестерпимым блеском видневшихся в открытых шкатулках драгоценных камней, перламутровых, жемчужных и коралловых ожерелий; торговцы вертели в руках и расхваливали начищенные, напоминавшие своим сиянием стекло клинки для шашек и кинжалов, натягивали тугие луки, потрясали конской сбруей и украшениями для широких военных поясов, которые одновременно могли служить защитой от колящего и рубящего удара; чуть в стороне бородатый и белозубый араб как величайшую драгоценность держал под уздцы невиданной красоты изящного, огнеглазого, снежно-белого коня. Несколько венецианцев, которых Анжелика узнала по смешным шапочкам, торговались с местными мастерами, покупавшими у них стволы для пищалей. Черноглазые кудрявые греки разложили горы ранних южных фруктов, выкатили бочки с вином и оливковым маслом, и сами они, загорелые и белозубые, казались маслянистыми под яркими лучами. Божились и ругались, хватая прохожих за руки и полы, московские торговцы, пытались всучить шнуры, нитки, канаты, дешевые ткани. Несколько казачек разложили перед собой звенья сушеной рыбы. Особняком, поджав ноги, сидели рядком скованные, грязные и оборванные люди, равнодушно смотрели перед собой.

— Ясырь, — объяснил Мигулин, но Анжелика не поняла этого слова.

За торжищем вдоль стен тянулась цепочка новых, как казалось — только что построенных домов. В кучах строительного мусора возилась замурзанная детвора. Несколько мальчиков постарше метали кости, увлекшись какой-то сложной игрой.

Возле одного из высоких двухэтажных домов Мигулин остановил коня и сказал:

— Приехали.

— Это твой дом? — спросила Анжелика, разглядывая, запрокинув голову, зарешеченные окна, кованые железные двери и ставни. — Целый форт!..

— Мой.

— И дети твои?

— Вон двое мои, — приглядевшись, сказал Мигулин.

Все дети, как по команде, обернулись, с любопытством разглядывали приехавших, но кроме любопытства на их лицах не читалось ничего.

— Слезай, пошли, — и Мигулин по высокой лестнице стал подниматься сразу на второй этаж, на опоясывающую весь дом галерею.

Выскочившая навстречу молодая, ярко одетая женщина, склонилась перед ним в поклоне. Он равнодушно кивнул ей, приподнял за плечи и движением головы указал на Анжелику:

— Она пока у нас поживет…

Встречавшая (Анжелика никак не могла понять — жена это Мигулина или служанка) выжидающе уставилась на Анжелику. Некоторое время они рассматривали друг друга и обе остались недовольны. Не вдаваясь в подробности этикета, если таковой был, Анжелика взбежала по лестнице вслед за Мигулиным, так же кивнула встречающей их женщине и вошла в дом.

Мигулин, повесив на стену саблю и шапку, морщась, стаскивал сапоги.

— Садись. Наморились…

Жена его (поскольку других женщин в доме не оказалось, Анжелика поняла, что это жена) заметалась по комнатам, стала собирать на стол, а Анжелика, откинувшись на лавке и прислонившись спиной к стене, исподтишка, сквозь полуприкрытые ресницы наблюдала за ней. Это была женщина одних с Мигулиным лет, высокая, стройная и гибкая, одетая по-азиатски, ярко, но, как показалось Анжелике, безвкусно. На ней было пестрое суконное платье, перехваченное серебряным поясом, на ногах — красные сапожки на высоком каблуке, голову венчал странный убор с рогами, вышитым кругом надо лбом, от которого до ушей свисали подвески. Волосы, видневшиеся из-под убора, пронизывались бисерными нитками. На груди бренчало ожерелье из монет. На смуглом лице ее сверкали такие же, как у Анжелики, зеленые глаза, но более мягкого, болотного тона, крыльями разлетались темные брови, хорошо очерченный нос все время трепетал ноздрями, а красивые тонкие губы постоянно поджимались, что придавало лицу настороженное, принюхивающееся выражение.

Отдохнув и перекусив с дороги, Мигулин критически оглядел Анжелику, встал и откинул крышку у одного из сундуков. Жена его напряглась у дверей, но не проронила ни слова. Мигулин вытащил и потряс в воздухе несколько женских платьев и нижних рубашек, очень цветастых, красные и зеленые сапожки, прикинул и остановился на зеленых, все это он скомкал и хотел, как в походе, бросить через комнату Анжелике, но опомнился и просто передал, положил ей на колени:

— Переоденься. Может, там кому представляться придется.

Жена его пренебрежительно фыркнула и исчезла.

Попросив обождать его, Мигулин ушел «в Войско», доложиться по начальству. Анжелика хотела переодеться, но, чувствуя, что за ней незаметно наблюдают, так и осталась на лавке с комком одежды на коленях, рассматривая внутреннее убранство дома. Весь второй этаж был заставлен лавками с наваленными на них мехами, на стенах пестрели ковры, на которых висели сабли, кинжалы, несколько ружей и пистолетов, там же, на одном из ковров непонятным образом примостилась картина фламандского мастера с фруктами, чашами и убитым зайцем, который казался настоящим.

Внимание Анжелики отвлекал постоянно усиливающийся шумок и шорох в соседней комнате. К хозяйке постоянно приходили все новые и новые соседки, все они, заявившись, заглядывали в комнату, где сидела Анжелика, несколько мгновений рассматривали ее, исчезали, и шумок усиливался. Хозяйка несколько раз заскакивала в комнату, будто бы по делу, металась по ней, не глядя на Анжелику, но как бы демонстрируя, что она здесь главная и ведет все хозяйство, а до Анжелики ей дела нет.

— Новая…

— Привез…

— Откель же?..

— А может, он магометан?..

Похоже, все решили, что Мигулин привез себе новую жену. Анжелика не стала их разочаровывать. Пусть волнуются.

Мигулин вернулся и пугнул соседок раскатистым:

— Пош-шли! Какого черта вам тут надо?

Те, злословя, рассеялись. Хозяйка, запуганная соседками, затаилась.

— Когда мы выезжаем? — спросила Анжелика, обстановка в доме Мигулина тяготила ее.

— Подождем до завтра, — ответил он. — Завтра Круг соберется. Будем решать: может, мимо Азова на стругах в море прорвемся, прямо к турецким берегам…

— А как же?..

Мигулин пожал плечами:

— Обождем. Ночь ничего не решает. А сюда через стены он не пройдет…

Здесь, в городе, он казался Анжелике легкомысленнее, самонадеяннее.

— Опоздали мы с тобой, — продолжал рассказывать Мигулин. — Два дня назад ехал через Черкасск царский посол Даудов и уехал в Азов, а оттуда — в Константинополь. Так бы ты с ним уехала… При посланце таком, конечно, надежнее. Но уже поздно. А наши, я так думаю, завтра или послезавтра пойдут Азов воевать. Ты ж видела — народу в городе нет. Все по камышам струги снаряжают…

Анжелике показалось, что Мигулину очень хочется подраться с турками, штурмовать Азов, и она спросила его об этом. Мигулин согласился: ему, действительно, не терпелось подраться с турками. Он рассказал, что лет тридцать назад казаки уже захватывали этот город, но русский царь побоялся воевать с турками и велел казакам город оставить. Теперь же появилась возможность вновь захватить этот город и вдоволь пограбить. Азарт будущей войны затмил в сознании казака опасность, что нависала над ним и Анжеликой со времени посещения замка Дунина-Борковского.

Ночевать Анжелику оставили в этой же комнате, на лавке, укрытой шкурами. Спать было жарко и жестко. В соседней комнате дышала, стонала и вскрикивала жена Мигулина. Анжелике казалось, что она делает это нарочно громко и открыто. Все это было очень неприятно. Смешанное чувство гадливости и зависти мучило бедную маркизу, дрожь пробегала по ее телу, иногда, наперекор жаре, ее бросало в озноб.

Утвердившись в своих супружеских правах, хозяйка дома не оставила Мигулина в покое. Остаток ночи она выпытывала у мужа подробности дела и поносила гостью.

— Нашел!.. Старая да лупастая. Не иначе, как ведьмачка. И где ты ее только нашел?!

— Я тебе сколько раз говорил?..

— Чего она тут делает?

— Мужа ищет…

— Смотрите, люди добрые! — вскрикивала жена Мигулина. — На всей Неметчине кавалера не нашла, на Дон мужа себе искать приехала! А ты, ясное дело, подрядился! Вот сват нашелся, это ж убиться можно!..

— Чего ты плетешь? — устало спрашивал Мигулин. — Ты сама понимаешь, чего ты говоришь?

— Я-то понимаю! Ты-то понимаешь? Почему именно тебя заставили ей мужа искать? А если не найдешь, что делать? Сам жениться должен? Кто это тебя подучил? Корнила Яковлев? Вот черт старый, развратный!

— Да есть у нее муж! Ищет она его.

— Где ж он?

— Куда-то делся.

— Куда?

— Куда-то…

И так всю ночь. Под утро Анжелика подумала, что Мигулин, как и большинство хороших людей, несчастен в любви и в семейной жизни. Ей стало жалко бедного казака, и она уснула.

С утра под крепостной стеной забегали специально присланные люди и стали кричать:

— Эй! Атаманы-молодцы! Честная станица Прибылянская! Выходи войсковую грамоту слушать!..

Мигулин вскочил, наскоро оделся, ополоснул лицо:

— Сиди здесь, никуда не ходи, — наказал он Анжелике.

Где-то на другом конце города шумели казаки. Сквозь приоткрытую дверь видно было, что хозяйка, затаившись, следит за Анжеликой, как кошка за мышью. Опять прибежали к ней соседки, опять заглядывали в комнату якобы по делам и демонстративно не замечали Анжелику. «Почему я должна здесь сидеть?» — подумала маркиза. На глазах изумленных женщин она разделась, накинула нижнюю рубашку, заправила ее в запорожские шаровары, натянула на ноги зеленые сапожки на высоких каблуках, подобрала привычно волосы под меховую шапку и, накинув на левое плечо брошенный на лавку кафтан Мигулина, пошла из дома. Женщины расступились, давая ей дорогу, и зашушукались, глядя вслед.

Она прошла опустевшую торговую площадь, обогнула огромную лужу. Похожий на морской прибой гул голосов стал ближе. За кварталами Павловской станицы Анжелике открылся казачий круг. Многотысячная толпа казаков собралась у стен собора. В центре на естественном возвышении тесно стояла кучка богато одетых, молодых и стариков, среди них Анжелика узнала седого, горбоносого казака, виденного ею в Москве. Порядка было мало. Вооруженные казаки громкими криками приветствовали, либо отклоняли речи выступавших, выкрикивали с места. Особые люди, потрясая плетьми и дубинками, пресекали такие выкрики, но страсти накалялись. Анжелике даже показалось, что решение принимается не по большинству голосов, а по громкости крика.

Она обошла вокруг всю многотысячную толпу, но казаки всюду стояли впритык, и Анжелике, поднимавшейся на носки, едва удавалось заглянуть через их широкие плечи, но там открывался лишь новый ряд плеч и затылков.

— А о случении с вами, атаманы и казаки, — долетали слова горбоносого седого казака, читавшего грамоту, — запорожскому атаману и всему при нем посполитству наш, великого государя, указ послан, велено ему, атаману и всему при нем посполитству, для отвращения той турецкой войны, случась с вами, атаманы и казаки, чайками на Черное море выходить и всякий воинский промысел вопче с вами турского салтана и крымского хана над жителями чинить велено…

Завершив круг, Анжелика не нашла ничего лучшего, как взобраться на мосток, тянувшийся на высоких столбах вдоль квартала. Мосток тоже прогибался от набившихся на нем детей, но через их головы все было видно. Анжелике показалось, что она узнала Мигулина, стоявшего в первых рядах перед старшиной, но скоро она потеряла его из виду.

— Решайте же, атаманы-молодцы, как нам великому государю послужить: забрать город Азов с каланчами и в нем в осаду сесть или помимо них в море идти и промысел чинить? — спрашивал седой гербоносый старик, и площадь отвечала ему разрозненным гулом.

— Забрать Азов с городками и сесть там на жалованьи. А то мы служим с воды и с травы, а не с поместий и не с вотчин. Пусть нам великий государь за Азов втройне жалование положит!.. — кричали одни.

— Нет! Не к делу такие речи! — оборванный, старый и беззубый казак взмахивал шапкой, привлекая внимание круга. — Я сам в Крыму в полоне был и выручили нас казаки, когда в Альму-речку входили и с татарами бились, которые не хотели воды давать. Татары ям нарыли, нас туда на ночь сажали, сверху досками закладывали, а сами на тех досках спали, чтоб мы не убежали. Но я все равно от них сбежал…

— О деле давай!

— В поход на Крым надо, — кричал беззубый старик. — Много наших еще в ямах сидит, надо выручать!

— Братья-казаки, атаманы-молодцы! Четыре года не пускали нас никуда для промысла, и многие без промыслов с Дону от нас разбредаться стали. А на Волгу пошли… Ну, Стеньку вы сами помните… Теперь у нас на Дону добычи никакой нет, реку Дон и Донец с нижнего устья турские люди и крымчаки закрепили, государева жалования на год не станет…

— Будем в Азове и на Каланчах сидеть, будем получать от государя жалование, — перебил говорившего высокий, нарядно одетый казак.

— Откуда ты, Калуженин, знаешь?

— Да вот знаю!

— А какое жалование?

— По десяти рублей.

— Нет! — закричал опять беззубый оборванный старик. — Хотя бы нам государь положил жалования и по сту рублей, мы в Азове и на Каланчах сидеть не хотим. Рады мы за великого государя помереть и без городков. В городки надобно людей тринадцать тысяч, а нас всех на Дону только тысяч с шесть. Надо идти на море для промыслу над неприятелями, а себе для добычи…

— Нет! Нельзя так! — затряс бородой старик, одетый, несмотря на жару, в теплый парчовый кафтан. — С прошлого года Войско Донское в подданстве царя московского. А вы, забыв страх божий и презрев царское жалование, опять, как Стенька-вор, за зипунами засобирались? А людей не хватает, так царь войска пришлет…

— Войска на Дон?! На что?! — взорвалась площадь. — И так тесно!

— Пустите! Пустите! — обнаженный по пояс, мускулистый казак выскочил на взгорок к старшине и потеснил плечом старика в бархатном кафтане. — Атаманы-молодцы! Шли мы на Дон сиротской дорогой и сидели первое время в Сиротском городке. Но кто донского сазана съел, тот и казаком стал. А у нас, новоприбывших, к Корниле Яковлеву вопрос. Кто это, Корнила, с тобой рядом стоит?

Все обратили взоры на московского дворянина, спокойно стоявшего среди донской страшины.

— Это провожатый. Из Валуек провожатого взяли, — ответил горбоносый седой казак, знакомый Анжелике по Москве.

— А сами дороги вы не знаете? — вскричал обнаженный казак. — Засланы эти провожатые для проведывания вестей. Гляди, Корнила, ты угождаешь боярам. Только тебе у нас не уцелеть. Как бы тебе донской воды не отведать…

— Посадить его в воду! — крикнул кто-то из толпы.

Но Корнила Яковлев и бровью не повел:

— Знаю я, Пашка Чекунов, все, что ты удумал, и знаю, кто тебя смущает, — зычно сказал он на всю площадь. — А смущает тебя один чернец, который в верхних городках объявился и воровские письма распространяет. Вы от веры Христовой и от соборной церкви отступили, пора бы вам покаяться, дурость отложить и великому государю служить по-прежнему. А нет — так я тебе напомню: вы прошлым летом великому государю перед Евангелием обещание учинили. А еще раз гавкнешь, велю тебя заковать, чтоб впредь иным неповадно было так воровать, с таким воровством на Дон переходить, на Войско и на всю реку напрасно оглашенство наводить.

Круг заволновался. У Пашки Чекунова оказалось немало сторонников. Некоторые казаки были уже готовы сцепиться друг с другом. Внимание надо было отвлечь. Старшина зашепталась с есаулами, следившими за порядком, и те стали кричать:

— Надобно за тем чернецом и его советниками послать да отправить их к великому государю. Воров жалеть нечего.

Но в ответ раздались крики, что чернеца искать не для чего, потому что он малоумен и письмо воровское сочинил не он, надобно послать за настоящими ворами, которые чернецу письмо дали и обманули; воры те — Куземка Косой да Костка стрелец, живут они на устье Медведицы, а чернец живет на Северском Донце.

— Вы нам голову не морочьте! — Анжелике показалось, что это голос Мигулина. — Давайте о походе думать…

— Никого в Москву отсылать не будем, — перебил его Чекунов. — На Москве и без них мяса много.

— Для чего вы за воров стоите? — уперлись атаман и старшина. — Почему, сыскавши, их не отослать? Или вам мало государевой милости и жалования?

— За ворами послать надобно и есть ли в ту посылку охотники? — закричали есаулы. — Кто выищется, тем дано будет войсковое жалование.

Три казака выступили в круг и говорили:

— Мы рады богу и великому государю служить и за ворами ехать без жалования.

— Без жалования ехать нельзя, — важно сказал Корнила Яковлев. — Будьте готовы, а жалования вам по четыре рубля человеку.

Но доброхотов, заламывая руки, уволокли в толпу, а Корниле стали кричать:

— Повадился ты нас к Москве возить, будто азовских ясырей. Будет с тебя и той удачи, что Разина отвез. Никого не выдавать! Нас так с Дона по одному достанут…

Опять выступил вперед высокий, нарядно одетый Калуженин:

— Вы из-за одного человека обещание великому государю хотите нарушить…

— Замолчи, не хотим тебя слушать!

Кто-то стал поддакивать Калуженину и окончательно разъярил площадь:

— Вы этим выслуживаетесь, берете ковши да соболи, а Дон разоряете. Тебя, Фрола, растакую мать, на руку посадим, а другой раздавим!

— Казаки! Казаки! Давайте о деле! — стучал большим позолоченным костылем Корнила Яковлев. — Занять нам Азов и городки и сидеть там?..

— Нам в осаде сидеть за малолюдством невмочь! — перебили его сразу же.

— Да чего их слушать? Расходись!

— Скажите в одно слово, в море идем или Каланчи и Азов воюем и в них сидим? — настаивал Корнила Яковлев. — Чтоб мне писать о том великому государю подлинно…

— Да пошел ты!..

— Пошли, ребята…

— Не смейте расходиться, не порешивши дела! — сорвался Яковлев и, перехватив костыль двумя руками, стал бить им ослушников по головам.

Вздымая пыль, сцепились, задрались…

— Калуженин! Калуженина бьют!..

Калуженин, отмахиваясь ножом, пробивался сквозь толпу, прыгнул на коня и, пригибаясь, поскакал, вслед ему летели камни.

— Тихо! Тихо! Вот батюшка идет!

— Сбивать их с Дона, царских богомольцев!..

— Получи…

Во всю работая плетьми и палками, есаулы усмирили разбушевавшихся казаков.

— Отстали б вы от непослушания и были б со старшиною в совете… — увещевал их священник.

Успокоились Калуженина простили:

— Пусть живет в Черкасске по-прежнему…

— О деле давай!

— Атаманы-молодцы, идем в море над турками и татарами промышлять, — заговорил Корнила Яковлев, поняв, куда склоняется большинство. — Но Каланчи нам не миновать. Ерек рыть долго, да и турки воспротивятся. Каланчи возьмем с налета, но садиться в них не будем, оставим малое число, а всем войском в море выйдем…

— Верно!

— Любо!

— Кого походным?

— Корнилу…

— Не хотим Корнилу! Пусть подавится…

Успокоившийся было круг опять заволновался.

— Кого?

— Михаилу Самаренина!..

Все подхватили и долго кричали:

— Михайлу! Михайлу!

Один из казаков, стоявших на взгорке, до этого все время молчавший и в споры не вступавший, стал раскланиваться во все стороны. Корнила Яковлев отступил, освобождая ему место.

Выбранный походный атаман говорил тихо, склоняясь к окружавшим его и подавшимся вперед казакам, и те сразу же начинали пробираться из толпы, куда-то бежать, скакать, кого-то отводить в сторонку…

Анжелика, увлекшаяся бурными и шумными событиями, вновь попыталась рассмотреть в толпе Мигулина, но пестрое, говорливое море рябило, перекатывалось, заставляло разбегаться глаза. «Надо подойти к тому горбоносому, седому, — подумала Анжелика. — Он посылал со мной Мигулина, он здесь главный…» Она поняла, что пробиться сейчас к Корниле Яковлеву будет невозможно, и он, озабоченный всем, что творится на площади, не станет ее слушать. Надо было подождать, выбрать время, и она, оставив мысль найти в толпе Мигулина, сосредоточила свое внимание на кучке старшин: Яковлеве, Самаренине, избитом Калуженине.

Наконец круг закончился. Старшина в окружении казаков пошла наискосок через площадь в войсковую избу. Анжелика, спустившись с мостков, попыталась пробраться туда же. Но караульный казак у дверей, пропускавший выборочно, увидев ее, воскликнул удивленно:

— Тю! Вот чуда!.. — сорвал с нее шапку и расхохотался.

Одним из первых, оглянувшихся на крик и хохот, оказался Мигулин.

— Ты чего здесь? Я тебе сказал где быть?.. — он оттеснил Анжелику в сторону и загородил собой.

— Я должна видеть вашего главного. Того, что был в Москве.

— Я ему о тебе уже говорил. Надо обождать.

— Я сама хочу говорить с ним.

Мигулин подумал, потом решительно сказал:

— Хорошо. Пошли.

Караульному он объяснил:

— Это маркиза заморская к Корниле Яковлеву по нужным делам.

Тот недоверчиво уставился на костюм Анжелики.

— Придуряется маленько… — успокоил его Мигулин. — Опять же от врагов…

В просторной и светлой войсковой избе шли приготовления к походу. Выбранный походным атаманом Самаренин флегматично, но весомо отдавал распоряжения:

— В верхние городки пошлите сказать, чтоб разбились на четыре части. Три б сюда шли, а четвертая осталась бы городки охранять. Но их долго ждать не будем. Турки проведать могут. Послезавтра на заре выступаем, а с верхних городков пусть догоняют.

Помощники его молча уходили выполнять распоряжения. На лицах их застыла сосредоточенная решимость. Участники необузданного круга на глазах превратились в дисциплинированных, беспрекословно повинующихся солдат.

В углу над тазиком умывался, сморкался и брызгал при этом кровью избитый Радион Калуженин. Корнила Яковлев потчевал московского дворянина и вполголоса ему рассказывал:

— Видишь, какие у нас люди и за кого стоят? Ты доложи на Москве, что все воровство идет у нас на Дону от воров-раскольников, которые у нас живут по Хопру и по Медведице, а именно от старцев разных, да от ссыльных, которые бегут на Дон из украинских городов. Кнутом битые, руки и ноги сечены, носы и уши резаны, ссылают их в новые городки по границе, а те люди объявились у нас на Дону, и воровские замыслы и смуты идут от них. При тебе вот только пришло сюда таких воров человек семь. И наши есть хороши. Вот Самойла Лаврентьев и старый казак, а держит у себя таких воров и дает им на ссуду лодки и ружья. Извести, чтоб вперед таких воров не ссылали в города, которые близ Дону, потому что они из этих городов уходят к нам на Дон, и всякое воровство и смуты начинаются от них. В кругах оспаривают царские указы и дела, ворам потакают и кричат. Мне и другим старшинам и добрым казакам говорить нельзя, потому что всех нас побьют…

Царский человек понимающе кивал и подставлял Корниле кубок.

— Корнила Яковлевич, мы к твоей милости по тому же делу, — громко сказал Мигулин. — Я тебе говорил, но вот она… Их сиятельство… сама до тебя пришла.

— Какое еще дело? Ты о чем? — досадливо обернулся Корнила Яковлев, недовольный, что его отрывают от нужного разговора.

— Да повез же я ее по воле боярина Матвеева до черниговского сотника, но сотника того не застали и на свой страх пошли за Днепр в земли польского короля, чтоб турок найти, но там… сам знаешь… то татары, то ляхи, еле отбились и вот на Дон прибежали…

— Помню… Сказано ж было ждать.

— Да ты ей сам скажи.

Корнила Яковлев задумчиво оглядел Анжелику, подумал и буркнул:

— Я по-французски не знаю.

— Валяй так, я переведу, — придурился Мигулин.

— Кхм, — прокашлялся Корнила Яковлев и громко, как глухому, стал кричать Мигулину:

— Скажи, что в поход идем. Подождать надо. Пусть у нас поживет. Здесь. В Черкасске…

Мигулин кивал и, коверкая слова, переводил на французский.

— Где ты ее разместил? — понижая голос, спросил Яковлев.

— У себя, — так же тихо ответил Мигулин.

— Вот. А после похода будем думать, — продолжал орать Яковлев и, опять понизив голос, добавил. — А если ей у тебя тесно, скажи, чтоб ко мне шла. У меня просторно. Пусть гостит, сколько влезет…

Усмехнувшись, Мигулин перевел.

— Я знаю, что вы идете в поход на турок. Возьмите меня с собой и высадите где-нибудь на турецкий берег, — сказала Анжелика.

— Чего она говорит?

— С нами просится. Говорит, чтоб на берег турецкий ее высадили.

Яковлев задумчиво покрутил ус.

— Михайла, возьмешь с собой маркизу в поход? — крикнул он через зал Самаренину.

— Вы что, сдурели? — лениво поинтересовался походный атаман.

— Вот видишь… — развел руками Яковлев. — Но ты ей так прямо не говори. Скажи, чтоб подождала. Вот с турками управимся. Туда… попозже. Как мириться начнем, турки сами приедут. Вот пусть она с ними и едет, а сейчас… Сам понимаешь.

Мигулин перевел дословно.

— Мне некогда ждать, — топнула ногой Анжелика, она успела понять, что вождь казаков боится Москвы и решила сыграть на этом. — Боярин Матвеев твердо обещал мне и велел вашему человеку доставить меня туда, куда я скажу. Я приказываю ему доставить меня в Турцию!

И опять Мигулин перевел дословно.

— Как же он тебя доставит? — пробормотал Корнила Яковлев и с жалостью глянул на Мигулина, как бы говоря: «Да, брат, пережил ты с ней…»

Имя Матвеева возымело ожидаемое действие. Корнила Яковлев растерялся, московский дворянин, плотный, багроволицый и редкобородый мужчина, засопел, исподлобья поглядывая на него, готовый отстаивать пожелания и распоряжения могучего вельможи, своего начальника. Корнила Яковлев обнял москвича за плечи и отвел в сторону, говоря вполголоса:

— Мы к боярину Артамону Сергеевичу всей душой и по гроб жизни. Служили и служить будем. Мы ее, конечно, отправим. Но сейчас нет возможности: бабу в поход брать — примета плохая, казаки не захотят… Ты ж видишь, сколько у нас буянов. Как бы поход не сорвался…

Московский дворянин, человек, судя по всему, не особо умный, стал отстаивать честь боярина Матвеева.

— Совсем вы, донцы, заворовались, служить не хотите, — стал выговаривать он Яковлеву. — Боярин Матвеев приказал, а вы — «примета», «не захотят»… Ты, Корнила Яковлевич, давай уж… как-нибудь…

— Ладно, ладно, — успокоил его Яковлев. — Боярская воля для нас — дело святое.

Он глубоко задумался, так и этак прикидывал, как выбраться из расставленной ему ловушки.

— Твердо обещай ей, что как в море пойдем, возьмем ее и на турецкий берег высадим, — сказал он, наконец, Мигулину. — Но мы сейчас на море не идем. Нас турки не пропускают. Мы сейчас идем Каланчи брать. А как возьмем — с нашим удовольствием и ее отправим.